Сидя на носу, Киа смотрела, как по поверхности воды подбирается к лодке туман, тянет к ней свои лапы. Сначала над головой плыли рваные облачка, а вскоре ее с Па окутала сизая мгла, только и слышно, как мотор тихонько потрескивает: тик-тик-тик! Спустя несколько минут сквозь дымку запестрело вдруг что-то, завиднелась ветхая пристань с заправкой и показалось, будто это она плывет им навстречу, а лодка стоит неподвижно. Па подрулил к причалу, лодка легонько стукнулась о настил. Киа была здесь второй раз в жизни. Хозяин, черный старик, подскочил и бросился навстречу – за эту привычку его и прозвали Скоком. Белые бачки и волосы с проседью обрамляли его широкое доброе лицо с круглыми, как у совы, глазами. Высокий и сухонький, он болтал без умолку, вечно улыбался или смеялся на свой манер – запрокинув голову, не разжимая губ. Ходил он не в комбинезоне, как все здешние работяги, а в наглаженной голубой рубашке с воротником на пуговках, носил куцые черные брюки и рабочие ботинки, а иногда, в самый зной, – драную соломенную шляпу.

Его заправка с рыболовным магазинчиком ютилась на шатком причале. Через заводь был протянут трос футов в сорок и крепко привязан к ближайшему дубу. И причал, и хибару сколотил из кипарисовых досок еще прадед Скока, в незапамятные времена, до Гражданской войны.

Три поколения прибивали на стены лавчонки яркие металлические таблички – “Виноградный лимонад”, “Кола «Ройял Краун»”, “Сигареты «Кэмел»” – и номерные знаки автомобилей Северной Каролины, и эту пестроту видно было с моря даже сквозь густой туман.

– Здрасьте, мистер Джейк! Как житье-бытье?

– Жив-здоров, пока не подох, – ответил Па.

Скок рассмеялся заезженной фразе, будто слышал ее впервые в жизни.

– И дочурку прихватили! Вот и славно!

Па кивнул. И добавил, чуть с опозданием:

– Да, это дочка моя, мисс Киа Кларк.

– Рад познакомиться, мисс Киа!

Киа, опустив взгляд на свои босые ноги, подыскивала слова, но ничего в голову не приходило.

Скок как ни в чем не бывало продолжал:

– Славная рыбалка нынче! – И спросил у Па: – Вам лодку заправить, мистер Джейк?

– Да, полный бак!

Они говорили о погоде, о рыбалке, снова о погоде, пока бак не наполнился доверху.

– Ну, хорошего дня! – пожелал Скок, помогая Па отвязать лодку.

Па плавно вырулил в яркую синеву – солнце разогнало туман быстрее, чем Скок залил бензин. Не спеша обогнули поросший сосняком полуостров и, пройдя еще несколько миль, приплыли в Баркли-Коув, где отец пришвартовался к деревянному причалу с глубокими отметинами от тросов. Рядом суетились рыбаки, грузили рыбу, увязывали снасти.

– Ну что ж, отведаем ресторанных харчей, – сказал Па и повел Киа вдоль пирса к городской закусочной.

Никогда в жизни Киа не пробовала ресторанной еды, даже не заходила сюда ни разу. С бьющимся сердцем смахнула она засохшую грязь с куцых штанов на лямках, пригладила спутанные волосы. Когда отец открыл дверь, все застыли с набитыми ртами. Кое-кто из мужчин небрежно кивнул, женщины хмурились и отворачивались. Кто-то буркнул: “Читать не умеют – написано же черным по белому: «Вход босиком запрещен»”.

Па поманил Киа за столик у окна с видом на пристань. Прочесть меню Киа не могла, но Па все ей перечислил, и она выбрала жареную курицу, картофельное пюре с подливкой, белую фасоль и печенье – воздушное, как свежесобранный хлопок. Па заказал креветки во фритюре, кукурузную кашу с сыром, окру и жареные зеленые помидоры. Официантка поставила перед ними блюдо с кусочками сливочного масла на колотом льду, корзинку с кукурузным хлебом и печеньем и два больших стакана сладкого чая со льдом. На десерт принесли ежевичный пирог с мороженым. Киа объелась чуть ли не до тошноты, но была довольна.

Пока Па расплачивался у кассы, Киа вышла на тротуар, где с залива несло рыбой. Остатки курицы и печенья она завернула в жирную салфетку и взяла с собой. Карманы штанов были набиты крекерами, что бесплатно положила на столик официантка.

