— Так вы утверждаете, товарищ рядовой, — лысоватый врач в «горбачевских» очках с тонкой золотой оправой внимательно разглядывал лежащего в постели худого, стриженного наголо паренька с лихорадочно блестящими на осунувшемся желтоватом лице глубоко запавшими глазами, — что ваш командир взвода непонятным образом раздвоился?

— Нет, — больной облизнул сухие губы, — я этого не утверждаю. Но как иначе объяснить, что он так быстро пришел ко мне на помощь? Я только-только видел его наверху горы, а потом он бац — и рядом. И форму успел поменять.

— Может быть, скатился вниз? — улыбнулся одними губами врач. — Помните, у Маяковского? «Хочешь убедиться, что земля поката? Сядь на собственные ягодицы и катись», — процитировал он.

— Ну, это вы сказали, — недоверчиво улыбнулся солдат, следя глазами за молоточком, которым медик, будто невзначай, водил перед его лицом туда-сюда. — Скатился… Там километра два уже было, наверное. Он, пока катился, стерся бы о камни… Как в том анекдоте про кота.

— Про кота? — расхохотался врач. — Как же — помню, помню… Там еще хозяин на пол наждачную бумагу постелил, а мелкой не нашел… Ну, чувство юмора у вас сохранилось, больной, — это хороший знак. А больше ничего странного вы за своим командиром не заметили?

— Странного?.. — задумался солдат. — Понимаете, я сперва не обратил внимания — в горячке был…

— В горячке?

— Ну, это так говорится… Я ж в плену был, думал, что на куски меня резать будут, а тут — он. Я, как его узнал, чуть с ума не сошел от радости. Ну, думаю, товарищ лейтенант меня вытащит!

— Это хорошо. Но вы сказали «сперва». А что потом?

— Странным мне показалось, что одет он как-то не так был. Форма военная, но я такой раньше не видел — в разводах каких-то цветных.

— Грязная?

— Нет, там ткань такая. Маскировочная будто.

— Маскхалат?

— Нет, те я тоже видел. У разведчиков. Там только два цвета — зеленый и белый. А тут и желтый был, и коричневый… Как в кино, у американцев.

— В кино? Вы видели такой фильм?

— Ну да! Только названия не помню. Мы с другом на видеомагнитофоне смотрели, у него дома. Там про войну во Вьетнаме, и один бывший солдат…

— Ну хорошо, — перебил больного медик. — А еще что?

— Они с другим, в такой же форме, все называли друг друга поручиками.

— Так он не один был?

— Я же говорил! В плену, оказывается, было три человека: я, тот второй военный, что раненый был, и гражданский. Александр Павлович его еще статским советником называл.

— А что это значит — статский советник?

— Откуда я знаю, — пожал здоровым плечом раненый. — Это что-то из дореволюционной жизни. В книге какой-то было. У Чехова, кажется.

— Логично, — покивал головой врач. — фильм, книга… Ну, товарищ рядовой, не буду вас больше отвлекать. Выздоравливайте.

Врач поднялся со стула, спрятал свой молоточек в нагрудный карман и вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.

— Ну что? — спросил его другой врач — заведующий хирургическим отделением Ашхабадского военного госпиталя подполковник Вахтеев, ожидающий снаружи. — Симуляция исключена?

— Можно сказать однозначно, — подтвердил майор Голобородько, коллега Вахтеева, но заведующий психиатрическим отделением. — Посттравматический синдром в чистом виде. Съехала у рядового крыша набекрень. Сложный бред, навеянный отрывочными воспоминаниями о прочитанных книгах и виденных фильмах. Думаю, семь-бэ ему гарантирована.

— А может, не будем мальчишке жизнь портить? — осторожно спросил подполковник. — Ему ведь так и так инвалидность светит. Раздроблены правая лопатка и несколько ребер, поражена плевральная полость… Легкое удалось спасти, но дышать какое-то время ему будет тяжеловато. Опять же — обширная кровопотеря.

— Ну, не знаю… — задумался майор, человек не злой, в общем-то.

— Ведь в остальном-то он вполне вменяем, — почувствовал слабину Вахтеев. — Я с ним беседовал — вполне здраво рассуждает. Про детство рассказывает, про учебу в институте… Он ведь в Политехническом учился, выпустился бы лейтенантом запаса, да по «устиновскому приказу» — загремел. Демобилизуется, придет восстанавливаться, а ему там — от ворот поворот. Мол, чокнутых нам не надо. Клеймо в военном билете на всю жизнь. Виталий Евгеньевич, у вас же у самого сын!

