Книга: Конец света с вариациями (сборник)
Назад: Третья печать Конец света, который нас не испугал
Дальше: Виктория Морана Пректакль

Михаил Успенский
Разлучитель (Адъюнкт Петербургской де Cиянс академии Михайла Ломоносов)

16 июля 1742 года.
…Рихман лежал на дне карбаса, тяжело и хрипло дыша во сне. Небритое лицо его опухло от гнуса – мазаться дегтем, по совету Михайлы Васильевича, он так и не захотел. Тунгусские олешки, подгоняемые каюром Егоркой, еле-еле тащили карбас вверх по реке. Солнце палило немилосердно, и казалось невероятным, что уже в сентябре водную гладь начнет схватывать льдом и невдолге ударят самые лютые морозы.
Егорка сказал, что впереди еще один порог, но не то беда, что порог, мало ли их, а то беда, что скалы, именуемые «щеками», здесь подойдут вплотную к воде, и олешкам придется плыть, и не смогут они вытянуть тяжелый карбас. Значит, придется загодя выволочь его на берег, выгрузить Разлучитель, надежно обернутый рогожей, взвалить многопудовую махину на спину и переть ее через тайгу в обход скал, туда, где будет поджидать их Егорка с пустым карбасом. От Рихмана помощи ждать не приходится, не помер бы – и то хлеб. От тунгусишек тоже проку мало.
Рихман опять примется ворчать, что не следовало переть эту махину в такую неслыханную даль, а поставить ее надлежало на Марсовом поле, не далее, и эффект был бы тот же. И снова в тысячный раз придется объяснять честной, но глупой немчуре, что политическое сердце России и географический ее центр, увы, совершенно не совпадают, отчего и происходят все ее беды и напасти.
Карбас ткнулся в берег.
– Вставайте, Георг-Вильгельм, – сказал Ломоносов. Рихман с трудом разлепил глаза, вздохнул и поднялся. Потом с проклятием сорвал с головы пропотевший парик и хотел зашвырнуть его подальше в воду, но Ломоносов не дал – понеже куаферия сия от инсектов защищает изрядно, пояснил он.
Подошел Егорка, они вдвоем с Рихманом помогли взгромоздить Разлучитель на спину, и Михайла Васильевич, широко расставляя ноги в грубых поморских бахилах, двинулся вперед, глубоко впечатывая следы в мягкий мох. Рихман плелся сзади, волочил короба с провизией.
– Вы погубите себя, Михель, – сказал он. – Не говоря уже о том, что вы погубите Универсум…
– Что русскому на здоровье, то немцу смерть, – привычно отозвалсяЛомоносов. – Мне же сие привычно, единственно токмо апоплексуса страшусь – тогда вам, сударь мой, затеянную мной комиссию исполнить надлежит…
– Чудовищную комиссию… – вздохнул Рихман.
– Я, чаю, сходен сейчас с некоторым негритосом либо арапом-невольником, – расхохотался Михайло Васильевич так, что едва не сронил со спины драгоценный груз. – Да я и есть вечный невольник и мученик науки российской…
– Всемирной науки, Михель! – воскликнул Рихман.
– Жидкость же сия, коею вы, сударь, столь дерзостно пренебрегаете, получается из простой березовой коры методом дистилляции, сиречь возгонки…
Ломоносов долго еще распространялся о неисчислимых достоинствах дегтя, потом силы на разговор уже не осталось, и он начал было складывать в уме «Оду о дегте»:
Напрасно смертные о дегте полагают,
Когда смолою сей пренебрегают,
Зане предмет, о коем говорю,
Народом предпочтен хотя бы янтарю.
Когда мужик сапог на прочность мажет,
Не смирну с ладаном принесть себе он скажет,
И умащая экипажну ось,
Нам паки к оному прибегнуть бы пришлось.
Коль девка не была в девичестве упорной,
Чем на врата нанесть символ позорный?

Далее в голову полезли совершенные уже глупости: «Ай, фирли-фить, тюрлю-тю-тю, у нашего майора задница в дегтю». А потом и глупостей не осталось, одни красные круги перед глазами.
– Однако, остановись, Ломонос! – послышался голос тунгуса. Осторожно опустив Разлучитель на землю, Михайла Васильевич повалился рядом и некоторое время лежал, покуда Рихман и пятеро тунгусов кое-как вернули ношу в карбас.
