Саша сошел на перрон Николаевского вокзала и огляделся.

Санкт-Петербург встретил его обычной вокзальной суетой. Бежали куда-то, сталкиваясь плечами, многочисленными баулами и переругиваясь, пассажиры и носильщики, шныряли в толпе подозрительные личности, ледоколами раздвигали людское скопление важные городовые в алых фуражках и блестящих от дождя форменных плащах… Столица жила, не обращая внимания на крошечную деталь — одну из многочисленных шестеренок ее гигантского механизма, соскочившую с оси и теперь беспомощно болтающуюся в мешанине точно таких же, исправно вращающихся каждая в свою сторону со строго заданной скоростью. Колеблющуюся в неустойчивом равновесии, прежде чем окончательно упасть на самое дно, чтобы затихнуть там, в завалах ржавой коросты и сотен товарок-неудачниц, сбившихся с ритма раньше.

Невыносимо было трястись в поезде восемь часов, но он физически не смог вернуться в нутро летающего морга, который, как ему казалось, пропах мертвечиной насквозь. И не было никакой разницы, что это был совсем не тот «Пересвет», который доставил свой скорбный груз в Ашгабат. И даже не тот его близнец, что донес двух пассажиров — живого и мертвого, затерявшихся среди тонн груза, до Москвы. Александру и пассажирский самолет казался сейчас ладьей Харона, поэтому он предпочел более медленный, но меньше напоминающий о Вечности транспорт.

За всю дорогу он не сомкнул глаз, и сейчас смутное желание, которое двигало им в Кабуле, выкристаллизировалось в твердое намерение. Он решил расстаться с военной карьерой окончательно и, имея на то самые веские основания, не желал откладывать дело в долгий ящик.

«Дома подождут немного, — думал он про себя, направляясь к знакомой стоянке такси на углу Литейного. — Сначала — дело. Заеду в штаб, напишу прошение… Много времени это не займет. А уж потом — в родные пенаты. Хоть и не со щитом, но и не на щите… Живут же сотни миллионов человек в Империи мирным трудом? Ну не вышло из меня ее защитника, так что же — пулю в лоб? В петлю лезть?.. Отец и дед, конечно, будут против, но матушка поймет… А что? Поступлю будущим летом в университет, посватаюсь к Матильде фон Штильдорф — знаю, что чуть ли не с пеленок в меня влюблена… Буду служить где-нибудь по путейской части или учить детишек географии, растить собственных отпрысков, как две капли воды похожих на рыжую Мотьку в детстве, вспоминать на досуге о приключениях молодости… Глядишь — мемуары настрочу да и тисну в каком-нибудь издательстве за хорошие деньги. Прославлюсь даже, может быть, на старости лет…»

Суета и толкотня перрона осталась позади, и теперь он шел по залу ожидания — сонному царству, населенному терпеливо ожидавшими своего поезда людьми. Чемоданы и сумки, шляпные коробки и баулы здесь были перемешаны с рогожными мешками и закутанными рваной полиэтиленовой пленкой тюками, а аромат французских духов и гаванских сигар мирно соседствовал с ядреной вонью полгода не стиранных портянок и свирепого самосада, способного выбить слезу даже у привычного ко всем на свете «амбре» золотаря. Попадая в зону отчуждения, люди самого разного чина и состояния становились братьями, далекими от сословных предрассудков и условностей. Пятилетняя дочурка спешащего за тридевять земель за лучшей долей хлебопашца здесь играла на грязном полу с опрятным сыночком чиновника, дремлющего на скамейке бок о бок с закутанным в полосатый халат азиатом, а православный батюшка в теплом пальто поверх дорожной рясы беседовал о чем-то далеком от возвышенных материй с типичным местечковым ребе с длинными пейсами, свисающими из-под широкополой фетровой шляпы на густо присыпанный перхотью воротник… И укоризненно глядел на весь остальной мир молодой безногий нищий с огромными небесно-голубыми глазами на строгом иконописном лице.

