КАК ДУРАЦКАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ ЖИЗНЬ.

Я ждал одного парня, юного студента из Уэйн-Стейт, у фонтана в парке Гранд-Серкус в центре Детройта, это было жаркой и душной летней ночью семь или восемь лет назад — К_ П_ один в городе на выходные, свеж как младенец среди алкашей у загаженного голубями фонтана, по уши залитых бормотухой и герычем, среди них бывают такие конченые, что молодого можно спутать со старым, белого с черным, глаза у них налиты кровью или затянуты гноем, а кожа плесенно-серая, как у выкопанных трупов. Это было, кажется, как раз в тот период, когда я ходил на курсы риэлторов в Маунт-Вернон — идея моей старшей сестры Джуни, и, наверное, вполне разумная, просто из этой затеи ничего не вышло. Может я и сам пил, но пьян не был, это точно, я никогда не напиваюсь до того, что называется В СТЕЛЬКУ, я прочно стоял на ногах и смотрел прочным взглядом, весь прочный как сталь. Я был чертовски хорош в своих облегающих джинсах и кожаной куртке цвета паломино, которую надел ради стиля, невзирая на тридцатиградусную жару, мои волосы были словно крылья, смазаны маслом, зачесаны назад и заправлены за уши. Только недавно пришел в себя после того, как заснул и резко пробудился, не сразу сообразив, что нахожусь на галерее одного из больших, старых и роскошных кинотеатров на Вудвард-авеню, ПЫЛКАЯ МУЖСКАЯ ЛЮБОВЬ И ЗАПРЕТНЫЕ НАСЛАЖДЕНИЯ. И наступила полночь, и я гудел от электричества, хотя Вудвард и Гратиот совсем опустели. И я ждал своего знакомого и ждал, а он так и не пришел, и я жалел о том, что потратил половину субботней ночи впустую, и с досады пошел по барам на Гранд-Ривер, и должно быть, набрался, а потом шел себе по дороге, и тут сзади напали двое или трое неизвестных, а может, их было и больше, еще кто-то стоял на стреме, банда ниггеров? — обычные подростки, но крепкие, сильные и вусмерть обдолбанные, с улюлюканьем повалили меня на грязный асфальт, словно гоняли мяч на футбольном поле, и давай ПИНАТЬ ПИНАТЬ ПИНАТЬ с воплями «Где твой бумажник, чувак? Где бумажник?» Я лишь недавно видел на перекрестке патрульную машину, но никто не пришел мне на помощь, если вокруг и были свидетели, они не утруждались и шли себе дальше, или останавливались посмеяться, глазея на то, как колотят бледнолицего, на его разбитые очки и окровавленный нос, и чем больше он корчился как рыба на крючке, тем громче они ржали и орали, раздирая мою куртку цвета паломино, и бумажник они отобрали первым делом, но продолжали издеваться, скандируя «Где твой бумажник, чувак? Где бумажник?» как будто это слова какой-то ниггерской песни, а может, это и была ниггерская песня. И я всхлипываю и пытаюсь сказать: «Нет! не бейте! о нет пожалуйста! нет, НЕТ!», даже не как школьник, а как младенец, и ссу в штаны, и даже не замечаю, когда все заканчивается и они убегают, я все всхлипываю, пряча лицо, скрючившись, как большой червяк, стараясь защитить живот коленями, и много времени спустя кто-то подходит, чтобы меня осмотреть, и спрашивает «Парень, ты живой? Тебе скорую вызвать или как?»

А на следующий день, когда я увидел свое лицо, меня осенило.

Я щурился, склонившись близко к зеркалу, без своих очков, и там было это ЛИЦО! это невероятное ЛИЦО! избитое и перебинтованное (и сквозь бинты уже проступала кровь) и перешитое (в общей больнице в Детройте на три глубокие раны мне наложили более двадцати швов), с разбитыми губами и отеками, и с этого лица смотрели почерневшие от кровоподтеков НЕИЗВЕСТНЫЕ МНЕ ГЛАЗА.

И тогда я понял, что способен надеть ЛИЦО НЕИЗВЕСТНОГО. Которого не узнает НИКТО НА ВСЕМ СВЕТЕ. Я мог бы путешествовать по миру КАК ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК. С таким лицом я мог бы вызывать ЖАЛОСТЬ, ДОВЕРИЕ, СОЧУВСТВИЕ, ИЗУМЛЕНИЕ И БЛАГОГОВЕНИЕ. Я мог бы ВЫЖРАТЬ ТВОЕ СЕРДЦЕ и ты, ублюдок, об этом в жизни не догадался бы.