Дорога на Уиган-Пирс

Дневник 31 января 1936 – 25 марта 1936

Второго декабря 1943 года Оруэлл принял участие в трансатлантической радиопередаче «Отвечаем на ваши вопросы». Его спросили об Уиган-Пирсе. Вот его ответ:

Боюсь, я должен сказать вам, что Уиган-Пирс не существует. Я специально поехал, чтобы увидеть его, в 1936 году – и не смог его найти. Но когда-то он существовал и, судя по фотографиям, длиной был около двадцати футов.

Уиган расположен посреди горнопромышленного района, и, хотя в некоторых отношениях это очень приятное место, живописным его не назовешь. Пейзаж его – терриконы, подобные горам на Луне, грязь, сажа и т. д. Уиган ничем не хуже полусотни других мест, но почему-то его всегда клеймят как символ уродства индустриальной зоны. Когда-то на одном из илистых каналов, что проходят через город, была ветхая деревянная пристань; кто-то в шутку назвал ее Уиган-Пирсом. Шутка разошлась по городу, ее подхватили комики мюзик-холлов, и благодаря им Уиган-Пирс стал притчей во языцех, хотя сам причал был давно разрушен (CW, XVI, p. 11).

Дневник

31 января 1936 – 25 марта 1936

Оруэлл написал несколько вариантов будущей книги «Фунты лиха в Париже и Лондоне», поменяв порядок событий (первоначально лондонская часть предшествовала парижской); в результате книгу отвергли издательство «Джонатан Кейп» и Т. С. Элиот, главный редактор издательства «Фейбер и Фейбер» (так же, как впоследствии оба отвергнут «Скотный двор»). Оруэлл отказался от дальнейших попыток. Однако его приятельница миссис Синклер Фирз послала рукопись человеку, который станет в дальнейшем литературным агентом Оруэлла, – Леонарду Муру из агентства «Кристи и Мур». Мур убедил Виктора Голланца издать книгу. Оруэлл хотел опубликовать ее анонимно, во-первых, потому, что его экскурсия «на дно» могла расстроить родителей, а во-вторых, как он признался своему другу сэру Ричарду Ризу (редактору журнала «Адельфи», с которым сотрудничал), он испытывал суеверный страх, что, если его настоящее имя появится в печати, какой-нибудь враг может «навести на него порчу». Но Голланц очень хотел, чтобы автор был указан, и в конце концов Оруэлл предложил несколько имен, среди них – «Джордж Оруэлл». В некоторых других ситуациях и для друзей он останется Эриком Блэром, но с этого времени его сочинения, кроме некоторых текстов для Би-би-си, будут выходить под именем «Джордж Оруэлл». «Фунты лиха в Париже и Лондоне» Голланц выпустил 9 января 1933 года, и через шесть месяцев книга вышла в Нью-Йорке.

С апреля 1932 года по июль 1933-го Оруэлл преподавал в частной школе для мальчиков 11–16 лет «Готорнс» в Хэйсе, Мидлсекс. К Рождеству 1932 года он написал для учеников пьесу «Карл II». Осенью 1933 года он преподавал в школе чуть получше – в колледже «Фрейз». Но в декабре заболел пневмонией и оставил преподавание. С января по октябрь 1934 года он жил с родителями в Саутуолде. «Дни в Бирме» сначала были опубликованы в Нью-Йорке (25 октября 1934 года), а затем – с изменениями, чтобы застраховать автора от обвинений в клевете, – Виктором Голланцем 24 июня 1935 года. В Саутуолде он написал «Дочь священника» (издана 11 марта 1935 года и в Нью-Йорке 17 августа 1936-го). С октября 1934 года до января 1936-го Оруэлл работал на неполной ставке продавцом книжного магазина в Хэмпстеде. За это время он написал «Да здравствует фикус!», где герой, начинающий поэт, работает в книжном магазине.

Оруэлл отправился в Уиган 31 января 1936 года; в тот же день он сделал первую запись в дневнике и написал Виктору Голланцу. Юрист Голланца Гарольд Рубинстайн (тоже писатель, драматург и критик) желал удостовериться, что рекламное объявление, данное Оруэллом в «Да здравствует фикус!», не было «основано ни на каком реальном или узнаваемом объявлении». Заверив его в этом, Оруэлл ошибочно заключил, что все возможные вопросы относительно клеветы или диффамации решены и можно отправлять книгу в набор, а самому ему – заняться следующей работой: изучить, по предложению Голланца, условия жизни в так называемом «районе экономического бедствия» на севере Англии. По недоразумению считалось, что Оруэллу было выдано авансом £500 для поездки на север. Как установлено теперь, это предположение было ошибкой. Кроме того, оно находится в противоречии с тем общеизвестным фактом, что Голланц никогда не выдавал своим авторам крупных авансов.

Его нищенское существование во время этой экспедиции свидетельствует о том, что финансовой поддержки у него почти не было. Недавно Дж. Д. Тейлор установил, что даже 29 октября 1936 года Виктор Голланц в письме литературному агенту Оруэлла Леонарду Муру утверждал, что не знает, над чем работает Оруэлл. А Оруэлл к этому времени почти закончил книгу «Дорога на Уиган-Пирс».

В работе над книгой Оруэлл использовал свои дневники, но, кроме того, изучал значительное количество источников – многие из этих документов сохранились. Репринты этих материалов и другие данные можно найти в 10-м томе Полного собрания сочинений Оруэлла (CW, X, pp. 538–584). Возможно, Оруэлл печатал дневник, будучи на севере: при нем была машинка, на которой он писал письма. Машинопись дневника состоит из двух частей с отдельной нумерацией (с. 1–36 – с 31 января по 5 марта включительно; с. 1–25 с заглавием «Дневник» – за оставшийся период). Так что напечатан дневник, по крайней мере его вторая часть, возможно, был позже, и возможно, что часть исходного – рукописного – текста перепечатала жена Оруэлла Эйлин. В машинописном варианте есть изменения по сравнению с рукописью; здесь отмечены лишь самые существенные. Мелкие ошибки исправлены без комментариев.

Оруэлл приводит детали своих расходов по дороге на север и во время пребывания там. Даются они, конечно, в «старых деньгах», когда цены были гораздо ниже сегодняшних. Для удобства: в шиллинге было 12 пенсов, в фунте – 20 шиллингов (т. е. фунт равнялся 240 пенсам). Два полпенни составляли пенс, фартинг равнялся четверти пенса. Дать сегодняшний эквивалент ценам 1936 года (т. е. спустя семьдесят лет) трудно, но в грубом приближении тогдашние цены можно умножить на 40. Однако надо иметь в виду, что это лишь оценка в среднем: на некоторые товары цены выросли многократно больше, чем в сорок раз, а на некоторые – меньше.

Примечания либо следуют за днем, к которому они относятся, либо включены в удобное место дневниковой записи этого дня. Примечания Оруэлла отмечены символами (которыми пользовался он сам); примечания составителя – цифрами.

31.1.36

Поездом в Ковентри, по плану. Пансион «ночлег и завтрак», паршивый, 3 ш. 6 п. В холле сертификат в рамке, удостоверяющий, что (Джон Смит) удостоен ранга Primo Buffo. В комнате две кровати; одному за комнату – 5 ш. Запах, как в обычных ночлежках. Слабоумная служанка с громадным телом, маленькой головой и валиками жира на затылке, странно напоминающими ветчину.

1.2.36

Паршивый завтрак с йоркширским коммивояжером. Прошел 12 миль до окраины Бирмингема; сел в автобус до Булл-Ринга (очень похож на рынок в Норидже), приехал в час дня. Ланч в Бирмингеме и автобусом до Стоурбриджа. Прошел 4–5 миль до молодежного хостела в Кленте. Почва везде красная. Яркие зяблики, снегири и самцы куропаток тихонько токуют. Кроме деревни Мериден, между Ковентри и Бирмингемом редко увидишь приличный дом. К западу от Бирмингема на холмах обычная деревенская цивилизация. Весь день то и дело дождь.

Пройдено 16 миль. Расходы на транспорт 1 ш. 4 п. На еду 2 ш. 3 п.

2.2.36

Уютная ночевка в хостеле, я один на весь дом. Одноэтажное здание с огромной коксовой печью жарко натоплено. Плата – 1 ш. за кровать, 2 п. – за печь, пенсы в газовый счетчик за готовку. В хостеле продается хлеб, молоко и т. д. Нужен свой спальный мешок, но одеяла, матрас и подушки выдаются. Утомительный вечер: пришел сын коменданта и, вероятно, из любезности предложил сыграть в пинг-понг – под конец я едва держался на ногах. Утром долгий разговор с комендантом: держит домашнюю птицу, коллекционирует стеклянную и оловянную посуду. Рассказал, как во Франции, в 1918 году, двигаясь за отступавшими немцами, награбил ценнейшего стекла, но оно было обнаружено и, в свою очередь, отнято дивизионным генералом. Показал мне очень интересные японские картинки с явными следами европейского влияния – отцовские трофеи какой-то морской экспедиции года 1860-го.

В 10 утра отправился пешком до Стоурбриджа, сел в автобус до Вулверхемптона, бродил по местным трущобам, поел и прошел 10 миль до Пенкриджа. Вулверхемптон кажется страшноватым местом. Панорамы убогих домишек, все еще окутанных ползучим дымом, хотя день воскресный, а вдоль железной дороги громадные валы глины и конические дымоходы – вереницы «гончарных труб». Пешком от Вулверхемптона до Пенкриджа, утомительно, всю дорогу под дождем. Обычная цивилизация коттеджей, почти непрерывно тянущихся от одного города до другого. В Пенкридже около 4.30 остановился, чтобы выпить чая. Душное маленькое кафе с хорошим камином. Маленький морщинистый пожилой мужчина и необъятная женщина лет 45 с короткой стрижкой цвета пакли и без передних зубов. Оба сочли меня героем, если хожу в такую погоду. Пил с ними чай en famille. В четверть шестого вышел, прошел мили две и оставшиеся четыре до Стаффорда проехал в автобусе. Пошел в гостиницу для непьющих, думая, что будет дешево, но ночлег и завтрак – 5 ш. Обычная жуткая комната, саржевые простыни, сероватые, как обычно, и с запашком. Пошел в ванную – там коммивояжер проявляет в ванне снимки. Убедил его убрать их и помылся, после чего обнаружил, что сильно стер ноги.

Пройдено около 16 миль. На транспорт потрачено 1 ш. 5 п., на еду 2 ш. 8½ п.

3.2.36

Вышел в 9 утра, автобусом до Хенли. Обошел Хенли и часть Берслема. Жуткий холод, резкий ветер, ночью выпал снег; почернелый снег лежит почти повсюду. Хенли и Берслем – из самых ужасных мест, какие мне доводилось видеть. Лабиринты маленьких закопченных домов, и среди них торчат из земли, извергая дым, гончарные трубы, похожие на огромные бутылки бургундского. Повсюду признаки нищеты и убогие лавчонки. Местами рукотворные пропасти, одна ярдов 200 шириной и примерно такой же глубины, с ржавыми вагонетками канатного подъемника на одном склоне, а на другом, почти отвесном, как сборщики морского укропа, несколько рабочих с кирками как будто бесцельно долбят стену, добывая глину. Дошел до Элдона, поел в пабе. Жуткий холод. Холмистая местность, великолепные виды, особенно когда уходишь восточнее и живые изгороди сменяются каменными стенками. Барашки выглядят более чахлыми, чем на севере. Дошел до озера Редьярд.

Озеро Редьярд (на самом деле водохранилище, питающее города гончаров) наводило уныние. Летом это курорт. Через каждые десять ярдов – жилые баржи и прогулочные лодки, все пустые, засиженные мухами: мертвый сезон. Объявления насчет рыбной ловли; но я пригляделся к воде, и похоже, что рыба здесь не водится. Ни души кругом, и пронизывающий ветер. Взломанный лед прибило к южному берегу, льдины качаются на волнах и позвякивают – более тоскливого звука не слышал. (Памятка: когда-нибудь вставить в роман, что среди льдин качается пустая пачка сигарет «Крейвен-А».)

С трудом нашел хостел, милей дальше. Опять один в комнате. Любопытнейший дом. Большое, мрачное, насквозь продуваемое здание, построенное около 1860 года по чьей-то прихоти в виде замка. Все комнаты, кроме трех или четырех, пустуют. Мили гулких каменных коридоров, никакого освещения, кроме свечей; готовят на коптящих керосинках. Страшный холод.

Осталось всего 2 ш. 8 п., так что завтра надо в Манчестер (пешком до Маклсфилда, оттуда автобусом), чтобы обналичить чек.

Пройдено 12 миль. Потрачено на транспорт 1 ш. 8 п., на еду 2 ш. 8 п.

4.2.36

Вылез из постели в таком холоде, что не мог попасть пуговицами в петли, пришлось сойти вниз и отогреть руки, чтобы одеться. Вышел около 10:30. Земля замерзла, как железо, ни ветерка, ярко светит солнце. Ни одной живой души. Озеро Редьярд замерзло за ночь. Дикие утки безутешно ходят по льду. Солнце поднимается, косыми красно-золотыми лучами заливает лед, ничего красивее не видел. Долго запускал камешки по льду. Зазубренный камень, скользя по льду, издает звук, в точности похожий на свист травника.

