Ина Голдин
Увидеть Париж
Говорят, у эскимосов есть двадцать с лишним названий для снега. Я думаю – каким же адом для них должна быть жизнь. За то время, что я провел в России, я едва ли научился различать пять. Но мне хватило. Помню, дома хоронили моего товарища; он погиб под самое Рождество, и во время похорон пошел снег. Обычно его в это время не допросишься, а тут он посыпался, будто издеваясь, напоминая о радости, звенящих колокольчиках – мелкий, яркий, будто прошедший через сито с блестками. Он падал на гроб, так что в конце концов тот стал похож на странное блюдо с сахарной пудрой. Обиднее всего было знать, что вот священник сейчас бросит на крышку гроба последнее «Аминь» и пойдет домой выпить, согреться и приготовиться к праздничной мессе.
Здесь людей заваливает при жизни, и покрепче, чем тогда моего друга.
Но в том-то и дело, что снег сходит. Скоро его сменит град, дождь. Потом придут молнии. И зимы уже никогда не будет. В этой мысли я ловлю какое-то странное утешение. Когда ненавидишь что-то с такой силой, желаешь, чтобы оно исчезло, даже если сам исчезнешь тоже. Психология шахида, мой дорогой Матье. Как говорят здесь, с кем боролись…
– Вы можете мне просто ответить, летают самолеты или нет? – я еще сдерживаюсь. У девушки белесое непробиваемое лицо. Во взгляде – обычная служебная ненависть к любому, кто задает вопрос.
– У нас нелетная погода. Мы дожидаемся специального разрешения… Я не могу…
Мне стыдно, но я начинаю загибаться от смеха, одной рукой держась за стойку.
– Н-нелетная погода… Ничего себе эвфемизм…
Она вдруг начинает шмыгать носом. Плечи дергаются под нелепой блузкой цвета хаки. Только этого не хватало.
– Ну что я-то могу сделать?! Думаете, вы один такой?
Их коллективизм меня умиляет. Не то важно, чтобы ты не страдал. Важно, чтобы страдал сосед.
А в данном случае я генерально не один.
Скопившаяся в аэропорту толпа дружно ахает, напрягшись с задранными головами. Они смотрят в телевизор под потолком. Там только диктор, картинки не показывают. Наверное, показывать уже нечего.
– …Африка… Невиданные по силе грозы… Мы потеряли связь… По последним свидетельствам… Кейптауна больше нет.
Это «нет» падает в тишину, как комок снега на крышку гроба.
– Грозовой фронт движется…
Но Европа-то еще есть, правда?
– Думаете, раз иностранец – так все позволено?! – продолжает негодовать девушка. Она даже не заметила исчезновения Африки. Да и какое им здесь до нее дело.
– Простите, – говорю я. – Я очень хочу домой.
Отхожу от стойки. Характерная особенность этой страны – если завтра праздник, сегодня уже никто не работает. Если завтра конец света, сегодня все уже умерло. Не работает отопление, закрыты все бары, где можно было хотя бы перехватить полутеплого, чересчур сладкого кофе. На поле стоят, понурив носы, самолеты, а внутри узкого ящика аэропорта бешеным сердцем бьется толпа.
Да – электричество еще не выключили.
– Сантерр! Господин атташе!
Я оборачиваюсь. Передо мной стоит Роберт Крэйг, служащий Посольства Соединенных Штатов Америки, отдел науки, культуры и образования. Подтянутый, в сером костюме, в галстуке. Отсиживался тут, хотя не так давно участвовал в удачной операции на Среднем Востоке.
Удачная операция, о которой я буду помнить всю жизнь. Из-за которой на новогоднем приеме я едва удержался, чтобы не разбить ему морду. Странно – всего две недели назад.
– А, мистер Крэйг, – говорю, – что, Управление до сих пор не прислало за Вами самолета?
Крэйг слегка раздувается:
– Ваша шутка крайне неуместна и некорректна.
Он в аэропорту один, вся консульская свита улетела раньше. Кажется, мы одинаково здесь застряли. На любом тонущем корабле найдется человек, который будет заботливо сажать в шлюпку женщин и детей до тех пор, пока не заметит, что все лодки ушли, а его забыли взять. Думаю, что и Крэйг оставался до последнего в своем представительстве, цепляясь за телефон, как капитан за уходящий в воду штурвал. В последний раз, когда я связывался с нашими, мне сказали сидеть спокойно и ничего не предпринимать. До нового распоряжения.
