Глава 4

Я слышала, что знахарки могли приготовить снадобье, от чашки которого у женщин случалось кровотечение, и их животы опять становились плоскими. Но, если одни травы и снадобья способствовали преждевременному выходу ребенка, то не могли ли другие помочь ему остаться в животе, помочь ему выжить? К сожалению, я слышала лишь обрывки разговоров, но слуги тут же прекращали их, увидев, что я тихо сижу в соседней комнате, или замечала, заходя в ту или другую столовую, как все тут же поджимали губы и быстро меняли тему разговора на более пристойную. Жаль, что у меня не было подруги, с которой я могла бы посоветоваться; едва ли мне самой уместно спрашивать об этом в аптечной лавке.

Поездка из Готорпа в Падихам проходила по радующей глаз светлой дороге с привольно растущими деревьями. День выдался ясный и прохладный, и я порадовалась тому, что надела толстый шерстяной плащ. Привязав около одежной лавки свою лошадь, я погладила ее угольно-черную гриву и отправилась за покупками.

– Доброе утро, госпожа, – приветствовала меня череда простых и незнакомых лиц проходящих мимо селян.

Отвечая на приветствия, я замечала, как жадно они разглядывают меня от шляпки до перчаток. Увы, пройти незамеченной было невозможно.

Я помедлила перед дверью в аптеку, представив на мгновение, как вхожу в эту сумрачную маленькую лавку, наполненную множеством ароматов, миниатюрных пузырьков и висящих на стенах трав. Вполне возможно, что какие-то травы могут избавить беременных женщин от недомоганий и предотвратить выкидыш. Могут даже предотвратить мою смерть. Но аптекари и знахари говорили на другом, неведомом мне, языке.

Я заказала белье и ткани в одежной лавке миссис Кендалл, и мне показалось, что ее сообразительные глазки скользнули вниз по моей груди. Видя взгляды сельских жителей, нелегко было понять, то ли они подозревали, что вы беременны, то ли восхищались вашими пуговицами.

Я представила, как шепотом спрашиваю миссис Кендалл, не знает ли она какую-нибудь знахарку. Несомненно, осознав конфиденциальность вопроса, она могла склониться ко мне, прижавшись своим округлым животом к прилавку.

«А для чего вам, госпожа?» – наверное, озадаченно спросила бы она.

«Чтобы помочь мне родить ребенка».

«Для этого вам достаточно спать с мужем!»

И она шлепнула бы своими красными руками по переднику, не сдерживая хохота, от которого по ее щекам наверняка заструились бы слезы.

И, разумеется, об этом тут же узнали бы все селяне и наши домашние слуги, а они, в свой черед, сообщили бы, что их господин покинул мою спальню после пяти лет семейной жизни. Нет, так просто спрашивать нельзя.

Выехав на лошади из городка, я решила вернуться домой напрямик через лес. На природе мне легче думалось, чем в доме, где в отсутствие Ричарда становилось слишком тихо. Поначалу размеры и тишина Готорпа пугали меня. Я постоянно ходила за Ричардом, и он даже прозвал меня своим маленьким призрачным видением.

Полагаю, если бы я вела себя более уверенно, мисс Фонбрейк никогда не появилась бы в нашем доме. Однажды, весенним утром, Ричард позвал меня в зал, и я увидела широкую спину ее крупной фигуры, женщина стояла у камина, но тут же развернулась и уставилась на меня своими тусклыми, безучастными глазами, к тому же слишком широко, как у рыбы, расставленными. Лет на десять, а то и больше старше меня, она выглядела на редкость отвратительно – слишком мятый воротник явно нуждался в крахмале, а платье так плотно обтягивало ее пышные формы, что, казалось, вот-вот треснет по швам. Даже имя никак не вязалось с ее обличьем: «Мисс Фонбрейк» – так могли бы звать игривую и веселую молодую красотку, но она являла собой полную ей противоположность. Но больше всего меня испугало и расстроило то, что она стояла рядом с Ричардом с таким самоуверенным видом, словно всю свою жизнь прожила в Готорпе. Ричард говорил, что подыскал для меня горничную, которая станет моей компаньонкой. Волна ужаса окатила меня с макушки до пят, когда он добавил, что у меня, подобно придворной даме, появятся камеристки, обязанные читать, музицировать или играть со мной. В кротком смирении я могла лишь безмолвно взирать на ее крупные, терпеливо сложенные розовые и сухие, как сырокопченая ветчина, руки и на толстые запястья, слишком далеко вылезавшие из коротких рукавов. Ричард знал, что я давно не музицирую и не совершенствую свои познания в латинском языке; разве он не знал, что мне больше нравились охотничьи вылазки и прогулки с собакой?

К тому времени я потеряла нашего первого ребенка, но это было еще хуже. Готовая расплакаться, я убежала в столовую, куда Ричард последовал за мной, оставив мисс Фонбрейк массировать свои пухлые пальцы.

– Ричард, я не нуждаюсь в няньке, – срывающимся голосом заявила я.

