Ма ушла, а через неделю-другую разбрелись кто куда и сестры, и старший брат, будто взяли с нее пример. Па был мастер затевать скандалы – весь покраснеет от гнева, подымет крик, а под конец неуклюже машет кулаками направо и налево, – и они первое время терпели, но вскоре один за другим разбежались. Как ни крути, они считай что взрослые. И Киа, сперва позабыв, кому из них сколько лет, точно так же забыла и их полные имена, помнила только, как их звали дома: Мисси, Мэрф и Мэнди. На веранде, у себя на матрасе, Киа нашла горку носков, оставленных сестрами.

В то утро, когда из старших детей в доме остался один Джоди, Киа разбудил звон посуды и запах стряпни. Киа бросилась в кухню: неужели Ма вернулась, жарит оладьи или кукурузные лепешки? Но у плиты хозяйничал Джоди, помешивал кукурузную кашу. Киа улыбнулась, спрятав разочарование, а Джоди потрепал ее по макушке и шепнул: тсс, если Па не разбудим, позавтракаем в тишине. Печь печенье Джоди не умел, бекона в доме тоже не нашлось, и он сварил кукурузную кашу, поджарил яичницу на топленом сале, и они завтракали вдвоем, молча переглядываясь и улыбаясь.

Впопыхах вымыли посуду – и бегом к болоту, Джоди впереди. Но сзади уже ковылял Па – враскачку, того и гляди оторвется от земли; тощий как жердь, зубы желтые, как клыки у старого пса.

Киа нагнала Джоди:

– Бежим! Спрячемся на болоте!

– Ничего, не пропадем, – успокоил ее брат.

Позже, на закате, Джоди отыскал Киа на берегу – та смотрела на море. Когда он встал рядом, она даже не обернулась, все глядела, как курчавятся волны. И все же по голосу брата она поняла: Па напился.

– Я ухожу, Киа. Ни дня здесь больше не выдержу.

Еще чуть-чуть – и Киа обернулась бы, стала бы умолять: не бросай меня одну с Па, но слова застряли в горле.

– Подрастешь – все поймешь, – сказал Джоди.

Ей хотелось закричать, что она хоть и мала, да не глупа. Она знает, что все ушли из-за Па, но почему никто ее с собой не взял? Она бы и сама ушла, да только податься некуда и денег на автобус нет.

– Киа, ты осторожней здесь, слышишь? Если придет кто, в доме не прячься, там тебя мигом сцапают. Беги лучше на болото или в кусты. И следы заметай, как я тебя учил. И от Па там можешь спрятаться.

Не дождавшись ответа, Джоди попрощался и зашагал прочь от берега, к лесу. Когда Киа наконец оглянулась, он почти исчез за деревьями.

– Другой поросенок остался один, – проговорила она, глядя на волны.

И, стряхнув оцепенение, кинулась к хижине. С порога окликнула Джоди, но его вещи куда-то делись, постель была убрана.

Киа опустилась на его матрас и смотрела, как ползут по стене последние отблески заката. Солнце уже зашло, но свет еще догорал – озарил комнату, и на долю секунды смятые постели и груды тряпья вспыхнули ярче деревьев за окном.

Лютый голод, вроде бы привычный, на сей раз застиг Киа врасплох. Она пробралась на кухню и встала в дверях. Всю ее жизнь в кухне было тепло – то хлеб печется, то варится лимская фасоль, то булькает рыбное рагу. А сейчас здесь было душно, тихо, темно.

– Кто теперь стряпать будет? – спросила Киа вслух. А могла бы спросить: “И танцевать кто будет?”

Она зажгла свечу, пошуровала в печи кочергой, подбросила щепок. Прибавила тягу, пока не затеплился огонек, подкинула еще дровишек. Электричество в хижину не провели, и холодильник служил буфетом. Приоткрытая дверца была подперта мухобойкой, чтобы не заводилась плесень, и все равно по углам зеленели прожилки.

Вытаскивая остатки еды, Киа приговаривала: “Полью кашу салом да разогрею”; так она и сделала, а потом села у окна и принялась есть прямо из чугунка, высматривая Па. Но он так и не пришел.

