I

Праздничные отпуски были для нас, семинаристов, большим событием в жизни, особенно для дальних, то есть для тех, которые жили не в губернском городе, где находилась семинария, а в уездных городишках или деревнях.

Отправлялись мы обыкновенно партиями человек в тридцать, а иногда и больше; собирались партии задолго до праздников; набирались они медленно, можно сказать, любовно; спервоначалу брались с разбором ближайшие родственники, потом присоединялись к ним знакомые которого-нибудь из участников партии, и уже перед самыми каникулами, для увеличения количества отправлявшихся, собирались просто «попутчики».

Перед Рожественскими праздниками 1859 года нас собралось едва двадцать человек. Что было тому причиной — наверное теперь не припомню: может быть, многих лишили отпуска, может быть, кто и раньше уехал с приехавшими в город родными, а кто остался у товарища в городе, не захотев пуститься в дальний путь, — одним словом, наш старшо́й, как ни бился, а и двадцатого-то человека разыскал, что называется, с грехом пополам, почти что накануне самого Сочельника.

Так или иначе, наколотилось нас двадцать человек, да вот, верно, быть греху: во всей нашей партии и половины-то не набралось больших семинаристов — все малыши, из первых классов. А пройти-то нам нужно было верст пятьдесят, то проселочной дорогой через поле, то просекой через лес; то был путь из страшноватых — пошаливали частенько, а деревни, которые и встречались по дороге, отстояли одна от другой так далеко, что в промежутках не только что человека можно было убить, а и всю-то нашу команду укокошить… и никто бы не явился на выручку. Знали мы все, что путь-то небезопасный, но, собираясь в былые времена большими партиями и запасаясь здоровенными дубинами, мы не боялись набега голодных побродяжек, тем более что в большинстве случаев мы были парни здоровые. Кулак великовозрастного семинариста мог положить на месте любого каторжника, а ноги у нас были развиты не хуже, чем у теперешнего велосипедиста-гонщика.

Ну, так вот, за несколько дней до отпуска собирает нас старшо́й на совещание: как быть и что решить. Собрал-то он не всех, — что ж малыши-то смыслили, — а только тех, кто был в силе и в разуме; таких-то набралось нас семь человек.

— Что же нам, братцы, делать? — спрашивает старшо́й.

Парень он был сильный, высокий, статный: косая сажень в плечах; волосы — что твоя львиная грива, шапкой на голове торчат!

Голос зычный, звонкий, на клиросе первым басом пел и в дьяконы идти собирался; имя его было Понтий Кандидиевский, но все звали его Понтием Пилатом, на что он каждый раз, добродушно улыбаясь и скаля свои крепкие белые зубы, подносил к самому носу шутника свой увесистый здоровенный кулачище.

«Этого хочешь отведать за Пилата? Ирод!» — говорил он низким басом.

— Что же нам делать, братцы? — озабоченно повторял он на совещании, обводя нас своими веселыми голубыми глазами, в которых опытный наблюдатель заметил бы на сей раз тревогу.

И такой наблюдатель нашелся. Семинарист старшего класса, маленького роста, худой и бледный, с узенькими бегающими глазами, обрадованным и злым голосом спросил Понтия:

— Неужто наш Понтий Пилат струсил придорожного подбродяжки?

На этот раз Понтий не обратил внимания на прозвище и продолжал шагать по аудитории, в которой мы собрались на совещание.

— Малышей много, — говорил он, ероша волосы, — что как… я буду в ответе?.. Да и зачем башку под топор-то поставлять…

— Что же делать? Неужто на праздники оставаться в этой постылой клетушке? — проговорил мягким баритоном высокий семинарист, обводя стены аудитории презрительным взглядом.

— Тебе что! — отозвался широкоплечий приземистый парень с красным прыщеватым лицом. — Ты весной бросишь эту лачугу, а каково-то нам?.. Еще год эту лямку тянуть… да вдруг домой на Святки не смахать?!

— Что с малышами делать? Ведь я в ответе… — твердил Понтий.