– Вы предпочитаете одиночество? Флитвуд, вы же говорили, что вас пугают доспехи и латы.

– Больше не пугают. – Жгучие соленые слезы стекали по моим щекам, и я заплакала, как ребенок, каким, в сущности, еще и была.

Увы, мой муж не видел во мне хозяйку этого дома.

– Ричард, я уже не ребенок, – всхлипывая, простонала я.

Если бы только сейчас я могла обратиться к той испуганной девочке, то опустилась бы рядом с ней на турецкий ковер и согрела ее холодные ручки. Если бы только я смогла поступить так в те первые годы, то сообщила бы ей, что дальше будет еще хуже, и лишь лет через пять будет лучше, но лучше будет обязательно. Полно, не обманываю ли я саму себя?

Меня до сих пор тошнило при воспоминании о грубых розовых руках и одутловатом, рябом лице мисс Фонбрейк. Она прожила с нами восемь месяцев, и за то время я потеряла двух детей, одного за другим. Когда у меня началось кровотечение и я умоляла ее ничего не говорить Ричарду, она демонстративно удалилась из комнаты, отправившись с докладом к своему хозяину. Тут же прибежав наверх, Ричард увидел, как я лежала, сжавшись на кровати, и корчилась от приступов нестерпимой боли. Мне не хотелось, чтобы он видел, что я настолько не способна выносить ребенка, словно сам малыш не хотел, чтобы я стала его мамой. Первый выкидыш случился еще до прибытия мисс Фонбрейк, когда мы прогуливались по большой галерее, обсуждая заказ наших портретов, и тогда я вдруг почувствовала странную тянущую тяжесть в животе и подумала, что у меня разорвались внутренности. Я понятия не имела, что произошло, даже не догадывалась, что у меня мог быть ребенок, а Ричард заботливо уложил меня в постель, обмыл теплыми салфетками и накормил бульоном и марципаном. Он выглядел печальным, однако радовался, что нам удалось зачать ребенка.

– К Святкам у нас родится малыш! – с улыбкой воскликнул он, и я тоже слабо улыбнулась в ответ, поверив его словам.

Та боль быстро забылась, остались лишь чистая печаль и наша любовь. Но потом появилась мисс Фонбрейк, и на сей раз боль стала намного сильнее, усугубилась и печаль, но тяжелее всего было ощущение вины.

Третий выкидыш стал самым ужасным. Ричард был в отъезде, и я играла на лужайке около дома с Паком, кружась вместе с ним и держа конец палки, которую он сжимал в зубах. К тому времени мой живот заметно вырос, словно я проглотила шар. На нем появилась темная полоска, и в своей наивности я подумала, что именно там моя кожа разделится и оттуда появится готовый ребенок. В тот день я несколько раз падала, испачкалась в грязи и промокла, но мы славно веселились, и игривый Пак все прыгал вокруг меня, вылизывая мне щеки. Помню, смех замер в моем горле, когда я увидела, что мисс Фонбрейк следит за мной из окна столовой. С того дня я надолго лишилась радости, поскольку в тот же вечер во время переодевания ко сну у меня снова начались боли и не прекращались три дня. Приехал доктор, Ричард вернулся из Йоркшира, и в размытом, помраченном сознании мне помнилось лишь ощущение какой-то потери, и повитуха, державшая за ноги какое-то существо, похожее на белого кролика. Две недели я не вставала с постели, а мисс Фонбрейк постоянно маячила в углу злобной тенью. Однажды она исчезла и вернулась с Ричардом, и тогда он впервые за всю нашу семейную жизнь вдруг повысил на меня голос.

– Зачем это вы катались по лужайке, как собака? И позволяли Паку прыгать на вас? Флитвуд, похоже, вы упорно продолжаете вести себя как дитя и вас совершенно не привлекает перспектива материнства.

С тем же успехом он мог назвать меня убийцей. Если бы рядом с моим нетронутым хлебом лежал нож или поблизости нашлась раскаленная каминная кочерга, я всадила бы ее в объемистую грудь мисс Фонбрейк и подтвердила его правоту. Однажды, все-таки заметив, какие жуткие страсти она пробуждает во мне и как я скрежещу зубами, когда она входит в мою комнату, Ричард наконец решил избавиться от нее, сочтя, что как раз ее присутствие способствовало выкидышу. Я не думала, что он полностью прав, но отчасти, по-моему, его мнение было справедливо. Ведь я приходила в ужас всякий раз, когда ее физиономия возникала в дверях, когда она приходила по утрам одевать меня, и я просто терпеть не могла ее тихие, тайные разговоры, которые она вела с моим мужем или со слугами. Я даже не успевала рассказать Ричарду, как провела день, поскольку она первая обо всем ему докладывала; она летела вперед меня встречать его у дверей и заботливо забирала его плащ. Если бы она могла выносить для него ребенка, то, несомненно, выносила бы. В тот вечер Ричард уволил ее, а я обнаружила под своей подушкой дерьмо Пака, выкопанное из земли и принесенное на четвертый этаж ее обветренными, толстыми руками. Никогда больше я не захочу обзавестись подобной «компаньонкой»; житье с ней было подобно постоянному общению с ненавидящей меня сестрой.

