— А, Александр Павлович! — жандарм, сверкнув погонами с вензелем Его Величества Петра Алексеевича, вышел из-за огромного — в треть кабинета — стола и, подойдя к замершему едва ли не по стойке смирно Бежецкому, сердечно пожал ему руку. — Заждались мы вас, голубчик! Наслышан о вашей болезни. Как же это вас так угораздило?

— Не могу знать, ваше…

— Без чинов, без чинов, голубчик. Меня зовут Федором Михайловичем. Как классика нашего, ха-ха! Читали Достоевского?

— Нет… То есть да. — Саша совсем запутался в граде вопросов, ответы на которые жандарма, похоже, совсем не интересовали. — В юности…

— О, да-да, в юности. Надеюсь, до училища? Ведь Достоевский, кажется, не входит в число высочайше одобренных для учебных заведений Империи книг? Не так ли?

— Да, но…

— Но это не вина для ума пытливого, стремящегося к познанию. Как, кстати, ваше здоровье? — Не переставая говорить, полковник выдвинул из-за стола мягкое кресло и радушно указал на него поручику. — Присаживайтесь, присаживайтесь — в ногах, как говорится, правды нет, а разговор нам предстоит долгий…

Бежецкий, уже садящийся в кресло, вздрогнул: он, пребывавший в напряжении с самого отъезда из имения (а напряжение лишь возрастало, пока перед ним открывались охраняемые неподкупными «церберами» многочисленные двери, чтобы захлопнуться намертво за спиной), только-только успел чуть расслабиться, уговорить себя, что причина его вызова в мрачное здание на Якорной — пустяк, а тут строгое «разговор предстоит долгий». Не слишком располагающее к расслаблению начало.

— Что это вы? — искренне изумился жандарм, глядя на выпрямившегося в кресле, будто аршин проглотил, поручика. — Неужели наша епархия настолько страшна? Или я кажусь вам монстром?

— Нет, ваше…

— Федор Михайлович, — мягко перебил Сашу «монстр» (а именно им он юноше и казался). — Мы же с вами договорились: без чинов.

— Нет, Федор Михайлович.

— А вот напрасно! — построжал лицом полковник. — Как раз вам-то я и должен казаться монстром.

— Почему?

— А потому что дела ваши, Александр Павлович, не слишком хороши. Я бы сказал даже так: плохи ваши делишки, господин поручик. Или бывший поручик?

— Как это?.. — растерялся Бежецкий. — Почему плохи?..

— А как же иначе? Неужели вы считали, что за дезертирство вас погладят по головке? Да еще из действующей армии. Это, голубчик мой, трибунал. Военный трибунал. А дальше — по обстоятельствам. Найдутся смягчающие вашу вину — отделаетесь всего лишь лишением всех чинов, прав и состояния и ссылкой в каторжные работы. Лет на двадцать, как минимум. А уж если не найдутся, то боюсь, пахнет петлей. Казнью через повешенье, если непонятно.

Поручик, на протяжении всего этого монолог а только молча разевавший рот, словно рыба, выброшенная из воды, наконец обрел дар речи:

— Почему дезертирство?.. — Саша схватился за папку, где лежали все его документы — не таскать же все это по-армейски — в кармане? — и лихорадочно, ломая ногти, принялся открывать не к месту заевшую застежку. — Я нахожусь в отпуску, по ранению… Вот подпись генерала Коротевича…

— А вот Коротевич, — перебил его жандарм, даже не взглянув в бумагу, — все это отрицает. По его словам, вы самовольно покинули свою часть, хотя это вам было категорически запрещено. Мало того: вы обманом проникли на борт транспортного самолета, перевозящего гробы с останками православных воинов, чтобы миновать пограничные кордоны, где неминуемо были бы задержаны.

— Но вот же литер на беспрепятственный проезд по всей территории Империи!!!