Все заговорили в один голос и запротестовали; громче всех ораторствовал маленький худыш, злобно сверкая глазами на Понтия, которого крепко недолюбливал за его авторитет и мощь; он всегда был рад чем-нибудь досадить ему. Звали его Ветхопещерников.

— Ты просто, Пилатушка, трусишь… Так и сознайся, а нечего на малышей сваливать. Хвастлив да труслив — знаешь, кому брат? — ехидно спросил он, и все дружно и весело засмеялись.

Понтий дрогнул от это смеха, вытянулся во весь свой могучий рост, хлопнул дланью по своей широкой груди и, точно иерихонская труба, загремел своим сильным басищем:

— Кто? Я? Я — трушу? Я, брат, — он произнес нецензурное словечко, — ах ты, мразь этакая! Иуда! Да ежели я только пальцем до тебя дотронусь — мокро останется! У-у! Прочь с глаз моих, а то несдобровать твоей мерзкой роже.

Ветхопещерников съежился и спрятался за спины товарищей. Он знал, что Кандидиевский в гневе страшен и неудержим. А Понтий, немного успокоившись, посмотрел на нас своими добрыми голубыми глазами и решительно произнес:

— Ну, нехай будет по-вашему, за малышей и Зотика я отвечаю! — Он опять стукнул ладонью по груди. — А ты, Иудино отродье… смотри у меня! За твою шкуру я гроша медного не дам, пальцем не шелохну, коли душегуб какой подлую душонку твою из тебя выдавит…

— Нельзя ли не ругаться!.. — пропищал из-за спины товарища Ветхопещерников.

— Молчи, расшибу! — кинулся к нему Кандидиевский с поднятыми кулаками и налитыми кровью глазами.

Ужасная драка готова была разгореться, так как у Ветхопещерникова были товарищи и защитники его хилой особы, которые могли бы помериться силой и не с одним Понтием. Но Зотик, который наизусть знал и цитировал Шекспира и мечтательные глаза которого не переносили вида драки, синяков, подбитых глаз и расквашенных носов, повис на протянутых руках Понтия.

Кандидиевский облапил было его, но тотчас же выпустил, сплюнув в сторону:

— Эх, Зотик, не дал ты мне ему вселенскую смазь сделать…

— Оставь!.. — вяло перебил его Зотик. — Лучше решим сейчас же, когда идти…

— Когда? — уже задорно проговорил Кандидиевский. — Как только распустят, так и айда!

— Ну, брат, дудки, — заговорил прыщавый семинарист. — Сам настращал, а теперь суешься под топор…

— Мой совет… — опять вмешался Зотик, — идти в самый Сочельник ранним утречком… и авось Бог помилует.

После долгих споров и пререканий решено было отправиться в Сочельник рано утром, часов в пять, еще до свету.

Ветхопещерников ехидно улыбался, а Понтий хмурил брови и что-то бурчал про себя Мы все разошлись немного взволнованные, но друг перед другом старались скрыть заползавшую в наши души тревогу. О том же, чтоб остаться, никто не только не говорил, но и не помышлял.

II

Подошел Сочельник.

Последний вечер перед праздниками прошел в нашей партии особенно уныло. Пустые дортуары, необычная тишина в этих, всегда шумных, покоях еще усугубляли общее уныние. Печально бродило несколько оставшихся семинаристов, и на все их попытки и заигрывания с нами мы отвечали неохотно и вяло. Мы подолгу останавливались у высоких окон рекреационного зала и поглядывали в небо, боясь, как бы в довершение всех наших неудач и затруднений, не изменилась бы погода и не началась бы обычная вьюга, часто надолго посещавшая наши края. Но небо было прозрачно-синее и звездное; по вечерам всходила луна, безмятежная и прекрасная, как снежные поля, которые она освещала.

Всю ночь мы не ложились спать и кучками по двое, по трое шептались и переговаривались вполголоса, точно около нас, за стеною, был покойник.

Еще задолго до первых проблесков рассвета мы, истово помолившись, вышли из семинарии. Мы были одеты в теплые тулупы, с котомками за плечами. Когда мы оставили далеко позади семинарию с ее высокими мрачными стенами и еще сладко спавший город, звезды на небе начали медленно гаснуть и луна, точно нехотя, скрылась за побледневшим горизонтом.