Вначале, разумеется, никто не верил. Новость была из серии «ученые предупреждают», из тех, что на новостных сайтах печатают в левом нижнем углу. Но сообщили из серьезной организации. Из тех, что ставят консульских в известность, если используют дезинформацию. В кабинетах оживились – прервалась, наконец-то, обычная рутина. Люди собирались у кофейного автомата, под таким предлогом отщепляя от работы лишние десять минут.
Я плюнул на график связи и послал запрос – правда ли? Ответили – правда. Земля не переживет следующей грозы. Греки могут гордиться – именно их бог-громовержец в конце концов поимеет всех. Мы, грешные, думали, что это будет Аллах. Мне сказали – НАСА, русские и наши выясняют, можно ли хоть как-то это предотвратить. Никаких действий, никакой паники – пока они наверху не договорятся. И так мы сидели и делали вид, что все хорошо.
Через три дня нас созвали в конференц-зале.
– Господа, – начал консул. Закашлялся. Замолчал. – Ребята, вам лучше… Лучше всем сейчас вернуться домой. Пока не поздно.
Когда беда хватает людей на чужой территории, они бегут в консульство, как обиженный ребенок к матери. Мы сами виноваты, выстроили слишком высокие стены, люди думают, что могут спрятаться за эти стены от любой напасти.
Когда за нами прислали два внеочередных «Боинга», я впервые подумал – хорошо. Хорошо, что нас здесь мало. Я был на Кот-д-Ивуаре во время эвакуации из зоны конфликта.
Все граждане Франции, которых занесло в этот несчастный сибирский город, уместились в хвостовом салоне. Русские улетали тоже. Моя секретарша сказала, что хочет напоследок увидеть Париж.
Связаться с Отделом я больше не мог. Ни один из адресов не отвечал. Здешние операторы связи заблаговременно отключились. В конце концов я уничтожил всю информацию. Стер следы. Устроил компьютеру его собственный апокалипсис. Не знаю, закрыл ли кто-то консульство, когда я вышел. Вопрос: кто похоронит последнего могильщика?
– Ладно, – говорю я, – мистер Крэйг. Давайте называть кошку кошкой. Или – как там у вас – лопату лопатой? Тоже не можете связаться со своими?
– Мне нужно срочно вернуться в Америку, – говорит он. – Думаю, это будет не так просто, учитывая, что здесь творится.
– Думаю, теперь везде так, – говорю я. – Кажется, и телефонная связь полетела в тартарары.
– Мне нужно улететь в Америку, – повторяет он.
Он что, совсем тупой?
– Мистер Крэйг, – говорю я мягко. – Отсюда самолеты в Америку не летают? Или вы надеетесь на специальный рейс? Все специальные рейсы уже улетели. Без нас.
У него с локтя свисает аккуратно сложенное пальто. Я начинаю чувствовать себя рабочим классом, в моей старой кожаной куртке и кроссовках. Но я, по крайней мере, не смотрюсь здесь таким чужеродным элементом, как он. Осведомляется эдак светски:
– Вы полагаете, что это правда?
– Крэйг, – говорю я, – весь мир полагает, что это правда. Кажется, Африка только что исчезла с лица земли. Грозу несет прямо к Белому дому.
И тут я вижу, как его лицо с острыми, будто каменными чертами, начинает плавиться, морщиться. Он вцепляется свободной рукой себе в волосы.
– С вами все в порядке? – в этот момент он меня пугает.
– О боже, это какое-то безумие. Безумие…
Теперь его трясет. Держу пари, там, в Израиле, его не трясло.
– Я должен попасть домой, – сипит он. – О, господи, Челси… Челси и дети…
На нас начинают смотреть. Даже в такой ситуации люди еще не утратили любопытства.
– Челси и дети? Да когда вы успели?
– Челси… девочки… сидят в этой дыре в Лексингтоне…. Мне нельзя было заводить семью…
– Крэйг, – шиплю я, – успокойтесь сейчас же, прекратите!
Он плачет:
– Я должен добраться до них, я должен что-то сделать…
– Роберт! Возьмите себя в руки, ради всего святого!
Из-за него погибли два моих друга, а я называю его Робертом. Но, как я уже говорил, логики больше нет в этом мире. Декарт накручивает в гробу круги.
Да ведь он действительно надеялся на специальный рейс. Не мог так легко поверить, что наши страны нас просто бросили. Каждый за себя и Бог за всех. Накладка: Бога нет.