— Липа. Ха, вы не представляете, какие фальшивые купюры навострились шлепать эти афганские умельцы! Куда там нашим фармазонам! Так что этой бумажке — грош цена. Ваше счастье, что истратили вы из казны всего ничего — за проезд поездом от Москвы до Петербурга. А то бы ко всем обвинениям добавилось бы еще и казнокрадство… Пардон, — заглянул в какую-то бумагу полковник. — Беру свои слова обратно. Таким же обманным путем вы выманили у доверчивого нашего Коротевича аж целых… Нет, Бежецкий — снисхождения вам не видать.

— И это тоже генерал сказал? — Саша чувствовал, как к его щекам, только что бледным от волнения, приливает кровь. — Он жулик, ваш Коротевич! Вор и мерзавец! Какая сумма? Да он вместо положенного мне за четыре месяца жалованья подсунул никчемную бумажку с липовой печатью! А расписаться заставил за якобы выданные наличные!

— Ну-ну! — живо заинтересовался Федор Михайлович. — Продолжайте.

— Я не хотел этого говорить, — сбавил тон молодой человек, запоздало сообразив, что такие речи, да еще перед жандармом, выглядят тривиальным доносительством. — Но вы меня вынудили…

— Я вынудил?! — изумился жандарм. — Извините, я вас ни к чему не принуждал. Вы сами разоткровенничались. И, кстати, не в первый раз, — он лукаво подмигнул, словно готовясь выдать смешной анекдот. — Проявили, так сказать, верноподданническое рвение и гражданский долг. Вот это вам зачтется, милостивый государь, ох как зачтется!

— Что?.. О чем вы?.. Я никогда…

— Ох, какой вы забывчивый, Александр Павлович. А то, что вы велели нам передать возвращающемуся на родину отставному рядовому Федюнину? Он ведь, как и подобает честному русскому солдату, сразу пришел в губернское жандармское управление и все, как на духу, рассказал.

— Я ничего не велел передавать вам! — снова вскинулся поручик. — Как вы смеете меня, русского офицера, голословно обвинять в доносе! Да я вас… я вас на дуэль…

— Не вызовете, — хладнокровно осадил его жандарм. — Во-первых, я вас не оскорблял, ни словом, ни действием, следовательно, и повода нет. Вы, конечно, можете мне швырнуть перчатку, но вызову ли я вас — бабушка надвое сказала. Нам ведь высочайше запрещено ввязываться в разрешение вопросов чести путем кровопролития. Освобождены-с. И это — во-вторых. А в-третьих… Почему же я вас голословно обвиняю? Я говорю чистую правду. А-а-а! Вы думали, что упомянутый рядовой Федюнин передаст ваше… ну, скажем, донесение, в полицию? А значит, у вас руки чисты будут — не замарал, мол, офицерской чести общением с жандармами. Да, так он и поступил. Как только отгулял возвращение, всех девок перещупал да весь самогон выпил — тут же явился к исправнику. А исправник то дело свое знает! — весело хлопнул по столу ладонью полковник. — Взял да и отправил парня под конвоем к нам.

— Почему?

— Экий вы непонятливый, — досадливо поморщился Федор Михайлович. — Право, разочаровываете меня с каждым словом… Да потому что употребление и распространение дурманящих средств под юрисдикцию министерства внутренних дел не попадает. Вот так-с! Выведено уж два года, как и передано Корпусу. Как особо опасное для устоев Империи и гражданской нравственности наряду с сектантством и прочим непотребством. Поговаривают, скажу вам по секрету, — жандарм заговорщически перегнулся через стол к Александру и, поднеся ладонь ко рту, прошептал, — что имеется решение… Да-да, на самом верху!.. Выделить всех, кто занят борьбой с распространением зелья, в особое отделение Его Величества личной канцелярии. И наделить особыми полномочиями… Только помните, милейший, что я вам ничего не говорил.

Полковник оглянулся с самым серьезным видом, словно кто-то мог подслушивать, указал Саше куда-то в угол, сделал страшные глаза и поднес к уху растопыренную пятерню.

«На подслушивающие устройства намекает, что ли? — не понял Бежецкий. — Нашел, чем удивить! Не удивлюсь, если нас тут десяток кинокамер снимает!..»