— Даже не знаю, что сказать… Ярко выраженный бред… Кстати, а на наркотики его проверяли? Мальчишки там, за речкой, сатанеют — водки-то наш «минеральный секретарь» их лишил. И курят всякую дрянь… А то и колются…

— Абсолютно в этом плане чист, — заверил подполковник. — Даже не курит. Я думаю, парнишка просто чересчур впечатлительный, воображение у него живое. Вот в экстремальной ситуации и отреагировал его организм неадекватно. Мне такое встречалось в специальной литературе.

— Да-да, вы правы. — Психиатр задумчиво вынул из нагрудного кармана молоточек и почесал кончик носа. — Особенно во времена вьетнамской войны такое отмечалось за американскими солдатами. Я читал монографию Джейсона Вудса, так у него прямо сказано… — Майор недоуменно посмотрел на молоточек и спрятал его за спину. — В общем, как знаете, Юрий Викторович. Если вы считаете, что этот факт отражать не следует — я не против. Рядовой Максимов, кроме своей мании, никаких отклонений в психиатрическом плане не имеет. Так и запишем.

— Лучше без мании.

— Можно и без мании. Ну, товарищ подполковник, я вам больше не нужен?

— Бог с вами, Виталий Евгеньевич! До свидания. В субботу жду вас в гости на торжество. С супругой!

— Непременно буду, Юрий Викторович.

Медики церемонно раскланялись, и Вахтеев долго смотрел вслед удаляющемуся психиатру, похоже, продолжающему беседу в одиночестве: разводящему руками, крутящему головой…

«Эх, Виталий Евгеньевич, Виталий Евгеньевич… — подумал хирург. — Вам самому семь-бэ смело ставить можно… Впрочем, какой психиатр без отклонений?»

Он открыл дверь и вошел в палату.

— Не помешаю, Вадим? — присел он на стул у кровати. — Лежи, лежи… — жестом удержал он завозившегося пациента. — Ну, как самочувствие?

— Нормально… — с сомнением произнес раненый, скосив глаза на закованную в гипс руку, слитую в одно целое с гипсовым же корсетом, охватывающим грудь. — Уже почти не болит…

— Ну и чудненько! Недельку еще тут полежишь, и будем переводить тебя в общую палату, к выздоравливающим… Да не бойся ты, — успокоил врач помрачневшего разом рядового. — Полежишь немного, рука и ребра заживут, и будем тебя комиссовать. Домой поедешь. Родителям-то пишешь?

— Нет, — покраснел Максимов. — Пальцы пока не слушаются…

— Это зря! — подполковник выудил из кармана красный резиновый мячик размером с апельсин и протянул солдату. — Вот, разминай пальцы, восстанавливай подвижность. Ты ж не хочешь инвалидом остаться?

— Не-е…

— Молодец. Вернешься домой, восстановишься в институте. Хвостов-то не было?

Паренек не ответил, потупив глаза.

— Й-йэх! — крякнул врач. — Драть тебя некому!.. Ничего, наверстаешь. Тут, главное, не расхолаживаться, а то потом не соберешься. По себе знаю… Ну, давай, выздоравливай… Скоро ужин, — бросил медик взгляд на часы. — Кстати, — посмотрел он в глаза Вадику после паузы. — Не советовал бы я тебе распространяться о том своем приключении… Верю, верю! — Жестом остановил он открывшего уже рот солдата. — Я — верю. А другие вот могут не поверить. Еще в сумасшедшие запишут. Оно тебе надо? Вот то-то. Так что подумай, боец…

Подполковник Вахтеев вышел, оставив рядового Максимова глубоко задумавшимся. Красный мячик, лежащий рядом с его безвольной рукой, на белоснежной простыне казался пятном крови…

Полковник Селиванов долго молчал, лишь раздувая свои пышные, будто у моржа или германского канцлера Бисмарка, усищи.

— Ты что, лейтенант, — начал он негромко, но постепенно повышая тон до командного рыка. — Дурака тут из меня строишь?! Что это такое? — швырнул он на стол бумагу. — Что это за хрень, я тебя спрашиваю?!

— Наградной лист, — смотрел выше пышной седоватой шевелюры командира Бежецкий. — На бойца моего взвода рядового Максимова.

— А что так жидко-то — за отвагу? — язвительно склонил голову набок полковник. — Требовал бы уж сразу Красную Звезду! Да что мелочиться-то? Героя Советского Союза, во! Ни больше, ни меньше! С вручением ордена Ленина! И себе заодно! Будут у меня наконец-то в полку свои герои! Да сразу два! Ни гроша, ни гроша, да вдруг — алтын!.. За какие такие подвиги, Бежецкий?

