4

В промежутке между четырнадцатым днем рождения Хизер и Хеллоуином до Марка дошли новые пессимистичные прогнозы по поводу рождественских бонусов, и он начал искать другую работу. Он имел неосторожность поделиться своими планами с Карен, она предсказуемо забеспокоилась и, желая поддержать мужа, наговорила гадостей о коллегах, которые постоянно обходят его только потому, что играют в баскетбол с боссом и его сыном. У Марка были неплохие перспективы; его резюме вызывало доверие благодаря десятилетнему карьерному росту на фирме, а постоянные пробежки сделали его фигуру более подтянутой, и даже пухлое лицо стало плотнее прилегать к черепу, производя впечатление строгости и умудренности.

Очень скоро пошли собеседования, которые приходилось организовывать как тайные встречи с любовницей: звонить в нерабочее время и ходить в рестораны подальше от офиса, чтобы коллеги ничего не заподозрили. Теперь Марку часто приходилось выходить на пробежку раньше, иногда до восхода солнца, чтобы можно было назначить за завтраком встречу с потенциальным работодателем. Пустота предрассветного города позволяла репетировать интервью вслух, на бегу перечисляя свои достижения и описывая накопленный опыт.

Однажды утром, в день, когда предстояла особо перспективная встреча, Марк отправился на более длинную, чем обычно, пробежку, а когда вернулся, увидел, что воду и электричество отключили. Марк был в ужасе оттого, что придется вытирать пот полотенцем и надевать костюм. В какой-то момент он сообразил, что будильники в доме тоже не работают, и разбудил Хизер, а затем и Карен, мысленно ругаясь последними словами и брызгая на себя одеколоном. Карен сказала, что об отключении предупредили заранее, однако Марка это мало утешило, и он продолжил молча злиться и переживать, направляясь в ближайшую кофейню за двумя латте – для Хизер и для себя. Зачем мы торчим в этом доме, думал он, чувствуя, как потную шею натирает накрахмаленный воротничок сорочки, и почему это должно было случиться именно сегодня, и зачем он вылил на себя столько одеколона? И правда, женщина, стоявшая за ним в очереди за кофе, начала чихать.

Марк возвращался домой, неся на подносе два полных стакана с кофе и перебирая в уме все совершенные им за последнее время глупости (вот и сейчас он забыл, что ему снова придется пить кофе во время интервью), и уже был готов перейти через дорогу, чтобы подняться в квартиру, в свою квартиру, где ждала дочь, когда застыл на месте. Хизер уставилась в телефон, а один из рабочих уставился на нее. Ее сверлил взглядом приземистый парень в рабочем комбинезоне, и взгляд этот был таким похотливым и жадным, что Марк рванул через дорогу и оттолкнул Хизер, словно на нее стремительно несся автомобиль. Хизер это раздосадовало и смутило, она взяла свой кофе, и они пошли по тротуару. Марк обернулся и посмотрел на рабочего: остриженные почти под ноль, седые, несмотря на явную молодость, волосы и бледно-голубые глаза, которые тот быстро отвел и принялся выгребать строительный мусор.

На собеседовании Марк был рассеян, не проявил особого рвения и в результате получил реальное предложение, однако и после этого легче ему не стало. Вернувшись в офис, он развернул свой обед, но тут же ушел домой, потому что сильнейшая тревога лишила его аппетита. Он занял наблюдательный пост через дорогу от дома. У него кружилась голова, и он не до конца понимал, что им движет – желание шпионить или беспокойство за дочь, которая как раз сейчас должна была выйти из школы. Он притворился, будто говорит по телефону, когда рабочий выкатил к мусорным бакам ручную тележку, замер на месте и продолжал стоять, пока в положенное время, с точностью до секунды, Хизер не появилась из-за угла. Тогда он демонстративно принялся за работу.

Марк смотрел, как дочка приближается к дому, не замечая направленного на нее долгого тошнотворного взгляда. Когда урод вытер губы, шаря глазами по юбке поднимающейся по ступенькам Хизер, Марк не знал, то ли заорать на него, то ли подойти и молча ударить. Вместо всего этого он снял рабочего на телефон крупным планом и сам не понял, как оказался в Центральном парке, где начинал сегодняшний день, – с той разницей, что теперешние его мысли произнести вслух было невозможно.