— Увы, только одна сила сейчас может вас защитить, — завершив свою пантомиму, снова погрустнел жандарм. — Так что делать нечего — придется вам, дорогой мой Александр Павлович, плюнуть на дворянский гонор, а заодно и на офицерскую честь, и начинать с нами сотрудничать. Да и коллега мой — ротмистр Кавелин — очень тепло о вас отзывается. Понятливый, говорит, малый, смышленый, инициативный. Не без заморочек, правда, разных — честь там, совесть… Но это дело поправимое. Мы, говорит, из него эту дурь мигом повыбьем. Сотворим опричника Государева — любо-дорого глянуть будет…

Полковник, видимо, принимал Сашино молчание за согласие, не замечая, как бледнеет лицо собеседника, как впиваются в ладони его ногти, как начинает подергиваться левая щека.

— Начало, конечно, положено, но этого мало, — продолжал разливаться соловьем «монстр», вынимая из стола и кладя перед собой чистый лист бумаги. — Придется еще потрудиться, батенька. А для начала перечислите-ка мне всех, с кем по прибытии в Россию общались, вели разговоры… Да просто здоровались хотя бы.

«Что же он, сволочь, — отрешенно подумал Саша, — думает, что подмял меня, сломал, растоптал? Что я вот так прямо возьму и выложу ему все про прапорщика Делонгвиля, про того беднягу — безногого георгиевского кавалера, про Карлушу фон Тальберга? Эх, нет под рукой пистолета: семь пуль всадил бы в эту гадину, прямо в харю его лоснящуюся… А восьмую — в висок…»

Но верный пистолет лежал сейчас за много тысяч верст отсюда…

Поручик, не слушая больше жандарма, поднялся на ноги, аккуратно задвинул кресло на место и заложил руки за спину.

— Вы мерзавец, сударь! — сообщил он тезке великого писателя неожиданно высоким, звенящим голосом. — Подлец, мразь и мерзавец. Это все. Больше я вам ничего не скажу. Прикажите позвать конвой, и пусть меня отведут, куда там полагается. Честь имею!

Саша с колотящимся, будто кузнечный молот, сердцем отвернулся и, задрав подбородок уставился на притолоку двери. В воображении его уже рисовались вламывающиеся в кабинет здоровенные жандармы, засучивающие на ходу рукава на волосатых обезьяньих лапах — именно такими их изображали в своих карикатурах либеральные газетенки, иногда попадавшиеся в руки, сбивающие его с ног…

«Интересно, — помимо воли крутилось в мозгу, которому сейчас надлежало хранить ледяное спокойствие и сосредоточенную отрешенность. — Можно мне сопротивляться или я должен буду гордо и стоически сносить побои? А если они ногами?.. Это ведь бесчестие? Нет, если дойдет до такого, я отвечу достойно…»

Увлеченный своими мыслями, будущий стоик и мученик чести не сразу понял, что это за звуки раздаются у него из-за спины. И только когда хрюканье и икание приняло прямо-таки непристойную окраску, обернулся.

Нет, пылающий справедливым гневом Господь вовсе не поразил Федора Михайловича молнией с небес. Не хватила его и кондрашка, именуемая обычно непонятно и велеречиво — апоплексическим ударом, а в медицинских кругах — еще суше и невразумительнее — инсультом или даже гемопарезом. И колпачком ручки, которой готовился записывать донос, не подавился сей достойный представитель семейства «лазоревомундирных».

Он просто смеялся.

Федор Михайлович хохотал, вытирая обширным платком синего «ведомственного» колера слезы, обильно струящиеся по щекам, булькал, сопел, прыскал, икал и производил еще бесчисленное множество разнообразных звуков, колотя свободной ладонью по столу с такой интенсивностью, что Саша — юноша по натуре незлой и отходчивый, даже хотел подойти и похлопать его по спине. Сильно так похлопать. Очень сильно.