Мимо глаз плыли безрадостные берега, Ломоносов задумался – может, прав немчура, и он, поморский сын, слишком о себе возомнил, дерзко поспорив с Создателем, который отмеряет Добро и Зло в пропорции, Ему одному только ведомой?
Любимым присловьем отца было: «Отвяжись, худая жись, привяжись, хорошая!» Маленький Миша почасту задумывался над этой простой на вид сентенцией, отчего в жизни так много худого и так мало хорошего. Вот если бы ее, жизнь, можно было как-то процедить сквозь густые решета, чтобы всякая скверна на тех решетах задерживалась, а людям оставался один сок, чтобы всякое дело разрешалось лишь благоприятным образом, чтобы мачеха подобрела и каждый день давала сметанную шаньгу…
Ломоносов улыбнулся.
Мысль о создании Разлучителя пришла ему в голову внезапно, на гарнизонном плацу в те черные дни, когда его по пьяному делу завербовали в гвардию прусского короля.
Айн-цвайн, айн-цвайн – выкрикивали обмундированные великаны, ведя расчет, а потом по команде капрала «айны» пошли налево, а «цвайны» направо. Вот если бы можно было так же разделить и поток Хроноса – направить благоприятные его миги в одну сторону, а роковые ошибки – в другую… Чтобы Полтавская баталия в гистории Российской осталась. Азовского же похода как бы и не было, равно как и позора, случившегося в Валахии? Чтобы государю Петру Алексеевичу не застудиться до смертельной болезни, а жить и править до сих пор? Чтобы ушли в сторону хмельные и жестокие его решения, а остались бы одни вспышки гения?
Больше делать в прусской казарме было нечего, и русский гигант тою же ночью бежал из замка, крепко, но не до смерти приласкав часового.
С такими-то мыслями он ввалился в кабинет великого Лейбница. Лейбниц долго хохотал, выбрасывая из кресла худые ножки в шелковых серых чулках, а потом внезапно помрачнел и сказал:
– В вас, русских, сидит черт, и это отнюдь не наш старый добрый тойфель, в которого достаточно запустить чернильницей. Вы типичный манихей, майн либергерр Ломонософф! Если бы даже ваша затея удалась – представляете, во что бы превратилась старуха Европа? Впрочем, как умозрительный эксперимент это даже любопытно. Хорошо, я на досуге набросаю весь математический аппарат, это будет неплохое упражнение, но только не вздумайте упомянуть меня в вашей будущей диссертации – я не желаю быть посмешищем всего света. И потом, где вы возьмете столько энергии?
Потом был Петербург, Академия, вечная война с немцами, не все они Лейбницы, пришлось овладеть десятком ремесел, в том числе и стеклодувными, даже для отвода глаз завести мозаичное производство.
Когда прибор был в общих чертах готов и оставалось лишь найти источник силы, Михайла Васильевич через Шувалова пал в ноги матушке императрице.
– И, пустое говоришь, Михайла Васильевич! – расхохоталась Елисавета Петровна, молодая и прелестная. – Кто волен отличить худую минуту от доброй? Грех-то, хоть и сладок, а все грех! Задумал ты добро, а того не знаешь, что в наших палестинах всякое добро обратится во зло. Ты над своими склянками колдуешь и жизни вовсе не знаешь. С меня же и того довольно будет, что смертную казнь упразднила. Впрочем, в счастливый час ты пришел, в веселую минутку, потешил меня, одинокую женщину – бери из казны безотчетно сто тысяч рублей серебром и твори, что душе угодно! Только ты мне город не взорви вкупе со дворцом – намаялась я в молодости по чужим-то углам…
Потрясенный Ломоносов выскочил, забыв даже поклониться, под звонкий смех императрицы. Шувалов тоже был потрясен настолько, что даже не попытался зажилить часть денег.
Рихман, самый толковый из немцев, будучи посвящен в ломоносовскую затею, сказал, что таковой энергии, пожалуй, единственно на небесах обрести и можно. Михайла Васильевич тут же ухватился умом за его аллегорию и сочинил устройство, способное притягивать молнию.