Прошагал 10 или 11 миль до Маклсфилда, оттуда автобусом в Манчестер. Сходил забрал письма, затем в банк, обналичить чек, но оказалось – закрыт: закрываются в 3 часа. Очень некстати: на руках у меня всего 3 п. Отправился в управление молодежных гостиниц, попросил их обналичить чек, но они отказались, затем в полицейский участок, попросил свести меня со стряпчим, чтобы он обналичил чек, – тоже отказали. Страшный холод. На улицах безобразные черные груды – окаменевший снег, покрытый сажей. Не хотелось бы провести ночь на улице. Добрался до бедного квартала (Честер-стрит), зашел в ломбард, хотел заложить дождевик, но сказали, что их больше не берут. Тогда сообразил, что могу заложить шарф, дали 1 ш. 11 п. Пошел в ночлежный дом – на Честер-стрит их было три, почти рядом.

Длинное письмо от Риза с советами, с кем встретиться и о чем поговорить – один, к счастью, в Манчестере.

Пройдено около 13 миль. Потрачено на транспорт 2 ш., на еду 10 п.

5.2.36

Пошел встретиться с Мидом, но его не было на месте. Провел день в ночлежном доме. Похож на лондонские, 11 п. за кровать, отдельные спаленки вместо общих. «Заместитель» – калека, как это часто бывает. Отвратительный метод заваривать чай в жестяных чашках. Утром обналичил чек, но останусь в ночлежке, чтобы завтра утром увидеться с Мидом.

6–10.2.36

Остановился у Мидов на Бринтон-роуд, 49, Лонгсайт, Манчестер. Бринтон-роуд – район новостроек. Очень приличные дома с ванными и электричеством, квартирная плата, полагаю, 12–14 ш. Мид занимает какую-то должность в профсоюзе и участвует в редактировании «Лейборс нордерн войс» – эти люди связаны с изданием «Адельфи». Миды очень мило ко мне отнеслись. Оба из рабочего класса, с ланкаширским выговором, в детстве ходили в деревянных башмаках, но атмосфера в доме типичная для среднего класса. В который раз поражаюсь тому, что стоит рабочему человеку получить официальную должность в профсоюзе или включиться в политику лейбористов, как он, желая того или нет, приобщается к среднему классу, т. е., борясь с буржуазией, сам становится буржуазным. Твой образ жизни и твоя идеология неизбежно изменяются в соответствии с твоим доходом (в случае с М., полагаю, около £4 в неделю). Единственный спор у меня с Мидами – из-за того, что они называют меня «товарищ». Миссис Мид, как и следовало ожидать, не очень разбирается в политике, но, как положено жене, усвоила взгляды мужа. Она произносит слово «товарищ» с явной неловкостью. Меня поражает, насколько отличаются манеры здесь, на севере. Миссис М. с удивлением и даже неодобрением относится к тому, что я встаю, когда она входит в комнату, что вызываюсь помыть посуду и т. д. Она говорит: «Мальчиков положено обслуживать».

М. послал меня в другой конец Уигана встретиться с Джо Кеннаном, электриком, видным деятелем социалистического движения. Кеннан тоже живет в приличном корпоративном доме (жилой комплекс Бич-хилл), но в нем гораздо больше осталось от рабочего. Очень невысокий, плотный, сильный человек, необыкновенно вежливый и гостеприимный, всячески хочет помочь. Его старший ребенок лежит наверху в постели (подозревают скарлатину), младший играет на полу с солдатиками и пушкой. Кеннан с улыбкой говорит: «Видите – а я считаю себя пацифистом». Он направил меня в помещение N. U. W. M. с письмом секретарю, чтобы тот помог мне найти жилье в Уигане. Помещение это – страшная маленькая развалина, но дар небес для безработных: там тепло, газеты и т. д. Секретарь Падди Грейди – безработный шахтер. Высокий, худой человек лет 35, интеллигентный, хорошо информированный, горячо желает помочь. Холостяк, получает 17 ш. в неделю, физически в ужасной форме из-за многолетнего недоедания и отсутствия работы. Передние зубы почти все гнилые. В N. U. W. M. люди очень дружелюбны и, как только узнают, что я писатель и собираю факты об условиях жизни рабочих, стремятся снабдить меня информацией. Но не могу заставить их относиться ко мне как к совершенно равному. Обращаются ко мне либо «сэр», либо «товарищ».

11.2.36

Остановился на Уоррингтон-лейн, 72, в Уигане. Питание и жилье – 25 ш. в неделю. Делю комнату с другим жильцом (безработным железнодорожником), едим на кухне, моемся в раковине, в судомойне. Еда сносная, но неудобоваримая и в громадных количествах. Ланкаширский способ употреблять рубец (холодным, с уксусом) ужасен.

Семья. Мистер Хорнби, 39 лет, работал в шахте с 13 лет. Сейчас девять месяцев без работы. Крупный, светловолосый, неторопливый в движениях, очень мягкий, воспитанный человек; если задаешь ему вопрос, всегда думает, прежде чем ответить; начинает так: «По моему рассуждению…» Местный выговор мало заметен. Десять лет назад ему в левый глаз ударила струя угольной пыли и глаз практически ослеп. Его перевели на работу «наверху», но через какое-то время он снова спустился в шахту: там выше заработок. Девять месяцев назад начались неприятности с другим глазом (есть какое-то заболевание «ниастигм» или что-то в этом роде, распространенное у шахтеров), и теперь он видит не дальше нескольких ярдов. Получает «компенсацию», 29 ш. в неделю, но уже говорят о переводе его на «частичную компенсацию» – 14 ш. в неделю. Зависит от того, признает ли его врач годным для работы, хотя работы, конечно, не будет – может быть, «наверху», но и такой мало. Если переведут на частичную компенсацию, может получать пособие, пока не кончатся продовольственные талоны.

Миссис Хорнби. На четыре года старше мужа. Ростом меньше пяти футов. Фигурой напоминает пивную кружку. Жизнерадостная. Очень невежественна, складывает 27 и 10, получается 31. Сильный акцент. Здесь, кажется, с определенным артиклем the обходятся двояко. Перед согласными его зачастую вообще опускают, а с гласными – присоединяют одним звуком к самому слову.

Сыну, «нашему Джо», только что исполнилось 15, и уже год работает в шахте. Сейчас – в ночную смену. Уходит на работу в 9 вечера, возвращается между семью и восемью утра, завтракает и ложится в постель, которую освободил другой жилец. Обычно спит до пяти или шести вечера. Начинал работать за 2 ш. 8 п. в день, прибавили до 3 ш. 4 п. – до фунта в неделю. Из них удерживаются (страховка и пр.) 1 ш. 8 п. в неделю, 4 п. – трамвай, на работу и обратно. Итого 16 ш. 4 п. – заработок за полную рабочую неделю. Летом, однако, будет неполное рабочее время. Довольно высокий, худой, мертвенно-бледный юноша, явно измотан работой, но в общем, кажется, доволен.

Том, двоюродный брат миссис Хорнби, холостяк, тоже снимает у них жилье – платит 25 ш. в неделю. Очень волосатый, с заячьей губой, человек тихий и недалекий. Тоже работает в ночную смену.

Джо, еще один жилец, холостой. Безработный, пособие – 17 ш. в неделю. Платит за жилье 6 ш. в неделю, питается самостоятельно. Встает в 8, чтобы уступить кровать «нашему Джо», и почти на весь день уходит из дому – в публичную библиотеку и т. д. Немного дурак, но какое-то образование получил и любит выражаться пышно. Объясняя, почему не женился, с важностью произносит: «Матримониальные цепи – дело ответственное». Повторял это несколько раз, видимо, формула ему нравится. Полностью безработный 7 лет. Выпивает, когда представится случай (теперь, конечно, такого не бывает).

В доме на первом этаже две комнаты и кухня, на втором – три комнаты; крохотный дворик сзади, и там уборная. Горячая вода не подведена. Дом запущен, фасадную стену вспучило. Арендная плата – 12 ш., с коммунальным налогом – 14 ш. Общий доход семьи Хорнби:

После платы за аренду и коммунального налога остается 3 ф. 16 ш. 4 п. На эти деньги надо кормить и одевать четырех человек и другие расходы на троих. Сейчас и я вношу, но это временное.

Уиган в центре выглядит не так плохо, как изображают, определенно не так угнетающе, как Манчестер. Пирс в Уигане, говорят, разобран. Башмаки на деревянной подошве здесь обычная обувь, также и в меньших городах вокруг, вроде Хиндли. Женщины постарше обычно носят на голове платок, а молодые, видимо, только из-за крайней бедности. Почти все одеты очень плохо, молодежь на углах не такая бойкая и шумная, как в Лондоне; очень заметных признаков бедности не видно – только некоторое количество закрытых магазинов. Говорят, что каждый третий зарегистрированный рабочий – безработный.

Вчера вечером в зале кооперативного общества с разными людьми из N. U. W. M. слушал выступление Уола Ханнингтона. Плохой оратор, многословие, все клише социалистических ораторов и неубедительный акцент кокни (и тут тоже: коммунист, вполне обуржуазившийся), но слушателей порядком завел. Шумное одобрение, когда он объявил, что, если у Англии с СССР начнется война, СССР победит. Публика несдержанная и очевидно безработная (1 из 10 – женщины), но весьма внимательная. После речи сбор денег на аренду зала и железнодорожные билеты Х. из Лондона и обратно. Собрали 1 ф. 6 ш. – неплохо, с двухсот безработных.

Шахтера всегда можно узнать по синему следу въевшейся угольной пыли на переносице. У некоторых людей постарше на лбу синие узоры, как у сыра «Рокфор».

Собранные 1 ф. 6 ш., т. е. 312 п., с аудитории около двухсот человек – это примерно полтора пенса с человека в среднем.

12.2.36

Ужасный холод. Долго шел вдоль канала (где когда-то был пирс) к каким-то холмам шлака. Страшный пейзаж – кучи шлака и трубы, извергающие дым. Некоторые кучи почти как горы, одна прямо Стромболи. Резкий ветер. Послали пароход, чтобы взломал лед перед баржами с углем. Матросы на баржах закутаны до глаз. Все «пруды» (залитые водой места, где осела почва над заброшенными шахтами) затянуты льдом цвета умбры. Ледяные бороды на шлюзовых воротах. По снегу медленно пробежали несколько крыс – смирные: видно, ослабели от голода.

13.2.36

Жилищные условия в Уигане ужасны. Миссис Х. рассказывает мне, что в доме у ее брата (ему только 25, так что, думаю, единокровный, но у него уже ребенок 8 лет) в четырех комнатах – «2 наверху, 2 внизу» – живут три семьи, 11 человек, из них 5 взрослых.

Со всеми шахтерами, с которыми я знакомился, происходили несчастные случаи – либо с ними самими, либо с их родственниками и друзьями. Двоюродному брату миссис Хорнби глыба угля сломала позвоночник («И он протянул еще семь лет, все время в мучениях»), а ее зять упал в новую шахту глубиной в 1200 футов. По-видимому, он бился о стены и на дно упал уже мертвым. Миссис Х. добавляет: «Его и не собрали бы, если бы не новый клеенчатый костюм на нем».

15.2.36

Ходил со сборщиками N. U. W. M., чтобы узнавать факты о жилищных условиях, прежде всего в жилых прицепах. Делал заметки, Q. V. Больше всего бросалось в глаза выражение на лицах некоторых женщин, особенно в перенаселенных автоприцепах. У одной было лицо, как череп. Вид непереносимой нищеты и упадка. Я еще подумал, что самочувствие у нее такое, какое было бы у меня, если бы я с ног до головы был выпачкан навозом. Но все эти люди, казалось, принимают свои условия жизни как данность. Им снова и снова обещали жилье, но все напрасно, и они пришли к убеждению, что пригодный для жизни дом есть нечто недостижимое.

Проходя по кошмарному грязному проулку, увидел женщину, молодую, но очень бледную, выпачканную, как обычно, изнуренного вида. Она стояла на коленях перед сточной канавой и ковыряла палкой в засорившейся свинцовой сточной трубе. Я подумал: какая страшная судьба – стоять на коленях перед канавой в переулке Уигана, в лютый холод, и тыкать палкой в засорившийся сток. В этот момент она подняла голову перехватила мой взгляд; такой тоски в глазах я никогда не видел, и мне пришло в голову, что она думает о том же, о чем и я.

Эту запись Оруэлл развил в «Дороге на Уиган-Пирс»:

Поезд вез меня по чудовищному ландшафту терриконов, труб, груд железного лома, грязных каналов шлаковой грязи, исчерченной следами деревянных башмаков. Был март, но погода страшно холодная и повсюду кучи почернелого снега. Медленно катясь по окраине города, мы миновали ряд за рядом маленьких убогих домов, выстроившихся перпендикулярно к полотну. Позади одного дома молодая женщина, стоя на коленях, прочищала палкой засорившуюся свинцовую сливную трубу от раковины в доме. Я успел ее разглядеть: фартук из дерюги, грубые деревянные башмаки, красные от холода руки. Она посмотрела на поезд, и я был так близко, что чуть ли не встретился с ней взглядом. У нее было круглое бледное лицо, обычное усталое лицо женщины из трущоб, в двадцать пять лет выглядящей на сорок из-за выкидышей и беспросветного труда, и за ту секунду, что оно мелькнуло передо мной, я успел разглядеть выражение такой безысходности, какой мне еще не случалось видеть. И мне пришло в голову, что мы ошибаемся, говоря: «Для них это не то же самое, что было бы для нас», – что люди, выросшие в трущобах, не представляют себе ничего иного, чем трущобы. То, что я увидел в ее лице, не было бессловесным страданием животного. Она сознавала, что с ней происходит, понимала не хуже меня, как ужасен ее удел – стоять на коленях в лютый холод на осклизлых камнях трущобного двора и тыкать палкой в вонючий сток.

Но вскоре поезд вырвался на открытую местность и ощущение было такое странное, почти фантастическое, как будто ты вдруг очутился в парке.