— Ну, какой же вы смешной, Бежецкий! — наконец смог говорить членораздельно полковник. — Прямо карбонарий итальянский из романа этой… как ее… Не важно. Там еще название такое было… Что-то из энтомологии… Не помните? Откуда же вам помнить: роман этот в Империи запрещен по категории «А». Вы ведь, поручик, самиздат не читаете? Нет? И слава богу! Да бросьте вы дуться! Неужели не понятно, что я пошутил?

— Вы можете шутить и издеваться, как хотите, но я… — гордо отвернулся Саша, но жандарм вдруг так хватил по столу кулаком, что он вздрогнул.

— А ну, прекратить! Мальчишка! Извольте сесть и слушать меня!

Александру ничего не оставалось, как повиноваться.

— Все, что сказано до сего момента, можете забыть, — совершенно серьезным тоном, без тени иронии, сказал Федор Михайлович. — Господин Кавелин действительно говорил мне о вас, и я просто хотел проверить ваше чувство юмора и умение соображать в меняющейся ситуации.

— Но…

— Экзамен вы провалили, сударь. И вообще: потрудитесь молчать и слушать, когда с вами разговаривает старший по чину. И по возрасту заодно. Уяснили?

— Так точно!

— Добро. Скажите-ка мне, поручик, знакома ли вам эта вещь?..

Полковник погремел под столом чем-то металлическим — должно быть, открыл встроенный сейф, достал оттуда пакетик из плотной бумаги, вытряхнул на столешницу что-то небольшое, но очень тяжелое и щелчком отправил к замершему Александру.

Даже не прикасаясь, тот сразу узнал этот предмет…

— Откуда это у вас? — Саша по-прежнему не решался протянуть руку к лучащемуся всеми цветами радуги на столе бриллианту. — Я ведь его…

— И совершенно опрометчиво, между прочим, — ворчливо заметил Федор Михайлович. — Отдать первому встречному нищему драгоценность, оцененную в десять миллионов рублей!

— Десять миллионов? — ахнул поручик. — Не может быть…

— Десять, десять… И это, заметьте, один лишь бриллиант! Сама оправа, по словам экспертов, не уступает камню. По их мнению, перстню этому — тысячи три лет. Или даже больше.

«Десять миллионов!.. — не мог осознать громадность этой суммы юноша. — Десять миллионов… Да мои мечты о Париже, собственном доме и прочей ерунде — детский лепет по сравнению с этой суммой… Десять миллионов…»

— И что же вы думаете? — иронически поднял бровь жандарм. — Честный русский солдат, потерявший ноги за Бога, Царя и Отечество, кинется в первый попавшийся кабак пропивать драгоценность, свалившуюся ему на голову? Эх, мало вы послужили с нашими солдатиками, мало их еще знаете…

— А вы? — не утерпел Саша, уязвленный тоном собеседника.

— А что я? Я-то как раз и знаю всю их подноготную. И слабости, и доблести. Как-никак без малого пятнадцать лет прослужил в армии, перед тем как перевестись в Корпус. И повоевать пришлось, и в гарнизонах посидеть. Не чета вам.

— Я тоже… ну…

— Воевали? А то я не знаю! Молодцом, труса не праздновали. И ведь наверняка не мямлили, как сегодня. Кресты ведь «за так» не дают? Верно?

Саша покраснел и попытался прикрыть свой красный эмалевый крестик с мечами и бантом. Он не хотел надевать даже колодку, но отец настоял на полноценной награде, прочитав сыну пространную нотацию о том, что не стоит стесняться орденов, честно заслуженных на службе Государю и Родине.

— Верно, верно, — за него ответил самому себе Федор Михайлович. — И бросаться крестами наверняка не станете, как этой наградой, — он указал глазами на перстень. — Не спорьте — наградой. И за что полученной, я тоже знаю.

Он встал и прошелся по комнате, чуть поскрипывая обувью и задумчиво качая головой. Молодой человек сидел, словно загипнотизированный, не в силах оторвать взгляд от мерцающего на столе перстня.