Он мучительно раздумывал, только ли сегодня и случайно ли поджидал его дочь бритоголовый коротышка, или это происходило регулярно, и не скрывалось ли за этим хищным взглядом нечто большее, чем сокрушительная похоть. Так смотрит мужчина, который заранее ожидает отказа и потому ненавидит стройную дрянную девчонку, завлекающую его самим фактом своего появления перед ним, потому что она владеет всем тем, чего ему никогда не достанется. Хорошо бы в тех глазах было только желание, подумал Марк и тотчас задыхаясь рухнул на скамейку, едва не теряя сознание: тело дало мгновенный ответ на вопрос, над которым разум бился больше часа: во взгляде рабочего читалась такая ненасытная жестокость, что Марк вскочил и помчался домой.

* * *

Когда Марк вернулся, Карен радовалась горячей воде и электричеству, как радуются возвращению привычного комфорта, и готовила на ужин трехцветную пасту, которую Хизер предпочитала всем остальным. Он вошел в квартиру с распущенным узлом галстука и в промокшей от пота сорочке, с порога решительно заявил Карен, что им необходимо поговорить, и направился в спальню. Только когда Марк сел за стол, раздраженный и прямо из душа, Карен вспомнила, что он ведь ждал ее в спальне для разговора с глазу на глаз. Она видела, что за ужином его нетерпение нарастает, хотя в последнее время семейные застолья стали более мирными: Карен научилась завязывать разговор с Хизер, как бы случайно заводя речь о радикальном исламе или контроле над торговлей вооружениями.

К тому моменту, как в комнате Хизер погас свет, Марк успел опустошить полбутылки виски. Не на шутку встревоженная Карен закрыла за собой дверь спальни. Она припомнила, какой потный и растерянный он вернулся домой, и предположила, что предстоит признание в измене или, что более вероятно, в потере работы. Она оставила для него место в постели, однако он предпочел не ложиться и именно так – стоя и с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать, – шепотом изложил все события прошедшего дня.

* * *

Марк говорил путано, но отнюдь не потому, что был пьян, и не из-за слишком большого количества выводов, к которым пришел за такое короткое время, а потому, что не знал, какие аргументы привести, чтобы его страхи не показались необоснованными. Он решил, что не стоит показывать Карен фото на телефоне, поэтому попытался на словах убедить ее, что Хизер грозит опасность. Он сказал, что раньше видел такой взгляд у одного из звездных игроков в футбольной команде своего отца, а позднее (это известная история) тот самый игрок изнасиловал и убил двух учениц колледжа на Юге, – но тут он заметил, что Карен улыбается, слушая его, и больше не смог сдерживаться. Карен поклялась, что улыбалась, поскольку испытала облегчение, а вовсе не смеялась над ним, что да, она получила от него некую информацию, однако ее несоизмеримо больше интересуют результаты его собеседования, нежели мнимая опасность, грозящая их дочери.

Тут вообще нечего обсуждать. Или ему, или Карен, – если она сочтет, что будет более убедительной, – словом, кому-то из них нужно поговорить с прорабом, рассказать ему все вплоть до мельчайших подробностей и потребовать, чтобы рабочего уволили или хотя бы перевели на другой участок. Это настойчивое предложение заставило Карен отнестись к нему со всей серьезностью – после чего отвергнуть, напомнив мужу, что их адрес рабочему так и так известен. Марк согласился и предложил обратиться в полицию. «Чтобы что?» – возразила Карен: в самом деле, для этого не имелось ни оснований, ни доказательств, ни какого бы то ни было повода, кроме ощущений самого Марка, которые показались преувеличением даже его собственной жене. Марк снова согласился и потребовал, чтобы они прямо завтра переехали в отель, пока не подыщут квартиру, где можно переждать ремонт.

Карен спокойно объяснила, что наружные отделочные работы обещают закончить ко Дню благодарения, а сейчас уже Хеллоуин, и переезжать на такой короткий срок – это глупость в чистом виде, поскольку неудобств будет столько же. Возможно, его беспокойство обоснованно, но, по-видимому, стресс от непрерывной стройки, поисков новой работы и их взаимного отдаления сделал его пугливым сверх меры. Да, эти вопросы ее тоже волнуют, не говоря уж о том, что дочь ее игнорирует, но если честно, она считает рабочих вполне безобидными и вежливыми и даже не уверена, что догадалась, о котором из них идет речь, пока Марк не упомянул, что тот белый.