На полпути к дому из Падихама ровный, ритмичный ход моей лошади внезапно сбился, она задрожала и встала как вкопанная, и не успела я даже осознать, что случилось, как она начала пятиться и вставать на дыбы, дико фыркая и вращая глазами. Окруженная деревьями, слыша лишь шорох опавшей листвы, я поначалу не поняла, что так напугало животное. Потом мой взгляд привлекло какое-то движение впереди. Ярдах в десяти от нас в напряженной позе стояла рыжая лисица с блестящим мехом, крупная, почти как молодой олень. Лишь мгновение у меня оставалось, чтобы разглядеть ее заостренную морду, гладкую спину и застывший в напряжении пышный хвост. Мне запомнилось, что перед падением я еще подумала о ее странном равнодушии к нашему появлению, словно мы нарушили какую-то ее глубокую задумчивость. Последним, что я увидела перед тем, как лошадь опять встала на дыбы, был укоризненный взгляд золотистых глаз лисицы. Я с шумом упала с лошади, приземлившись на левое запястье и испытав сразу несколько ощущений: боль в руке, влажность земли подо мной и нарастающее осознание того, что меня могут растоптать лошадиные копыта. Жутко перепуганная лошадь, взбрыкивая и молотя в воздухе копытами, с диким ржанием носилась вокруг меня по полянке. Положив здоровую руку на живот, я попыталась успокоить лошадь, но она продолжала метаться, ее бока блестели от испарины. Жгучая пульсирующая боль пронзала мое запястье, к горлу подступила тошнота. Я попыталась подняться и вскрикнула от острой боли. В двух или трех ярдах от меня лежало поваленное дерево, и я попыталась доползти до него, опираясь на локти.

– Чертова лисица, – проворчала я, – и кобыла не лучше, тупая, как ослица.

– Не двигайтесь.

Из-за деревьев вышла женщина. Я сразу узнала ее – именно эту странную девушку я встретила в лесу на днях. Медленно подходя с вытянутыми руками к бесившемуся животному, она не произнесла ни слова, даже не цокнула языком, но ее приближение, уверенный пристальный взгляд и поступь произвели мощное укрощающее воздействие. Кобыла перестала дергаться и послушно остановилась, вращая темными глазами. Пока девушка удерживала в неподвижности разгоряченное животное, я разглядывала ее золотистые волнистые волосы, выбившиеся из-под чепца, ее удлиненное сосредоточенное лицо. Ее тонкие руки выглядели не изящными, а скорее костлявыми.

Я опять сделала попытку подняться на ноги и передернулась от острой боли в запястье.

– Не двигайтесь, – вновь произнесла она тихим, мелодичным голосом, разнесшимся, как солнечный луч, по всей полянке.

На ней было то же потрепанное платье и тот же шерстяной чепец. Она опустилась рядом со мной на колени, и, несмотря на ее грязные с виду одежды, я почувствовала лишь запах лаванды. Я скрипнула зубами от боли, когда ее длинные белые пальцы осторожно ощупали мое запястье. Оставив мою руку в покое, она окинула взглядом ближайшее дерево, встала и отломила короткую веточку от нижней ветви. Лес вокруг нас шелестел и подрагивал, и у меня мелькнула мысль, не собирается ли она ударить меня этой веткой. Однако, вновь опустившись на колени, она оторвала полоску ткани от своего грязного передника и, примотав ветку к моему запястью, туго завязала полоски в трех местах.

– Легкое растяжение, – сообщила она мне, – ничего не сломано.

– А что ты здесь делаешь? – спросила я, не найдя более уместного вопроса, словно завороженная пытливым взглядом ее янтарных глаз. – Почему бродишь по лесу одна?

– А вы почему? – ответила она.

Здоровой рукой я ощупала живот, пытаясь понять, все ли в порядке. Ее взгляд переместился за моей рукой к животу, скрытому под складками бархата и парчи, потом она окинула беглым взглядом мое лицо: пересохшие губы, покрасневшие глаза и посеревшую бледную кожу.

И точно почувствовав исходящий от меня запах тошноты, сказала:

– Вы ждете ребенка.

Мое зрение вдруг затуманилось, деревья закачались, и как будто в ответ на ее слова, я склонилась к корням дерева и рассталась с заполнившей рот противной рвотной массой. Лицо мое покрылось потом, и я стерла его дрожащей испачканной рукой.

– Вы живете у реки в большом доме? – спросила она.

– Как ты узнала?

– Вы сами сказали мне в прошлый раз. Я помогу вам добраться до дома, госпожа…

– Шаттлворт. Но в этом нет никакой необходимости.

– Вы ослабели и не сможете сами забраться на лошадь. Сейчас я приведу ее.

– Мне не хочется больше садиться на эту глупую упрямицу.

– Надо. Так будет лучше.

