Кирилл Бенедиктов
Октябрь в Купавне
Все персонажи этого рассказа вымышлены и являются плодом фантазии автора.
Совпадения с реальными историческими событиями – не более, чем случайность.
1
Осень выдалась теплой и сырой.
В дымчатом низком небе кружили черные птицы. Они во множестве слетались на огромную свалку, оставшуюся на месте старого фармацевтического завода, бродили по грудам мусора и выклевывали из дурно пахнущего месива съедобные крохи. Когда начинался дождь, птицы нехотя поднимались в воздух – над свалкой словно взмывало рваное черное покрывало – и находили приют в кронах раскидистых лип, росших вдоль насыпи узкоколейки. Старик наблюдал за птицами с чердака. Он часами просиживал у полукруглого окна, разглядывая свалку и аллею через голубоватые линзы мощного морского бинокля. На подоконнике расстилал газету, на нее клал толсто порезанный пористый хлеб, перышки лука, три-четыре куска твердой, как камень, колбасы. Так себе еда, конечно, но до вечера дотянуть можно. Вечером приходила со смены Дарья, и старик, кряхтя, спускался вниз. Кряхтел он больше для порядка – ни суставы, ни поясница его по-настоящему не беспокоили. Вот на что грех жаловаться, так это на здоровье. Доктора пугали лучевой болезнью – и действительно, восемь матросов, которые были вместе с ним в шестьдесят первом на «Хиросиме», облысели и умерли – а ему хоть бы хны. До сих пор пятаки скручивает в трубочку.
И все же, спускаясь по приставной лестнице, он старательно кряхтел. Дарья молча ставила на стол бутылку молока, кружку и уходила на кухню чистить картошку. Сколько старик помнил, на ужин у них всегда была картошка – иногда вареная, со сметаной, иногда жареная со шкварками, реже – запеченная с сыром. Вообще-то он очень любил картошку с грибами, но при Дарье о грибах лучше было не заикаться.
Он пил молоко, принюхиваясь к плывущим из кухни запахам. В соседней комнате (Дарья называла ее «зало») вызывающе громко тикали ходики. Старик думал о том, что это самый неприятный звук в мире, и еще о том, что все старики так думают. Старики делают вид, что живут прошлым, а на самом деле их мысли постоянно прикованы к будущему. Но ведь в будущем для них нет ничего, кроме смерти, более или менее близкой. Поганая вещь – старость; нечего хотеть, ничто не радует, простата не подвела – счастье, удачный поход в сортир может поднять настроение на весь день. Порой старик вспоминал своего деда, Николая Николаевича, – совершенно бесплотный уже, с опушенной белым, одуванчиковым пухом головой, дед целыми днями сидел на завалинке, подставив иконописное лицо солнцу. «А что это дедушка все сидит и сидит? – спрашивал маленький Вася у матери, и мать отвечала, мельком взглянув на свекра: – Отдыхает дедушка, не мешай ему, Васенька».
Отдыхает, удивлялся несмышленый Вася, от чего же он устал? Он ведь ничего не делает.
Прошло шестьдесят пять лет, и Вася, сам ставший стариком, понял: устают от жизни. Чем она длиннее, тем больше усталости накапливается в мышцах, нервах, в уголках глаз и кончиках пальцев. И если в молодости ты можешь, вымотавшись, как черт, лечь и проспать сутки, а потом вскочить бодрым и полным сил, то старые люди такой возможности лишены. Поэтому и придумывают себе занятия, позволяющие балансировать на тонкой грани между явью и забытьем. Николай Николаевич грелся себе на солнышке, ну а внук его Васенька, Василий Архипович, сидит у окна и разглядывает в морской бинокль руины фармацевтического завода. И не то чтобы он надеялся увидеть там что-то интересное – свалка она свалка и есть – просто с чердака смотреть больше не на что.