Когда молодой месяц заглянул в окно хижины, Киа улеглась на свое ложе – бугристый матрас на веранде, с настоящим постельным бельем в голубых розочках, что купила на дворовой распродаже Ма.

Никогда еще Киа не ночевала одна. Вначале она то и дело вскакивала и смотрела сквозь проволочную сетку, прислушивалась, не шуршат ли в лесу шаги. Здесь каждое дерево ей было знакомо, но при луне почему-то казалось, будто деревья мечутся туда-сюда. На миг она оцепенела, не в силах даже сглотнуть, но в обычный час зазвенели знакомые трели квакш и кузнечиков. Киа сразу успокоилась – это вам не песенка про трех слепых мышат, что бегут “за фермершей следом, которая им хвосты отрубила ножом кривым”! Тьма дышала сладостью, веяло земляным дыханием лягушек и саламандр, переживших еще один душный день. Болото укрылось ползучим туманом, будто одеялом, и Киа уснула.

Три дня Па не появлялся, и Киа на завтрак, обед и ужин варила ботву репы с маминой грядки. Пошла в курятник за яйцами, а там пусто. Ни кур, ни яиц.

– Дуры вы все! Курочки-дурочки! – Киа думала ухаживать за ними без Ма, но до дела так и не дошло. А теперь вся эта пестрая компания разбежалась – кудахчут где-то далеко за деревьями. Надо бы их приманить, кукурузы им насыпать.

На четвертый день под вечер явился Па с бутылкой, рухнул поперек кровати.

А наутро ввалился в кухню и рявкнул:

– Где все?

– Не знаю, – пожала плечами Киа, глядя в сторону.

– Ничего-то ты не знаешь, ума у тебя не больше, чем у кутенка! И нужна ты здесь как собаке пятая нога.

Киа тихонько выскользнула из дома, а когда шла вдоль берега в поисках мидий, то учуяла запах гари; оглянулась – со стороны хижины поднимался столб дыма. Стрелой метнулась Киа прямо сквозь заросли к дому – посреди двора пылал костер. Па бросал в огонь мамины картины, платья, книги.

– Нет! – закричала Киа. Па, даже не взглянув на нее, швырнул в пламя приемник на батарейках. Киа потянулась к костру, хотела достать из огня картину, но пламя дохнуло в лицо, и она отпрянула.

Киа, сверля отца взглядом, преградила ему путь к хижине, чтобы не пустить его за новой порцией вещей Ма. Па замахнулся, но Киа не дрогнула, и он вдруг развернулся и, прихрамывая, зашагал к лодке.

Опустившись на дощатые ступени, Киа смотрела, как пламя пожирает одну из маминых акварелей, болотный пейзаж. Так просидела она до заката, пока не растаяли все до одной кнопки приемника, а с ними и воспоминания о том, как они танцевали с мамой.

Шли дни, и Киа училась уживаться с Па – училась на ошибках остальных, а главное, у мальков. Сторониться его, на глаза не попадаться, держаться в тени – вот и весь секрет. Она вставала пораньше, выходила из дома, пока он еще спал, бродила весь день по лесу или у воды, а под вечер возвращалась и ложилась в свою постель на веранде, откуда до болота рукой подать.

Па во Вторую мировую воевал с Германией, и ему в бедро угодил осколок шрапнели – только этим он и гордился. Раз в неделю ему выдавали пособие по инвалидности, на эти деньги они и жили. Через неделю после ухода Джоди холодильник опустел, и репы в огороде почти не осталось. В понедельник утром, когда Киа зашла на кухню, Па указал на смятый доллар и горсть мелочи посреди стола:

– Вот тебе на неделю, на прокорм. Подачек не жди. Все надо отработать – на тебе стирка, уборка и дрова.

Впервые в жизни Киа отправилась одна за продуктами в городок Баркли-Коув – “один поросенок пошел в магазин”. Четыре мили брела она то по сыпучим пескам, то по черному илу, и наконец блеснул впереди залив, а на берегу показался городок.

С трех сторон Баркли-Коув окружали топкие низины, и соленые ветра дули то с болот, то с океана, доходившего во время прилива почти до Главной улицы. Городок, отрезанный от мира болотом и океаном, связывало с большой землей лишь однополосное шоссе, все в трещинах и ухабах.