«Будто змеиный глаз, — в который раз подумал он: камень в самом деле был огранен так, что создавалась иллюзия узкого черного зрачка посредине камня. И, куда бы он ни поворачивал голову — зрачок словно поворачивался за тобой. — Глаз кобры…»

Тут же вспомнилась змея, виденная мельком в горах, свой страх, ледяными струями стекающий по спине…

— Вот ведь везунчик вы, Александр Павлович, — снова нарушил молчание полковник. — Служите без году неделя, а уже и от Отечества награда, и от врага… Ох, и наворочали вы там с господином Кавелиным…

— Я не мог.

— Что не мог?

— Не мог убить короля. Мы с ним были почти друзьями.

— А он ведь вас… чуть не смог.

— И он бы не смог. Если бы не тот проклятый мундир афганского гвардейца… Он узнал бы меня и тоже опустил бы оружие.

— Эх, романтизм, романтизм… — вздохнул Федор Михайлович. — Изрешетил бы он вас, молодой человек. Сито бы из вас сделал. Ходили бы и посвистывали, как дырявая грелка. Если бы ходили вообще.

— Я не верю в это.

— Значит, Восток, Александр Павлович, вас так ничему и не научил…

Оба помолчали.

— Я знаю, что виноват, — сказал Саша. — Из-за меня теперь там, в горах, гибнут русские солдаты…

— Из-за вас? — изумился жандарм. — Эк вы хватили, дорогой мой! Из-за вас… Да вы, извините меня покорно — пешка в этой игре. Даже не пешка, а букашка-таракашка. А все это, — он ткнул рукой в окно, вероятно, выходящее на восток, — из-за фигур покрупнее. Гораздо крупнее.

— Но я же не убил Махмуд-Шаха, а теперь он возглавил инсургентов, воюющих с Россией.

— И слава богу, что не убили! Вы, если хотите знать, наоборот, исправили ошибку, сделанную здесь, в Петербурге. Свержение Махмуд-Шаха и возведение на афганский престол Ибрагима Второго было абсолютно непродуманным ходом.

— Но ведь Ибрагим — пророссийский политик, — возразил Бежецкий. — Все в Кабуле об этом только и говорили, надеясь, что покойный Ахмад-Шах сделает выбор в пользу старшего племянника. Он, не скрываясь, заявлял, что приложит все усилия, чтобы теснее связать Афганистан с Империей.

— Вот именно, что заявлял, — хмыкнул полковник. — Это же Восток, Александр Павлович. Говорят «пять», а в уме держат «четыре». Или «шесть». Между прочим, этой своей болтовней он практически разрушил все усилия российской дипломатии в Королевстве.

— Как — разрушил? — не понял поручик. — Но ведь он теперь на троне! И первым заявлением его как нового афганского монарха была просьба к России о вассалитете. Разве не этого наши дипломаты добивались все последние годы? Ведь от вассальной клятвы один шаг до полноценного вхождения в состав Империи. Индийские княжества…

— Аналогия с Индийскими княжествами здесь не совсем уместна, молодой человек, — строго возразил Федор Михайлович, теперь напоминая университетского профессора на лекции. — Индийские княжества просто сменили ослабевшего суверена — Британию — на более сильного и близкого — Россию. Да и то — не все. Афганистан же долгие годы был не просто формально независимым государством, как большинство восточных эмиратов, княжеств и султанатов. Он, благодаря мудрости своих правителей и выгодному расположению, умудрялся лавировать между самыми разными центрами силы, ни к одному из них не приближаясь настолько, чтобы быть затянутым в его орбиту. На любого гиганта, появлявшегося на их горизонте, афганские монархи тут же находили противовес — ближний или дальний, который его уравновешивал. Так было, когда, фактически находясь в орбите Англии, предшественник покойного короля завязал отношения сразу с Россией и Германией, так было, когда, приблизившись к нам, Ахмад-Шах стал делать весьма прозрачные реверансы в сторону Персии… Так случилось бы и сейчас.

— Но этого ведь не произошло! На кабульском троне Ибрагим Второй — друг и вассал России!