А потом, ожидая, пока Дарья покормит его вечной своей картошкой, вспоминает увиденное, перебирает застрявшие в памяти картинки, словно фотокарточки. Дождь; серые плети воды секут расплывшиеся груды отбросов; худая облезлая собака бредет вдоль полуразвалившейся кирпичной стены; птицы дерутся из-за куска тухлятины, раздирая ее крепкими лакированными клювами; человек в черном плаще с накинутым на голову капюшоном едет на старом, дребезжащем велосипеде по липовой аллее, петляя между лужами под косыми струями ливня.
Человека этого старик запомнил очень хорошо, хотя лица его под капюшоном разглядеть не сумел. Но фигура, посадка, да и сам велосипед говорили о том, что это чужак. Скорее всего, из Обираловки – узкоколейка ведет именно туда. Еще пару лет назад по ней ходил товарняк, возивший уголь для Обираловского МПЗ, но потом завод встал, а паровоз, по слухам, отдали китайцам за долги. Должны, как водится, все равно остались, а вот узкоколейка окончательно умерла.
Старик медленно размышлял о том, кем мог быть этот чужак из Обираловки, и что ему понадобилось в Купавне, почти опустевшей, всеми забытой, не представляющей интереса ни для властей (а кто теперь власть?), ни для предпринимателей (завод лежал в руинах, а к прудам рыбхоза ни один человек в здравом уме приближаться бы не стал), ни для обленившегося криминалитета. Турист? Но турист должен иметь рюкзак, а у чужака никакой поклажи не было. Спортсмен? Для спортсмена слишком сутул и неуклюж, да и средство передвижения у него не из тех, на которых совершают велопробеги. Кто ж тогда? Старик вспомнил учителя из поселковой школы, большого любителя гербариев, совершавшего рискованные прогулки по купавинским торфяникам в поисках трофеев для «Атласа новейшей флоры Восточного Подмосковья». Тот тоже, бывало, садился на грустно поскрипывающий рыдван и отправлялся на свою тихую охоту. Из очередной такой вылазки он закономерно не вернулся; велосипед со странно покореженной рамой нашли у подернутого зеленой ряской болотного «окна», рядом лежал один (правый) ботинок учителя. За безумного натуралиста чужак еще мог сойти – во всяком случае, только безумец может покинуть дом (какое-никакое, а убежище) в такую мерзкую, слякотную, волглую погоду. Но что делать на болотах под дождем? Или же предполагаемый натуралист направлялся вовсе не на болота?
Когда раздался робкий стук в дверь, старик даже не очень удивился.
2
– Вы кто такой? – спросил старик брезгливо. Человек топтался на пороге, с ужасом глядя на все увеличивающуюся лужу у себя под ногами. Он был высок, худ, нескладен; длинный плащ, порванный в нескольких местах, делал его похожим на огородное пугало.
– Я… э… Борис, – пробормотал гость. – Из Москвы. Журналист.
Из кухни выглянула Дарья, хлестнула пришельца недружелюбным взглядом суровых серых глаз.
– Дарьюшка, – сказал старик, – к нам журналист пожаловал…
Он постарался вложить в свои слова как можно больше неодобрения, и, как выразился бы умный доктор Затонцев, сарказма. Но Борис никакого сарказма не почувствовал, а может, просто был слишком поглощен созерцанием потоков льющейся с него на пол воды.
– Извините меня, – запинаясь, проговорил он, – я все уберу… вытру… вы только тряпку мне дайте… пожалуйста…
Дарья вытерла руки вафельным полотенцем, решительно пересекла комнату и встала перед гостем.
– Плащ снимай, журналист, – велела она. Борис послушался – еще бы не послушаться, голос у Дарьи хриплый, низкий, с особыми, чуть угрожающими, вибрациями. Старик, отдавший полжизни флоту и дослужившийся до вице-адмирала, командный голос тренировал лет пять, а у Дарьи ее дар был врожденным. Когда Сенечка привел семнадцатилетнюю пигалицу Дашеньку в дом, старик с первого же разговора почувствовал в ней скрытую силу; предупредил сына: девка с характером, будет тебя ломать, берегись. Сенечка посмеялся: у тебя, батя, врожденное моряцкое недоверие к женщинам, она не такая. Сын оказался прав – Дарья, как хорошо тренированная сторожевая собака, своих не трогала. Сенечку любила преданно, когда случилось несчастье, и его забрали, осталась со свекром, хотя могла уехать к себе в Рязань, там, вдали от столицы, было спокойнее. Так и прожила двадцать лет, ожидая мужа, как в те благословенные дни, когда он возвращался из командировки ни свет ни заря, грохал об пол чемодан и орал на весь дом: «Эй, вы, сонные тетери! Отворяйте Сене двери!» Старик любил ее: за эту молчаливую преданность, за то, что она вела себя так, словно ее Сеня все еще жив, просто командировка немного затянулась.