Марк обругал ее, заявил, что все это чушь собачья и что ремонт продлится до весны, а они остались в квартире ради благополучия Хизер, а не чтобы облегчить и без того беззаботную жизнь Карен. К тому же она все время оставляет открытым это гребаное окно на кухне, так что можно легко получить воспаление легких, а если ей так жарко, то пусть оторвет задницу, выйдет на улицу и займется чем-нибудь полезным.

Карен оскорбилась. С какой стати ей оправдываться за свой жизненный выбор перед собственным мужем, объяснять ему, сколько всего она делает для семьи, доводить до его сведения, что она не будет возражать, если ему захочется съехать и видеться с Хизер по выходным. Сама она никуда не поедет, невзирая на любые неудобства. Как раз на этой неделе она собиралась прозондировать почву в издательском бизнесе, и вообще, как он осмелился обвинять ее в эгоизме, если она уже записалась к пластическому хирургу, чтобы ради него стать более молодой и сексуальной?

Но вместо всего этого она, сделав глубокий вдох, выложила то, что давно уже прокручивала в голове: интерес Марка к дочери носит нездоровый характер и весьма ее пугает. Обвинение было замаскировано под озабоченность, однако муж был настолько шокирован, что она пошла на попятную, пытаясь сгладить впечатление от своих слов. В результате все стало еще ужаснее. Она признала, что ей неизвестно, каково это – быть отцом, и что она тоже беспокоится из-за того, что Хизер нравится нехорошим парням, да и вообще любым парням, но Марк с его гиперопекой просто зануда и ревнует дочь ко всем мужчинам подряд.

Марка аж замутило от ее лицемерия, и в ответ он заорал. Если у кого и есть навязчивые идеи, то это у нее. Только она неспособна что-либо увидеть вокруг, кроме дочери. Он потребовал, чтобы она согласилась с переездом. Если не хочет сделать это ради него, пусть сделает ради Хизер, выкрикнул он, потому что для него Карен так и так никогда ничего не делала, в ее списке приоритетов он всегда занимал последнюю строку, и если она варит для него кофе, то только чтобы произвести впечатление на Хизер.

Выговорившись, Марк почувствовал облегчение, а потом раскаяние – когда она схватила подушку и покинула спальню. Сидя в одиночестве на их неразобранной постели, он обратил гнев на себя самого: поделом ему, нечего было малодушно делиться с женой своими опасениями. Теперь ему стало ясно: положение критическое и говорить правду – не лучшая стратегия. Ужасные слова Карен явственно свидетельствовали о зависти и стремлении разрушить близость между ним и Хизер. Ему надо проявить выдержку и быть выше всего этого. Он принес Карен безоговорочные извинения и согласился с тем, что его реакция была излишне бурной и им вовсе не нужно переезжать.

Карен скользнула в постель и улеглась рядом с Марком, изображая готовность все простить и забыть. На ее взгляд, ничего так и не удалось решить, но она не раскаивалась за свои мысли, лишь жалела, что высказала их вслух. Она осторожно бросила на Марка взгляд поверх своего планшета, когда он повернулся во сне, и не смогла поверить в то, что веселый, обожающий ее мужчина, за которого она когда-то вышла замуж, превратился в параноика и лузера, вообще ее не замечающего. Она выключила свет и стала думать о будущем, воображая, будто у нее есть любовник, возможно один из красавцев-отцов из школы, всегда готовых завести легкую интрижку, а потом задремала, оставив ладонь между ног и легонько поглаживая себя, как делала это в детстве.

Марк притворялся, будто спит, а сам размышлял, не лучше ли осторожно предупредить Хизер или даже все рассказать ей, – однако относился к дочери слишком трепетно, чтобы вот так грубо нарушить ее душевный покой. Может, если он свозит Хизер на острова Теркс и Кайкос и проведет с дочкой каникулы мечты, это не будет считаться похищением, а Карен, возможно, все поймет и присоединится к ним? Он сам расстроился, что наговорил ей столько всего. Нужно было просто устроить им обеим сюрприз, неожиданный отпуск, и заплатить кому-нибудь, чтобы за время их отсутствия вещи перевезли в другую квартиру; теперь уже поздно, однако в любом случае он обязан забрать отсюда Хизер. А еще он думал о том, что можно уронить с большой высоты на голову рабочему что-нибудь тяжелое вроде разводного ключа или кирпича.