Александр споткнулся взглядом о новенький Георгиевский крестик, сияющий на груди инвалида, и принялся шарить по карманам в поисках мелочи. Шарить безнадежно, с раскаяньем понимая, что за всеми треволнениями своего отнюдь не триумфального возвращения так и не успел обменять генеральский чек на наличные, имеющие хождение на территории Российской империи. Те же несколько завалявшихся в карманах афганских монет и пара мелких купюр, к тому же вышедших из обращения, согласно указу его величества Ибрагим-Шаха, совсем не обрадуют бывшего солдата. Такого же бывшего, как и он сам…

А солдат грустно следил за молоденьким, болезненного вида офицером и ни на что не рассчитывал, отлично понимая, откуда сейчас, посреди царящего в Империи мира, возвращаются такие вот офицеры и солдаты с нерусским загаром на лицах, зябко кутающиеся в ставшие непривычными под чужим солнцем шинели. С крестами и медалями на груди и карманами, в которых гуляет ветер…

— Прости, брат, — только и смог ответить Саша на этот взгляд и, втянув голову в плечи, словно в спину ему вот-вот должен был грянуть выстрел, поспешил дальше.

До двери на улицу оставалась всего лишь пара шагов, как кто-то бесцеремонно толкнул его в бок.

— Обронили что-то, ваше благородие, — буркнул краснолицый, похожий на мастерового парень лет тридцати, суя в руку недоумевающему поручику какой-то бумажный сверток. — Негоже в таком месте ворон-то ловить…

Недоумевающий офицер автоматически принял предмет.

— Позвольте, но я ничего…

Но неведомый доброхот уже скрылся за спинами бесцельно блуждающих по залу, словно привидения, сонных пассажиров и растворился без следа. Ничего не оставалось, как развернуть плотную желтоватую бумагу, скрывающую внутри какой-то твердый, хрупкий на ощупь комочек.

«Что это за…»

Бумага оказалась запиской. Всего несколько строк, написанных по-русски красивым, непривычным почерком, в котором согласные были крупны и четки, а гласные — напротив — словно просяные зернышки, мелки и невнятны. В целом письмо живо напомнило Александру вычурную арабскую вязь, еще вчера виденную на каждом шагу. От волнения он поначалу не смог вникнуть в смысл, но быстро справился с собой:

И ажурная подпись-тутра, знак правителя, как на восточной монете или купюре.

Содержал же сверток крошечный мешочек темно-красного, будто запекшаяся кровь, бархата, завязанный золотой тесьмой, а в нем — изумительной красоты золотой перстень с крупным, больше воробьиного яичка, прозрачным, как слеза, камнем, колющим глаз острыми радужными бликами даже при неверном освещении хмурого петербургского утра.

«Господи! Ценность-то какая! Ведь это же бриллиант, настоящий бриллиант…»

Боясь даже представить себе, сколько может стоить эта вещица, Саша воровато оглянулся, не видел ли кто, какая удача свалилась на нищего офицера, но никто даже не смотрел в его сторону. Наверняка где-то здесь орудовали карманники, но ни один из них и не подумал заинтересоваться юношей в серой шинели, замершим посреди зала.

А в голове Бежецкого уже разворачивались умопомрачительные картины ожидающего его будущего: роскошных автомобилей, собственного дома в центре столицы, лета в Париже, о котором мечтал столько раз… И, конечно же, Настя, бросающая ради такого завидного жениха своего нувориша…

Вдруг на Александра, плавающего в теплой розовой водичке радужных мечтаний, словно ушат ледяной воды пролился:

«Этот посланец свергнутого эмира передал мне его подарок. А ведь „подарком“ вполне мог быть и удар кинжалом в спину! Это же Восток, черт побери!..»

Живое воображение юноши тут же сменило направление грез, и перед его мысленным взором возник молодой офицер, корчившийся на затоптанном полу в луже крови, среди обступивших его сердобольных зевак… Словно восточная женщина, только что ласкавшая взор танцем гибкого тела под полупрозрачным покрывалом, вдруг откинула паранджу и улыбнулась щербатым ртом.