– Тряпка в ведре, – сказала Дарья, забирая у Бориса его обноски. – Ведро в углу.
Журналист, оказавшийся без плаща очень тощим и костлявым, покорно взял тряпку и ведро и принялся убирать следы преступления. Старик смотрел на то, как он возится, и думал, что правильнее всего было бы выставить гостя за порог. Но Дарья уже унесла его плащ сушиться у печки, тем самым как бы выдав санкцию на пребывание журналиста Бориса в доме. Ничего не поделаешь, подумал старик хмуро, придется терпеть его за ужином.
– Василий Архипович, – говорил, между тем, Борис, обращаясь к уменьшающейся в размерах луже, – я собираю материалы для журналистского расследования… под условным названием «Рыцари холодной войны». Хотел взять у вас интервью… вы же были непосредственным участником событий шестьдесят второго года…
Старик молчал. Борис с ожесточением выжал набухшую тряпку в ведро и повернулся к нему.
– Ну вы же легенда! Я, когда узнал, что вы живы… что командир «Хиросимы», герой Карибского кризиса, человек, предотвративший Третью мировую, живет совсем рядом, в Старой Купавне… я даже не поверил сначала!
– Я никогда не командовал «Хиросимой», – сказал старик, скривившись. – В шестьдесят втором я был помощником командира, не более.
– Да, конечно, – торопливо поправился Борис. – Я знаю, это капитан Зверев хотел ответить запуском ядерных ракет на атаку американцев. А вы не позволили ему… и спасли мир.
Старик крякнул. Провел ладонью по лысому черепу.
– Борис, ты в армии-то служил?
– Я? Нет… у меня невралгия… я, правда, хотел… медкомиссия…
– Значит, что такое субординация, ты не знаешь. Почему же тебе такую серьезную статью писать поручили, если ты в элементарных вещах не разбираешься?
Борис неожиданно обиделся, кровь прилила к его впалым щекам.
– Никто не поручал… я сам… Я фрилансер, продаю сенсационные материалы крупным агентствам…
– Большие деньги, небось, заколачиваешь, – с издевкой сказал старик.
– Нормальные, – журналист обвел комнату скептическим взглядом. – На квартиру на Соколе хватает.
– На Соколе? Знатно устроился… Так вот, фрилансер, – старик с трудом выговорил незнакомое слово, – чтоб ты знал: помощник командира не может не позволить командиру сделать что-то, если только речь не идет о государственной измене. Я просто убедил капитана Зверева подождать, пока Москва по дипломатическим каналам свяжется с Вашингтоном.
– Но вас же бомбили глубинными бомбами! – воскликнул Борис. – И вы все это время просто ждали, пока Хрущев позвонит Кеннеди?
«А он все-таки меня разговорил, – с неудовольствием понял старик. – Хитер гусь, ничего не скажешь…»
– Непосредственной опасности для экипажа на тот момент не было, – нехотя сказал он. – У капитана Зверева был приказ, позволявший ему использовать ядерное оружие, это факт. Но если бы мы выпустили ракеты по Восточному побережью Штатов, ответный удар американцев стер бы с лица Земли весь Советский Союз. Ты хоть знаешь, сколько у них было тогда ядерных зарядов?
– Полторы тысячи, – не задумываясь, ответил Борис.
– Смотри-ка, знаешь… А у нас было триста пятьдесят. Чуешь разницу?
– А как вы… уговорили капитана Зверева подождать?
Старик хмыкнул.