Перед нашими глазами расстилалась бесконечная белоснежная пелена полей; вдали чуть брезжил зарождавшийся день, а мороз всё крепчал, становился лютее и забирался за наши полушубки; чтобы не зазябнуть, мы шли очень быстро.

Ранее чем к полудню мы уже прошли четверть всего пути и остановились в большой деревне, чтобы передохнуть и запастись новыми силами. Мы еще несколько раз останавливались и до этой деревни, но ненадолго, чтобы чего-нибудь выпить или перекусить; здесь же мы решили основательно поесть и даже уснуть с часок, но не больше… Однако, плотно поев, — старшие даже и выпили изрядно, — мы проспали значительно дольше: хозяйка постоялого двора еле добудилась нас, когда солнце уже садилось за высокие ели соседнего леска.

Понтий Кандидиевский вскочил первый, взглянул на заходящее солнце, схватился за свои курчавые волосы и диким голосом завопил:

— Пропала наша головушка!

Мы все не на шутку были встревожены… Оставаться, сделав полпути, не хотелось, да и не было возможности — где бы мы уместились, двадцать семинаристов, да и что́ бы стоило наше продовольствие? А дойти до вечера, засветло, хотя бы до ближайших деревень казалось уже невозможным. Понтий боялся, что у младших товарищей и у двоих болезненных не хватит сил пройти такое расстояние.

Ветхопещерников хорохорился больше всех и клялся, что пройти оставшуюся дорогу — дело решительно плевое.

— А как сил у ребятишек не хватит? — спросил Зотик. — В поле, что ли, умирать?

— Подгоним! — ответил Ветхопещерников с каким-то особенным ударением.

— То-то подгоним, а как?

— На меня положитесь.

— На тебя положись — кроме пакости, ничего не выйдет, — заявил Понтий.

Но все-таки, с общего голоса, решили отправиться в путь; если же малыши до времени начнут отставать, то их будут легонько «подстегивать». Как «подстегивать» — это была тайна Ветхопещерникова; он ручался за успех своей выдумки, но просил к нему не приставать, а подождать; когда надо будет, все, мол, узнают. Понтий покрутил головой, недовольно крякнул, но, не сказав ни слова, махнул рукой и пошел созывать партию.

Когда мы оставили деревню и опять вышли в поле, солнце уже село, и зимние сумерки быстро стали надвигаться. Мы шли гурьбой, стараясь не отставать друг от друга, и для бодрости усиленно поддерживали оживленную болтовню. Особенно младшие стали заметно трусить; жались к старшим и пугливо озирались по сторонам дороги, а часа через два стали жаловаться на усталость.

Обогревшись на постоялом дворе, последнем от города, мы двинулись дальше не с прежнею бодростью. Все мы порядком-таки устали; оставалось пройти еще верст двенадцать, и это небольшое расстояние казалось нам теперь значительно больше уже пройденного.

Луна стояла уже высоко на небе; давно зажглась рождественская звезда и, трепетно мерцая на темно-синей тверди, точно древним библейским волхвам, указывала нам путь. Понтий Кандидиевский вдруг грянул своим громким зычным басом: «Слава в вышних Богу!..» — и все дружно подхватили. Молитва неслась далеко по снежным равнинам, и звуки нашего хора точно застывали в холодном вечернем воздухе. Когда последний звук священной песни затих, кто-то высоким тенорком затянул: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Так, перебрав все рождественские канты, мы прошли почти незаметно еще несколько верст.

Но все молитвы были пропеты, и наступила вдруг тишина. Она подействовала удручительно. Все как-то скисли. Видимо, партия наша шибко устала, да и наступившая ночь навевала на нас жуткие мысли.

III

Ветхопещерников первый нарушил эту тишину:

— Кто на Святках гадать будет, ребята?

Ему никто не ответил, но он, нисколько не смутившись, продолжал:

— Я, грешный человек, люблю черта потешить.

— Эк тебя! В такую-то ночь кого выдумал вспомнить! — отозвался Зотик, и голос его слегка дрогнул.