Подведя ко мне лошадь, она сцепила ладони, подставив их мне под ногу, и я с трудом забралась в седло. Мои грязные, промокшие юбки испачкали ее, но она не выглядела огорченной, и я, неохотно поцокав языком, тронула пятками бока лошади. Медленным шагом мы тронулись в путь.

Весна вступала в свои права, на деревьях уже лопнули почки, и скоро они гордо зазеленеют, точно лесная кавалерия в зеленых мундирах, хотя последние зимние ветра еще покусывали морозом их стволы и сотрясали ветви. Мне вдруг пришло в голову, что эти набухшие в почках зеленые листочки наслаждаются отпущенной им краткой жизнью, скоро им суждено покраснеть, засохнуть и упасть на землю лиственным покровом, хотя я, возможно, этого уже не увижу. Я прикрыла глаза и продолжили путь в спокойном молчании.

– Спасибо за помощь, – немного погодя, сказала я, – к тому времени, когда моему мужу удалось бы отыскать меня, я могла уже погибнуть под копытами.

– У вас есть муж?

– Ричард Шаттлворт. А где ты живешь?

Помедлив, она назвала деревню, расположенную в нескольких милях к северо-востоку.

– Колн не так уж близко. Что вновь привело тебя в наше поместье?

Мой голос прозвучал отчасти недовольно. Я еще не забыла тушки растерзанных кроликов, безжизненно покачивавшихся в ее испачканных кровью руках.

– Так здесь тоже ваши владения? Я не знала.

– А если бы ты не забрела сюда, вероятно, я не дожила бы до того, чтобы рассказать столь жалостливую историю.

Мы продолжили двигаться в более дружеском молчании, я верхом на лошади, она на своих двоих. Лишь позднее я удивилась, откуда она знала, как выйти из того густого, холмистого леса, где было не видно никаких тропинок. Но я позволила ей вести меня, даже лошадь с облегчением послушно шла за ней в поводу. В запястье пульсировала боль, во рту еще оставался противный вкус кислятины.

– Вам бывает дурно из-за ребенка? – спросила она.

– Постоянно.

– Я могла бы вам помочь.

– Правда? Ты знаешь рецепты снадобий?

– Я повитуха.

Мое сердце забилось чуть быстрее, и я напряженно выпрямилась.

– Ты помогаешь родиться детям живыми? А женщины… они тоже выживают?

– Я делаю все, что могу.

Я услышала не то, что хотела, и опять вяло расслабилась, тоскливое облако скрыло лучик надежды. Мы немного помолчали, а потом я спросила, есть ли у нее свои дети. И меня удивило, как она восприняла мой простой вопрос. Ее лицо на мгновение сморщилось – может, от огорчения? – и она быстро опустила глаза. А ее рука с такой силой сжала поводья, что побелели костяшки пальцев. Мой вопрос явно расстроил ее. «Вечно я умудряюсь ляпнуть что-то неуместное», – устыдившись, подумала я.

После затянувшейся паузы она ответила отрицательно, но так тихо, что я едва расслышала ее ответ.

Мне взгрустнулось. Не имея ни подруг, ни сестер, я не знала, как общаться со сверстницами. Элинор и Энн Шаттлворт были близки мне по возрасту, но я с трудом выносила больше двух дней их жеманной поверхностной болтовни. Эта незнакомка вела себя вежливо, как и подобает вести себя с богатой дамой бедной деревенской девушке. Но мне внезапно впервые в жизни захотелось поговорить хоть с какой-то молодой женщиной запросто, на равных, сидя, к примеру, за карточным столом или прогуливаясь вместе верхом на лошадях.

– Я вдруг подумала, – как можно веселее и беспечнее заявила я, – что еще не знаю, как зовут мою спасительницу.

– Алиса Грей, – ответила она и, помедлив, добавила: – Не выживают женщины… только если я не в силах помочь им. И я понимаю это, взглянув на них.

– А как же ты это понимаешь? – подавляя волнение, спросила я.

Алиса Грей задумчиво помолчала, обдумывая ответ.

– По их глазам. В них таится… какая-то запредельная даль. Вы замечали, как меркнет дневной свет?

Я кивнула, удивившись, какое отношение могут иметь сумерки к деторождению.

– Свет и мрак равнозначны по силе – соучастники, можно сказать, – и бывает момент, краткий и покойный, когда можно увидеть, как день уступает права ночи. Тогда-то я и узнаю все. Просто так получается.

Я едва не брякнула, что она говорит как ведьма.

– Вы думаете, что у меня слишком богатая фантазия? – спросила она, ошибочно истолковав мое молчание.

– Нет, я понимаю. Смерть неизбежна, как тьма.

– Верно.

Уже не первый раз я подумала, что эта тьма подобна помрачению зрения. По-моему, я уже бывала близка к ней, только боль привязывала меня к земле. Рассеянно глядя на тусклый чепец Алисы Грей, маячивший рядом с плечом моей лошади, я представила, как рассказываю ей о письме доктора. Но, как и раньше в случае с Ричардом, не смогла произнести ни слова.

– По-моему, ты слишком молода для повитухи, – вяло заметила я.