– Очень просто. Объяснил ему, что пятикратный перевес означает победу американцев, и никакое учение Маркса-Энгельса тут не поможет.
– Не понял… при чем тут Маркс и Энгельс?
– А это замполит наш любил повторять, что если случится ядерная война, и девяносто процентов человечества погибнет, то оставшиеся десять обязательно построят коммунизм.
– Шутил?
– Да какие тут шутки… Капитан, в отличие от замполита, был мужик умный, и все понял. Согласился подождать… А через час из Москвы пришла радиограмма – отбой, мол, американцы извиняются, отходят в территориальные воды, бомбить больше не будут.
– И все? – удивился Борис. Тряпку он по-прежнему держал в руках.
– А чего тебе еще надо? Поцелуев Никиты Сергеича? Так ему тогда не до нас было…
Борис выглядел разочарованным. «Может, все-таки уйдет?» – с надеждой подумал старик.
– Я читал ваше интервью журналу «Огонек», – сказал Борис, – вы его в восемьдесят восьмом году давали, помните?
– Помню, – ответил старик. Тогда к нему приезжал холеный господин в дорогом пальто и шляпе, какие носили чикагские гангстеры. Он привез старику подарок от главного редактора – банку черной икры – и письмо, где Коротич слезно просил вице-адмирала «рассказать, наконец, правду о тех трагических и великих днях».
– Вы там говорили почти то же самое. Только про замполита не упоминали.
– А по-твоему, я должен каждый раз новую историю сочинять? – насмешливо спросил старик. – Как охотник на привале?
Борис, наконец, бросил тряпку (в ведре тяжело плюхнуло) и вытер мокрые руки о мокрые джинсы.
– Василий Архипович, – сказал он решительно, – дело в том, что я встречался с Маккормиком.
Старик вздрогнул, будто получив удар током. И гость (незваный, незваный, хуже татарина!) это, конечно же, заметил.
– Теперь вы понимаете, – голос Бориса звучал заговорщически, – почему я пришел к вам. И что я хочу от вас услышать.
«Пошел вон отсюда, – хотел рявкнуть старик, – ступай прочь, щенок! Маккормик не мог тебе ничего рассказать, да и как бы ты добрался до него, он двадцать лет безвылазно сидит в своем Колорадо и отстреливает репортеров, как зайцев…»
Но в глубине души он понимал, что парень не врет – ему каким-то чудом удалось разговорить Маккормика, и он услышал то, что должно было показаться ему бредом сумасшедшего… а проверить, так это или нет, можно было только одним способом – найти второго оставшегося в живых участника тех давних событий.
– Маккормик – выживший из ума старик. У подводников это, – он выразительно покрутил пальцем у виска, – часто бывает. Посидишь полгода в стальной коробке – поймешь…
– Я видел фотографии, – сказал Борис. – Он много снимал, Маккормик. Подводные крепости. Развороченные глубинными бомбами туши. Сеть, которой вы ловили этого… ну, их главного осьминога. И особенно город… Это невероятно! Как такое могло быть построено на глубине пяти километров? Уму непостижимо.
Он наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить.
– Как же он назывался? Все время из головы вылетает. Такое слово… нечеловеческое…
– Р’льех, – сказал старик.
3
Для московского журналиста Дарья расстаралась – накрыла стол свежей скатертью, открыла закатанную с прошлой осени банку с солеными помидорами и выставила графин термоядерной самогонки желтоватого цвета, которую в народе называли «ипритовка». Борис сначала отказывался, но под жареную картошку с лучком все-таки опрокинул стопку, а дальше пошло, как по маслу. Вице-адмирал решил, что и ему пара-другая рюмок не повредит, тем более что на трезвую голову разговаривать о таких материях было сложно.
– Маккормик был парень отчаянный, – говорил он, смачно закусывая зеленым помидором. – То, что называется «сорвиголова». Когда наши локаторы засекли движение в Разломе, он сразу жахнул туда глубинными бомбами. Никто же не предполагал, что это сам Биг Си.
– Ктулху? – подмигнул раскрасневшийся от «ипритовки» Борис.