– Привет! – раздался сзади тоненький голосок, Киа обернулась и встретилась глазами с девочкой лет четырех, в льняных кудряшках.

На девочке было голубое платье. Она протянула руку, такую мягкую, нежную – Киа в жизни не видала ничего чище. Эта ладошка наверняка не знает хозяйственного мыла, а грязи под розовыми ноготками отродясь не было. В глазах малышки Киа увидела свое отражение – девочка как девочка.

Киа переложила сверток в левую руку, а правую нерешительно протянула.

– А ну кыш отсюда! – Из дверей обувного магазина “Бастер Браун” вылетела миссис Тереза Уайт, жена священника-методиста.

Религией в Баркли-Коув потчевали исправно. На весь крохотный городишко целых четыре церкви, и это не считая трех для черных.

Пасторов, проповедников и, конечно, их жен здесь уважали, и те одевались и вели себя соответственно. Тереза Уайт носила белые блузки, юбки пастельных тонов, туфли и сумочки той же гаммы.

Она подлетела к дочери, сгребла ее в охапку. И, поставив девочку на тротуар подальше от Киа, присела подле нее на корточки.

– Мэрил Линн, солнышко, не подходи к этой чумичке, слышишь?!

Киа смотрела, как мать перебирает девочке кудри; от нее не укрылось, как долго глядели они друг другу в глаза.

Из “Пигли-Вигли” вышла женщина и поспешила к ним.

– Что такое, Тереза? Что у вас тут случилось? Эта паршивка пристает к Мэрил Линн?

– Вовремя я ее увидела! Спасибо, Дженни. В городе этим оборванцам не место. Взгляни на нее! Неряха! Безобразие форменное! Сейчас ходит кишечный грипп, наверняка это они заразу разносят. Год назад был случай кори, а это не шутки, и все от них. – И Тереза, подхватив девочку на руки, быстро двинулась прочь.

Тут вышел Па с бутылкой пива в буром бумажном пакете, окликнул Киа:

– Чем ты там занята? Отчаливать пора, отлив на носу!

Киа догнала его, и всю дорогу до дома она видела перед собой мать и дочь – девочкины кудряшки, их взгляды.

Па по-прежнему пропадал иногда на несколько дней, но уже реже. А когда возвращался, то не валился мешком на кровать, а садился за стол, разговаривал с Киа. Как-то вечером они играли в джин, и Па хохотал во всю глотку всякий раз, когда она выигрывала, а Киа хихикала, прикрывая ладонью рот, по-девчоночьи.

Выходя на крыльцо, Киа всегда первым делом смотрела на песчаную дорогу, не покажется ли Ма, хоть весна была уже на исходе и отцветали дикие глицинии, а Ма ушла еще в конце прошлого лета. В туфлях под крокодиловую кожу. Теперь они с Па вместе рыбачат и разговаривают – может, получится снова зажить семьей? Раньше Па их всех поколачивал, обычно спьяну. Но мог держаться несколько дней, и тогда они всей семьей ужинали куриным рагу, а однажды запускали на пляже воздушного змея. А потом он напивался – и крики, драки. Некоторые подробности засели у Киа в памяти. Однажды Па на кухне припер Ма к стене и бил, покуда не повалил на пол. Киа, рыдая, умоляла его перестать, хватала за руки, а он сгреб Киа за плечи, рявкнул: “Снимай штаны!” – и прижал ее к кухонному столу. Рывком вытащил из брюк ремень и выпорол. Киа, конечно, не забыла жгучей боли, но почему-то еще явственней помнила спущенные джинсы, складками собравшиеся вокруг тонких лодыжек. А Ма, скорчившись на полу у печи, рыдала в голос. Из-за чего они тогда разругались, Киа не знала.

Но если Ма вернется сейчас, когда Па присмирел, – вдруг они могли бы начать все заново? Киа никогда не думала, что Ма уйдет, а Па останется, уж скорее, наоборот. Но ведь Ма ее не бросила навсегда, если она жива-здорова, то, значит, вернется. Киа как сейчас помнила, как Ма подпевает певцам по радио, раскрывая пухлые алые губы, слышала как наяву ее слова: “Слушай внимательно мистера Орсона Уэллса, он человек культурный, и речь у него правильная. Никогда не говори «чё», такого слова нет”.