* * *

Почти каждый день Хизер читала в темноте, и сегодня она тоже смотрела на экран телефона, зная, что родители наконец-то расслабились, решив, что она спит. Вечером она слышала пререкания матери с отцом, но уже давным-давно научилась не обращать внимания на их стычки, потому что они всегда касались только ее и никогда не приводили ни к чему серьезному. И мать, и отец были исключительно невосприимчивы к душевным переживаниям. Отец уверял, что у него их вообще не бывает, а мать была убеждена, что все разделяют ее чувства. Долгие годы Хизер не догадывалась, что умение распознавать или даже ощущать чужие эмоции присуще не всем, а потом, обнаружив, что и взрослые, и ее друзья набрасываются друг на друга не нарочно или, по крайней мере, неосознанно, решила держать дистанцию, не в силах и дальше страдать от обычного поведения среднего человека.

Хизер всегда обладала чувством справедливости и пониманием, что все стараются поступать хорошо, и, видя, как меняются ее родители дома, как они не в силах разделить друг с другом свою радость, задавалась вопросом, что такое она сделала с ними самим своим появлением. Раньше она часто прислушивалась к их сражениям, иногда даже проскальзывала в спальню, пряталась под кроватью и молилась, чтобы они развелись и наконец-то поделили ее любовь поровну, чтобы можно было улыбаться миру, не опасаясь, что Марк или Карен перехватят ее улыбку.

Хизер читала о событиях в мире и, превозмогая сердечную боль, пыталась взглянуть на них под новым углом, открывающим тему для дискуссии, которая бы позволила получить приглашение на январские дебаты в Стэнфордском университете и, значит, съездить в Калифорнию, а возможно, даже попасть на общенациональные дебаты, если, конечно, отец не наложит вето. Она любила спорить, путешествовать и знакомиться с другими ребятами, однако выбрала университетские дебаты с их выходом в политику и юриспруденцию после того, как окончательно пришла к выводу, что ее родители не получают удовольствия от своей скучной работы. Она поклялась, что избежит их несчастной судьбы, для чего будет прилежно учиться и заводить побольше друзей, а не врагов. А еще она любила и умела побеждать – внешне корректно, демонстрируя серьезное отношение к фактам и этике, но внутренне ликуя после каждой выигранной дискуссии.

Это лукавство расстраивало ее, как и растущий интерес к себе самой. Годы прошли с тех пор, как ее беспокоило, не случится ли у отца сердечный приступ во время пробежки или не будет ли мать тосковать, когда она уйдет в школу. Но почему она должна о них беспокоиться? Оба так измучили ее, постоянно требуя времени и любви, что, может, хватит обращать на них внимание? Они ведь сами виноваты? Другие родители тоже позволяют себе давить на детей, но все же не настолько, тем не менее Хизер изо всех сил сохраняла лояльность и никому об этом не рассказывала, полагая неслыханным вероломством открыть миру, что семья Брейкстоун не идеальна.

Но самой тягостной тайной, которой миру ни за что не следовало знать, являлась меланхолия, таящаяся под ее улыбкой. Хизер знала, что обязана избавиться от нее или заменить ее благодарностью, и охотно бы так и сделала, если бы грустить не было так сладко. Самый приятный момент наступал после того, как она откладывала телефон на тумбочку, и продолжался до засыпания. Она слушала шум улицы и думала об одиноких людях, которых совсем никто не замечает, обо всех этих взрослых, куда они спешат и каково им в этой спешке.

Многие подобные мысли Хизер с удовольствием бы записала, однако понимала, что дневник выходит за приемлемую для матери границу приватности, поэтому они так и оставалась невысказанными, разве что иногда вырывались наружу шепотом, адресованным зеркалу на двери спальни. В промежутках между чтением книг, которые ей давала мать, и бесконечными школьными уроками Хизер готовилась к предстоящему гормональному шторму, подмечая все происходящие с ней перемены. Волосы, отмечала она, видимо, придется слегка осветлить, один зуб немного кривоват, и хотя пока рано говорить с уверенностью, но похоже, ей повезло и прыщей не будет.

Вслед за подругами, сокрушавшимися по поводу полноты или несимметричной груди, она жаловалась на свою внешность, но чем дальше, тем больше отдавала себе отчет в том, что на самом деле она – высокая, длинноногая, с тонкой талией и грудью уже сейчас почти размера С – сложена на редкость хорошо, если не идеально. Постепенно она осознавала, что это означает, листая журналы, или идя по улице, или ловя пристальный взгляд одного из ремонтных рабочих по пути в школу или домой.