Все пугливо оглянулись и стянулись в кучку. А Ветхопещерников, как назло, не унимался:

— У нас, — рассказывал он, — на селе девка старая, юродивая… так говорили, на Святках, в самый Сочельник, после всенощной в зеркало стала глядеть — жениха своего ждала… солдата, что ли, на побывку… да вместо него дьявола с рогами увидала, да так, с места не вставши, одурела и языка решилась…

— Уу-у, дурья башка! — вставил Понтий. — Ежели она одурела, кто же мог знать, что́ она в зеркале увидала?

Ветхопещерников загадочно усмехнулся и обвел всех нас пытливым взглядом. Маленькие семинаристики едва передвигали ноги и часто присаживались на мерзлую землю, умильно прося «дать им отдохнуть». Мы с жалостью посматривали на их утомленные рожицы, но засиживаться на земле не давали — они могли заснуть и замерзнуть.

Как и чем могли, мы старались их подбодрить и подогнать.

Не обратив внимания на основательное замечание Понтия, Ветхопещерников опять начал говорить:

— А то, вот мне раз наш дьячок рассказывал, — он остановился и, многозначительно крякнув, посмотрел на прыщавого семинариста. — Было это как раз в Сочельник, в одном отдаленном монастыре, жил там монах-пономарь… страшнющий грешник… Пришел он в обитель грехи замаливать, в тяжкие работы у отца игумена просился. Все делал… молился у всей братии на глазах, клал земные поклоны и прочее… Видит отец настоятель, что монах раскаялся в своих грехах, и дал он ему должность пономаря…

Ветхопещерников остановился и опять обвел всех нас взглядом. В это время мы подходили к лесу, который стоял верстах в трех от нашего города.

— Ну, ребята, поддайте, одним махом долетим! — проговорил прыщавый семинарист, делая какие-то знаки Ветхопещерникову.

Но малыши, из которых некоторые уже чуть не валились с ног, отказывались идти скорее.

— И вот стал этот пономарь, — продолжал Ветхопещерников, — в своей должности чудить… Надо звонить к утрене, а он начнет трезвонить в самую полночь, да так звонит, что у всех мурашки по телу забегают, душа замрет и все точно в бесчувствие впадут…. Оцепенение, что ли, какое овладевало всеми; а пономарь звонит и звонит, до самых петухов так прозвонит… И как только петух кукарекнет, последний звон у него выходил такой страшный, жалобный, что и сказать нельзя. И после этого вдруг всё стихало на колокольне. Придет ли кто из монахов, очнувшись, на колокольню, а пономарь-то без дыхания на полу лежит, страшный такой, черный, на губах пена клубится, волосы на голове дыбом, и вокруг него гарью пахнет. Как проснется, придет в себя, ничего не помнит, ничего не говорит и только в ногах у игумена валяется да святой водой кропить себя просит. А игумен не хотел кропить и говорит: «Молись, говорит, это дьявол нас смущает тобою»… И вся братия усиленно молилась. А пономарь всё продолжал звонить. Вот игумен и говорит ему однажды: «Завтра последний раз звонишь, а потом наложу на тебя тяжкую епитимью; завтра же Сочельник; моли Предвечного Младенца грехи твои отпустить тебе». И всё он его спрашивает, что́ видит он на колокольне, что́ именно дух его смущает. А пономарь почернеет, зубы оскалит и так ими застучит, что у игумена руки затрясутся. И вышлет он нечестивого пономаря из келлии, ничего доподлинно не узнавши. Там же, между братии, находился один молоденький послушник; вот и заиграло в нем любопытство — просто-напросто враг рода человеческого и его начал смущать. Захотелось этому послушнику узнать, что́ видит на колокольне пономарь, и вот, в самый Рождественский Сочельник, когда пономарь в последний раз должен был отзвонить ко всенощной, забрался послушник вместо церкви на колокольню. Колокольня была высокая, старая, почерневшая; совы да летучие мыши пристанище в ней себе нашли. Ночь в ту пору как раз такая же была, как и сегодня: ясная, морозная, и луна так ярко сияла — точно днем было светло. Забрался любопытный монашек на колокольню, да сидит ни жив ни мертв. Вот уже пора и звонить к «Славе в вышних Богу». Слышит он, идет по лестнице страшный пономарь и что-то про себя бормочет… Летучие мыши всполошились, крыльями захлопали, совы заухали, и все разом слетелись к пономарю. Взошел он на колокольню, на самую вышку — фонарик у него в руках был — поставил он его на пол, подошел к самому краю колокольни, свесился с нее да как свистнет… страшно так, что монашек, в углу своем притулившись, весь со страху затрясся… но все же любопытство пересилило: выглянул он из-за угла и стал смотреть, что делает пономарь, а тот начал уж звонить; звонит-звонит, да что-то не своим голосом приговаривает… зашумело вокруг, запело, завыло, загоготало! У монашка волосы дыбом, и только что хотел он стрекача задать, как вдруг видит…