Ма рисовала маслом и акварелью болотные пейзажи, закаты – сочными красками, будто взятыми у самой земли. Все нужное для рисования она привезла с собой, да кое-что покупала в “Крессе”. Иногда Ма разрешала ей рисовать на бурых бумажных пакетах из “Пигли-Вигли”.

В тот же рыболовный сезон, душным сентябрьским полднем, Киа подошла к почтовому ящику в конце тропинки. Перебирая рекламные листовки, она остолбенела, увидев голубой конверт, подписанный опрятным маминым почерком. На платанах уже понемногу желтели листья – как год назад, когда Ма ушла. За весь год ни слуху ни духу, и вдруг – письмо. Киа глянула на конверт, поднесла его к свету, провела пальцем по изящным наклонным буквам. Сердце стучало как молот.

Хотелось распечатать письмо, но прочесть она могла только свое имя, а его на конверте не было.

Киа влетела в хижину, Па не было – уплыл куда-то на лодке. И она поставила конверт на стол, прислонила к солонке, так он точно заметит. Она варила фасоль с луком, то и дело косясь на письмо – вдруг исчезнет?

Каждые несколько секунд Киа подбегала к окну и прислушивалась, не тарахтит ли лодочный мотор. И вдруг, прихрамывая, поднялся на крыльцо Па. Храбрость ее мигом улетучилась, и Киа прошмыгнула мимо него, на бегу крикнув: я в туалет, ужин почти готов! И юркнула в зловонную уборную, сердце ее колотилось как бешеное. Встав на шаткий деревянный помост, Киа смотрела сквозь полукруглую щелку в двери, не зная, чего ждать.

Тут хлопнула дверь веранды, Па быстрым шагом прошел в сторону лагуны. С мешком в руках сел в лодку и уплыл куда-то. Киа припустила обратно к дому, вбежала в кухню, но письма и след простыл. Киа выдвигала ящики отцовского комода, шарила в тумбочке. Ма и мне писала, не тебе одному! Вернувшись на кухню, Киа заглянула в мусорное ведро и увидела клочки сожженного письма, голубые с черной каймой. Выудила ложкой черно-голубые ошметки, ссыпала горкой посреди стола. Перерыла весь мусор – вдруг на дне ведра хоть что-то уцелело? Нет, ничего, кроме луковой шелухи и серой золы.

Сидя за столом и слушая, как весело булькает в чугунке фасоль, Киа смотрела на горку пепла.

Даже почтовая марка, и та исчезла. Теперь неоткуда узнать, где сейчас Ма. Киа сложила обрывки в баночку и спрятала в коробку из-под сигар, которую хранила возле постели.

Па не вернулся ни в ту ночь, ни утром, а когда наконец явился, то пьяный, как в прежние времена. Когда Киа, собравшись с духом, спросила про письмо, он рявкнул:

– Не твое дело! – И добавил: – Да ты чё, не вернется она, и думать забудь. – И, схватив мешок, заковылял к лодке.

– Неправда! – крикнула ему в спину Киа, уперев в бока сжатые кулачки. И, проводив его глазами, бросила вслед, глядя на пустую лагуну: – “Чё” – такого слова нет!

Все-таки зря она не открыла письмо сама, показала Па. Надо было сохранить мамины слова, чтобы когда-нибудь прочесть, а Па ничего не узнал бы, и это к лучшему.

Больше Па ее на рыбалку не брал. В ту осень выпало лишь несколько теплых деньков, низкие тучи раздвинулись ненадолго – и вновь наглухо закрыли солнце.

Киа забыла, как надо молиться. Если сжать руки и зажмурить глаза покрепче, что-нибудь от этого изменится? “Может быть, если я стану молиться, Ма и Джоди вернутся домой. Даже с криками и руганью жилось лучше, чем сейчас, – тошнит уже от этой каши с комками”.

Она напевала перевранные строчки из гимнов – Он приходит ко мне, когда розы в росе, – только это воспоминание и осталось у нее о белой церквушке, куда ее несколько раз водила Ма. В последний раз они там были на Пасху, в тот год, когда Ма ушла, но запомнился ей не праздник, а крики и кровь – кто-то упал, они с Ма побежали, – лучше и вовсе не вспоминать.

Киа глянула сквозь листву на мамину грядку с репой и кукурузой – все заросло травой. О розах и речи нет.