– Мы оба сядем в самолет на Париж, – говорю я четко, как привык говорить, когда даю инструкции. – В любом случае, это единственный рейс, который вылетает за границы России. Я уверен, что в Руасси нет такого борделя. На один из рейсов в США вы все равно успеете.
– В-вы правы, – губы американца слегка подрагивают, но кризис уже прошел, он снова тот агент с непроницаемым лицом. Тот самый, который тогда засветил нашу группу. Для пользы общего дела, разумеется.
А может быть, мы опоздали на последний рейс. Может быть, мы закончим свои дни в этой тесной коробке, затерянной посреди тайги.
Крэйг садится и смотрит в пустоту. Я еще раз благодарю судьбу – за то, что у меня нет ни Челси, ни девочек.
– Ненавижу снег, – говорит он вдруг.
Делать нечего; я прохаживаюсь по квадрату вдоль стен, еще и еще раз огибаю ряды кресел. Мобильник, мою банковскую карточку и все наличные за чашечку нормального экспрессо.
Молодая женщина в косынке сидит, удобно поставив ноги на спортивную сумку и читает книгу. В женщине нет ничего интересного, в сумке тоже. Но она сидит так, будто вполне довольна жизнью. Будто не ждет никакого самолета. Увлечена своим чтением.
Я сажусь рядом. Она отрывается от книжки, улыбается.
– Куда вы летите? – зачем-то мне надо это знать.
– Никуда, – улыбка становится еще шире. У нее очень большие глаза на очень худом лице. Я начинаю понимать. – Мне просто здесь нравится. Вообще-то я должна была лететь за границу. Делать операцию. У меня рак. А теперь, – она кивает на толпу, – я просто читаю и гляжу, как они суетятся. Мне это нравится. Я это считаю справедливым. Справедливым, понимаете?
В глазах у нее какое-то свечение, будто на православной иконе. Мне хочется обнять ее колени, прижаться, помолиться.
– Поедемте со мной, – говорю я. – Если самолет все же взлетит… В Париж. Последний уик-энд. Оргия. Как это вам?
Ты катишься с катушек, Матье Сантерр.
Она смеется:
– Нет. Мне тут хорошо.
Я везунчик. Я родился в рубашке. По замолкшему, казалось бы, громкоговорителю передают о посадке в рейс такой-то до Парижа.
Я доберусь. У меня там нет ничего, кроме родины, но я считаю это достаточным поводом.
Крэйга ведет новая надежда. Он опускается в кресло рядом со мной. Я этому даже рад.
– Мы просим вас пристегнуть ремни, выключить сотовые телефоны… – вещает стюардесса.
Почему она не скажет другого? «Плюньте на ремни, даже если самолет упадет, для нас это мало что изменит, а мобильные все равно не работают…»
– Запасные выходы находятся…
Я гляжу в иллюминатор. Снег все падает, крупными, мокрыми хлопьями.
– Я уволюсь, – вдруг говорит Крэйг.
Стюардесса везет поднос с напитками и кофейником. Аллилуйя. Я спрашиваю, какое у них есть вино.
– Белое, красное, розовое, – оживленно перечисляет девушка.
– Молдавское?
– Да!
– Тогда лучше кофе. – Конец света или нет, я не собираюсь пить это пойло из третьесортной республики. Пусть янки думает, что это – французский снобизм и чванливость. Так, по сути, и есть.
– Девушка, – говорит вдруг американец. – У вас дома кто-то остался?
Она бледнеет. Господи, да ему-то какое дело? Чертова нация психологов. Неужели не ясно – ей не хочется говорить об этом. О том, что дома осталась мама-пенсионерка с маленьким сыном, что муж застрял в другом городе, а у нее это последний рейс, что она вышла к нам, потому что партнерша рыдает за занавеской.
Она хорошенькая, только вряд ли кому из нас это теперь поможет.
Мне такого абсолютно не хочется сейчас. Вот американец – может, он еще успеет добраться до Лексингтона, поцеловать девчонок на ночь и последний раз улечься в постель с Челси. Чтобы доказывать друг другу до последнего, что они еще живы. Странно, заговори со мной раньше о конце света, и я бы не смог представить его иначе, чем в постели. Но теперь у меня совсем другие желания.
– Круассан.
– Что? – встряхивается Крэйг.
– Круассан и двойной экспрессо в «Кафе де Флор», это недалеко от Оперы, – говорю я. – Эспрессо, от которого на стенках остается желтая пена. И почитать «Монд» – свежий, хрустящий, с карикатурой на первой странице. Вы замечали, что здешние газеты пахнут совсем по-другому?