И уже проступали сквозь коченеющее окровавленное тело ряды цинковых гробов в дребезжащем нутре воздушной «покойницкой», волокли от вертолета тяжелые, пропитанные кровью носилки четверо солдат в касках, вставали безмолвные огненные столбы ночного обстрела над кабульским «сеттлментом», закатывал глаз умирающий Еланцев… И перекрывал все безногий солдатик с лицом юного Спасителя, сидящий над миской с горсткой серебра и меди. А сколько еще таких вот юношей станут за ним, пока не иссякнет дикий напор горцев, пока не смирятся они, как многие перед ними, с властью Белого Царя, пока не осядут на земле и не превратятся в законопослушных верноподданных Империи! Война на Кавказе длилась почти сто лет…

И Саша вновь взглянул на лежащий у него на ладони бриллиант с гадливостью, словно на вырванный змеиный глаз в запекшейся крови. И показались ему все только что промелькнувшие видения такими детскими, мелкими и суетными, что стыд и ненависть к себе скрутили душу в жгут, будто комок сырого белья.

«Париж, говоришь… — криво улыбнулся он и сжал кулак так, что побелели костяшки, а камень уже не змеиным глазом, а змеиным зубом впился в ладонь. — Дом в центре…»

Он вернулся обратно и приблизился к сидящему на прежнем месте нищему.

— Где ноги потерял, братец?

— Под Хайбером-горой, ваше благородие! — разом преобразился тот, даже на несуществующие ноги подняться попытался, видно, не привык еще к убожеству своему. — Накрыли горцы нашу роту с минометов — только клочья полетели! Семерых сразу убило, а уж поранило — ужасть! Мне вон обе ноги — в кашу. Больно — жуть! Думал: сразу помру, ан нет — не идет Костлявая. Ну, я автомат чей-то подгреб — мой-то осколками покорежило да пару пальцев при этом снесло — во, глянь! — инвалид продемонстрировал левую кисть, и вправду напоминающую рачью клешню. — И давай супостата поливать. Загнусь, грю, да чучмеков этих с собой хоть парочку, да заберу… А дальше не помню. Очнулся вон уж в госпитале, на койке. Хвать ноги, а их нету… Ну все, думаю: п… прощения просим, ваше благородие… Конец, в общем, тебе, Васятка — и отвоевался ты, и землю-матушку отпахал… А уж потом енерал какой-то припожаловал с цельной свитой, крест мне на грудь пришпилил, стакан водки поднес да речь сказал. Что герой я, мол, что царь-государь мной гордится…

— А сам-то откуда? — перебил Александр словоохотливого инвалида: как-то неловко ему было рядом с ним, безногим, целому и здоровому… почти. А про то дело на Хайберском перевале он помнил: еще Еланцев рассказывал.

— Откуда? — округлил и без того большие глаза солдат. — Так ведь пскопские мы! Аккурат из-под Гдова! Домой добрался, а родня…

— Почти земляк.

— А вы откель будете, ваше благородие?

— Новгородский я, солдат.

— Во! И взаправду земляки! Ну, тесна Рассея-матушка!

— Держи, земляк. — Александр нагнулся и положил в нищенскую миску бархатный мешочек. — Справь себе протезы и не позорь награду.

— Так ведь, ваше благородие, — невесело рассмеялся инвалид, нагибаясь над миской, чтобы разглядеть, чем это его осчастливил офицер, и подгребая багровый комочек клешнявой рукой. — Народ говорит: от сумы да от тюрьмы — не зарекайся!.. А что это за цацка? Дорогая, чай?..

Но странного щедрого поручика рядом уже не было…

— Ну что за гад этот Коротевич!..

Саша стоял на ступенях «Невского Коммерческого Банка», вертя в руках так и эдак цветную бумажку, врученную ему генералом перед расставанием.