– Я училась этому ремеслу у матери. Она была повитухой. На самом деле самой лучшей повитухой.

Воспоминание о письме доктора вновь сдавило мое горло, и я ослабила здоровой рукой завязки испачканного воротника.

– Вот ты говорила, что видишь по глазам, выживет ли женщина с ребенком, – сказала я, – а ты когда-нибудь ошибалась?

– Бывало, – ответила Алиса, но я почувствовала, что она солгала.

Раньше она говорила ярко и убедительно, а теперь ее настроение вдруг изменилось, словно она предпочла отгородится от меня незримой завесой. Не поворачиваясь, я искоса взглянула на нее с пристальным вниманием. Красивой ее не назовешь, но лицу ее была присуща какая-то особая живость, привлекавшая взгляд: длинный нос, умные, пытливые глаза, руки, способные дать жизнь ребенку. Она быстро становилась одной из самых интересных моих знакомых.

Вновь разволновавшись, я покрепче сжала вожжи, словно именно они связывали меня с этой жизнью.

– А что ты видишь, глядя на меня?

Алиса Грей быстро взглянула на меня своими янтарными глазами и, помедлив, опустила голову.

* * *

Когда мы прибыли в Готорп, слуги жутко засуетились, помогая мне спешиться и сопровождая в прихожую. Оказавшись на земле, я поискала взглядом Ричарда среди собравшейся на крыльце группы домочадцев и среди лиц, припавших к окнам. «Но, разумеется, – апатично подумала я, – он еще не вернулся, позволяя слугам помочь мне, точно старой герцогине, подняться на крыльцо». Несмотря на суматоху, я вспомнила об Алисе и резко отвела руку горничной, попытавшейся отвязать грубо наложенную шину.

– Нет, Сара, пусть повязка останется! – воскликнула я, умудрившись, как обычно, произнести это скорее сердито, чем вежливо.

Наверное, домочадцы считали меня жутко капризной. Поначалу, целый год я вообще не осмеливалась никому ничего приказывать – некоторые из слуг были старше меня лет на сорок и даже на пятьдесят. Однажды, лет в четырнадцать, я чистила в конюшне свою лошадь и услышала, как один из помощников конюха назвал меня замужней малолеткой. До самых сумерек, сгорая от стыда, я пряталась там, опасаясь, что они увидят меня и догадаются, что я все слышала. И когда Ричард спросил, где же я пропадала так долго, я все ему рассказала, подавляя жгучие слезы, а через час того парнишку уволили.

Сара покорно выпустила мою руку, но по ее глазам я успела прочесть, что она уже придумала очередную историю для слуг в буфетной. Именно тогда я заметила, что Алиса уже начала спускаться с крыльца, почти скрывшись из поля моего зрения. Я окликнула ее из темной, разделенной множеством проходов прихожей, и она помедлила, остановившись за освещенным дневным светом дверным проемом. Слуги дружно притихли, разглядывая девушку с откровенным любопытством.

– Зайдешь перекусить?

Осознавая, что стала центром всеобщего внимания, я прочистила горло, чувствуя, как начинают гореть уши.

Алиса задумчиво посмотрела на меня, словно пытаясь решить, расценивать мои слова как приглашение или как приказ. Но Сара, нетерпеливо охнув, решила все за нее и, быстро втащив девушку в прихожую, захлопнула тяжелую дверь, чтобы в дом не проникал весенний холод. Прихожая наконец озарилась неровным светом установленных на консоли свечей, и Алиса топталась у двери, страдальчески заломив руки. Сгорая от смущения, я повернулась к одной из кухонных служанок, бесполезно стоявшей в проходе.

– Марджери, распорядись, чтобы в гостиную принесли хлеба с сыром и согревающих напитков, и проводи туда мисс Грей. А я сменю промокшую одежду и вскоре присоединюсь к ней.

Алиса с интересом разглядывала высокие потолки, темные углы и канделябры. Прежде чем направиться к лестнице, я постаралась как можно увереннее улыбнуться ей, надеясь показать, что мне не впервой приглашать в дом гостей.

* * *

Никто из слуг не предложил мне помочь сменить дорожный костюм, хотя, учитывая, каким он стал мокрым и грязным, снять его было весьма непросто даже двумя руками, не говоря уж об одной. Перевязанное запястье болело. Пак с любопытством принюхивался ко мне, а сама я, наконец раздевшись, по привычке сунула руку между ног, проверяя, не началось ли кровотечение. Мне понадобилось едва ли не полчаса, чтобы облачиться в чистую юбку и платье, но в итоге я спустилась по лестнице в сопровождении Пака. Из гостиной, расположенной на первом этаже в задней части дома, уже доносились голоса, и когда я открыла дверь, то на меня устремили взгляды два приветливых лица.

– Ричард!

Он подошел ко мне и смущенно поцеловал меня в щеку, оценивающе глянув на мое запястье.