Дикий, нечеловеческий крик прервал рассказ Ветхопещерникова; он и сам вздрогнул и посмотрел в ту сторону, откуда раздался этот крик.

— Братцы, спасайтесь! Что есть духу… бежим… видите, кто-то нас догоняет… ой, голубчики, погибли наши душеньки! — выл не своим голосом прыщавый семинарист. — Смотрите… туда смотрите!..

Мы обернулись на ходу: чья-то высокая тень быстро двигалась за нами.

Луна спокойно и ярко светила на прозрачном звездном небе. Дорога, по которой мы шли, сероватой лентой змеилась на белых полях, лес густой, покрытый инеем и снегом, стоял безмолвный, торжественный и таинственный, как эта рождественская ночь.

— Ребята, что есть мочи, в лес… айда!

Все пустились бежать, поминутно со страхом оглядываясь. Тень, высокая, широкая и страшная при фантастическом блеске луны, казалось, торопилась за нами, будто хотела поскорее настигнуть нас.

— Он с дубиной! — пищал, задыхаясь, маленький семинаристик, цепляясь за руку Понтия.

— Ребята… стройся теснее в колонну! — раздалась чья-то команда.

Тень легла длинной, плоской полосой следом за нами по дороге. Вбежав, наконец, в лесок, задыхаясь от волнения и усталости, мы несколько передохнули. Младшие семинаристы тряслись, как в лихорадке, с ужасом прислушиваясь к таинственному шепоту леса.

— Досказывать, что ли, про пономаря? — спросил Ветхопещерников и ехидно посмотрел на сильно побледневшее лицо Понтия. Не дожидаясь ответа, Ветхопещерников продолжал:

— …И видит он огромного, выше облака ходячего, тонкого, как колокольня, с длинными-предлинными руками…

— Да будет тебе! — грозно остановил его Понтий. — Замолчи, а не то, ей-ей, убью!

Но малыши уже опять побежали в паническом ужасе. Выбежав из лесу, мы увидели, что за нами гналась не одна тень, а несколько. Понтий и я поняли, наконец, в чем дело: бежавшие за нами тени были наши тени, отбрасываемые светом яркой луны. Но паника была так велика, что никому в первую минуту не пришло это в голову. Мы старались успокоить бежавшую в каком-то уже совершенно диком ужасе толпу.

Но Ветхопещерников и прыщавый семинарист, сами не переставая бежать, кричали:

— А-ай! Сатана, сатана, гонится, сатана!

— Батюшки, разбойники… убьют… убьют!

Когда мы, точно в самом деле гонимые нечистой силой, добежали до первой избы, то двое малышей тут же на месте упали. Их подняли, доставили в город, к родным.

С одним из них сделалась нервная горячка; остальные, невеселые, подавленные случившимся несчастьем с товарищами, сами сильно измученные, разбрелись по домам.

Ветхопещерникова едва живого вытащили из цепких лап Понтия.

— Сатана! Ты — сатана! Дьявол! Душегубец! — ревел он, стискивая ему горло.

Потом разъяснилось, что Ветхопещерников и прыщавый семинарист сговорились напугать малышей, чтобы подбодрить их.

Эта мальчишечья затея обошлась дорого. Заболевший нервной горячкой малыш к концу рождественских каникул скончался в больнице.