– Она хотела третьего ребенка, – отвечает Крэйг. – А я сказал, что она сошла с ума.
– Знаете что, Крэйг? – говорю я. – Все предыдушие поколения должны были нам завидовать. Мы единственные, кто знает, чем все кончится. Единственные, кто досмотрел сериал до конца. Понимаете?
После кофе я почему-то засыпаю. Отрубаюсь, несмотря на то что в салоне некуда втиснуть ноги, и кресло впивается в тело всеми углами, какими может. Просыпаюсь от группового стона. Объявили – самолет совершает вынужденную посадку в Бресте.
Американец смотрит на меня с осуждением. Я разбазарил два часа оставшейся жизни.
– Какого черта? – самое интересное, что мне хочется только спать, и ничего больше. – Почему нас сажают в Бретани? Что там с Парижем?
– В Бретани? – на лице Крэйга впервые появляется что-то вроде улыбки: – Это вы далеко замахнулись, Сантерр. Брест, Белоруссия, бывший СССР.
Потом я на какое-то время теряю действительность; то есть она здесь, но за пределами моего понимания, так же, как за его пределами находится белорусский Брест – таких городов не бывает, это место из кошмара.
Кроме нас, никто не выходит. Чего же странного, в самолете светло, и на борту есть еда и выпивка.
– Здесь польская граница под боком! – орет американец в странном приступе оптимизма. – Добраться до Польши, в Варшаве есть аэропорт! Да плюньте вы на багаж, Сантерр!
Здесь так пусто. Лес, автостоянка, дорога, больше ничего. Странное разделение, ведь это все еще Россия, только в этой стране может царить такая холодная, бесконечная пустота.
Американец подходит к первой попавшейся машине на стоянке. Я понимаю, как Крэйгу хочется к семье, когда он голой рукой разбивает боковое стекло. Я не успеваю ничего сказать, а американец уже нагибается над зажиганием, и машина урчит.
Вести приходится мне. Крэйг привык к автоматическим коробкам передач.
– Простите меня, Сантерр, – говорит он вдруг.
– М-м? – В свете одной исправной фары вертится странная мокрая взвесь. Мир, рассеченный дорогой, уже мертв.
– Я только выполнял приказ. Они были вашими друзьями, я так понимаю.
Я представляю себе всеамериканское короткое замыкание. Миллионы вытянутых вверх огненных цепочек гаснут одновременно. Те ребята обещали терракт – в Нью-Йорке или в Париже, куда укажет стрелка всемирной лотереи Аллаха. Самое обидное, что в свете происходящего – это ничего бы не изменило.
– Управление позаботилось о наших. Вы наверняка сделали то же самое. Только у нас было больше шансов.
– Восемнадцать часов, – говорю я, – из Варшавского аэропорта до Нью-Йорка. И Бог знает сколько вы будете ехать до Лексингтона.
Американец замолкает. Потом говорит:
– Зачем вы только разобрали «Конкорд».
Мы добираемся до границы раньше, чем я думал. Стоит глубокая, непробиваемая темнота – должно быть около трех ночи. Перед кордоном – ничего, ни огней, ни людей, только жуткая очередь брошенных машин.
– Мне это не нравится, – говорит Крэйг. – Что смешного, Сантерр?
Я смеюсь, потому что понимаю, что вот сейчас, кажется, мы будем пробивать кордон угнанным автомобилем, то есть выбираться из Восточной Европы так, как это делают засветившиеся резиденты в старом кино, но не слишком ли поздно попадать в шпионский фильм?
И фигуры вырастают на дороге, у нас на пути, те, что и должны вырасти, с оружием в руках. В нормальное время мы бы остановились. Документы у нас обоих в порядке. Дипломатическая неприкосновенность.
– Не останавливайтесь, – говорит Крэйг.
– Не собираюсь, – я выжимаю педаль изо всех сил. – Мы едем домой, Роберт, понятно? Мы едем домой!
Это просто силуэты, безликое зло, преградившее дорогу, и непонятно, чего они хотят, ведь границы больше нет.
Вслед раздаются хлопки. Только бы не пробили шину. Их слишком много.
– Ну сейчас-то, Боже правый, зачем? – беспомощно говорит Крэйг. Машину кидает на ухабе. Крэйг открывает окно.
– Осторожнее!
Он высовывается. С чего бы им за нами гнаться, неужто в эту ночь им не хватает забот?