– Я как раз уже собирался к вам на помощь… ангел мой… Что за история с вашей лошадью, как она могла сбросить вас? И что это за изобретение? Надо заметить, прекрасный экспромпт. Это ваших рук дело, мисс Грей? Флитвуд, вам очень больно? Надеюсь, ваши травмы ограничились рукой и легким испугом?

Как обычно, обстрелянная залпом вопросов Ричарда, я пришла в смятение, не зная, на какой же из них ответить сначала. Не пытаясь высвободить рук из его захвата, я молча взглянула на Алису, но не заметила на ее спокойном лице ни намека на тему их разговора. Гостиная была невелика, но Алиса в ней выглядела еще более уныло, и ее выцветшее грязноватое платье резко выделялось на фоне изысканно живописных турецких ковров и стенных панелей теплого медового оттенка. В домашних стенах она воспринималась иначе… почти нормальной – более молодой, вероятно, лет на двадцать с небольшим.

– Вы не ожидали меня увидеть? Но разве вы забыли, что я собирался уезжать только вечером?

Почувствовав слабость, я с помощью Ричарда опустилась в одно из полированных дубовых кресел около камина, где, хвала Господу, весело потрескивали дрова. Прежде чем мне удалось вымолвить хоть слово, Марджери принесла поднос с хлебом, сыром, фруктами и кувшином эля и удалилась, выразительно посмотрев на Алису и ее испачканные руки.

– Твои руки… может быть, я прикажу принести воды? – обратилась я к Ричарду, который уже наливал эль в два кубка. – Алиса помогла мне забраться на лошадь.

– Наш лесной ангел, – провозгласил он, протянув ей один из кубков.

Вытерев руки передником, она взяла кубок и с заметным удовольствием утолила жажду. Заметив устремленный на меня взгляд серых глаз Ричарда, я вдруг осознала, что он ждет от меня каких-то объяснений.

– Так у нас все благополучно?

Он пребывал в хорошем настроение, как обычно, веселом и бодром. Порой в его обществе у меня возникало ощущение, будто я облачилась в мрачную пессимистическую мантию и никак не могу от нее избавиться, однако если бы нечто подобное накинули на плечи ему, он сбросил бы ее с легкостью, точно мокрая собака, стряхивающая с себя воду.

– Да, все благополучно, – ответила я, уверенно улыбнувшись. И мысленно добавила: «Пока благополучно».

Он опустился передо мной на колено и, поцеловав мою здоровую руку, вложил в нее кубок эля.

– Простите, дамы, но я ненадолго покину вас, предоставив возможность поболтать о французских кринолинах, ибо мне пора переодеться. Полагаю, я могу отложить на денек свою поездку. Кроме того, грядет Пасха, а в честь такого праздника не грех и отложить хозяйственные дела.

Я внутренне возликовала, но он так быстро удалился, захватив по пути гроздь винограда, что мне не удалось высказать ему свою благодарность. Я посмотрела на Алису, размышляя, какое впечатление мог произвести на нее мой муж, но она выглядела просто усталой, уголки ее губ печально опустились, а пряди волос беспорядочно выбились из-под чепца. До меня вновь донесся слабый аромат лаванды. Охваченные пламенем поленья дружно потрескивали, наполняя комнату легким и уютным духом.

– Что такое французский кринолин? – спросила Алиса, нарушая молчание.

Я едва не рассмеялась, обрадовавшись, что легко могу ответить ей.

– Это такая юбка с обручами из китового уса, они вшиты в нее с изнанки, для придания ей пышной формы. Ты еще не слышала о такой моде?

Она покачала головой и опять спросила:

– Как ваше запястье? Вам нужно потуже перебинтовать его.

– Нормально. – Я осторожно потрогала руку. – У меня большой опыт падений с лошади. Мой знакомый, Роджер, говорит, что человека нельзя назвать наездником, если он не свалился с коня хотя бы семь раз, и еще разок – на счастье. А ты, наверное, тоже частенько падала, торопясь выехать к женщинам, чтобы принять роды?

– У меня нет лошади.

– Как это – нет лошади? – потрясенно переспросила я. – Тогда как же ты добираешься к роженицам?

Уголки ее губ тронула легкая улыбка.

– Пешком. Или, если йомен присылает за мной слугу, то иногда он подвозит меня, – должно быть, видя мое изумление, она добавила: – Зачастую дети не торопятся появиться на этот свет.

– Надо же, я и не знала. – Я почувствовала на себе взгляд ее горящих огоньками глаз. – Но, пожалуйста, садись за стол и поешь.

Она неохотно подчинилась.

– Я не могу надолго задерживаться, скоро… мне надо будет уйти. – Я кивнула, отметив, как ловко, взяв нож длинными пальцами, она отрезала кусочек сыра. – А это будет ваш первый ребенок?

– Да, – ответила я.

И внезапно я осознала, что ответ мой прозвучал так же натянуто, как ее, когда она ответила, что у нее нет детей. Она спокойно подкреплялась сыром с хлебом, а я задумчиво крутила на пальце обручальное кольцо. Ради чего я пригласила ее в нашу гостиную, если не для того, чтобы выразить благодарность? Мне вспомнился озабоченный вопрос Ричарда. Все благополучно. Но надолго ли? Что-то в Алисе располагало к доверию: хотя бы уж то, как она, не вымолвив ни слова, усмирила мою лошадь на той полянке.