Меняю жилье, потому что миссис Х. с непонятной болезнью положили в больницу. Мне подыскали жилье на Дарлингтон-роуд, 22, над лавкой, торгующей требухой; там берут жильцов. Муж – бывший шахтер (58 лет), жена – сердечница, лежит на диване в кухне. Атмосфера в доме почти такая же, как у Х., но дом заметно грязнее и с сильными запахами. Несколько жильцов. Старик, бывший шахтер лет семидесяти пяти, пенсия по старости плюс полкроны в неделю от района (итого 12 ш. 6 п). Еще один, по рассказам, из чистой публики, но «скатился по социальной лестнице», более или менее прикован к постели. Бывший шахтер-ирландец, которому сломал лопатку и несколько ребер обрушившийся камень, живет на пенсию по инвалидности, около 25 ш. в неделю. Тоже из чистой публики – начинал клерком, но «спустился в забой», потому что был крупным и сильным и под землей мог зарабатывать больше (это было до войны). Еще газетные агенты – два из «Джона Булля», явно траченные молью, лет 40 и 50, и один молодой, четыре года проработавший в каучуковой компании в Калькутте. В этом парне не совсем могу разобраться. Когда говорит с другими, пускает в ход ланкаширский выговор (он из здешних мест), а со мной разговаривает обыкновенно, как образованный человек. В семье, помимо самих Форрестов, толстый сын – он где-то работает и живет неподалеку, – его жена Мэгги, целый день работает в лавке, двое их детей и еще Энни, невеста другого сына, который в Лондоне. И наконец, дочь в Канаде. Мэгги и Энни делают практически всю работу по дому и в лавке. Энни очень худая, переутомленная (работает еще и в женском ателье), явно несчастлива. Чувствую, что женитьба – дело отнюдь не решенное; тем не менее миссис Ф. обращается с Энни как с невесткой, и Энни стонет от ее тиранства. Комнат в доме, не считая лавки, 5 или 6 и ванная, совмещенная с уборной. Спят здесь девять человек. В моей комнате трое, кроме меня.

Поражаюсь здешней расточительности рабочего класса в отношении еды – кажется, большей даже, чем на юге. Как-то утром мылся в судомойне и составил опись заготовленной еды. Кусок бекона, фунтов 5. Голяшка говяжья, фунта 2. Фунта полтора печенки (все это еще не приготовлено). Развалина колоссального мясного пирога (миссис Ф. печет пирог в эмалированном тазу для мытья. То же и с пудингами). Блюдо с 15 или 20 яйцами. Пирожки. Фруктовый пай и торт (со смородиной). Обломки прошлых пирогов. Буханки: 6 больших и 12 маленьких (видел, как миссис Ф. пекла их прошлым вечером). Куски масла, томаты, открытые банки консервированного молока. Еще какая-то еда грелась в духовке на кухне. Все, кроме хлеба, оставляется ненакрытым, на полках грязь. Еда по большей части мучная. Типичное меню у Ф. Завтрак (около 8 утра): яичница из двух яиц и бекон, хлеб (без масла), чай. Обед (около 12.30): громадная тарелка тушеной говядины, пельмени, вареный картофель (порция раза в три больше, чем в «Лайонсе») и большая порция рисового пудинга или пудинга на сале. Чай (около пяти): холодное мясо, хлеб, масло, пирожные и чай. Ужин (около 11 вечера): рыба с картошкой фри, хлеб, масло, чай.

16.2.36

Большое волнение: чета, которая жила здесь месяц в период Рождества, арестована (в Престоне) как фальшивомонетчики, и предполагается, что они делали фальшивые монеты, когда находились здесь. Полицейский инспектор пробыл здесь час, задавал вопросы. Миссис Ф. говорит, что заглядывала в их комнату, когда их не было, и нашла под матрасом кусок чего-то вроде припоя и маленькие сосуды вроде рюмок для яиц, только побольше. Миссис Ф. немедленно соглашалась со всеми соображениями инспектора, а когда он обыскивал комнату наверху, я тоже высказал два предположения, и с ними она тоже согласилась. Я видел, что она уверилась в их виновности, когда узнала, что они не женаты. Инспектор записал ее показания, и тут выяснилось, что она не умеет читать и писать (может только расписаться); муж читать кое-как может.

Кровать одного из агентов притиснута к изножью моей кровати. Не могу вытянуть ноги – если вытяну, они упрутся ему в крестец. Я давно не спал на полотняном белье. Даже у Мидов было саржевое. После того как я выехал из Лондона, их дом был единственным, где не пахло.

17.2.36

Газетные агенты довольно жалкие. Работа, конечно, тяжелейшая. Я представляю себе так, что «Джон Булль» нанимает людей, которые бьются изо всех сил, кое-как крутятся какое-то время, потом увольняет их, берет новых и т. д. Полагаю, они зарабатывают в неделю 2–3 фунта. Оба семейные, один из них – дед. Они так стеснены в деньгах, что не могут платить за пансион, платят сколько-то за комнату; у них буфетик в кухне, достают оттуда хлеб, пакетики маргарина и пр. и стыдливо сами себе готовят. На день им назначают обойти столько-то домов, они стучат в каждую дверь и оформляют заказы. Сейчас проворачивают какую-то аферу от «Джона Булля»: ты получаешь «бесплатно» чайный сервиз, если пошлешь талоны на два шиллинга и двадцать четыре купона. Поев, садятся заполнять бланки на завтра; старший в конце концов засыпает в кресле и начинает громко храпеть.

Но поражаюсь их знанию условий жизни рабочего класса. Могут все рассказать о жилищных условиях, квартирной плате, о ставках, состоянии торговли и пр. в каждом городе Северной Англии.

18.2.36

Ранним утром фабричные работницы топают деревянными подошвами по булыжным улицам с устрашающим звуком, как войско, устремившееся в бой. Кажется, это характерный звук Ланкашира. И характерный отпечаток в грязи – след железной подковы, как половины коровьего копыта. Деревянные башмаки очень дешевы. Стоят около пяти шиллингов пара и носятся годами, только подковы приходится менять, а их цена – несколько пенсов.

Как везде и всегда, типичная для этой местности одежда считается плебейской. Почтенная, но очень угнетенная женщина, которую я посетил со сборщиками пожертвований для N. U. W. M., сказала:

– Я всегда содержала себя прилично. Никогда не носила платок на голове – не показываться же людям в таком виде. Но что толку. Под Рождество нас совсем прижало, думаю: пойду-ка к благотворителям (какая-то благотворительная организация дает коробки с едой). Пришла, а этот в церкви говорит мне: «Тебе, – говорит, – благотворительность не нужна. У многих дела похуже. Сколько людей живут на одном хлебе и повидле», – говорит. «А почем вы знаете, на чем мы живем?» – говорю. «Не так уж бедно вы живете, если так хорошо одеты», – это про то, что на мне шляпа. Никакой мне помощи не дали. Пошла бы я в платке – дали бы. Вот что получаешь, когда содержишь себя прилично.

В этот день, 18 февраля, Оруэлл ответил на первое письмо от «Виктор Голланц лимитед» с просьбой внести еще изменения в «Да здравствует фикус!» ввиду опасений мистера Рубинстайна насчет клеветы и диффамации. Оруэлла все больше огорчали эти просьбы. Некоторые, должно быть, казались особенно мелочными после того, как он целый день, согнувшись, ходил по шахте и наблюдал, в каких условиях трудятся горняки. 24 февраля он написал своему агенту Леонарду Муру: «Досадую я на то, что они не потребовали этих изменений раньше. Книгу, как обычно, просмотрел юрист и одобрил… Я бы полностью переписал первую главу и внес изменения в несколько других. Но они попросили изменений, когда книга уже была в наборе, и попросили сохранить число знаков при изменениях, что невозможно сделать, не испортив целых абзацев, а в одном случае – целой главы». (До компьютерного набора выравнивание строк из гарта было трудоемким, кропотливым делом; отсюда требование заменить одни слова другими с таким же количеством знаков.)

19.2.36

Когда отвал оседает – а это происходит неизбежно, – остается горбатая поверхность, которая становится еще ухабистее во время забастовок, когда шахтеры роют ее в поисках кусков угля. Одна площадка для детских игр похожа на внезапно замерзшее бурное море. Здесь ее именуют «детским матрасом». Почва на них серая от шлака, и растет здесь какая-то бурая, гадкого вида трава.

Сегодня вечером на собрании N. U. W. M. для сбора средств в Фонд защиты Тельмана. Вход и угощение (чашка чая и мясной пирог) – 6 п. Человек 200, преимущественно женщины, большей частью члены кооперативного общества, предоставившего одно из помещений. Многие, полагаю, живут прямо или косвенно на пособия. Позади несколько пожилых шахтеров благожелательно взирают на собрание. Много очень молодых девушек. Некоторые танцуют под концертину (многие девушки признавались, что не умеют танцевать, – меня это огорчило); довольно мучительное пение. Думаю, эти люди вполне представительный подбор более революционного элемента в Уигане. Если так – помоги нам, Господи. Точно такие же овечки – глазеющие девушки, бесформенные женщины средних лет, каких видишь повсюду. Бурливости не осталось в Англии. Но – одна хорошая песня, пела старуха, думаю кокни, которая получает пенсию по старости и подрабатывает пением в пабах. Припев:

 

С нами это не пройдет,

Не пройдет это с нами;

Где-то, может, и пройдет,

Только никак не с нами.

 

20.2.36

Сегодня днем с Падди Грейди смотрел, как безработные шахтеры обрабатывают «поезд с грязью» – добывают уголь на платформах с породой. Поразительное зрелище. Мы пошли обычным страшным маршрутом вдоль запасных путей к отвалам и по дороге встречали мужчин и женщин с мешками украденного угля на велосипедах. Хотелось бы знать, откуда у них эти велосипеды – может быть, собраны из случайных деталей, найденных на свалках. Ни на одном не было крыльев, у очень немногих – седла, а некоторые даже без шин. Когда мы подошли к отвалу, где поезда выгружают пустую породу, там человек пятьдесят копались в земле, и они направили нас дальше вдоль полотна, где люди влезают на платформы. Там было не меньше ста человек, в том числе несколько мальчиков; ждали поезда, каждый с мешком и кайлом у пояса. Наконец из-за поворота показался поезд, он идет со скоростью миль двадцать в час, мужчины бросаются к нему, хватаются за буфера, кто за что, и взбираются на платформы. Похоже, платформа считается собственностью тех, кому удалось вскочить на нее на ходу. Поезд въезжает на отвал, паровоз отцепляется и возвращается за новыми платформами. Снова такая же гонка, так же влезают люди на платформы, нескольким не удается влезть. Как только паровоз отцепился, мужчины наверху начинают сбрасывать грунт своим женщинам и другим помощникам внизу, а они быстро сортируют породу и складывают уголь (его довольно много, но мелкий, размером с яйцо) в мешок. Ниже по склону стояли люди, которым не удалось вскочить ни на первый, ни на второй поезд, они подбирали мелкие кусочки угля, скатившиеся сверху. Когда вскакиваешь на платформу, ты, конечно, не знаешь, хорошая она или нет, – это дело случая. Некоторые платформы нагружены грунтом с пола выработок, в нем довольно много угля, а другие – одной лишь сланцевой глиной. Но, кажется (об этом я прежде не слышал), в сланцевой глине, по крайней мере из некоторых шахт, попадается горючий минерал, называемый кеннельским углем, довольно хорошим топливом. Коммерческой ценности он не представляет, потому что с ним трудно работать и он слишком быстро сгорает. Но для домашних нужд вполне годится. Те, кто попал на платформу со сланцевой глиной, выбирали из нее кеннельский уголь: он похож на нее, только чуть темнее и колется слоями, как сланец. Я наблюдал за работой, пока люди не разгрузили платформы почти до конца. Платформ было 20, и трудились там больше ста человек. Каждый, насколько я мог судить, набрал фунтов по пятьдесят угля или «кеннеля». Такое иногда происходит не по одному разу в день, если приходят несколько поездов с грунтом, так что, по-видимому, каждый день уносят по несколько тонн топлива.

Экономика и этика этого дела представляют определенный интерес. Во-первых, выбирать там уголь – незаконно и, формально говоря, ты нарушаешь закон, даже если просто влез на платформу. Бывает, за это привлекают к ответственности: например, сегодня в утреннем «Экзаминере» сообщение, что 3 человека были за это оштрафованы. Но людей это не останавливает, и один из оштрафованных сегодня там был. С другой стороны, компания не намерена выбирать уголь из отвалов – такая сортировка не окупится. Так что если этот уголь не украдут, он просто пропадет. Кроме того, компания при этом экономит деньги на разгрузке платформ: к тому времени, когда люди закончат выбирать уголь, платформы будут пусты. Поэтому на такие налеты смотрят сквозь пальцы (я заметил, что машинист не обращал внимания на людей, влезавших на платформы). А преследуется это периодически из-за того, что, по рассказам, часты несчастные случаи. Совсем недавно человек попал под колеса и ему отрезало обе ноги. Учитывая, с какой скоростью идет поезд, можно только удивляться, что такие несчастья не происходят чаще.

Самое любопытное транспортное средство для перевозки угля, какое я видел, было сделано из упаковочного ящика и двух скалок вместо колес.

Часть украденного угля, по рассказам, продается в городе по 1 ш. 6 п. за мешок.