Теперь ей открылось со всей очевидностью, что ее подруги просто-напросто хотят, чтобы их заметили, и притворяются скверными девчонками, чтобы бросить вызов родителям и заодно привлечь к себе внимание. Хизер не знала, нужно ли и ей дополнительное внимание, однако подражала подружкам, чтобы не выглядеть маленькой и не вызвать лишнюю зависть, добавив к своим достоинствам еще и неиспорченность. Поэтому, как и другие девчонки, она пользовалась каждой минутой вне родительского контроля, в частности, по дороге в школу и из школы, во время прогулок в Центральном парке и даже дома, стоя на крыше, чтобы поболтать по телефону, покурить, пожевать жвачку, накраситься и одеться вызывающе, включая такие временные модификации школьной формы, как закатанная на талии – чтобы стать покороче – юбка или чужая, более тесная блузка, увеличивающая грудь. Подражая подружкам, она даже влюблялась в популярных певцов с девичьими лицами, воображала, как ее обнимают в темном уголке, всерьез рассматривала перспективу страстных поцелуев, но чего-то большего, к чему не была готова, по-настоящему страшилась.

Хизер бесила невозможность поговорить с матерью, непонятная ей самой неловкость, появившаяся в их отношениях, и раздражала показная раскованность матери и неуклюжие попытки втереться ей в доверие. Матери отчаянно хотелось вникнуть во все подробности дочкиных сексуальных переживаний, чтобы плакать, делиться своим опытом, сочетая жесткий контроль с обидным покровительственным тоном.

Хизер отказывалась говорить на эти темы, хотя и понимала: у матери отлегло бы от сердца, узнай она, что секс был всего у нескольких одноклассниц, а немногочисленные знакомые мальчики либо так же застенчивы, как Хизер, либо интересуются только теми несколькими девочками, у которых был секс. Но она бы никогда не сказала этого матери, потому что ее откровенность послужила бы прологом к более неприятному признанию, которое Хизер давно уже прокручивала в голове: до чего ей отвратительно то, чем занимаются и как живут ее родители.

Их почтовый индекс указывал, что они живут в районе, где селятся состоятельные люди, притом что отец ничего не создавал, мать вообще ничего не делала, а их квартира была хоть не огромной, но бессмысленно роскошной и гламурной, и они слишком много потребляли и слишком много выбрасывали, и, что хуже всего, им было на это наплевать. Сколько тропических островов они посетили, не замечая нищеты, царящей за оградой отеля? Нельзя сказать, что ее родители – плохие люди, но живут они в самодовольной уверенности, будто заслужили все, чем обладают.

Она пыталась обратить внимание каждого из них на несправедливость такого положения, но вместо того, чтобы с ней спорить, родители, словно сговорившись, самым ценным своим достоянием называли ее. Разумеется, это было выражением любви, но она понимала: они отравлены, поражены некой болезнью благополучия, превратившей их в полулюдей с кофемашинами и кассовыми аппаратами вместо сердца.

Зная, что эта болезнь настигла и ее, Хизер старалась держать в узде свою жажду приобретательства и, напротив, получать удовольствие от простых вещей. А поскольку как раз в это время большинство обитателей дома уехали и появились грузовики с рабочими, она решила подавить потребность в комфорте и принять все неудобства, связанные с ремонтом как справедливую расплату за незаслуженно роскошную жизнь. Она даже отказывалась поддерживать ежедневные, пусть и обоснованные, сетования отца, что давалось ей нелегко, поскольку постоянное внимание этого рабочего на пороге собственного дома ей изрядно докучало.

Как бы то ни было, поговорить об этом с отцом она стеснялась, а мать, как всегда, ничего не замечала, и Хизер это было точно известно, потому что однажды, когда они искали бандероль, а швейцар куда-то отлучился, Хизер предложила спросить у рабочего перед домом, а мать даже не поняла, о ком речь. Хизер объяснила, что он – единственный белый в бригаде и что, хотя его седые волосы острижены так коротко, что он кажется лысым, он вовсе не лысый и у него на самом деле гладкая кожа, четко очерченные скулы и ясные голубые глаза молодого мужчины.

Она не могла сказать матери, что с каждым днем он интригует ее все больше, ей хотелось узнать, откуда он, и что он за человек, и как могло получиться, что он такой красивый и последние два месяца ежедневно работает по десять часов в их доме, а мать его даже не заметила? Вероятно, полагала Хизер, мать запомнила бы его, если бы он смотрел на нее так, как смотрит на Хизер, в особенности когда один или два раза их взгляды встретились и ей показалось, будто она идет по улице нагишом.