Улиц в городке было две. Главная, с рядом магазинов, тянулась вдоль океана; на одном конце – супермаркет “Пигли-Вигли”, на другом – “Вестерн Авто”, между ними – закусочная. И там же – дешевый магазинчик “Кресс”, магазин одежды “Пенниз” (с заказом по каталогам), кондитерская Паркера и салон обуви “Бастер Браун”. Рядом с “Пигли-Вигли” – пивная “Конура”, где подавали сосиски в тесте, острый перец чили и жареные креветки в бумажных кульках. Женщинам и детям внутрь заходить запрещалось, зато можно было покупать сосиски в тесте и газировку прямо с улицы, через окошко в стене. Цветных не обслуживали ни внутри, ни через окошко.

Другая улица, Широкая, шла от разбитого шоссе напрямик к океану, где встречалась с Главной. Перекресток был один на весь город – там, где сходились Главная, Широкая и Атлантический океан. Магазины и заведения не лепились стена к стене, как в других городах, их разделяли пустыри, заросшие пальмами и морским овсом, словно сюда среди ночи прокралось болото. Дома, крытые кедровой дранкой, за два с лишним века выцвели и порыжели под солеными ветрами, а белые и голубые оконные рамы облупились. Городок будто устал спорить со стихией и попросту сдался.

Городская пристань, огороженная ветхими канатами и ржавыми якорными цепями, вдавалась в небольшой залив, где в тихую погоду отражались красные и желтые креветочные катера. В обе стороны от магазинов – меж деревьев, вокруг лагун, вдоль побережья – разбегались проселки с рядами кедровых домиков. Баркли-Коув был в прямом смысле тихой заводью – домики терялись среди тростников и речных рукавов, точно гнездо цапли разметало ветром.

Босиком, в куцых штанишках на лямках, стояла Киа на пятачке, где болотная тропа встречается с шоссе. И кусала губы, порываясь удрать домой. Как разговаривать с людьми, как сосчитать деньги на продукты? Но голод вынудил ее действовать – и Киа вышла на Главную улицу и понуро поплелась к “Пигли-Вигли” по разбитому тротуару, еле видному из травы. На подходе к магазинчику мелких товаров она услыхала за спиной шум и едва успела отскочить – мимо просвистели на велосипедах трое мальчишек постарше. Их вожак оглянулся на Киа, засмеялся – мол, чуть не сбили! – и в тот же миг едва не столкнулся с женщиной, выходившей из магазина.

– ЧЕЗ ЭНДРЮС, вернись сейчас же! Все трое, вернитесь!

Проехав еще немного, они одумались и повернули назад, к мисс Пэнси Прайс, продавщице из галантереи. Ее семья некогда владела самой большой фермой на краю болота, и пусть ферму давным-давно продали, мисс Пэнси по-прежнему играла роль родовитой землевладелицы, а это ох как непросто, если живешь в тесной квартирке над закусочной. Мисс Пэнси щеголяла в шелковых тюрбанах, и в то утро тюрбан на ней был розовый, под цвет помады и румян.

Она обрушилась на мальчишек:

– Вот пожалуюсь на вас матерям! А еще лучше – отцам. Гоняете по тротуару как бешеные, чуть не сбили меня! Что скажешь в свое оправдание, Чез?

Велосипед у него был самый красивый – красное седло, хромированный руль.

– Простите, мисс Пэнси, мы вас не увидали из-за той девчонки, она сама под колеса полезла! – Чез, загорелый, темноволосый, указал на Киа, притаившуюся в зарослях мирта.

– Она тут ни при чем. Нельзя сваливать вину на других, даже на болотный сброд. А теперь, ребята, сделайте доброе дело, для разнообразия. Вон мисс Ариэль, помогите ей донести сумки до машины. Да заправьте рубашки!

– Да, мадам, – выпалили хором мальчишки и покатили навстречу мисс Ариэль, учительнице вторых классов.

Киа знала, что темноволосый паренек – сын хозяев “Вестерн Авто”, потому и велосипед у него самый красивый. Она не раз видела, как Чез выносит из грузовика увесистые картонные коробки с товаром, но никогда не говорила ни с ним, ни с его друзьями.