21.2.36

Грязь в этом доме начинает действовать мне на нервы. Здесь ничего не чистят и не вытирают пыль, в комнатах не убирают до пяти часов вечера, скатерть на столе в кухне никогда не меняют. За ужином видишь крошки, оставшиеся от завтрака. Самое противное – миссис Ф. все время лежит на диване в кухне. У нее отвратительная привычка отрывать полоски от газеты, вытирать ими рот и затем бросать их на пол. Сегодня утром во время завтрака под столом ночной горшок с содержимым. Еда тоже отвратительная. Дают маленькие, за два пенса, готовые пироги с говядиной и почками. Слышал жуткие рассказы о погребах, где хранится требуха, кишащая черными жуками. По-видимому, продукты поставляют через большие интервалы. Миссис Ф. датирует события этими поставками. «Дайте сообразить. Мне с тех пор три раза привозили заморозку (замороженную требуху)» и т. п. Насколько могу судить, «заморозку» привозят раз в две недели. И очень утомительно лежать, когда не можешь ночью вытянуть ноги.

24.2.36

Вчера спустился в шахту Криппена с Джерри Кеннаном, его другом, тоже электриком, двумя маленькими сыновьями последнего, еще двумя электриками и инженером, который водил нас по шахте. Глубина ствола 300 ярдов. Спустились в 10:30, поднялись в 1:30, прошли, по словам инженера, около двух миль.

Когда клеть идет вниз, к горлу на секунду подкатывает, а потом закладывает уши. На середине пути клеть набирает огромную скорость (говорят, что в некоторых глубоких шахтах доходит до шестидесяти миль в час и больше), потом замедляется так резко, что кажется, она снова пошла вверх. Клети маленькие – футов 8 длиной, 3½ – в ширину и высотой 6 футов. Должны вмещать 10 человек или (я думаю) тонны полторы угля. Нас было шестеро взрослых и двое мальчиков, но поместились с трудом; важно стоять лицом в направлении движения, а выход с обратной стороны.

Внизу оказалось светлее, чем я ожидал: кроме ламп, которые были у каждого из нас, в квершлагах постоянные электрические лампы. Но чего я еще меньше ожидал – это низкие потолки. Я смутно представлял себе нечто вроде туннелей метро, но на самом деле там очень мало мест, где ты можешь выпрямиться. Высота потолка обычно 4 фута или 4 фута с половиной, иногда гораздо меньше, и то и дело встречается балка толще других, так что надо сгибаться под ней в три погибели. Местами стены ровные, почти как каменные стенки в Дербишире, – пласты сланцевой глины. Крепежные стойки почти все деревянные, тонкие бревна лиственницы нужной длины (увидев, сколько их, я понял, почему люди, закладывая плантации, почти всегда сажают лиственницу). Балка просто кладется на стойки, стойки опираются на деревянные лафеты вот так:

и никак не фиксируются. Опорные лафеты постепенно погружаются в землю – «пол поднимается», говорят шахтеры, но вес кровли сам придает устойчивость конструкции. Между прочим, стальные балки, заменяющие дерево, прогнулись – и это дает представление о тяжести кровли. Под ногами толстый слой каменной пыли и рельсы для вагонеток, ширина колеи примерно два с половиной фута. Если колея идет под гору, шахтеры часто съезжают по ней в деревянных башмаках: углубление в подошве более или менее соответствует рельсу.

После нескольких сотен ярдов ходьбы согнувшись ощутил сильнейшую боль в бедрах. И хруст в шее оттого, что, согнувшись, вынужден смотреть вверх, чтобы не стукнуться головой о балку, но боль в ногах сильнее. Чем ближе к забою, тем потолок ниже. Один раз должны были ползти по временному тоннелю без крепи, похожему на увеличенную крысиную нору, а в одном месте ночью обрушилась кровля – наверное, 3 или 4 тонны камня. Он перегородил дорогу, остался только тесный лаз под потолком, и пришлось ползти, да так, чтобы не задеть балки. В конце концов мне пришлось остановиться на минуту, чтобы дать отдых коленям, а еще через сотню-другую ярдов мы добрались до забоя. Он был маленький, работали всего двое с инструментом, похожим на увеличенный электрический молоток, которым пользуются при ремонте улиц. Рядом стояло динамо (или как оно там называется), подающее по кабелям энергию этому и другим механизмам. Отбойные молотки сравнительно маленькие, но весят 50 фунтов, и носят их на плече; бурами сверлят отверстия для взрывчатки. Шахтерские инструменты надеты на проволочное кольцо наподобие связки ключей – это делается, чтобы они не терялись.

Мы прошли еще несколько сотен ярдов до одного из главных забоев. В это время там не работали, но к забою ярдах в двухстах пятидесяти дальше шла новая смена. Здесь была большая машина, которую обслуживала бригада из пяти человек. У машины вращающийся диск с зубьями дюйма два длиной, посаженными под разными углами. В принципе, она похожа на сильно утолщенную циркулярную пилу, только зубья расставлены гораздо шире, и работает она в горизонтальном положении, а не вертикальном. Бригада передвигает ее в забое, ее передняя часть может заворачиваться в любом направлении, и машинист подводит ее к груди забоя. Двое лопатами грузят уголь на резиновую ленту транспортера, который везет его к вагонеткам в штреке, и паровой погрузчик грузит их в клети. Я не представлял себе, что операторы врубовой машины работают в пространстве меньше ярда высотой. Когда мы подползли к груди забоя, там в лучшем случае можно было стоять на коленях, и то согнувшись. Думаю, бо́льшую часть времени людям приходится работать лежа на животе. Жара тоже ужасная – градусов под сорок, насколько могу судить. Машина вгрызается в пласт, проделывает полукруглую выемку, ее периодически продвигают вперед и ставят подпорки. Я изумлялся тому, как эту громадную машину – плоскую, конечно, но в 6 или 8 футов длиной, весящую несколько тонн и снабженную полозьями, а не колесами, – могли переправить сюда по тоннелям длиной в милю или около того. Даже продвигать ее в пласт – чудовищный труд, учитывая, что делают это практически лежа. В забое мы увидели мышей, их, говорят, здесь множество. Больше всего, по рассказам, в шахтах, где есть или были лошади. Не понимаю, как они вообще могли очутиться в шахтах: якобы мышь (благодаря тому, что поверхность тела у нее велика по отношению к весу) может упасть с любой высоты и не разбиться.

На обратном пути я настолько устал, что едва мог двигаться, каждые пятьдесят шагов останавливался передохнуть. Под каждой балкой приходилось нагибаться, потом распрямляться – мучительные усилия, и неслыханное облегчение – выпрямиться во весь рост, когда в кровле выемка. Иногда, встав на колени, не мог подняться: ноги отказывали. Еще хуже, что ниже всего кровля на уклонах, и приходится идти не только согнувшись, но еще и боком. Мы были изрядно угнетены – все, кроме водившего нас инженера, привычного ко всему, и двух мальчиков, которым не нужно было нагибаться. Хуже всего досталось мне – как самому высокому. Хотелось бы знать, есть ли среди шахтеров люди моего роста и, если есть, страдают ли они от этого. Шахтеры, которых мы встречали внизу, двигались необычайно живо, бегали между подпорок на четвереньках, по-собачьи.

Поднявшись наконец на поверхность, мы смыли самую заметную грязь и выпили пива. Я пошел домой, пообедал и долго отмокал в горячей ванне. Меня поразило количество приставшей грязи и то, как трудно ее отмыть. Она въелась в каждый дюйм моего тела, несмотря на комбинезон и всю одежду под ним.

Ванны есть у немногих шахтеров, чаще это лохань с водой перед очагом в кухне. Скажу, что соблюдать чистоту, не имея в доме нормальной ванны, невозможно.

В помещении, где мы переодевались, было несколько клеток с канарейками. Этого требует закон – для проверки воздуха, предотвращения взрывов. Их спускают в шахту, и, если они не падают в обморок, воздух безопасен.

Лампы Дэви светят довольно хорошо. Пламя в них отделено от окружающей атмосферы мелкой сеткой. Оно не может пройти наружу, если сетка достаточно мелкая. Необходимый для горения воздух она пропускает внутрь, а огонь наружу не пропускает, что позволяет избежать взрыва опасного газа в воздухе. Полностью заправленная лампа горит 8–12 часов. Лампа заперта, так что если она погасла в шахте, зажечь ее снова нельзя. Шахтеров перед спуском обыскивают, чтобы не брали вниз спички.

27.2.36

В среду (25-го) отправился в Ливерпуль повидаться с Дайнерами и Гарреттом. Должен был вернуться тем же вечером, но, приехав в Ливерпуль, сразу почувствовал себя плохо и позорно разболелся, так что Дайнеры уложили меня в постель и настояли, чтобы я остался на ночь. Вернулся вчера вечером.

Гарретт произвел на меня большое впечатление. Знай я, что он пишет под псевдонимом Матт Лоу в «Адельфи» и кое-где еще, постарался бы познакомиться с ним раньше. Крупный, крепкий малый лет тридцати шести, ливерпульский ирландец, воспитывался в католичестве, но теперь коммунист. Говорит, что за последние 6 (кажется) лет имел работу месяцев 9. Мальчишкой пошел во флот, около десяти лет плавал, потом был докером. Во время войны его корабль торпедировали, и он затонул за 7 минут, но они ожидали торпедной атаки и приготовили шлюпки заранее – все спаслись, кроме радиста, который отказался покинуть пост, пока не получит ответа. Во время сухого закона работал в подпольной пивоварне в Чикаго, видел налеты, видел Баттлинга Сики сразу после того, как его застрелили на улице, и т. д., и т. д. Все это, однако, занимает его гораздо меньше, чем коммунистическая политика. Я убеждал его написать автобиографию, но он живет в двух комнатах на пособие, с женой (которая, как я понял, не одобряет его писательства) и несколькими детьми, так что не может усесться за длительную работу и пишет только рассказы. Не говоря уже о том, что в Ливерпуле страшная безработица, он повсюду в черных списках как коммунист и для него найти работу почти невозможно.

Он повел меня в доки посмотреть, как берут портовых рабочих на разгрузку судна. Придя туда, мы увидели человек 200, стоявших кольцом, и сдерживавшую их полицию. Выяснилось, что ждет разгрузки судно с фруктами, нужна рабочая сила и между грузчиками завязалась драка; чтобы остановить ее, потребовалось вмешательство полиции. Через некоторое время вышел агент компании (называется стивидором, если не ошибаюсь) и начал выкликать фамилии, а вернее, номера бригад, заранее нанятых этим же днем. Затем ему понадобились еще 10 человек, и он стал обходить кольцо, выбирая там и сям по одному. Он останавливался, выбирал человека, хватал за плечо и тащил вперед, совсем как на ярмарке скота. Наконец он объявил, что это всё. Среди оставшихся раздалось подобие стона, и они побрели прочь: из двухсот человек наняли полсотни. По-видимому, безработным докерам надо записываться дважды в день, иначе считается, что они работали (поскольку работа большей частью поденная), и из пособия за этот день вычитают.

На меня произвело впечатление то, что в Ливерпуле реконструкция трущоб идет энергичнее, чем в большинстве городов. Трущобы все еще очень мрачные, но уже много муниципальных домов и квартир, сдаваемых за небольшую плату. Рядом с Ливерпулем есть немаленькие города с исключительно муниципальными домами, вполне пригодными для житья и приличными с виду, но обычный их недостаток в том, что они далеко от работы. В центре такого городка громадные многоквартирные дома по образцу венских. Они выстроены в форме большого кольца, пятиэтажные, вокруг центрального двора диаметром около шестидесяти ярдов, отведенного под детскую площадку. По внутренней стороне идут балконы, по обеим сторонам – широкие окна, так что всем достается сколько-то солнечного света. Мне не удалось попасть в квартиры, но, полагаю, в них по 2 или 3 комнаты, кухонька и ванная с горячей водой. Квартирная плата от семи шиллингов на верхнем этаже до 10 на нижнем. (Лифтов, конечно, нет.) Примечательно, что для людей в Ливерпуле стало привычно жить в квартирах, тогда как в Уигане, например, даже понимая, что квартиры позволяют жить близко к работе, люди предпочитают собственные дома, даже самые убогие.

Тут надо отметить несколько интересных моментов. Переселением занимаются почти исключительно муниципалитеты, и его, как говорят, проводят безжалостно по отношению к частным владениям и готовы отчуждать трущобные дома без компенсации. Здесь, таким образом, мы имеем дело с социалистическим законодательством, хотя проводят его местные власти. Но муниципалитет Ливерпуля почти целиком консервативный. Кроме того, хотя переселение осуществляется из бюджетных средств, т. е., как я сказал, это мера социалистическая, саму работу выполняют частные подрядчики и можно предположить, что здесь и в других местах подрядчиками будут друзья, братья, племянники и т. д. муниципальных деятелей. То есть в какой-то момент социализм от капитализма уже нелегко отличить, государство и капиталист сливаются в одно.

На другом берегу реки Мерси, биркенхедском (мы приехали туда по туннелю под рекой) вы имеете Порт-Санлайт, город в городе, построенный мыловаренной компанией «Леверхалм» и ей принадлежащий. Здесь великолепные дома со сравнительно маленькой квартирной платой, но, как и с муниципальным жильем, масса ограничений. Глядя на муниципальные здания на одном берегу и на дома «Леверхалма» – на другом, трудно определить, какие из них чьи.

Другой момент вот какой. Ливерпулем фактически управляют католики. Римско-католический идеал, по крайней мере в трактовке писателя типа Честертона-Бичкомбера, всегда поддержка частной собственности против социалистического законодательства и «прогресса» вообще. Писатель типа Честертона хочет видеть свободного крестьянина или иного частного собственника, живущего в собственном домике, пусть даже без водопровода и канализации, а не раба на зарплате в отличной муниципальной квартире, связанного по рукам и ногам удобствами и т. п. Так что ливерпульские католики идут против подразумеваемых положений своей религии. Но полагаю, если бы Честертон и ему подобные поняли, что католики могут завладеть аппаратом местной и других властей, даже когда те именуются социалистическими, они заговорили бы по-другому.