Он, несомненно, раздражал бы мать, как вначале раздражал Хизер. Ее он рассердил, а потом и возмутил, заставив подумать о том, что себе позволяют мужчины, не имея никакого права смотреть на женщин жадным взглядом, ввергая их в смущение. Но смотрел он только на нее, на мать ни разу не взглянул, и со временем Хизер поняла, что он каким-то образом видит ее всю целиком.

Рабочий приходил ежедневно, и не могла же она сказать матери, что в те несколько дней, когда он отсутствовал, она беспокоилась, не забыл ли он о ней. Она не могла признаться матери, что его взгляды ее больше не раздражают, что чуть ли не каждую ночь она думает об их случайных встречах, воображая себе его или свое собственное представление о нем, и что от этих его взглядов у нее начинает сладко ныть под ложечкой, и это ощущение постепенно опускается все ниже.

Ей хотелось поговорить с ним. Сказать, что она не такая, как мать, что она замечает всех людей и знает: это ужасно, что его вынуждают вести себя фактически как прислуга. Она бы не обращалась к нему свысока, словно какая-нибудь избалованная дочка миллиардера, которая учится в частной школе и обладает богатством просто по праву рождения. Она гадала, что за лишения и стечения обстоятельств довели человека до такой жизни, умный ли он, какой у него голос и сможет ли она когда-нибудь сделать хоть что-то для нуждающихся. Она никогда не скажет матери, что мечтает обрести цельность – уступить велению сердца и раздать все, чем обладает, включая себя самое, если понадобится, дабы богатство, возраставшее многие годы без малейших усилий со стороны ее родителей, смогло пойти кому-нибудь на пользу. Но на самом деле она просто хотела сказать рабочему, что видит его.

«Моя мать уже вернулась?»

Услышав голос, Бобби сразу понял, кому он принадлежит, и не мог поверить в то, что она совсем рядом. Он поднял глаза, вдруг онемев, и только видел, как от ветра прядь волос упала ей на губы, а она пальцем идеальной формы отвела ее от своего пухлого рта. В конце концов он сумел выдавить: «Еще нет», но продолжал смотреть на нее не отрываясь, наверное, слишком долго, пока не вспомнил, что надо бы улыбнуться. Она улыбнулась в ответ и через мгновение вошла в дом, покачивая юбкой на аппетитной заднице.

Ночью Бобби заново переживал каждую секунду их общения. В одно мгновение вместилось столько всего, что получилось даже лучше, чем он мечтал, она ведь не просто обратилась к нему, но как бы предложила стать сообщником и вместе с ней действовать по ее плану и сделать нечто плохое, пока матери нет дома. Бобби пытался унять воображение, но оно уже вырвалось на волю: вот она приглашает его к себе, и он видел со стороны, как входит в нее, и чувствовал, что внутри она словно шелковое кимоно покойной матери.

Неделей раньше был Хеллоуин, и Бобби знал, что не должен надевать маску, но ему нравилось, когда взрослые скрывали за масками свои дурацкие рожи, а особенно ему понравилась Хизер в костюме котенка, с черным пятнышком на кончике носа, как если бы она ткнулась им в грязную сетку на двери. Когда в тот день она приблизилась к нему, он стоял и у него болела спина, потому что он вкалывал по полной, не желая лишиться работы. Когда он увидел ее, тело, как ни странно, осталось спокойным, а мышцы сами собой расслабились. Возможно, подумал он, они оба начинают привыкать друг к другу. В тот день, когда она, вся в черном, проходила мимо, он решил, что существует лишь один-единственный реальный способ подтвердить это предположение: она должна заговорить с ним и доказать, что достойна его, покинув свой мир и умоляя принять ее в мир Бобби.

Теперь, когда она действительно заговорила с ним, он обрадовался, удивился и преисполнился еще большей решимости. Раньше он надеялся, что ему как-то подфартит или он сам ее принудит, но когда она заговорила, он понял, что она подчиняется только себе, а вовсе не ему. Наверняка Хизер – какая-то совсем другая, еще более другая, чем он считал раньше. Есть ли что-то более потрясающее, чем физическое обладание ею? Ее смерть в его руках стала бы чудом, как чудом казалось что судьба свела их вместе, но тут Бобби вдруг осознал, сколь мимолетно это чувство. Все картинки в его мозгу сменились, и теперь он хотел, чтобы она пришла к нему по собственной воле, и не мог дождаться следующего утра, чтобы увидеть, как она себя поведет. Что с ним будет, если она исчезнет навсегда?