– Трепло ты, – нахмурился старик. – Их нельзя называть по именам. Неужели Мак тебя не предупреждал?
Борис виновато потупился.
– Предупреждал. Но, знаете, в это так трудно поверить… Мы же еще в школе проходили, что Холодная война была противостоянием США и СССР… что во время Карибского кризиса мир стоял на пороге Третьей мировой войны… фильмов про это сколько снято… а потом вдруг оказывается, что все это неправда…
– Тебе никто и не поверит, – усмехнулся вице-адмирал. – Решат, что ты псих.
– Но ведь есть же доказательства! Фотографии…
– Их легко подделать. Вон, Лох-Несское чудовище сколько раз фотографировали – и каждый раз снимки объявляли подделкой.
– А оно тоже… одно из этих?
Старик пожал плечами.
– Я слышал, это их домашняя зверушка. Что-то вроде щенка.
– И все равно я не понимаю, – Борис упрямо затряс головой. – Столько лет шла война… столько лет… и до сих пор никто не знает, что на Землю напали чудовища?
Вице-адмирал налил ему (и себе) еще по пятьдесят грамм.
– Историю пишут победители – не помню, кто сказал, но человек был умный.
– Вы имеете в виду… – побледнел журналист.
– Когда Маккормик сбросил в Разлом бомбы, Биг Си поднялся на поверхность. При этом он уничтожил два американских линкора и наш сухогруз, который вез на Кубу партию оружия и два взвода боевых пловцов. Операция «Анадырь» – слыхал о такой?
– Конечно, – кивнул Борис, – ее так назвали, чтобы запутать американцев… они думали, что мы перебрасываем войска на Чукотку, а мы размещали ядерное оружие на Кубе.
– Армянское радио спрашивают: правда ли, что Рабинович выиграл в лотерею «Волгу»? Армянское радио отвечает – правда, но не Рабинович, а Иванов, не в лотерею, а в карты, не «Волгу», а «Запорожец», и не выиграл, а проиграл… Так и здесь. Мы путали не американцев – какой смысл вводить в заблуждение союзников? Кастро умолял нас защитить Кубу от атак морских дьяволов, как он их называл – и было принято решение окружить остров цепью военно-морских баз. Американцы в эту игру влезать не хотели – Биг Си пригрозил, что если они помогут кубинцам, он сотрет с лица земли Майами. Ну, а нам терять было нечего, в Черное море мы бы его не пропустили, а во Владике стояли на дежурстве наши атомные ракетоносцы… Но переброска войск на Кубу должна была осуществляться скрытно. А когда Мак сбросил свои бомбы и разозлил Биг Си, вся конспирация полетела псу под хвост.
– И тогда капитан Зверев решил ударить по нему ракетами с ядерным зарядом?
Вице-адмирал кивнул. Сок соленого помидора стекал по жесткой седой щетине на его подбородке.
– А я убедил его этого не делать.
– Но почему? – глаза Бориса блестели – то ли от самогона, то ли от возбуждения. – Вы же сами говорили, что взрыв атомной бомбы может их уничтожить!
– Не уничтожить, – педантично поправил старик. – Нанести ущерб. Это не одно и то же. Когда они неожиданно появились на Новой Земле, мы сбросили на них две водородные бомбы, и этого хватило, чтобы они больше никогда не тревожили наш Север. Но тут… тебе, наверное, непросто понять. Если бы мы ударили по Большой Суке… так у нас называли Биг Си… он, возможно, на какое-то время выбыл бы из игры. Но, зализав раны и вернувшись, отомстил бы так, что живые позавидовали бы мертвым.
– То есть вы просто струсили? – пьяновато прищурился журналист. – Могли уничтожить этого самого Кту… ладно, Биг Си… но не стали этого делать, потому что испугались его мести?