— Не слишком умный и весьма недальновидный политик. Еще будучи наследным принцем, он настроил против себя покойного короля, добрую половину знати… Причем, я бы сказал, не самую плохую половину — пусть и прозападного толка — почти все учились в Берлине, Париже… И в Лондоне тоже — куда же без него. Но половину вполне цивилизованную, образованную и готовую к модернизации страны. С ними можно было бы договариваться — они легко шли на контакт… Причем большая часть из них — по-восточному жадна и по-западному прагматична. Их можно было просто-напросто купить. А что мы имеем сейчас? Вторую половину — полностью восточную. Вчерашних прихлебателей и лизоблюдов Ибрагима. Столичных бездельников, таскавшихся всюду за своим кумиром и ловивших каждое его слово, словно истину, провозглашенную самим Аллахом. Жадную, неумную, спесивую и, главное, по-восточному хитрую, двуличную. Вчера придворные «малого двора», сегодня они стали губернаторами провинций, поставленными новым монархом вместо смещенных старых, командующими полками, размещенными в крупных городах страны, министрами и чиновниками. Первые превращают свои уделы в полунезависимые от Кабула княжества, грызутся друг с другом из-за плодородных долин, караванных троп, маковых полей и пограничных кишлаков, вторые — продаются то одному, то другому, легко предавая и лелея мечту самим усесться вместо нынешнего «благодетеля», третьи — плетут интриги и разворовывают казну. И каждый создает свою частную армию, вооружает ее из разворовываемых складов и натравливает на соседей, соперников, вчерашних друзей. И требует, чтобы «русские друзья» ему в этой «священной войне» помогали. Что там какие-то инсургенты! Завтра мы получим страну, разорванную на части и продолжающую дробиться до бесконечности. Страну, каждый анклав которой будет сам за себя и все вместе — против Кабула. А значит, России придется там сражаться против всех — без флангов и тыла. И вот тогда-то крови прольется — море. И победить в такой войне — немыслимо.

Полковник прервался, налил себе из графина стакан воды, жадно осушил и снова повернулся к Саше, внимающему ему, разве что не открыв рот: кто мог подумать, что жандармский полковник, «душитель свободы», «опричник» и «сатрап», может быть настолько подкован в политике столь далекого от столицы рубежа Империи? Отношение к нему юноши, еще десять минут назад люто ненавидевшего и презиравшего его, менялось на глазах. Да и как оно могло не измениться, когда сквозь голубой мундир ограниченного служаки — одного из тех, кому народная молва помещает в голову органчик, диктующий действия и поступки, — проступал облик умного и знающего человека.

— Понимаете, поручик: в Афганистане неприменим тот подход, который был использован в девятнадцатом столетии при включении в Империю среднеазиатских ханств и эмиратов, не говоря уже о замирении бунтующего Кавказа. Точно так же не подходит политика всасывания Китая, осуществленная Алексеем Вторым, или переформатирования индийских княжеств. Здесь была нужна новая стратегия. Взявшая понемногу от каждой предыдущей, но коренным образом переработанная применительно именно к этому региону. Россия в Афганистане должна быть не тигром и уж совсем — не слоном, а ласковой кошкой, знающей, когда подластиться, а когда и показать когти. Но показать их — ювелирно точно. Один бросок, — полковник, с неожиданной для его комплекции грацией, выбросил правую руку так, что она скользнула в миллиметре от Сашиного носа, не задев его, и щелчком сбил пушинку с его мундира, — разящий удар, и снова все тихо-мирно… Кстати, Александр Павлович, а реакцию-то вам нужно тренировать… Но я отвлекся.

Мы в Афганистане должны были сделать так, чтобы сами афганцы, привыкнув к нам и считая чем-то обычным, в один прекрасный момент осознали бы себя неотделимыми от Империи. А ее отсутствие в каждом, без исключения, моменте своей жизни — катастрофичным. Для этого нельзя было жалеть ни сил, ни средств: строить школы, больницы, электростанции, дороги, каналы и водохранилища, убеждать представителей знати отправлять своих отпрысков на учебу в Санкт-Петербург, Москву, Варшаву, Киев и Казань, а детей из простых семей учить за счет государства, даровать местным феодалам титулы князей Империи и переманивать их в столицу — пусть наши грузинские, горские и татарские потеснятся… Да хотя бы скупать на корню весь урожай опия, чтобы и крестьянину было хорошо, и не попадала отрава в Россию! Только так мы могли превратить Афганистан из калитки, черного хода в Индию, в парадные ворота, проспект и магистраль. Увы, твердолобости нашим чинушам не занимать, и они, по китайской пословице, принялись снимать кошку с дерева тем же способом, что и вытаскивать из колодца… И превратили Афганистан из черного хода в лезвие меча над огненной пропастью…