– Я уже потеряла троих детей, – быстро добавила я.

Она положила нож, откинулась на спинку кресла и вытерла руки передником, смахнув крошки с пальцев. Я не смела взглянуть ей в лицо и старательно разглядывала ковер, заметив разбросанные там и сям рыжие шерстинки Пака, такие тонкие, что они прекрасно гармонировали с ковровым узором.

– Очень жаль. – Ее голос был полон доброжелательного сочувствия.

Я погладила гриву одного из деревянных львов на подлокотнике кресла.

– Моя мать считает, что я не способна иметь детей. Ей нравится напоминать мне, что я не способна исполнить долг жены.

Молчание девушки в стоящем напротив меня кресле казалось задумчиво терпеливым.

– На каком сроке вы их теряли?

– Все они умерли, не родившись. – Я слегка потянула за кончик золотую нитку из парчовой ткани юбки и попыталась вставить его обратно. – После первой потери Ричард забеспокоился и нанял женщину, чтобы приглядывать за мной.

– Как это, приглядывать?

– Следить, чтобы я правильно питалась, ну и вообще хорошо себя вела. Он очень беспокоился, – повторила я.

– За вас или за ребенка?

– За обоих. А о чем вы с ним говорили без меня?

– Да о том о сём. О делах.

Укол ревности вызвал у меня недоверчивую усмешку.

– Он говорил с тобой о своих делах?

– Нет. Я работаю в Падихаме, в пивной «Рука с челноком». И даже не знала, что вы с мужем владельцы этого заведения.

– Неужели? – удивилась я, запоздало осознав, что выдала собственную неосведомленность. – А я думала, что ты… Так ты работаешь в двух местах?

– Дети рождаются далеко не каждый день. По крайней мере, у нас в Колне.

– И давно ли ты начала работать в пивной?

– Недавно.

– И сколько же тебе платят?

Сделав большой глоток пива, она вытерла рот. Я позавидовала, глядя на то, с каким удовольствием она ест и пьет. В животе у меня заурчало.

– Два фунта.

– В неделю?

– В год. – Алиса пристально глянула на меня.

Я знала, что щеки мои заалели от смущения, но не отвела взгляда. За целый год она получала столько, сколько я платила за три ярда бархата. Неловко поерзав в кресле, я поправила полоску от ее передника на запястье, оно уже начинало чесаться. Полированный дубовый подлокотник приятно холодил кожу руки.

Во рту у меня пересохло. Неожиданно мне захотелось рассказать ей о том, что Ричард теперь предпочитает спать в гардеробной, о том, как в феврале меня стошнило сорок раз за один день.

– А ты сможешь помочь мне родить ребенка? Живого ребенка?

– Я…

– Я буду платить тебе пять шиллингов за неделю.

Записывая в гроссбух такую сумму, управляющий Джеймс наверняка изумленно вскинет брови, но отслеживание моих расходов унижало меня, и я осознала, что любая оплата должна рассчитываться в пределах достаточной щедрости и справедливости. Однажды Ричард заявил, что с бедняками нельзя обсуждать денежные вопросы. Алиса, очевидно, бедна и – я глянула на ее лишенные колец пальцы – не замужем. Теперь я поняла, что он имел в виду.

– Это в пять раз больше того, что я зарабатываю сейчас, – тихо произнесла она.

Просунув палец под чепец, она почесала голову и осторожно поставила на стол кубок с пивом. В животе у меня заурчало так громко, что мы обе это услышали, я ведь еще не съела ни крошки.

– Я также предоставлю в твое распоряжение лошадь, чтобы ты могла ездить на ней сюда и до постоялого двора в Падихаме. Пешком до Колна далековато.

Облизнув губы, она обдумывала мои слова, глядя на огонь, и наконец спросила:

– Ваша нынешняя беременность длится дольше, чем в предыдущие разы? Когда можно ждать разрешения?

– В начале осени, полагаю. Последний раз она прервалась… незадолго до конца срока.

– Мне понадобится осмотреть вас, – сказала она, – когда у вас были последние женские дни?

– На Святках. Есть кое-что еще.

Поставив свой кубок, я сунула руку за пазуху и достала письмо от доктора, которое переложила туда, когда переодевалась. Обычно я запирала его в ящике за маленькой квадратной дверцей в комоде, а ключ прятала на плетеной основе кровати под матрасом. Я развернула письмо и разгладила рукой бумагу, еще хранившую тепло моего тела. Но Алиса не взяла его, между ее бровей пролегла легкая морщинка.

– Я не умею читать, – хмуро призналась она.

Неожиданно от двери донеслось какое-то царапанье, и мы обе напряженно выпрямились. Я спрятала письмо на кресле, но никто так и не вошел.

– Кто там? – громко спросила я.

Не дождавшись ответа, я встала и сама открыла дверь. За порогом, тяжело дыша, стоял Пак, и я тут же опустилась рядом на колени.