– Сопляк, – сказал вице-адмирал беззлобно, – ничего ты не понимаешь… Да, американцы были нашими союзниками, но если бы чудовища нас обескровили, они не стали бы проливать слезы. Как и мы, кстати, не особо переживали, когда Большая Сука все-таки сожрала Новый Орлеан. Это была очень странная война, парень – война, в которой каждый боялся сделать лишний ход, одержать ненужную победу, подставиться под удар чересчур сильного противника… В общем, я не жалею о том, что убедил капитана подождать с возмездием. А потом… потом Хрущев и Кеннеди обзавелись «красной линией» – прямой телефонной связью между Кремлем и Белым домом. Как ты понимаешь, кабель с телефонными проводами был протянут по дну Атлантики, так что переговоры, по сути, велись между тремя собеседниками.
– И мы заключили перемирие?
– Ну, не сразу… Сначала была разрядка – всем объявили, что СССР и США договорились о взаимном сокращении вооружений. На самом деле лидеры обеих сверхдержав постепенно сдавали свои позиции врагу… А когда чудовища победили окончательно, Холодная война завершилась.
Борис пытался нацепить на вилку убегающий от него по тарелке помидор. После нескольких безуспешных попыток он плюнул и отправил его в рот пальцами.
– Но почему мы в таком дерьме, а Штаты процветают?
– Потому что они выбрали правильную сторону, – ответил старик грустно. – Ими правят монстры, имеющие склонность питаться в заповедных угодьях. Поэтому они все время развязывают войны где-нибудь на периферии – в Ираке или в Афганистане, сейчас вот подбираются к Сирии… Американская армия превратилась в загонщиков дичи, понимаешь? А наши… – он запнулся, – то есть чудовища, захватившие СССР… они жрут прямо у себя дома. Жрут и срут.
Он вспомнил раскинувшуюся за окном свалку и помрачнел. Разлил по рюмкам остатки «ипритовки».
– Можешь об этом написать, Боря, – сказал он, нехорошо усмехаясь. – Только тебе все равно никто не поверит. А если прочтут те, кто знает, как все обстоит на самом деле… скорее всего, тебя просто уберут. Я, честно говоря, удивляюсь, как тебя после визита к Маку где-нибудь в Гудзоне не утопили.
– А я умный, – хмыкнул Борис, – и осторожный.
– Ах, мальчик, – сказала вдруг Дарья своим хрипловатым голосом. И журналист, и вице-адмирал удивленно к ней повернулись – она сидела так тихо, что они забыли о ее присутствии. – Ах, мальчик, если бы ум и осторожность хоть кому-то помогали…
4
В три часа ночи Бориса, окончательно осоловевшего от «ипритовки», совместными усилиями уложили на печи. «Ох, как тепло-то, – бормотал он, не раскрывая глаз, – вот наслаждение какое… благодать…»
– Дурачок, – сказала Дарья сурово, накрыла его солдатским одеялом и пошла спать на свою половину.
Старик лежал на узкой и жесткой койке, смотрел в потолок и никак не мог заснуть. Перед глазами его проплывали видения далекого прошлого: ступенчатые багровые пирамиды Р’льеха, покрытые бурой подводной растительностью террасы, изломанные, изогнутые под невозможным углом колонны его храмов, хлещущая из Разлома черная пузырящаяся протоплазма, поглотившая «Щуку» вместе со всем ее экипажем, палец капитана, дрожащий в сантиметре от красной кнопки, гигантские неподвижные глаза, чей взгляд проникал через бронированное стекло иллюминатора прямо в мозг, отвратительное ощущение присутствия чуждого, нечеловеческого сознания, шипящие слова иного языка, непонятные, и в то же время кристально ясные… Потом он все-таки провалился в сон, и это было избавлением.
Наутро снова шел дождь. Вице-адмирал и журналист позавтракали в молчании – говорить им, по сути, было уже не о чем. Дарья, которой сегодня было идти в ночную смену, отсыпалась, поэтому старик хозяйничал, как умел: заварил крепкий чай, нарезал толстыми ломтями хлеб и достал из погреба кусок черного от перца сала.
– Спасибо, Василий Архипович, – вежливо сказал Борис, допив чай. – Вы мне очень помогли. Маккормик… он был не такой открытый. Все время старался себя выгородить. Ну и потом, у него на них личная обида, как я понял.