Ни деревянных башмаков, ни головных платков в Ливерпуле. Возвращаясь на автомобиле, заметил, что они вдруг возникают чуть западнее Уигана.

Пытаюсь устроить себе возвращение в Лондон морем, если Г. найдет мне место на грузовом судне.

Купил два латунных подсвечника и корабль в бутылке. Г. считает, что меня надули, но подсвечники красивые.

2.3.36

На Уоллес-роуд, 154, Шеффилд. Когда приехал, всюду глубокий снег на холмах. Каменные стенки между полями, как черная оторочка на белом платье. Но тепло и солнечно. Впервые в жизни видел, как совокупляются грачи. На земле, не на дереве. Интересная манера ухаживания. Самка стояла, раскрыв клюв, а самец ходил вокруг нее, и казалось, что кормит ее.

Воспоминания о Уигане. Горы шлака, дым, ряды закопченных домов, липкая грязь в следах деревянных башмаков, на углах стоят плотные женщины с младенцами, укутанными в платки, груды уцененного шоколадного лома в кондитерских витринах.

3.3.36

Этот дом: две наверху, две внизу, общая комната, примерно 14 футов на 12, гостиная значительно меньше. В общей – раковина и медная посуда, газа нет, туалет снаружи. Плата – около 8½ ш. Погреба 2. Муж без работы (К. О. П. – был кладовщиком на фабрике, она закрылась, и все были уволены), жена-поденщица, 6 п. в час. Один ребенок пяти лет.

Джеймс Браун, 45 лет, но выглядит моложе. У него деформированная правая рука и одна ступня. Дефекты врожденные, он боится, что это может передаться потомству, и потому не женится. Из-за этого ему трудно было найти постоянную работу. Несколько лет работал в цирке конюхом, клоуном и наездником в «Диком Западе»: видимо, мог управляться с поводьями, несмотря на руку. Сейчас живет один и по какой-то причине не получает пособия, иногда что-то подкидывает район и помогает брат. У него одна комната с открытым очагом, печки нет, готовить не на чем. Страшно озлоблен и говорит, что истинный социалист должен ненавидеть буржуазию и даже отдельных конкретных ее представителей. Тем не менее хороший малый и всегда рвется помочь. К его политическим настроениям примешивается обычный местный патриотизм йоркширца, и в разговорах он часто сравнивает Лондон с Шеффилдом, к невыгоде первого. Шеффилд превосходит Лондон во всем. Пример: с одной стороны, застройка в Шеффилде неизмеримо лучше; с другой стороны, таких убогих трущоб, как шеффилдские, в Лондоне не найдешь. Заметил, что, помимо обычной нелюбви между северянами и южанами, есть еще неприязнь между йоркширцами и ланкаширцами и вдобавок местечковая неприязнь между йоркширскими городами. Здесь как будто никто не слышал о других местах на юге Англии, кроме Лондона. Если ты приехал с юга, значит, ты кокни, сколько бы это ни отрицал. Северянин южанина презирает и в то же время обеспокоен тем, что последний лучше умеет жить, и он всячески хочет произвести на южанина впечатление.

Очень долгий, изнурительный день (продолжаю запись 4 марта), мне показали все уголки Шеффилда. Я пересек весь город где пешком, где на трамвае. Днем он показался мне одним из самых ужасающих мест, какие я видел. Куда ни кинешь взгляд – один и тот же ландшафт, колоссальные трубы, извергающие дым, где черный, где с розовым оттенком (говорят, из-за серы). Серой воздух пахнет все время. Все дома чернеют через год или два после постройки. Остановившись где-то, я подсчитал, сколько мне видно фабричных труб, насчитал 33. Но в небе был, кроме дыма, туман, и в ясный день я насчитал бы больше. Сомневаюсь, что в городе есть хоть одно архитектурно пристойное здание. Город холмистый (говорят, построен на семи холмах, как Рим), всюду улицы с закопченными дрянными домишками, пересекаются под острыми углами, мощенные булыжником, нарочно неровным, чтобы лошади и пр. не скользили. Ночью холмистость создает красивый эффект: смотришь с одного холма на другой и видишь цепочки фонарей, мерцающих, как звезды. Время от времени над литейными встают столбы пламени (сейчас многие работают в ночную смену) и светят сквозь дым и пар красивым розовым светом. Если заглянуть внутрь, видишь огромных огненных змей – докрасна и добела (на самом деле лимонного цвета) раскаленные заготовки, из которых прокатываются рельсы. В центральной – трущобной – части города небольшие мастерские «маленьких боссов» – мелких предпринимателей, по большей части изготовляющих ножи, вилки и пр. Кажется, никогда в жизни не видел столько разбитых окон. В некоторых мастерских едва ли найдется хоть одно целое окно – не поверишь, что дом обитаем, пока не увидишь внутри работающих там – молодых женщин, как правило.

Город сносят и отстраивают с необычайной быстротой. Среди трущоб повсюду зияния с грудами кирпичей на месте снесенных домов, а на всех окраинах растут кварталы новых муниципальных домов. Эти гораздо хуже, во всяком случае с виду, чем в Ливерпуле. И расположение их ужасно унылое. Один такой, позади которого я живу, стоит на самой вершине холма, среди жуткой вязкой глины, и обдувается ледяными ветрами. Надо отметить, что жители трущоб, переехав в эти новые дома, будут платить за жилье больше, тратить больше на отопление. И во многих случаях будут дальше от работы и больше тратить на транспорт.

Вечером меня повели в методистскую церковь, где раз в неделю собирается некое общество (они называют себя «Братством») слушать лекцию и дискутировать. На будущей неделе выступает коммунист, к явному огорчению священника, объявившего об этом. На этой неделе другой священник говорил о «чистой и грязной воде». Его лекция состояла из невероятно глупых и бессвязных рассуждений о «Приключениях чернокожей девушки, отправившейся на поиски Бога» Бернарда Шоу и т. п. Бо́льшая часть слушателей не поняла ни слова и была настолько непереносима, что мы с Брауном и его другом почти не слушали, а последовавшие разговоры и вопросы были настолько непереносимы, что мы с Брауном и его другом Биннсом улизнули, проводили Биннса до дома, вернулись домой, после чего я написал заметки. Б. говорит, что большинство членов этого Братства безработные и готовы вытерпеть что угодно ради теплого места, где можно провести несколько часов.

Акцент в Шеффилде не такой сильный, как в Ланкашире. Очень немногие мужчины, полагаю преимущественно шахтеры, носят деревянные башмаки.

5.3.36

Эсткорт-авеню, 21, Хедингли, Лидс.

Выехал из Шеффилда сегодня утром в 10.30 и, несмотря на то что город ужасный и приятно вернуться в уютный дом, расставаться с Серлами было жалко. Я редко встречал таких искренне любезных людей. Они были бесконечно добры ко мне, и, надеюсь, я им понравился. Постепенно узнал историю их жизни. В молодости он поступил в армию, в артиллерийско-техническую службу (или как это называется) оккупационных войск в Палестине и Египте. У него яркие воспоминания о Египте, и ему хотелось бы побывать там снова. С тех пор у него были только кратковременные работы, например кладовщиком и контрольным весовщиком в разных местах, носильщиком на вокзале. Миссис С. происходит из несколько более зажиточной семьи, ее отец еще несколько недель назад работал на хорошем месте за £5 в неделю и подрабатывал изготовлением удочек.

Но семья была очень большая, и она пошла в служанки. Она вышла за С., когда он жил на пособие, семья была против. Поначалу они не могли снять дом и жили в одной комнате, где родились двое детей и один умер. Они рассказали мне, что у них была одна кровать на всех, и мертвого младенца «переложили» в детскую коляску. В конце концов, после страшных трудностей (одна из них – владельцы частных домов не любят пускать людей, живущих на пособие, а агенты не чураются взяточничества), сняли этот дом, за который платят 8 ш. 6 п. в неделю. Миссис С. зарабатывает поденной работой 9 ш. в неделю. Не знаю, сколько вычитают за это из пособия С., но их общий доход – 32 ш. 6 п. При этом мне стоило больших трудов уговорить их, чтобы брали нормальные деньги за мой постой: они хотели всего 6 ш. за полный пансион и жилье с вечера понедельника до утра четверга. Дом содержат в большой чистоте и порядке. При доме садик, хотя там ничего особенного не вырастишь: с одной стороны – фабричные трубы, с другой – газовый завод, и почва плохая. Очень любят друг друга. Удивлялся тому, насколько ясно миссис С. понимает экономическую ситуацию, а также абстрактные идеи – в этом она очень отличается от женщин из рабочего класса, хотя, думаю, она почти неграмотная. Она как будто не возмущается людьми, которых обслуживает, наоборот, говорит, что они добры к ней, но четко понимает положение домашней прислуги. Рассказала, как на днях, прислуживая на обеде, подсчитала стоимость стола (на 5 персон, один только обед) – получилось 6 ш. 3 п., столько выдает Комитет общественной поддержки на ее ребенка за две недели.

Браун был очень отзывчив и воспринял просьбу «показать мне Шеффилд» даже слишком серьезно, так что с утра до позднего вечера меня водили с места на место, в основном пешком, и показывали общественные здания, трущобы, жилые массивы и т. д. Но спутник он утомительный, на очень многое рассержен и слишком зашорен в своих коммунистических убеждениях. В Ротерхеме нам пришлось пообедать в немного более дорогом ресторане: других в окрестности не было, кроме пабов (Б. непьющий), и там он сразу стал ворчать, сетовать на «буржуазную атмосферу» и говорить, что еды этой не переносит. Он заявляет, что буржуазию надо буквально ненавидеть, и я спросил себя, кем я ему представляюсь, поскольку с самого начала он сказал мне, что я буржуазия, и отметил мой выговор «воспитанника закрытой школы». Но, думаю, он склонен был считать меня своего рода почетным пролетарием, раз я безропотно моюсь над раковиной и т. д., а главное, интересуюсь Шеффилдом. Он был очень щедр, и, хотя я сразу сказал ему, что буду платить за него, когда едим вместе, он всячески старался сократить мои расходы. Кажется, он живет на 10 ш. в неделю – это мне сказал Серл. Откуда берутся у Б. эти 10 ш., не знаю, а комната его обходится в 6 ш. Жить на разницу, учитывая топливо, конечно, невозможно. Жить на 4 ш. в неделю (см. Приложение) можно едва-едва, если ничего не тратишь на топливо, на табак и на одежду. Как я понимаю, Б. иногда подкармливают Серлы и другие друзья, а также брат, у которого сравнительно хорошая служба. Комната у Б. приличная, обставлена культурно – «антикварной» мебелью собственного изготовления и неумелыми, но симпатичными картинами (по большей части с цирком), тоже им написанными. Озлобленность его во многом объясняется сексуальным голоданием. Врожденное уродство препятствует его отношениям с женщинами, он боится, что оно передастся потомству (говорит, что женится только на женщине недетородного возраста), а неспособность зарабатывать деньги только усугубляет проблему. Однако во время одной из летних школ «Адельфи» он познакомился с 43-летней наставницей, с которой, насколько я понимаю, близок (когда обстоятельства позволяют), и она согласна выйти за него, но возражают ее родители. Серлы говорят, что он стал гораздо лучше с тех пор, как сошелся с ней: прежде у него случались припадки.

Как-то вечером в доме у Серлов у нас случился спор из-за того, что я помогал миссис С. с мытьем посуды. Оба мужчины этого не одобряли. Миссис С. была в нерешительности. Она сказала, что на севере мужчины из рабочего класса подобных любезностей женщинам не оказывают (женщинам предоставляют делать всю работу по хозяйству самостоятельно, даже когда муж – безработный и сидит себе в удобном кресле); такое положение дел она принимает как данность, но не видит причин, почему бы ему не измениться. Она сказала, что нынче женщинам, особенно молодым, было бы приятно, если бы мужчина открывал для них дверь и т. п. Сегодняшняя ситуация аномальна. Мужчина практически всегда без работы, тогда как женщина иногда работает. При этом женщина делает всю работу по дому, а мужчина пальцем не шевельнет, разве что по столярной части или в садике. Но, думаю, и мужчинам, и женщинам представляется, что он потеряет мужское достоинство, даже если сидит без работы, станет «бабой».

Одна картина Шеффилда особенно запечатлелась в памяти. Страшный пустырь (почему-то здесь они выглядят более мерзко, чем даже в Лондоне), вытоптанный, без травы, замусоренный газетами, старыми кастрюлями и т. д. Справа – ряд узких четырехкомнатных домов, темно-красных, закопченных. Слева – бесконечная панорама фабричных труб, труба за трубой, теряющихся в тусклой черноватой дымке. Позади меня – шлаковая железнодорожная насыпь. Впереди, за пустырем, кубическое здание из потемневшего красного и желтого кирпича с вывеской: «Джон Кокрок, подряды на перевозку».

Другие воспоминания о Шеффилде: каменные стены, почернелые от дыма, мелкая река, желтая от химикатов, зубчатые, как циркулярная пила, шапки огня под колпаками над трубами литейных, скрежет и буханье паровых молотов (железо будто кричит от ударов), запах серы, желтая глина, виляющие зады женщин, с трудом толкающих детские коляски вверх по склону.

Рецепт миссис Серл для фруктового кекса (хорош с маслом) – записываю здесь, пока не потерял:

1 фунт муки, 1 яйцо, 4 унции патоки, 4 унции фруктов (или смородины), 8 унций сахара, 6 унций маргарина или лярда.