— Да вы что? — изумился банковский кассир (между прочим, третий по счету — первые два, один из которых, к слову сказать, был очень симпатичной девушкой, только хлопали глазами, изучая никогда не виданную доселе бумагу), выслушав версию генерала Коротевича в изложении поручика. — Это же чек ПОЛЕВОГО казначейства!

— Ну и что? — Бежецкий уже уверился, что денег ему не получить, но не желал сдаваться.

— А то, что он действует лишь в пределах театра боевых действий. Понимаете, эти чеки специально предназначаются для того, чтобы не держать наличные в непосредственной близости от фронта, где они могут попасть в руки врага.

Справедливости ради нужно заметить, что речь эту сутулый очкарик, наверняка близко не стоявший к воинской службе, держал перед офицером, лишь основательно покопавшись в толстенном справочнике, извлеченном из банковских глубин, и проведя ряд консультаций по телефону с кем-то невидимым, но, несомненно, очень компетентным. За это время томящийся перед конторкой поручик успел изучить все рекламные буклеты и изрисовать рожицами и виселицами с повешенными на них генералами целую стопку каких-то бланков.

— И?

— И получить по ним деньги можно лишь в пределах действия выписавшего их казначейства. А кроме того, ваш чек снабжен не казначейской печатью установленного образца, а всего лишь печатью какого-то ведомства. Сейчас… Тут смазано… — Кассир вооружился огромной лупой и прочел по складам: «Полевое интендантство…» непонятно… Да, «город Хорог». Вы служили в Хороге?

— Нет, несколько дальше… — буркнул Саша, забирая никчемный образчик чиновной жадности, которой конца и краю в России-матушке не предвиделось. — Честь имею…

Конечно, не так уж и велика была сумма на чеке, но и не мала. И вот теперь он стоял на ступенях банка без гроша в кармане, разрываясь между желанием скомкать чек и швырнуть его в мусорную урну или отнести в военную прокуратуру вместе с жалобой на произвол Коротевича. В битве злости и жажды справедливости победил сарказм: поручик аккуратно припрятал бумажку, пообещав себе повесить в рамочке на стенку своего будущего рабочего кабинета, дабы напоминал о юношеской глупости и доверчивости до седых волос.

Увы, факт оставался фактом: Саша вернулся домой, а в кармане у него не было и ломаного гроша. Можно было, правда, заглянуть в фамильный особняк Бежецких: дворецкий Иоганныч, знавший «младшего барина» с пеленок, конечно, без звука выдал бы требуемую сумму, но возвращаться домой вот так, нищим, тем более — начинать гражданскую жизнь с долгов, пусть и перед родителями, молодому человеку претило. Лучше уж до штаба добраться на трамвае зайцем (вряд ли кто потребует билет у офицера), а до дома потом — на перекладных: слава Всевышнему, дорожное предписание было подлинным и действовало пока без осечки…

— Ба-а-а! Кого я вижу! — раздалось рядом, и Саша, вздрогнув от неожиданности, завертел головой. — Сам блистательный покоритель Памира и Гиндукуша! Или уж сразу Гималаев? Сашка, черт тебя подери!

К поребрику тротуара приткнулась дорогая сверкающая машина, из открытой двери которой высовывалась знакомая физиономия.

— Фон Тальберг? — Поручик не верил собственным глазам. — Карлуша? Откуда? Ты же вроде бы должен…

— Да и ты, Бежецкий, тоже должен быть далеко! — выбрался наконец из-за руля барон, кидаясь в распростертые объятия старого приятеля. — Где-то там, на Востоке…

— Как я рад, Карлуша!

— А я-то как рад! Я не могу, Саша! Право, я сейчас зарыдаю!

— О-о! Да ты уже поручик, — отстранился Бежецкий, чтобы рассмотреть погоны товарища. — Как это тебе удалось?