– Да? – равнодушно спросил старик. – И какая?
– Ну, он не слишком-то распространялся. Но я так понял, они у него лошадь сожрали. У него же ранчо свое, у Маккормика.
– Лошадь? – переспросил вице-адмирал.
– Да, – пожал плечами Борис. – Если бы не это, он вряд ли стал откровенничать.
Старик промолчал, только зубами скрипнул.
– Ну, я пойду, – сказал Борис, поднимаясь. – Вы дочку свою поблагодарите от меня, ладно? Я посмотрел – она, оказывается, мне вчера плащ зашила…
– Поблагодарю, – сухо сказал старик. – Всего хорошего, Борис.
Когда журналист, взгромоздившись на свой расхлябанный велосипед, выехал со двора, вице-адмирал поднялся по лестнице на чердак. На газете, расстеленной на подоконнике, не осталось ни единой хлебной крошки, зато лежали маленькие черные катышки – ночью на его наблюдательный пункт приходили мыши.
Старик брезгливо свернул газету в комок и выбросил за окно. Ветер подхватил ее и швырнул на голые ветви кустов сирени.
Вице-адмирал снял с окуляров бинокля резиновые накладки. Поднес бинокль к глазам, подкрутил барабан, настраивая фокусировку. Резкость никак не хотела наводиться, глаза словно заволокло какой-то пленкой, по-видимому, у него повысилось внутричерепное давление.
Наконец, он справился – картинка приобрела четкость и цвет. Он увидел велосипед Бориса, скачущий по неровной кочковатой тропинке вдоль края свалки. Свалки, которая с годами образовалась на месте разрушенного ими фармацевтического завода.
Он знал, что сейчас произойдет, но все равно вздрогнул, когда птицы, выискивавшие себе пропитание среди куч гниющего мусора, взмыли в небо, закрыв его своими крыльями.
Посреди свалки вздувался огромный грязный пузырь. К серым низким облакам взметнулись три толстенных – с сосновый ствол – мохнатых щупальца, извивающихся в непристойном танце.
Послышался громкий звук «ух» – как будто зарытый в землю великан с силой втянул в себя воздух.
Тощая черная фигура, оседлавшая велосипед, на мгновение замерла, а потом принялась отчаянно крутить педали, пытаясь уйти от шарящих вслепую щупалец. Спасительная аллея, за деревьями которой рассчитывал укрыться журналист, была уже совсем близко, когда на конце каждого щупальца раскрылся большой мутноватый глаз, и чудовище увидело свою жертву.
Стремительный бросок мускулистого щупальца выбил Бориса из седла и сбросил в раскисшую мокрую грязь. Серая мохнатая змея обвилась вокруг туловища журналиста – старику почудилось, что он слышит, как трещат ребра – и, подняв в воздух, потащило обратно на свалку.
Вице-адмирал заставил себя досмотреть все до конца. Борис изо всех сил старался освободиться из стальных объятий – его длинные ноги дергались, словно выплясывая безумную джигу. Потом щупальце втянуло его в свое подземное логово, и волны мусорного моря сомкнулись над ним.
«Лошадь, – подумал старик. – У Мака сожрали лошадь, и он, разобидевшись, растрепал все дурачку-журналисту… А когда они забрали моего Сенечку, я молчал. Молчал, потому что уговаривал себя – наступит день, когда они ответят за все. Люди поднимут восстание и сметут их обратно в преисподнюю, из которой они явились. Но день этот все не наступал и не наступал… и вот теперь вместо партизан, которые станут уничтожать их жестоко и беспощадно… вместо подпольных организаций боевых офицеров… вместо героев-одиночек, наконец… явился этот сопляк, этот хлыщ… этот фрилансер…»
В то же мгновение он почувствовал, что тяжесть, давившая на его глазные яблоки, исчезла. И мутноватая, мешавшая видеть, пленка – тоже.
Словно кто-то, смотревший на мир его глазами, используя их, как сам он использовал цейссовскую оптику, наконец-то убрался из его головы.
Вице-адмирал вздохнул и отложил бинокль.