От выстрела разлетается заднее стекло. Глухо отвечает пистолет Крэйга.
Я пригибаюсь, грудью почти ложусь на руль. Здесь уже ничего нет, возможно, дома меня ждет темнота куда глуше, но я все равно должен успеть.
Хлопки прекращаются, уносится назад пейзаж, поставленный на быструю перемотку.
– Ф-фу, – говорю я американцу. – Мы в Польше.
Он развалился на сиденье рядом со мной. Нехорошо как-то развалился. Сосредоточенно смотрит перед собой и часто дышит. Пуля вошла ему в спину сбоку и застряла в левой руке. Я расстегиваю ему пальто и осматриваю рану. Выглядит страшно. Не знаю, смертельно ли. Если бы поблизости была хоть одна больница. Хоть один – как они это называют – чертов фельдшерский пункт. Но в округе даже домов нет. Только лес и снег.
Он обретает голос, начинает тихо ругаться себе под нос. Кое-как я перевязываю рану своим шарфом. Выхожу из машины. Снаружи шторм, ветер сбивает с ног. Даже если найду автомобиль, он вряд ли заведется.
Он заводится – маленькая доисторическая «Сирена». Кажется, что так просто хозяин ее не бросил бы. Все равно что бросать старого преданного пса. Что-то с ним случилось, с хозяином.
Я подгоняю «Сирену» почти вплотную к заглохшей машине. У Крэйга глаза полузакрыты, и он не реагирует, когда я зову.
Кожей я ощущаю, как уходит время.
Я с трудом вытягиваю Крэйга из салона. Сразу перетащить его в машину не получается. Я сажаю его на дорогу, голова бьется о железную дверь. Черт.
– Крэйг!
Ледяные капли падают ему на лицо. Я перетягиваю рану потуже.
– Роберт!
Он что-то мычит.
– Вы же не хотите подохнуть прямо здесь, в этой треклятой тайге, в таком холоде!
У него получается выговорить:
– Н-нет…
– Вот так. Думайте о Челси. Думайте о детях. Как их зовут?
– Сара… И К-келли…
– Очень хорошо, – я наполовину втаскиваю его за заднее сиденье «Сирены». В этот момент трясущийся корпус замолкает.
Ох, нет. Бордель. Нет.
Время уходит.
Я бросаю американца и кидаюсь за руль. Но машина больше не хочет никуда ехать. Крэйг стонет, не стесняясь. Ему, похоже, очень больно.
Сколько жителей в Польше? Уж миллион наберется, наверное. Миллион жителей, а мы с американцем – одни во всем мире, и не докричишься. Кажется, я понимаю, что такое конец света. Больше всего мне не хочется бросать его в этой пурге. Но зачем стараться, если жизнь пригодится ему только в ближайшие два дня? Мне могли бы сказать, что разница очень даже большая. Могли бы сказать о его семье. Я и сам себе это говорил.
Возвращаюсь к нему:
– Роберт! Мне нужно найти другую машину. Слышите?
Он давится своей болью. Ему не до меня.
Я полностью затаскиваю его на сиденье, на чье-то брошенное тряпье.
– А собака? У вас ведь должна быть собака? Как ее зовут?
Крэйг бормочет что-то – не то «Слаппи», не то «Флаффи».
– Отлично, – шарф стал совсем темным, и в тесном салоне воняет кровью. – Слаппи… Сара и Келли… Сара старшая, а Келли – младшенькая, так?
– М-м… – видимо, наоборот.
– Ясно. Знаете, что я вам скажу, Боб? Я думаю, нас надули с этим концом света. Я думаю, все будет хорошо. Скорее всего, наши с вами службы решили припугнуть русских и вывалили мощную дезу. Мы купились, как дети. А у вас дома все спокойно, Сара и Келли спят в своих кроватках…
Я не хочу, чтобы он видел, что я делаю. Хотя он, наверное, знает.
– А Слаппи – на коврике, и никто из них даже не догадывается, что вы решили вот так нагрянуть. Я вам клянусь, Боб, все так и есть. Мы дождемся утра и доедем до аэропорта, и вы увидите наконец семью. Все будет хорошо, Боб…
Его голова слегка дергается. Я убираю пистолет.
– Все будет хорошо, – говорю я в тишину.
Плотно закрываю дверь.
Машин больше нет. Какие-то остовы попадаются вдоль дороги, на них только на тот свет.
Я сделал все, что мог. Просто у меня было больше шансов.