— Но можно ли сейчас хоть что-нибудь сделать? — робко вставил слово Бежецкий.

— Можно. Если отмотать назад примерно полгода и все начать заново, — усмехнулся полковник. — Увы, это не в человеческих силах… Так я считал полмесяца назад и готов был опустить руки, — неожиданно закончил он. — Да вы не бойтесь, Александр Павлович, берите, берите перстень — он ведь ваш по праву.

Молодой человек нерешительно потянулся к драгоценности, но стоило ее коснуться, как ему показалось, что перстень раскален, и он стремительно отдернул пальцы.

— Ага! — Федор Михайлович заглянул Саше в глаза. — Вы тоже почувствовали? Не простой это перстень, ох не простой… Между прочим, один из наших специалистов вполне авторитетно утверждает, что некогда этот предмет принадлежал вашему тезке, Александру Великому.

— Не может быть… — прошептал юноша, заворожено смотря на «змеиный глаз». — Самому Александру…

— Да, ему, Александру Македонскому, или, как его называют на Востоке, Искандеру Двурогому. Он, знаете ли, носил шлем с бараньими рогами, — полковник для наглядности приставил пальцы ко лбу, сделав рожки. — И, вполне возможно, что, именно лишившись своего амулета, он потерял удачу. Возьмите его в руку — не укусит!

Действительно, металл был, как ему и подобает, холодным, лишь постепенно нагреваясь от тепла Сашиной руки.

— Признал вас за своего? То-то. Меня вот не признал, — полковник протянул руку, и Бежецкий ясно различил на широкой крепкой ладони след от ожога. — Мистика, а? А ведь приборы никаких изменений температуры не отмечают. Равно как радиации, электрической или химической активности и прочего. Так что перстень ваш, и носите его по праву. Вашему знакомцу с Николаевского вокзала он, кстати, тоже не подошел. Так что он не в обиде. Только не думайте, — погрозил жандарм пальцем, — что казна снова войдет в расход, чтобы возместить вам еще и жалованье за четыре месяца! Она уже и так выплатила сходную сумму тому молодому человеку в качестве вознаграждения.

— Но вы же говорили…

— А-а-а! — махнул рукой Федор Михайлович. — Шуток не понимаете, поручик. Генерал Коротевич ваш — вор и мерзавец. Кому только в голову пришла идея поставить этого паркетного шаркуна заместителем командующего. Ладно бы хоть — только в казну лапу загребущую запускал, каналья — у нас это зло привычно и неизбежно — сколько солдат и офицеров из-за его гешефтов полегло! И не поверите — легко снюхался с вашими тамошними неприятелями!

— Неужели тоже занялся контрабандой? И снова в гробах?

— Точно так. На ней голубчика и прихватили — не могли же мы просто так взять под микитки протеже самого… ну, это не важно. Так что и вы, мон шер, к этому благому делу руку приложили… Не скромничайте — чего уж тут!.. Зато теперь сидит голубь в крепости, ждет суда и строчит доносы на своих столичных и тамошних дружков, — удовлетворенно потер ладони жандарм. — Так что будьте уверены — многие головы полетят вскорости.

— А это? — кивнул Саша в тот угол, на который раньше указывал полковник.

— Что это? — не понял тот. — Ах, это!.. Не извольте беспокоиться, сударь мой. Все под контролем.

Он снова уселся в свое кресло и скрестил на столе руки:

— Вот мы и подошли, — несколько грустно, даже печально, проговорил он, — к самому главному…