– Это всего лишь ты. Мой милый.

Он последовал за мной к креслу, и по глазам Алисы я поняла, как поразили ее размеры дога.

– Он у нас добрый великан, – успокоила я девушку, позволив псу улечься у меня в ногах. – Мне постоянно приходится чистить юбки от его шерсти, но на самом деле я не возражаю. Кстати, доедай сыр, иначе он не преминет стащить его.

– Какой же он большой, – удивленно произнесла Алиса.

Услышав ее голос, Пак поднял свою рыжую голову и громко гавкнул.

– Успокойся, – велела я ему.

– Что это за порода?

– Говорят, бордоский дог.

– Подарок вашего мужа?

Я безотчетно почесала его за ушами.

– Нет. Я спасла его из «медвежьей ямы» в Лондоне. Тощий, изголодавшийся, он лежал, привязанный к уличному столбу рядом с хозяином медведя, продававшим билеты на свое кровавое развлечение. Я подошла погладить беднягу, а медвежий хозяин злобно пнул его. Заявил, что добрые собаки бесполезны и своими ласками я только еще больше испорчу пса. Я спросила, сколько стоит этот щенок, а он ответил, что такой хиляк не стоит даже веревки, за которую привязан. Я отвязала его и оставила веревку на земле, сказав, что тогда могу просто забрать его. Хозяин тут же передумал, заявив, что я лишаю его призового бойца. Я вручила ему шиллинг, и мы ушли, не оглядываясь. И я назвала его Паком, как персонажа одной пьесы, которую мы с Ричардом за пару дней до того смотрели в театре… Так называли там одного проказливого лесного чертенка или бесенка. Хотя в его натуре нет, по-моему, ничего бесовского.

Алиса задумчиво разглядывала избалованного питомца, разлегшегося на турецком ковре. Он лежал, беспечно вывалив язык, размером с доброе лососевое филе, и вид у него был совершенно довольный.

– Как здорово ему повезло в жизни, – заметила она, – я слышала, что народ развлекается, глядя, как травят медведей, но сама ничего такого не видела.

– По-моему, это кошмарная забава. Но в Лондоне полно кровожадных любителей таких зрелищ; вероятно, потому, что у людей нет возможности самим охотиться.

Мы немного посидели в тишине, но наше молчание, явно стало менее напряженным, потом она кивнула на письмо, вновь вытащенное мною на свет.

– О чем там говорится?

– О том, что я умру во время очередных родов, – впервые произнеся вслух эти слова, я почувствовала, как ослабли сжимавшие мне горло щупальца страха, – как ты понимаешь, мне остается надеяться на чудо. Бог одарил меня достаточно щедро. Хотя не уверена, что среди этих щедрот есть дар материнства, но сегодня я как раз уже думала о снадобьях знахарки и вот встретила тебя. Мне так хочется подарить моему мужу сына… он давно мечтает о наследнике.

– А вы?

– Я же его жена и надеюсь стать матерью его детей. Мне не хочется, чтобы он стал вдовцом.

Я с трудом проглотила подступивший к горлу комок. Алиса смотрела на меня с откровенной жалостью, и меня вдруг удивило ее отношение: как же она, такая бедная, незамужняя, не имевшая, несмотря на свои двойные труды, даже лошади, могла жалеть меня? Возможно, этот прекрасный особняк, красивый муж и дорогие наряды ничего не значат для нее, и, возможно, она также считает, что и мне все это богатство принесло мало пользы, раз я могла получить все что угодно, за исключением того, что хотела больше всего: стать Ричарду хорошей женой, отплатить ему за то, что сделал для меня, за то, что подарил мне новое будущее, избавив от несчастного прошлого. Ради него мне хотелось наполнить этот дом детскими липкими ладошками и грязными коленками. Пока у нас нет детей, наша семья неполноценна; у нас есть большой дом, но не уютный семейный очаг. Даже уединенная и ограниченная жизнь в Бартоне, где с утра до вечера я видела лишь недовольство матери, была предпочтительнее такой альтернативы. Не знаю, что бы я делала, если бы не появился Ричард.

– Госпожа?

Алиса озабоченно смотрела на меня. Языки пламени начали шипеть и плеваться искрами, рукоятка ножа торчала из сырной головы, точно кинжал, вонзившийся в ствол дерева.

Я подалась вперед, впервые готовая молить о помощи. Я пребывала в тайном отчаянии с тех пор, как случайно встретила ее, однако оно копилось месяцами, даже годами, и сейчас вырвалось на свободу.

– Пожалуйста, – простонала я, – скажи, что поможешь мне. – Я вдруг осознала, что до боли сжала подлокотники кресла. – Ты нужна мне, чтобы спасти мою жизнь, и не только мою. Помоги мне, Алиса. Прошу, помоги мне стать матерью, родить ребенка.

Она взглянула на меня странно, словно оценивая и сомневаясь, достойна ли я помощи. Наконец она кивнула с такой уверенностью, словно скрепила наш договор рукопожатием.