— Там все сказано, — старался говорить ровным голосом лейтенант, хотя изнутри его горячей волной поднималась ярость: видел бы «полкан» раненого Максимова, лежащего среди рассыпанных стреляных гильз, готовясь пустить себе в голову последнюю пулю! Такое не забывается…

— Что там сказано? — Полковник сгреб листок обратно, приложил, не надевая, к глазам очки в треснутой, аккуратно смотанной синей изолентой оправе и торжественно прочел: — В одиночку отражал атаку многократно превосходящих по количеству мятежников до подхода основных сил… Прямо Александр Матросов какой-то! — снова отбросил он документ. — Капитан Гастелло!.. А вот у меня есть сведения, что рядовой Максимов, наоборот, самовольно оставил расположение части. Так, Бежецкий?

«Ну и сука этот Перепелица! — подумал Александр. — Жаль, в том бою его, собаку, не клюнуло… По идее, ему в госпитале-то надо валяться…»

— Да, оставил, но не самовольно…

— Брось крутить, лейтенант. То-то я не знаю! Деды послали салажонка в кишлак за чарсом или шаропом, а ты, взводный, проморгал. А потом чуть весь взвод не положил, засранца этого сопливого, маменькина сынка вытаскивая, который за себя постоять не может. Прав я?

Лейтенант не отвечал.

— Молчишь… Вот и молчи. Бумажку твою я использую, как она того заслуживает, — здоровенная пятерня старого вояки скомкала злосчастный лист, заодно прихватив еще пару каких-то бумажек, в хрустящий ком и отправила в мусорную корзину — приспособленную для этого латунную гильзу от снаряда калибра сто двадцать два миллиметра. — А ты иди и служи. Хорошо служи, понял? На тебя из-за этой твоей выходки и так косо смотрят. Виданное дело! — всплеснул полковник руками. — Вызвал «вертушки» пустой кишлак утюжить! Слава богу, не «грачей»! Был у нас в полку капитан Ефремов — тот все с перепою батальон норовил в ружье поднять да на Исламабад идти! Суворов хренов! Скобелев пополам с маршалом Жуковым! Слава богу, отделались от него — желтуху подцепил. В Союз сплавили… А ты вот с заброшенными кишлаками воюешь. С призраками!.. Все, пошел вон! Утомил ты меня, Бежецкий…

Александр вышел из штабного модуля с пунцовыми от стыда щеками. Высмеяли! Натыкали носом в дерьмо, как щенка! Нет, прав был Киндеев, когда не советовал никому рассказывать о том, что случилось. Прав бывалый вояка на все сто! Но ведь был же бой, был!

Лейтенант сунул руку в карман и вытащил теплую монетку…

Саша корпел над бумагами, продираясь сквозь дебри армейских канцеляризмов, когда в дверь его комнатки в офицерском модуле, которую он делил со старшим лейтенантом Флеровым, кто-то поскребся. Как обычно, свободными вечерами старлей отсутствовал на пару не то с Амуром, не то с Бахусом (падок был ротный до этих двух античных божеств), и Бежецкий хотел воспользоваться одиночеством, чтобы разделаться с накопившимися долгами. Но не довелось…

— Войдите! — рявкнул лейтенант, весь еще во власти заковыристых оборотов, на которые сегодня, как никогда ранее, был плодовит его мозг.

— Можно, товарищ лейтенант? — просунулся в комнату сержант Барабанов, ротный писарь и человек насквозь гражданский.

— Заходи, Барабанов, — вздохнул Александр, откладывая в сторону изгрызенную в творческих потугах шариковую ручку: как и большинство офицеров и прапорщиков полка, он устал бороться с этим «гражданином», ни в какую не признающим воинского этикета. — Присаживайся.

Писарь плюхнулся на жалобно взвизгнувший табурет (и как он умудрялся сохранять такие телеса при весьма скромной «перестроечной» кормежке?) и со стуком выложил на стол перед лейтенантом монету.

— Ну и что это ты мне приволок? — Саша, ни черта в коллекционировании не понимающий, даже не попытался взять тускло-белесую «серебрушку» в руки. — Похвастаться больше не перед кем своими трофеями?

Всему полку было известно, что сержант умудряется даже здесь, в Афганистане, отдавать дань своему хобби — нумизматике. Кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска, но большинство признавало право солдата на «гражданские заморочки». В конце концов — вполне безобидная степень сумасшествия. Не анашу втихаря покуривать или за самогоном под колючей проволокой ползать по минному полю. Некоторые даже помогали писарю, притаскивая с боевых, то одну старинную монетку, то целую пригоршню. Бежецкий тоже как-то пополнил коллекцию сержанта парой не то иранских, не то пакистанских — «арабских» одним словом — монет, заслужив тем самым горячую благодарность великовозрастного дитяти.