— Долгая история, — смутился честный фон Тальберг, отводя глаза. — Родня подсуетилась, то да се… Словом, я теперь адъютант генерала… А ты-то как? — сменил он тему. — Какими судьбами в столице? Служба? А что это вид у тебя такой? Заморенный, что ли… Прости, если обидел ненароком.

— Это еще более долгая история, — рассмеялся наш герой. — Вот, вернулся…

И внезапно ему стало так стыдно, так невыносимо признаться товарищу по учебе, одному из тех, с которыми еще недавно строил наполеоновские планы, в своем решении оставить службу, что он смешался и принялся мямлить:

— Вот… понимаешь… за новым назначением… такое дело получается… Ты ведь за рулем? — нашелся он. — Не подбросишь меня?

— Мое авто к вашим услугам, мон женераль! — картинно распахнул дверь «Даймлера» барон. — Кстати, расстегнись — у меня в салоне жарко, как в Африке. Ты же помнишь, Бежецкий, какой я мерзляк? Немец-перец-колбаса, помнишь, а?

— Конечно! Карл у Клары украл кораллы…

— Ага! А толстяка Ардабьева помнишь?

— Он-то хоть в адъютанты не собрался?

— Да ты что! Делает карьеру в своем Екатеринбурге!

— А Володька?

— В Варшаве! Танцует мазурки с паненками и через день стреляется на дуэлях с панами.

— А помнишь?..

— Нет, а ты помнишь?..

Друзья, перебивая друг друга, вспоминали однокашников, хохотали над старыми, теперь казавшимися милыми до умопомрачения шутками, смаковали прозвища товарищей и преподавателей. Карл все время порывался зарыдать, тем не менее цепко держась за руль и педантично, по-немецки следуя всем тонкостям Дорожного Уложения. Казалось, что училище было давным-давно, лет двадцать назад, а они сами тогда, с высоты нынешних зрелых лет — совсем сопливыми мальчишками. А прошел-то всего лишь какой-то год с небольшим…

От хохота и действительно тропического климата, поддерживаемого теплолюбивым остзейцем в салоне, а более всего — от слабости, все еще не выпускавшей его из своих когтей, Саша вспотел и расстегнул на груди свою толком не обмятую еще шинель.

— О-о-о! — едва не врезался в фонарный столб от изумления фон Тальберг, забыв про дорогу, правила и руль заодно. — Да у тебя орден! Постой-постой… Станислав?! С мечами! Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!.. Сейчас же расскажи, за что?

— Отстань, — слабо отбивался Александр от наседавшего с расспросами однокашника, лихорадочно думая, как объяснить восторженному тевтону свое решение. — За дело получил… Нет, не так… Да брось ты — за такое Георгий положен… Прекрати…

— Эх, Сашка… — отстал наконец барон от выпотрошенного приятеля, счастливо улыбаясь и вытирая свободной рукой обильно выступившие слезы. — Я всегда говорил, что тебя ждут великие свершения! Ты из нас был самым способным, самым благородным, самым… — Он порывисто перевел дух. — И первым повоевать успел, и орден первым заслужил… Я просто горжусь, что учился с тобой в одних стенах, Бежецкий! И надеюсь, что твое имя в свое время будет высечено на них золотом!..

Карл некоторое время моргал, давясь слезами гордости за друга, а потом спохватился:

— Слушай! А тебе в какой штаб? На Морскую, Гороховую или…

— Знаешь, Тальберг, — Александр от смущения не знал, куда девать глаза, — что-то я решил повременить со штабом… Что-то нездоровится мне. Отлежусь недельку дома, приду в себя…

— А ты разве не за новым назначением? Я думал, тебе предписано…

— Да нет, в отпуску я… По ранению.

— Тогда действительно — лучше прийти в себя, — покивал головой немец. — Значит, на Пушечную?

— Нет, я в имение… Слушай, Карл, ты не одолжишь мне рублей двадцать пять, а? Поиздержался в дороге…

— Какой разговор, друг! — полез за отворот шинели фон Тальберг. — Помочь другу — честь для меня…