Смешать сахар с маргарином, добавить взбитое яйцо, добавить патоку, затем муку, поместить в смазанные формы и печь ½ или ¾ часа в умеренно нагретой духовке.

И ее рецепт бисквита «54321»: 5 унций муки, 4 унции сахара, 3 унции жира (лучше сливочного масла), 2 яйца, одна чайная ложка разрыхлителя. Смешать так же, как в первом рецепте, и запечь.

7.3.36

Остался до среды у М[арджори] и Х[амфри] на Эсткорт-авеню, Хедингли. Постоянно ощущается разница в атмосфере между домом людей среднего класса, даже такого, и домом рабочего. Главное – здесь есть простор, хотя живут здесь сейчас пятеро взрослых и трое детей, не считая животных. Особого покоя и тишины при детях нет, но если хочешь уединиться, то можешь; в доме рабочего это невозможно – ни днем, ни ночью.

Одно из неудобств, неизбежных в жизни рабочего, – необходимость ждать. Если вы на жалованье, его переводят вам в банк и вы забираете его, когда хотите. Если вы на повременной или сдельной зарплате, вы должны приходить за ней, когда это удобно кому-то, да еще, может быть, придется ждать, притом вести себя так, словно вам делают одолжение. Когда мистер Хорнби в Уигане ходил на шахту за компенсацией, по какой-то непонятной причине делать это надо было дважды в неделю и час ждать на холоде, чтобы дали деньги. Плюс две поездки на трамвае до шахты и обратно – они обходились ему в 1 шиллинг, так что недельная выплата в 29 ш. сокращалась до 28. Он, конечно, принимал это как данность. Людей к этому всему долго приучали, и если буржуа идет по жизни, полагая, что получит все что хочет – в определенных пределах, – то рабочий человек ощущает себя рабом более или менее таинственной власти. На меня произвел впечатление такой случай: когда я пошел в шеффилдский муниципалитет, чтобы получить некоторые статистические данные, Браун и Серл, люди более твердые, чем я, заробели, не вошли со мной в кабинет, полагая, что секретарь городского совета откажет в информации. Они сказали: «Вам он, может быть, и даст ее, а нам – нет». Секретарь оказался чванливым, и я получил не всю информацию, какую просил. Но суть в том, что я рассчитывал получить ответ на мои вопросы, а они оба предполагали отказ.

Вот почему в странах, где существует классовая иерархия, в напряженные моменты на авансцену выходят представители высших классов, хотя они и не одареннее других. То, что это происходит именно так, считается само собой разумеющимся всегда и везде. NB. Заглянуть в то место «Истории Парижской коммуны» Лиссагарэ, где описываются расстрелы после подавления Коммуны. Расстреливали вожаков без суда, а кто вожаки, не знали, брали, исходя из того, что вожаками должны были быть люди более высоких сословий. Одного человека расстреляли потому, что у него были часы, другого – за «умное лицо». NB. Заглянуть в этот отрывок.

Вчера с Х. и М. в доме священника в Хоэрте, где жили сестры Бронте, ныне музей. Запомнились больше всего сапожки Шарлотты Бронте с полотняным верхом, очень маленькие, с квадратными носами и шнуровкой сбоку.

9.3.36

Вчера с Х. и М. в их коттедже в Миддлсмуре над краем вересковой пустоши. Может быть, это время года такое, но даже здесь, наверху, за много миль от индустриальных городов, местность выглядит задымленной, как и всё в этих краях. Трава тусклая, ручьи илистые, дома почернелые, словно от дыма. Везде лежал снег, но таял – слякоть. Овцы очень грязные, ягнят не видно. Верба, новые побеги первоцвета, никакого движения в окрестности.

11.3.36

Последние два вечера в «дискуссионных группах»: раз в неделю люди собираются, слушают радиопередачу, а затем ее обсуждают. В понедельник это были в основном безработные, и, думаю, «дискуссионные группы» были организованы или, по крайней мере, идея их предложена людьми из социального обеспечения, которые ведают центрами занятости. В понедельник вечер был чинный и довольно скучный. Тринадцать человек, включая нас (еще одна женщина, кроме М[арджори]), собрались в комнате, прилегающей к публичной библиотеке. Беседовали о пьесе Голсуорси «Без перчаток», после чего большинство из нас отправились в паб поесть хлеба с сыром и выпить пива. Доминировали в собрании двое: громадный упрямый мужчина по фамилии Роу, оспаривавший каждого высказывавшегося и чудовищно противоречивший самому себе, и другой, помоложе, очень разумный и хорошо информированный человек по фамилии Крид. По чистому выговору, тихому голосу и широкой осведомленности я определил его как библиотечного работника. Оказалось, он держит табачный магазин, а прежде был коммивояжером. Во время войны сидел в тюрьме за принципиальный отказ от воинской службы. Другое собрание состоялось в пабе, с участниками более высокого социального статуса. М[арджори] и Х[амфри] принесли портативный радиоприемник, а владелец бара предоставил им на вечер комнату. На этот раз радиобеседа была «Если бы Платон жил сегодня», но, кроме М. и меня, никто практически не слушал – Х. уехал в Бедфорд. Когда беседа закончилась, ввалились хозяин бара, совершенно лысый канадец, огородник, уже сильно навеселе, и еще один человек и началась попойка, с которой мы через час не без труда сбежали. Оба вечера было много разговоров о ситуации в Европе, и большинство участников говорили (некоторые с плохо скрываемой надеждой), что война неизбежна. За двумя исключениями все настроены прогермански.

Сегодня в Барнсли, договаривался о жилье. Уайлд, секретарь Йоркширского отделения Союза рабочих клубов и институтов, все устроил. Адрес: Агнес-авеню, 4. Обычный дом, 2 комнаты наверху, 2 – внизу, с раковиной в общей комнате, как в Шеффилде. Муж – шахтер, был на работе, когда мы пришли. В доме беспорядок – день уборки, но чисто. Уайлд любезен, готов помочь, но личность туманная. До 1924 года работал шахтером, но, как обычно, обуржуазился. Элегантно одет, в перчатках, с зонтом, говор почти не слышен – по виду я принял бы его за юриста-солиситора.

Барнсли чуть меньше Уигана – около 70 000 жителей, но определенно не такой нищий, во всяком случае внешне. Магазины гораздо лучше, и заметно активнее деловая жизнь. С утренней смены идут домой шахтеры. Большинство в деревянных башмаках, но с квадратными носами, в отличие от ланкаширских.

13.3.36

В Барнсли на Агнес-террас, 4. Этот дом оказался больше, чем я думал. Две комнаты и маленькая кладовка под лестницей на первом этаже и 3 или 4 комнаты наверху. В доме 8 человек – пятеро взрослых и трое детей. Фасадная комната, которая должна была бы служить гостиной, используется как спальня. Общая комната, примерно 14х12 ф.; в ней, как обычно, плита, раковина и медная посуда. Газовой плиты нет. Электрическое освещение во всех комнатах, кроме одной. Туалет снаружи.

Семья. Мистер Грей, невысокий, сильный человек, лет сорока трех, с грубыми чертами лица, большим носом, очень усталого вида, бледный. Лысоват, зубы свои (редкость у рабочего его лет), но пожелтелые. Глуховат, но любит поговорить, особенно о технических деталях шахтерского дела. Работать в шахте начал мальчиком. Один раз его завалило землей или камнями, кости остались целы, но откапывали его десять минут и два часа тащили до клети. Говорит, что для транспортировки пострадавших никаких приспособлений (носилок и пр.) нет. Наверное, можно придумать носилки для перевозки по рельсам, но это остановило бы вывоз угля. Поэтому пострадавших несут товарищи, сгибаясь в три погибели и очень медленно. Мистер Г. грузит в вагонетки вырубленный уголь – называется как будто «штыб». Ему и его напарнику платят сдельно 2 ш. 2 п. за тонну, т. е. по 1 ш. 1 п. каждому. При полном рабочем дне получается в среднем 2 ф. 10 ш. в неделю. Простои обходятся ему в 6 ш. 11 п. Он работает в Дартоне, примерно в четырех милях, ездит автобусом. На дорогу уходит в день 6 п. Так что чистыми при полной занятости получается £2 в неделю.

Миссис Г. лет на 10 моложе, хозяйственная, заботливая мать, все время стряпает и убирает, говор меньше заметен, чем у мужа. Две девочки, Дорин и Айрин, 11 и 10 лет. Другие жильцы: вдовый плотник, работает на стройке собачьих бегов; его сын лет одиннадцати; профессиональная певица, собирается петь в одном из пабов. Все большие пабы в Барнсли более или менее регулярно нанимают певиц и танцовщиц (некоторые весьма аморальны, по словам миссис Г.).

В доме очень чисто и аккуратно, моя комната – лучшая из всех, какие у меня здесь были. Постельное белье на этот раз байковое.

14.3.36

Вчера вечером долго говорили с мистером Г. о его военном опыте. Особенно о симуляциях, которые он наблюдал, будучи ранен в ногу, и о проницательности врачей, разоблачавших симулянтов. Один солдат изображал полную глухоту и выдержал все проверки, продолжавшиеся два часа. Наконец ему объяснили знаками, что он забракован и может идти, и, когда он был уже в дверях, врач небрежно сказал: «Закройте дверь, ладно?» Он обернулся, закрыл дверь и был признан годным. Другой симулировал сумасшествие и преуспел. День за днем он ходил по госпиталю с согнутой булавкой на бечевке, изображая, что удит рыбу. В итоге его освободили от призыва, и, прощаясь с Г., он показал увольнительные документы и сказал: «Вот что я выудил». Я вспомнил симулянтов в парижской «Опиталь Кошен», где безработные пребывали месяцами, притворяясь больными.

Опять зверский холод. Утром дождь со снегом. А вчера, когда ехал в поезде, видел пахоту, и земля выглядела по-весеннему, особенно одно поле, черноземное, в отличие от обычно глинистых в этой местности. Лемех выворачивал пласты, похожие на шоколадную массу, разрезаемую ножом.

Мне очень удобно в этом доме, но не думаю, что буду подробно знакомиться с Барнсли. Никого здесь не знаю, кроме Уайлда, а он человек совершенно невнятный. Не могу выяснить, есть ли здесь отделение N. U. W. M. [Национального движения безработных рабочих]. Публичная библиотека бедная. Нет настоящих справочных материалов, и, по-видимому, справочника по Барнсли не издавали.

15.3.36

Вчера вечером с Уайлдом и другими на общем собрании Южно-Йоркширского отделения Союза рабочих клубов и институтов (проходило в одном из клубов в Барнсли). Около 200 человек, все припали к пиву и сэндвичам, хотя еще только 4.30: на сегодня им дали продление. Клуб – большое здание, по сути увеличенный паб с одним большим залом, где можно устраивать концерты и пр., – в нем и проходило собрание, временами несколько бурное, но Уайлд и председатель управлялись с этим неплохо и были большими мастерами по части митинговой фразеологии и процедуры. Я заметил в балансовой ведомости, что зарплата У. – £260 в год. До сих пор я не имел представления о количестве и важности рабочих клубов, особенно на севере и особенно в Йоркшире. На этом собрании присутствовали по паре делегатов от каждого клуба в Южном Йоркшире. По моим представлениям, порядка ста пятидесяти делегатов, представлявших 75 клубов и, вероятно, около десяти тысяч членов. Это только в Южном Йоркшире. После собрания меня пригласили в комнату комитета на чай; там было человек 30 – наверное, важных делегатов. Угощали ветчиной, хлебом, маслом, пирогами и виски – его все подливали в чай. После этого вместе с У. и другими отправились в Радикальный и либеральный клуб в центре города, где я бывал уже раньше. Там шел концерт для курящих – эти клубы, как пабы, по субботам нанимают певцов и т. п. Был очень неплохой комик с обычным репертуаром (теща – близнецы – копченая селедка) и довольно усердное питье. В подобном окружении местный выговор Уайлда становится гораздо явственнее. Кажется, эти клубы стали открываться как благотворительные заведения в середине девятнадцатого века и, разумеется, без спиртного. Но с трезвостью покончили, перейдя на самоокупаемость, и клубы превратились в несколько облагороженные кооперативные пабы. Грей, состоящий в Радикальном и либеральном клубе, сказал мне, что вносит 1 ш. 6 п. в квартал, а пинта там на пенс или два дешевле, чем в пабах. Юноши до 21 года не допускаются; женщины (я думаю) членами быть не могут, но могут приходить с мужьями. Большинство клубов объявляют себя не политическими, и в этом, а также в том, что их члены в основном более обеспеченные рабочие и безработных сравнительно мало, можно усмотреть опасность того, что их мобилизуют в антисоциалистических целях.

Разговаривал с бывшим шахтером, а теперь работником муниципалитета. Он рассказал мне о жилищных условиях в Барнсли времен его детства. Он рос в битком набитом доме (две спальни, полагаю), где обитали 36 человек и до уборной надо было идти 200 ярдов.

Договорился ехать в субботу на шахту в Граймторпе. Там очень современная шахта, оборудована машинами, которых нигде еще нет в Англии. А в четверг спуститься в штольню – выработку с выходом на поверхность. Человек, с которым я договаривался, сказал, что до забоя надо пройти милю, так что, если «дорога» будет тяжелой, до конца не пойду: хочу только увидеть, что такое штрек, а оконфузиться, как в прошлый раз, не желаю.