Выждав несколько минут, она, втянув голову в плечи, побрела к продуктовому магазину. Зашла внутрь и, оглядев прилавок с крупами разных сортов, выбрала фунтовый пакет кукурузной крупы грубого помола, с красным ярлычком “Товар недели” – так ее учила мама. Дождавшись в проходе, пока рассосется очередь, Киа подошла к кассирше, миссис Синглтри.

– Где твоя мама? – спросила та.

Волосы у миссис Синглтри были стриженые, завитые, лиловые, вылитый ирис под ярким солнышком.

– Дома, по хозяйству хлопочет, мадам.

– А деньги на крупу у тебя есть?

– Да, мадам. – Не понимая, сколько нужно, Киа выложила целый доллар.

Миссис Синглтри, не зная, умеет ли девочка считать, стала класть в ее раскрытую ладонь монету за монетой, приговаривая:

– Двадцать пять, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, восемьдесят пять и еще три пенни. Потому что крупа стоит двенадцать центов.

У Киа засосало под ложечкой. Неужели придется что-то еще сосчитать? Она озадаченно уставилась на мелочь у себя в ладони.

Миссис Синглтри, как видно, смягчилась.

– Ну все, беги.

Киа пулей вылетела из магазина и двинулась быстрым шагом к болотной тропе. Сколько раз твердила ей мама: “Если ты в городе, никогда не беги, а не то подумают, будто ты что-то стащила”. Но, едва дойдя до песчаной тропки, Киа припустила галопом, да так и пробежала добрых полмили без передышки, а остальное прошла скорым шагом.

Дома, в полной уверенности, что умеет варить кукурузную кашу, Киа засыпала крупу в кипяток, как Ма, но крупа слиплась в огромный ком, снизу пригорелый, а внутри сырой. Да еще и на вкус как резина. Киа, осилив несколько ложек, выбежала в огород, отыскала среди золотарника немного ботвы репы, сварила и съела дочиста, а отвар выпила залпом.

За несколько дней Киа научилась варить кашу, хоть та и пригорала, сколько ее ни помешивай. На следующей неделе она принесла из магазина костей – с красным ценником – и потушила их с кукурузной крупой и капустными листьями, вышло вполне сносное варево.

Киа не раз стирала с Ма – терла во дворе под краном белье о стиральную доску, с хозяйственным мылом. Но когда замочила отцовский комбинезон, он стал тяжеленный, ни выкрутить, ни на веревке развесить, и Киа разложила его под солнышком на карликовой пальме у края леса.

Так и бегали они с Па друг от дружки – жили врозь под одной крышей и, бывало, не виделись днями. И почти не разговаривали. Киа убирала за собой и за ним, как заправская хозяйка. Стряпней ее он брезговал, да и дома бывал редко, но она заправляла его постель, прибирала за ним мусор, мела пол и почти всегда мыла посуду – не из-под палки, а чтобы дома был порядок к маминому возвращению.

Ма всегда говорила, что Киа родилась под осенней луной. Киа не знала, когда у нее день рождения, и однажды вечером, как только полная золотая луна засияла над лагуной, она сказала про себя: “Вот мне и семь лет”. Отец и не думал ее поздравлять, и о праздничном торте, разумеется, речи не шло. О том, что ей пора в школу, он тоже не заикнулся, а Киа, почти ничего про школу не зная, боялась спросить.

Конечно, Ма вернется на ее день рождения, потому и наутро после осеннего полнолуния Киа надела платье из набивного ситца и стала глядеть на дорогу. Скорей бы показалась Ма, в длинной юбке и крокодиловых туфлях. Но никто не появился, и Киа, взяв чугунок с кукурузной кашей, побрела через лес к океану. Сложив руки рупором и запрокинув голову, закричала: “Кью-кью-кью!” И засеребрилось небо от края до края.

– Вот и они! Сколько тут чаек – не сосчитать! – сказала Киа.

И стала бросать им кашу, а чайки с криками кружили над ней, подлетали все ближе, едва не задевая крыльями по лицу. Каша кончилась, они поутихли и принялись чистить перья, а Киа уселась на песок, поджав ноги. Одна большая чайка опустилась рядом.

– А у меня сегодня день рождения, – сказала Киа чайке.