— Да это вы мне скажите, что это такое, товарищ лейтенант, — негодующе блеснул очочками Барабанов.

Пришлось брать монету в руки, рассматривать со всех сторон.

— Ну, двадцать копеек… Царские, — Бежецкий перевернул монету. — Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год… Стоп.

— Вот именно! — писарь торжествовал. — Какой царь в шестьдесят девятом? Его же на пятьдесят два года раньше свергли!

— Ну и замечательно. Мне-то какое дело до этого?

— Да ведь мне Перепелица этот двугривенный сменял! За две пачки «Примы».

— И что? Отобрать обратно? Он их уже скурил, наверное… Постой, — начало понемногу доходить до лейтенанта. — Когда сменял?

— Да вчера!

Александр задумался.

— Вот что, Барабанов, — он убрал монету в карман. — Позови-ка ты мне этого Перепелицу.

— А монета?

— Была и нету! — пошутил Бежецкий. — Было ваше, стало наше. Иди, иди, Барабанов…

Как ни крути, а добро, которое солдаты натырили тогда по карманам у убитых «духов», могло стать единственным доказательством того, что он, лейтенант Бежецкий, ничего не придумал. Ведь когда раненого Максимова «вертушкой» отправили в Кабул, на всякий случай долбанув пару-тройку раз «нурсами» по мертвому селению (по просьбе лейтенанта, конечно), он с солдатами таки спустился к кишлаку и обшарил там все. Увы, никаких следов боевиков обнаружить не удалось. Даже между камнями, где шел бой, не то что трупа — гильзы найти не удалось. Словно подмел все кто-то, да так аккуратно, что ни единой не оставил.

И камни заодно от пулевых выбоин «залечил».

— Слушай, Перепелица, — нахмурил лейтенант брови, когда сержант предстал перед ним. — Я тебя предупреждал про мародерство?

— Та чого? — прикинулся дурачком хитрец, опять кося под «щирого украинца». — Якое мародерство?

— Лопнуло мое терпение! Вместо дембеля в дисбат пойдешь, Перепелица.

— Та вы що? — переменился в лице сержант. — Який дисбат?

— По-русски говори, — грохнул кулаком по столу Александр, вспомнив к месту полковника Селиванова, и бросил весело звякнувший о столешницу «двадцатник». — Где вот это взял?

— Барабан настучал… — понимающе скривился сержант. — Ну, я его…

— Где взял, говорю?

— Да по карманам у «духов» прошлись маленько, — отвел глаза в сторону солдат. — А шо — нельзя?

— Это мародерство, Перепелица. Понял? В следующий раз повторять не буду. Что еще у трупов было?

— Та грошей було трохи…

— Где они?

— Та фалыпыви те гроши оказались. Мы их с Емелей в духан, а нас — в кулаки. Валите, гуторят, отсюда со своей липой… Мы их и выкинули.

— Фальшивые?

— А черт их разберет, товарищ лейтенант! Я бачив — вроде настоящие. И на просвет настоящие, и вообще… А местные не беруть, и все. Мы и решили, что фалыпыви те гроши…

— Что еще было?

— Да мало чего… Бусы ихние…

— Четки?

— Мабуть, да. А мабуть, и ни. Бусы.

— Еще.

— Патроны и все такое. Емеля еще ствол прихамил.

— Веди его сюда…

Ствол оказался пистолетом системы «браунинг». Стареньким, потертым, ничем особенным не примечательным. Бежецкий, конечно, изъял «нетабельное» оружие у солдат, но куда его девать? Патроны лишь в обойме, а подходящих — днем с огнем не найти. Так и валялся пистолет в общем сейфе рядом с бутылкой спирта и прочими «материальными ценностями», пока кто-то из коллег-офицеров не догадался впарить занятную вещицу очередному проверяющему из округа в виде сувенира.

Монетка тоже затерялась куда-то. Честно говоря, Александр за делами совсем забыл о ее существовании. И не жалел — она служила лишним напоминанием о том самом конфузе.

Вновь увидел он деньги с двуглавыми орлами через пять лет, уже капитаном, и в Союзе. Вернее, в той обкорнанной демократами, некогда могучей стране, что не звалась более СССР. Да и орлы на металлических «десятках» и «двадцатках» мало чем напоминали гордую коронованную птицу с той самой монетки. Примерно как мороженая курица из магазина — того же самого живого орла…

А слух о тех событиях все же прошел. Передавался из уст в уста, обрастал подробностями и высосанными из пальца фактами, как водится, пока не превратился в байку, одну из тех, которые любят травить друг другу солдаты на привале или офицеры за «рюмкой чая». Обычную байку той, далекой уже войны. Не лучше и не хуже других…