Придя с шахты, Г. моется, перед тем как сесть за стол. Не знаю, принято ли так, но часто видел за едой шахтеров с лицами черных менестрелей – совершенно черными, за исключением красных губ, очищенных пищей. Когда Г. приходит с работы, он черен, как сапог, особенно голова: вот почему шахтеры обычно коротко стригутся. Он наливает в большой таз горячую воду, раздевается до пояса и моется методично: сперва кисти рук, затем предплечья, затем грудь и плечи, затем лицо и голову. После этого вытирается, и жена моет ему спину. Пупок все равно гнездо угольной пыли. Думаю, ниже пояса он должен быть черен. Есть общественные бани, шахтеры ходят туда, но, как правило, не чаще чем раз в неделю; удивляться тут нечему: между работой и сном остается мало времени. Ванных комнат в шахтерских домах – за исключением новых муниципальных – практически не бывает. Только немногие угледобывающие компании строят надшахтные бани.

Замечаю, что Г. ест не очень много. Сейчас, работая в вечернюю смену, завтракает тем же, чем я (яйцо, бекон, хлеб без масла и чай), легкий второй завтрак, например хлеб с сыром, около половины первого. Говорит, что не может работать, плотно поев. В шахту берет с собой намазанный жиром хлеб и холодный чай. Это обычное дело. Внизу, в духоте, людям есть не хочется, да и перерыва для этого не положено. Домой приходит между 10 и 11 и тут единственный раз за день может плотно поесть.

16.3.36

Вчера вечером слушал речь Мосли в Публичном зале, по устройству похожем на театр. Зал был полон – человек 700, я думаю. Дежурят около сотни чернорубашечников, худосочные, за исключением нескольких, и девицы продают «Экшн» и т. п. Мосли говорил полтора часа и, к моему огорчению, кажется, увлек большинство слушателей. Поначалу ему шикали, но в конце громко аплодировали. Несколько человек, попытавшихся вставить слово, были выброшены с совершенно ненужной жестокостью. Один из них, как я понял, всего лишь хотел получить ответ на свой вопрос, и несколько чернорубашечников набросились на него и стали осыпать ударами, еще сидящего и не пытавшегося отвечать. М. очень хороший оратор. Речь его – обычная трескучая белиберда: беспошлинная торговля внутри Империи, долой евреев и иностранцев, повышение зарплаты, сокращение рабочего дня и т. д., и т. д. После шиканья вначале он рабочую (по преимуществу) аудиторию с легкостью задурил, выступая как бы с социалистических позиций и обвиняя сменявшие друг друга правительства в предательстве интересов рабочего класса. Вину за все он возлагал на таинственные международные шайки евреев, которые якобы финансируют среди прочего лейбористскую партию и Советы. Заявление М. о международном положении: «Мы сражались с немцами в их распре с Британией; мы не будем сражаться с ними в их распре с евреями» – встретили громкими аплодисментами. После, как обычно, были вопросы, и я подумал: как же просто заморочить необразованную публику, если заготовил нужные реплики, чтобы уйти от неудобных вопросов. К примеру, М. превозносил Италию и Германию, но, когда его спрашивали о концентрационных лагерях и т. п., всякий раз отвечал: «Эти страны для нас не образец; то, что происходит в Германии, вовсе не должно происходить здесь». На вопрос: «Как вы можете знать, что ваши собственные деньги не идут на финансирование дешевого труда иностранцев?» (М. обвинил еврейских финансистов, что якобы они этим занимаются), М. ответил: «Все мои деньги вложены в Англии», и, полагаю, немногие в публике поняли, что эти слова ничего не означают.

В начале собрания М. сказал, что всем выдворенным предъявят обвинения в соответствии с законом о публичных собраниях. Не знаю, было ли это сделано, но, по-видимому, такая возможность есть. В связи с этим отсутствие полицейских на дежурстве внутри здания очень важно. На любого, кто помешал, можно напасть, выбросить его, а потом угрожать судом, а кто помешал, решают распорядители, т. е. сам М. Таким образом, человеку за то, что задал неудобный для М. вопрос, угрожают не только побои, но и штраф.

Под конец собрания снаружи собралась большая толпа и возмущалась тем, что людей выбрасывали. Я долго ждал в толпе – увидеть, что будет дальше, но М. и его присные не появились. Потом полиция рассекла толпу, и я оказался впереди. Полицейский приказал мне уйти, но вполне вежливо. Я ушел в задние ряды и продолжал ждать, но М. все не появлялся, и, заключив, что его вывели черным ходом, я отправился домой. А утром в редакции «Кроникл» мне сказали, что там бросались камнями и двое взяты под стражу.

Сегодня Г. перешел в утреннюю смену. Он встает в 3.45 и должен быть в забое к 6-ти. Домой приходит около 2.30 дня. Жена не встает готовить ему завтрак, и он говорит, что немногие шахтеры позволяют женам ради этого вставать. И что есть еще шахтеры, которые, встретив женщину по дороге на работу, поворачивают назад и идут домой. Предполагаю, что это относится только к ранней утренней смене.

18.3.36

Общественные бани в Барнсли очень скверные. Старинные ванны не слишком чистые и в недостаточном количестве. Судя по всему, бань не больше пятидесяти – и это в городе с населением 70–80 тысяч человек, большей частью шахтерcким, и ни у кого из них дома, кроме новых муниципальных домов, нет ванных.

Занятные совпадения. Когда я встретился с Леном Кеем, он посоветовал мне познакомиться с Томми Дегнаном, а ему меня рекомендовал еще Падди Грейди в Уигане. Но что еще интереснее, Д. Был одним из тех, кого вышвырнули с митинга Мосли, но не того, где я присутствовал. Вчера вечером я пошел повидаться с Д., но отыскал его с трудом. Он живет в страшном сарае под названием «Гарден-Хаус» – это старый полуразрушенный дом, который заняли человек шесть безработных и превратили во что-то вроде общежития. Сам Д. не безработный, хотя сейчас «гуляет»: за несколько дней до того, как его избили на митинге Мосли, на него в шахте упал камень. Мы пошли искать человека, которого выбросили на моих глазах с того собрания, где я был. Я хотел узнать подробности и увидеть синяки, прежде чем писать об этом в газеты. Мы не нашли его, но сегодня должен с ним встретиться. А потом мы столкнулись на улице с другим человеком, которого вышвырнули как раз при мне. Изгнание его – интересный пример того, как любой инцидент может быть представлен в искаженном свете и обращен себе на пользу демагогом типа Мосли. Во время заварухи в задних рядах этот человек – по фамилии, кажется, Хеннеси – побежал на сцену, и все подумали, что он хочет что-то выкрикнуть и прервать речь Мосли. Тогда меня еще удивило, что, взбежав на сцену, он ничего не выкрикнул, и чернорубашечники тут же его схватили и выбросили. М. крикнул: «Типичный пример тактики красных!» Теперь же понятно, что произошло на самом деле. Хеннеси увидел, что чернорубашечники в задних рядах избивают Д., но добраться туда, чтобы помочь ему, не мог, потому что прохода посередине не оказалось, был только с правой стороны, и единственный путь к Д. вел через сцену. После того, как Д. выбросили, ему предъявили обвинение согласно Закону об общественных собраниях, а Х. – нет. Не знаю, было ли предъявлено обвинение другому человеку, Маршаллу. Выбросили еще и одну женщину – я не видел, это было где-то сзади: ее ударили по голове трубой, музыкальным инструментом, и она провела день в больнице. Д. и Х. вместе воевали на фронте, Х. был ранен в ногу, а Д. попал в плен во время отступления V армии в 1918 году. Д., шахтер, был отправлен на шахты в Польшу. Он сказал, что там везде были бани в надшахтных зданиях. Х. говорит, что во Франции они тоже есть.

Г. рассказал мне страшную историю о том, как его друг, «поденщик», был погребен заживо. Его засыпало мелкими камнями, товарищи бросились к нему, полностью откопать не смогли, освободили голову и плечи, чтобы он не задохнулся. Он был жив и разговаривал с ними. Тут стала снова рушиться кровля, и им пришлось отбежать. Его снова засыпало, и им снова удалось освободить его голову, он все еще был жив и разговаривал с ними. Потом кровля опять осыпалась; на этот раз они не могли откопать его несколько часов, и он, конечно, умер. Но Г. рассказал эту историю еще и к тому, что погибший заранее знал, что шахта ненадежна и он может попасть под завал: «Это засело у него в голове так крепко, что он поцеловал жену перед уходом на работу. А она потом сказала мне, что он не целовал ее до этого сколько-то лет».

По соседству живет очень старая женщина – ланкаширская женщина, в свое время работавшая в шахте, возила в упряжи с цепью вагонетки с углем. Ей 83, значит, это было, наверное, в семидесятых.

19.3.36

Страшно устал после спуска в «дневную нору» – штольню, поскольку в нужный момент не хватило характера сказать, что до забоя не пойду.

Я отправился в штольню со штейгером мистером Лоусоном в 3 часа дня, а вышел около 6.30 вечера. Л. сказал, что мы не прошли и двух миль. Должен сказать, что мне далось это легче, чем в Уигане, либо потому, что сам путь был чуть легче (вероятно, треть его можно было идти выпрямившись), либо потому, что Л., человек пожилой, взял темп, удобный для меня. Главная особенность этой штольни, помимо того что это выработка с выходом на поверхность, – она в большинстве мест адски сырая. Там и сям попадаются изрядные ручьи, поэтому весь день и большую часть ночи здесь работают громадные насосы. Они откачивают воду на поверхность, и там образовался солидного размера пруд, но, что интересно, вода в нем прозрачная, чистая, по словам Л., ее даже можно пить. Пруд вполне живописный, в нем плавают лысухи. Мы пошли туда, когда уходила утренняя смена, а в дневной, непонятно почему, было сравнительно мало народа. Когда мы дошли до лавы, там у врубовой машины были люди, машина пока не работала, но они запустили ее, чтобы показать мне. Зубья на вращающейся цепи (в принципе, это колоссально прочная и мощная ленточная пила) подрезают пласт, после чего громадные глыбы дробят кайлами и грузят в вагонетки. Некоторые из этих глыб были около восьми футов длиной, два фута в толщину и четыре в ширину (толщина пласта, я думаю, четыре фута с половиной) и весили, наверное, много тонн. Подрезая пласт, машина движется вперед или назад самоходом вдоль лавы. Место, где работают эти люди и те, кто грузят раздробленный уголь в вагонетки, просто ад. Раньше я об этом не задумывался, но от работающей машины летят тучи угольной пыли, она почти душит тебя, и дальше нескольких футов сквозь нее ничего не видно. Освещения никакого, кроме старинных ламп Дэви яркостью в две-три свечи, и даже непонятно, как люди работают при таком освещении, если их не собралось с лампами несколько. Чтобы перебраться от одной стороны пласта до другой, ты вынужден ползти по жутким угольным туннелям высотой в три фута и шириной в два и на заду передвигаться через угольные глыбы. За этим делом я, конечно, уронил лампу, и она погасла. Л. позвал одного из шахтеров, и он отдал мне свою. Потом Л. сказал: «Отколите себе кусок угля на память» (гости всегда так делают), и, пока я откалывал его кайлом, опрокинул вторую лампу, стоявшую между нами, и с тревогой подумал о том, до чего же легко заблудиться здесь, если не знаешь дороги.

Мы прошли мимо кузовов с крепежными стойками и пр., движущимися туда и сюда на бесконечной ленте, работающей на электричестве. Она движется со скоростью всего полторы мили в час. У всех шахтеров здесь палки, мне дали такую, и она очень помогает. Длиной они примерно два фута с половиной, под набалдашником у них выемка. При умеренной высоте кровли (4–5 футов) ты держишь руку на набалдашнике, а если надо нагибаться, берешься за выемку. Под ногами во многих местах грязь жидковатая, как на скотном дворе. Они говорят, что идти лучше всего одной ногой по рельсу, другой по шпалам. Шахтеры на спусках бегут, согнувшись конечно; я же едва ковылял. Они говорят, что бежать легче, чем идти, когда наловчишься. Было довольно унизительно, что дорога обратно – а мы выбрали самую короткую – заняла у меня три четверти часа, шахтеры же преодолевают ее всего за четверть часа. Но мы дошли только до самой ближней выработки, примерно до середины. У тех, кто работает в самом конце, на дорогу уходит почти час. На этот раз мне выдали каску, теперь их носят многие шахтеры, хотя и не все. С виду она похожа на французский или итальянский стальной шлем, и эти, я думал, тоже из стали. На самом деле они из плотной фибры и очень легкие. Мне в ней было неудобно, оказалась мала и спадала, когда я сильно наклонялся. Но как же был я ей рад! На обратном пути, когда я устал и было трудно наклоняться, я, наверное, двадцать раз расшиб бы голову о балки; однажды ударился так, что выбил большой кусок камня, но ничего даже не почувствовал.

Обратно шел с Л. до Додворта, там легче было сесть в автобус. Ему от дома до работы две мили по довольно крутым холмам да еще идти в шахте. Полагаю, как штейгеру ему не приходиться работать руками. Он проработал в этой шахте 22 года и, по его словам, знает ее так хорошо, что ему даже не надо посмотреть вверх, чтобы увидеть впереди балку.

Все птицы поют. Маленькие розовые почки на вязах – прежде их не замечал. Много женских цветков на орехе. Но, думаю, как обычно, старые девы срежут их для пасхальных украшений.

Когда печатаю на машинке, семья, в особенности миссис Г. и ребята, собираются вокруг, увлеченно наблюдают и восхищаются моим мастерством почти так же, как я – мастерством шахтеров.