Теперь у меня никого нет. Вместе с Крэйгом умерли Челси, ее дочери и собака Слаппи. Наверное, я последний человек на этой земле.
Сугробы на глазах превращаются в грязь. Я больше не могу идти, но я хочу домой.
Когда он появляется – сказочный дракон из тумана, два горящих глаза, рычание – я глупо бросаюсь на середину шоссе. Все же я везунчик. Водитель трейлера успевает меня заметить. Он ехал на маленькой скорости из-за погоды, смог остановиться.
Открывает дверь, без лишних слов втягивает меня в кабину. От тепла становится все равно, и я закрываю глаза. Уже не помню, куда я шел… и откуда.
– Еду в Бельгию, – объясняет дальнобойщик. – Чем черт не шутит, думаю, попробую добраться. Вам-то куда?
– В первый же город с аэропортом, – куда-то делся голос. Бельгиец. Наверное, мне больше не выпадет шанса рассказать анекдот про бельгийцев.
– На вас кровь, – говорит шофер. – Много.
– А, – говорю я, – Надо же.
В Варшаве аэропорт еще жив, хотя на табло против половины рейсов стоит «Аннулирован». Вот так же на табло у Бога поменяются цифры, и аннулированным объявят наш мир.
То, что здесь творится, адом назвать нельзя, но на чистилище очень даже смахивает. Шум. Визг. Плач.
– Простите – говорит девушка из «Эр Франс», – но я ничего не могу сделать, всем нужно в Париж, насколько я знаю, это последний рейс, и он забит.
– Мне все равно, как вы найдете мне место, но вы мне его найдете! Мне нужно быть в Париже через два часа, понятно? Или вы хотите, чтобы я прямо отсюда связался с начальством?
Служащая на пределе. Она смотрит на меня раскрытыми глазами и зовет начальника. Но когда я прохожу мимо нее на посадку, девушка провожает меня взглядом, и от этого взгляда мне становится тошно, потому что там полыхает вера, которую я сам же туда и поселил. Все не может быть кончено, пока суетятся спецслужбы.
Я бы попросил у нее прощения, но мне надо домой.
В Руасси идет пока только легкий дождик. Сбой в расписании поездов не дотягивает даже до банальной мартовской забастовки. Электричка довозит меня до Шатле, а оттуда – седьмая линия еще ходит – до Оперы.
Небо серое, с фиолетовым оттенком, но серый всегда был к лицу Парижу. Опера все так же блещет золотом, кафе открыты; за стаканами «Перье» и порто на террасах люди время от времени смотрят вверх.
В Кафе де Флор шумно; насколько я помню, обычно здесь бывает меньше народу. Кто-то шумно обсуждает грозу; кто-то рассказывает уже придуманную черную шуточку; старик в берете невозмутимо читает «Монд».
– Сожалею, мадам, но «Голуаз» у нас кончились…
– Я бы вам посоветовал «Шато де Меридор», в том году на Луаре был очень хороший урожай…
– Если эта гроза и вправду разразится, лучше ей начать с Елисейского дворца…
– Восьмая линия уже не работает, я ехала с пересадкой…
Я сажусь за круглый блестящий столик. Откидываюсь на спинку плетеного стула.
– Я вас слушаю, месье?
Это мой Париж. Это его равнодушие, известное на весь мир, веселое, легкомысленное, великодушное наплевательство. Один наш король сказал: «После нас – хоть потоп». Ну вот, пожалуйста, потоп близко, и хоть бы кто о нем беспокоился больше того короля…
– Я пять лет не был во Франции, – говорю я официанту с подносом и безупречно белым полотенцем на рукаве.
– Вы вовремя вернулись, месье, – отвечает тот. – Добро пожаловать домой. Что будете заказывать?
Я так голоден. У меня на одежде кровь, и мир сейчас кончится, но мне так хочется есть – хотя бы обыкновенный «крок-месье». Он быстро готовится.
Крок-месье – горячий, мягкий, расплавленный сыр выливается на свежие листья салата. В бокале вино – терпкое и богатое, и может быть, я еще успею заказать кофе и сигарету.
Официант приносит «Монд». Чуть влажный воздух Парижа пахнет экспрессо. Перед кафе, прямо посреди улицы, целуются на прощание двое влюбленных.
Что бы ни случилось дальше – сейчас я там, где должен быть, и единственное, о чем я жалею, что последние пять лет торчал не здесь. Что ж, если нужен был конец света, чтобы привести меня домой…
В этот момент небо над Эйфелевой башней рассекает первая молния.