На беду, точка, которую расчислил Ломоносов в качестве центра России, располагалась в местах, никакой географии отнюдь не подверженных…
…На определение искомой точки ушло еще три дня. Длинноногий Рихман мотался по лесу туда-сюда с буссолью и астролябией. «Сильный шаман», – говорили про него тунгусы, а Ломоносова считали при нем простым работником, коли сам такие тяжести таскает.
Точка нашлась на самом берегу реки, на крутояре. Михайла Васильевич вырубил несколько тонкомерных лесин, срастил их лубками. Он торопился – парило неимоверно. На конец верхней лесины он прибил длинный железный штырь, от которого тянулась тонкая гибкая проволока – для ее изготовления пришлось придумать особый сплав.
Разлучитель, освобожденный от рогожи, стоял на скале, возле него возился Рихман, отгоняя тунгусов, чтобы чего не открутили на украшение. Ломоносов укрепил основание шеста в земле, свободный же конец проволоки загнал в нарочитое гнездо Разлучителя. Шест гнулся, но держался крепко. И вовремя: из-за противоположного берега реки потянулись иссиня-черные тучи. Разлучитель сиял отполированной бронзой, медью, фарфором, стеклом, золотой канителью, пронизывающей согласно тщательнейшему расчету весь корпус.
Тунгусы стали ладить свой чум – тоже торопились, пока с неба не грянуло.
– Уходите, уходите! – замахал на них руками Ломоносов. – За нами через три дня придете, коли живы останемся…
Тунгусы не трогались с места.
– Я вашего бога Огды, – сказал Михайла Васильевич, – сейчас имать буду в золотую клетку, – он указал на Разлучитель. – А потом повезу на суд к Илии-пророку, дабы прерогатив его своими немытыми лапами не касался…
Тунгусы переглянулись и стали спешно сворачивать свое хозяйство, не желая видеть посрамления своего поганского кумира.
– Ну, Георг-Вильгельм, – сказал Ломоносов и притиснул ручищей немца, – сбывается наше дерзновение. – Преславный Прометей огонь похитил, чтобы очаги по землянкам троглодитов возжечь, мы же воздвигаем просвещенную десницу на Хронос быстротекущий, ниже того – на сам Фатум роковой! Отныне судьба России и до веку единственно добром и разумом осияванна пребудет Диаволу на великое посрамление!
– Ох, Михель, не от него ли предприятие наше?
– Ништо! До сих пор филозофы все сущее объясняли токмо, нам же изменить его надлежит, и не станет более сирых и убогих, больных и увечных…
Тучи приближались, словно строй черномундирных прусских гренадер. Послышалась и канонада!
– С нами силы небесные! – перекрестился Михайла Васильевич. Ты не думай, добрый мой Рихман, что счастие отныне с одними лишь россиянами станет прибывать – маленько и немчуре достанется, все же и вы в Христа веруете. Идоложертвующим же и басурманам не завидую… Вольно же им было Магомету поклоняться, науки истреблять!
– Михель, мы будем гореть в аду! Мы вторглись в самые основы мироздания, дерзко его расщепляя, а разве не помнишь ты, что простая вода, делясь на гидрогениум и оксигениум, дают в итоге горючую смесь, чреватую взрывом?
– Помню, старый бурш, и не раз рыло тем опаливал… Давай лучше помолимся об удаче!
Молнии били уже в самую реку. Ветер трепал шест из стороны в сторону, но устройство держалось. Оба ученых стояли на коленях и творили крестное знамение, бормоча молитвы каждый на своем языке.
Вдруг Рихман схватил товарища за руку.
– Михель! – возопил он, стараясь перекричать гром. – А ты о другой-то России помыслил?
– Какой такой другой? – прервал молитву Ломоносов.
– О той, где не останется ни добра, ни разума, а будут лишь вечный позор, страдания и поражения? Мы ведь их тем самым на вечные муки обрекаем!
Он вскочил и побежал к Разлучителю. Ломоносов неуклюже поднялся и поспешил за ним.
Рихман схватился за проволоку, чтобы выдернуть ее из гнезда Разлучителя, но тут молния как раз и ударила в верхушку шеста.
Разлучитель загудел, заискрился, белое пламя пробежало по золотым проводкам, по стеклянным колбам, откуда выкачан был воздух, зажгло блестящие спиральки в этих колбах.
На камнях лежало обугленное тело Рихмана.
Назад: Третья печать Конец света, который нас не испугал
Дальше: Виктория Морана Пректакль