20.3.36

Разговаривал с Фертом (см. заметки о его доме). Он получает 32 ш. в неделю от UAB. Миссис Ф. родом из Дербишира. Двое детей, 2 года 5 месяцев и 10-месячный. Сейчас крепенькие: дети здоровее в раннем детстве, чем позже, объясняется это тем, что первые три года они получают помощь от Клиники социального обеспечения детей. Миссис Ф. выдают в неделю три пакета детского питания (порошкового молока) и немного молока «Нестле». Однажды в течение месяца ей выдавали вспомоществование – 2 ш. в неделю на покупку яиц для старшего ребенка. Когда я сидел у них, послали за пивом. Я заметил, что родители позволяют детям отпить немного из своих стаканов. Еще одна девочка то и дело входила и выходила – хлопотала вокруг маленького. Ее отца четыре года назад убили. Вдовой матери платят пособие – 22 ш. в неделю, не знаю, из каких источников. На эти деньги она должна содержать себя и четверых детей.

Я этого не знал. Ф. сказал мне, что если бани в надшахтных зданиях есть, то построены они не компанией, а самими шахтерами – на средства Фонда социального обеспечения, куда вносит деньги каждый шахтер. Так, во всяком случае, обстоит дело здесь. Надо выяснить, повсюду ли так. Это, кстати, еще один довод против утверждений, будто шахтеры не ценят и не хотят таких бань. Одна из причин, почему таких бань в шахтах не устраивают, та, что, если месторождение почти выработано, заводить баню уже не имеет смысла.

Забыл упомянуть, что в уэнтвортской штольне из-за сырости стойки обрастают грибами, похожими на вату. Когда трогаешь такой, он превращается в ничто, издавая противный запах. Заметил, что ланкаширский шахтер не вешает лампу на шею – у него лента над локтем и лампа цепляется к ней.

Сегодня Г. не заработал ничего или почти ничего. Врубовая машина сломалась, и грузить в вагонетки было нечего. В таких случаях те, кто на сдельщине, компенсации не получают, разве что шиллинг-другой за случайную подсобную работу.

Вижу, «Манчестер гардиан» не напечатала мое письмо о Мосли и, думаю, не напечатает. Что напечатает «Таймс», я и не надеялся, но «М. г.» могла бы, учитывая ее репутацию.

21.3.36

Утром в шахте в Граймторпе. На этот раз не так утомительно: чтобы не столкнуться с экскурсией студентов технического колледжа, мы пошли к ближайшей выработке, всего четверть мили, и почти не нагибаясь.

Глубина шахты, по крайней мере той части, где были мы, чуть больше четырехсот ярдов. Сопровождавший меня молодой инженер сказал, что скорость клети в среднем 60 миль в час, когда она идет вниз, и на самых быстрых участках должна достигать восьмидесяти и более. Думаю, это преувеличение, но движутся они точно быстрее обычного поезда. Особенность этой шахты – «опрокидывающийся контейнер», уголь отправляется наверх после него, а не в вагонетках, что ускоряет дело. Полные вагонетки медленно подъезжают по наклонным рельсам, двое по сторонам стопорят их. Каждая вагонетка останавливается на весах, ее вес регистрируется, сразу же она движется дальше, и по две въезжают в контейнер, который захватывает их снизу. Контейнер переворачивается, и уголь по желобу ссыпается в клеть внизу. Когда в ней наберется 8 тонн, т. е. примерно 16 вагонеток, она идет вверх и высыпает уголь в такой же желоб на поверхности. Затем он идет на транспортерной ленте в грохоты, которые автоматически сортируют его, и промывается. Тот, что продается заводам и т. п., поступает прямо в железнодорожные полувагоны внизу и взвешивается вместе с вагоном – самого его вес известен. Это единственная шахта в Англии, работающая по такой системе, в остальных уголь поднимается в вагонетках, что требует намного больше времени и большего количества вагонеток. Такая система давно используется в Германии и США. Шахта в Граймторпе выдает около 5000 тонн угля в сутки.

На этот раз я видел, как работают в забое навальщики, так что ознакомился с разными операциями угледобычи, кроме взрывных работ. Более или менее понимаю последовательность действий. Врубовая машина передвигается по забою, подрубая пласт снизу на глубину 5 футов. Затем глыбы угля можно обрушить кайлами или – как здесь, в Граймторпе, где уголь очень крепкий, – освободить взрывами и извлечь. Затем навальщики (которые его извлекали) грузят уголь на транспортерную ленту, и она везет его к желобу, ссыпающему его в вагонетки. Вот так:

При возможности эти три операции выполняются в разные смены. Врубовая машина работает в дневную смену, взрывы осуществляются в ночную (когда в шахте меньше всего народа), а навальщики работают в утреннюю смену. Каждый должен расчистить площадку шириной в 4 или 5 ярдов. Так что, поскольку толщина пласта около одного ярда, а машина подрубает его на глубину 5 футов, каждый рабочий должен извлечь и погрузить на транспортер, скажем, 14х5х3 кубических футов угля, это 210 кубических футов, т. е. почти 8 кубических ярдов. Если кубический ярд угля весит 27 британских центнеров, получается больше десяти тонн. Значит, каждый человек должен переместить почти тонну за полтора часа. Когда эта работа закончена, грудь забоя продвинулась вперед на 5 футов, так что в следующую смену транспортер разбирают, переносят на 5 футов вперед, заново собирают и ставят новые крепежные стойки.

Место, где работали навальщики, было неописуемо страшным. Единственное, что можно сказать, – там было не особенно жарко. Но толщина пласта всего ярд или чуть больше, люди могут работать, только стоя на коленях или лежа, встать невозможно. Бросать лопатой уголь через левое плечо на ярд или два, стоя на коленях, должно быть очень тяжело даже для людей привычных. Вдобавок угольная пыль забивает горло, она висит облаком и мешает видеть. Шахтеры голые до пояса – только штаны и наколенники. Из-за транспортерной ленты было трудно добраться до забоя. Надо улучить момент остановки и быстро перевалить через нее. По дороге обратно мы вползли на ленту на ходу. Меня не предупредили, что это сложно, и я тут же упал, и меня оттащили, пока лента не ушибла меня о стойки и пр., сваленное впереди. Вдобавок к остальным трудностям работы в забое тут стоит страшный шум из-за транспортерной ленты, которая не останавливается больше чем на минуту или около того.

Здесь электрическое освещение, лампы Дэви служат только для контроля загазованности. При наличии газа пламя становится голубым. По высоте, до которой можно увеличить пламя, чтобы оно осталось голубым, грубо определяется процент рудничного газа в воздухе. Все коридоры, по которым мы шли, за исключением двух галерей, сокращавших путь, были высокими, с ровными стенами и даже кое-где мощеными. Я наконец понял назначение дверей, встречающихся время от времени. Воздух высасывается вентиляторами, а входящий из другого отверстия идет по шахте самотеком. Но, если ему не препятствовать, он пойдет кратчайшим путем, вместо того чтобы продувать шахту. Двери служат для того, чтобы это предотвратить.

В шахте великолепные бани. Не меньше тысячи душей с горячей и холодной водой. У каждого шахтера два шкафчика, один – для рабочей одежды, другой – для уличной (чтобы ее не пачкала рабочая). Так что он может прийти и уйти чистым. По словам инженера, бани были построены частично на средства фонда социального обеспечения шахтеров, частично из отчислений землевладельцев и компания тоже внесла свою долю.

За эту неделю Г. дважды едва не попал под обрушение, один раз его даже задело камнем по дороге в забой. Эти люди долго не прожили бы, если бы не опыт и знание, когда надо отойти. Поражаюсь, насколько по-разному выглядят шахтеры под землей и на улицах. На улице в толстой, плохо сидящей одежде они выглядят заурядно, обычно малы ростом, невзрачны и, в общем, ничем не отличаются от других, кроме тяжелой походки, развернутых плеч и синих рубцов на носу. Внизу, когда видишь их раздетыми, у всех, молодых и старых, великолепные тела – рельефна каждая мышца и удивительно тонкая талия. Я видел шахтеров в их банях. Как я и думал, они черны с головы до пят. Поэтому обыкновенный шахтер там, где нет душа, должен быть черен ниже пояса шесть дней в неделю как минимум.

Мне было интересно, чем питаются такие семьи, как Ферты. Их общий доход 32 ш. в неделю. Аренда жилья 9 ш.½ п. Газ, скажем, ⅓. Уголь (пусть 3 брит. центнера по 9 п.) – 2 ш. 3 п. Другие мелкие расходы (например, профсоюзные взносы Ф.), скажем, 1 ш. Остается 18 ш. 6 п. Но миссис Ф. получает сколько-то детского питания в клинике бесплатно, так что на маленького, допустим, уходит 1 ш. в неделю. Остается 17 ш. 6 п. Ф. курит, пусть сигареты обходятся в 1 ш. (6 пачек «Вудбайн» в неделю). Итого 16 ш. 6 п. на питание двух взрослых и двухлетней девочки – 5 ш. 6 п. на каждого. Надо учесть еще одежду, мыло, спички и т. д. Миссис Ф. говорит, что питаются они в основном хлебом и джемом. Если удастся сделать это тактично, надо попросить Ф. дать мне более или менее точное меню их за день.

22.3.36

Кей говорит, что его отец, шахтер (теперь не работает, стар) всегда мылся до пояса и мыл ноги до колен. Остальные части мыл очень редко: старик думает, что, если мыться целиком, будет прострел.

Коммунистический митинг на Маркет-плейс разочаровал. Беда всех коммунистических ораторов в том, что говорят они не доходчиво, а чудовищно длинными фразами, со всякими «несмотря», «безотносительно», «даже принимая во внимание» и т. д., в стиле Гарвина, и притом всякий раз с сильным провинциальным выговором или кокни, в данном случае – с йоркширским. Предполагаю, что им дают заранее приготовленные речи и они выучивают их наизусть. После приезжего оратора выступил Дегнан – и гораздо ярче: у него сильный ланкаширский выговор; хотя может при желании выражаться, как газетная передовица, он этого избегает. Публика обычная: мужчины разных возрастов слушают оцепенело, с ничего не выражающими лицами, и горстка женщин, чуть более оживленных, чем мужчины, – потому, думаю, что женщина пойдет на собрание, только если очень интересуется политикой. Около полутораста человек. Собрали 6 ш. на защиту молодого человека, арестованного на митинге Мосли.

Бродил вокруг главной шахты Барнсли и стекольных заводов у канала в компании Ф. и еще одного человека, чьего имени не разобрал. Мать его только что умерла и лежала дома. Ей было 89 лет, и 50 из них она проработала акушеркой. Я отметил отсутствие лицемерия в том, как он смеялся, шутил, входил в паб выпить и т. д. Чудовищных размеров терриконы вокруг главной шахты Барнсли местами горят под поверхностью. В темноте видны ползущие по ним огненные змейки, не только красные, но и со зловещим синим пламенем (от серы); то угасают почти, то мерцают опять.

Заметил, что слово “spink” (в значении «большая грудь», по-моему, а вообще означающее маленькую птичку) в ходу здесь так же, как в Суффолке.

23.3.36

В Маплуэлле. Домов, хуже здешних, я, кажется, не видел. В самые плохие нам не удалось зайти – это каменные однокомнатные или двухкомнатные лачуги, примерно 20х15 футов и 15 или даже меньше футов высотой, практически развалины. Плата за наем – некоторые принадлежат шахте – около 3 ш. На улице под названием Спринг-Гарденс мы застали возмущенный народ: владельцы домов разослали половине съемщиков извещения о выселении из-за неуплаты задолженности – в некоторых случаях всего в несколько шиллингов. (Ферт в Барнсли получил такое, хотя задолжал около 5 ш. и выплачивал долг по 3 п. в неделю.) Люди пускали нас к себе, чтобы показать свои жилища. Квартиры жуткие. В первой (см. прим. 44) отец-старик, конечно безработный, ужасно растерян, получил распоряжение выехать после того, как прожил здесь 22 года, и с тревогой обратился к Ф. и ко мне: не придумаем ли, как ему помочь. Мать выдержаннее. Двое сыновей лет двадцати четырех, крупные красивые мужчины, мощного сложения, с узкими лицами, рыжие – но худые и вялые от недоедания, выражение лиц унылое, подавленное. Их сестра, чуть старше, похожа на них, с преждевременными морщинами на лице, переводила взгляд с Ф. на меня, как будто с надеждой на помощь. Один из сыновей, не обращая на нас внимания, медленно снимал носки перед камином – ноги почти черные от въевшейся грязи. Другой сын был на работе. Дом ужасающе голый – нет простыней и одеял, только пальто и т. п., но довольно чистый и опрятный. За домом в грязи играли дети, некоторые, лет пяти-шести, босые и почти голые, в какой-то рванине. Ф. сказал жильцам: если на выселении будут настаивать, пусть приедут в Барнсли, встретятся с ним и с Дегнаном. Я сказал им, что хозяин просто блефует, пусть стоят на своем, а если пригрозит передать в суд, предъявить встречный иск о том, что не делает ремонта. Надеюсь, дал правильный совет.

Заглянул в роман Брауна. Барахло.

25.3.36

Люди на железнодорожной ветке в Гобере разгружают вагоны с угольным шламом. Говорят, что «шахта не может избавиться от шлама», и они его складируют. Это считается зловещим признаком. Если шлам не берут, скоро сократится рабочее время. За разгрузку тонны угольной мелочи получают 4 п. В вагоне около 10 тонн, т. е. за рабочий день надо разгрузить 3 вагона.

Думаю, более грязных помещений я не видел, а видел всякого рода убожество. Грязные глиняные горшки, ошметки разной еды на столе, покрытом линолеумом, отвратительные тряпичные коврики с въевшимися за многие годы крошками, но больше всего угнетают газетные клочки, разбросанные по всему полу.

У Г. тяжелый бронхит. Вчера он не ходил на работу, а сегодня утром, явно больной, упрямо пошел.

Завтра возвращаюсь в Лидс, оттуда в понедельник в Лондон [30 марта].