Книга: Небылицы и думы
Назад: Часть вторая Просто кино
Дальше: Горе от ума (танго смерти)

Трансформация

О чем поет ночная птица? Да ни о чем, собственно. Поет – и все. По приколу пичуге. Так же и мне, схоластику. Иду по улице и судорожно смекаю: куда бы подошвой шлепнуть? И ведь не потому, что некуда, а потому, что везде опоздал. А поди откажись! В журнале – зарплата. Небольшая, но регулярная. В Академии Станиславского – идеалы. Правда, не мои, но все-таки идеалы. В кинематографе – возможности. Не то чтобы наверняка, но поди знай, может, завтра все наладится и за инфаркты начнут миллионные гонорары выдавать. Дом куплю на сороковом километре, церковь на перекрестке поставлю, звезде своей предрассветной Оксане себя на пять дней в неделю отдам. Хай балуется. А сам в оставшиеся два дня сяду на балконе и приключенческий роман человечеству лупану. Много ли надо ходоку в большие люди Ивану Охлобыстину? Фиг да копейка, лишь бы жизнь не промелькнула.
– Предлагаю главную роль в моем фильме. Восемь с половиной миллионов долларов, – олицетворяется кинорежиссер Григорий Константинопольский и требует самопожертвования.
Видишь ли, не устраивает его моя комплекция и фасон сорочек. Попросту говоря – садись на клизму, иначе домохозяйки не допетрят, что ты настоящий эстет.
– Григорий! – отвечаю я. – Я, к сожалению, знаю, что объединяет всех женщин на свете. Но мой жизненный опыт также подсказывает мне, что домохозяйки все-таки не верят в культуру. Им больше по нраву щекастый дальнобойщик. Если при всем этом он еще какой-нибудь стишок знает, то вообще никакой конкуренции. А я как раз стишок знаю: «Не унимай, не унимай мои отчаянные неги…»
– Нет, нет и нет! – негодует Константинопольский. – Это все не модно уже! Теперь в почете длинные волосы и туфли на платформе. Нам нужна трансформация. Мы тебя посадим на диету, поведем в солярий, нарастим кудри до грудей и вставим три золотые фиксы.
– Помилуй, отец родной! – пугаюсь я. – А фиксы-то зачем?
– Экзистенциализм кипит в нашем герое, – совсем не смущается Григорий.
И потекла река моей жизни вспять. Молодел на глазах. Бабушки у подъезда первыми заметили перемены и порекомендовали бросить Оксанку. В мое отсутствие ей посоветовали то же самое. Участковый перестал заходить за взяткой. Мало ли что! Коллега Орлов предложил издать с моим участием плакат с поучительной надписью: «Алкоголизм излечим».
На девятый день голодания я обнаружил себя стоящим с неопределенными мыслями в голове над спящей супругой и от греха подальше поехал в клуб «Кино». Там над огромным блюдом с печеной лососиной я встретил Григория.
– А у меня конституция такая! – быстро оправдался он.
– Григорий! – говорю я. – Я не понимаю поэзию Иосифа Бродского, я недолюбливаю живопись Шагала и брезгую трансвеститами. Я не очень культурный человек. Поэтому либо я возвращаюсь в прежнее состояние, либо я умываю руки. У меня дети и социальный статус.
– А фиксы и кудри? – озаботился он, при этом продолжая уминать за обе щеки хрустящую лососину.
– Хоть хвост пришивай, – развел я руками и заказал себе шесть кружек пива и четыре шашлыка.
На следующий день мы вошли в здание гостиницы «Космос», где на первом этаже расположился косметический салон с неудобоваримым названием то ли «Жак Ли Саж», то ли «Жак Ди Саж». Там в течение часа к моим отнюдь не густым волосам при помощи какого-то паяльника были приделаны четыре жидкие пряди, по словам представителя фирмы ранее принадлежавшие испанским монашкам. Следом меня отвезли к зубному технику, и через два часа я вышел от него с тремя накладными золотыми коронками. Удовлетворившись проделанной работой, пронырливый Григорий наконец отпустил меня восвояси.
В редакцию я показаться в таком виде не рискнул и по дороге домой заехал на Тверскую в офис своего однополчанина Сашки Каримова. Сашки на месте не оказалось, и я сел в его кабинете передохнуть от культурных трансформаций. На второй минуте отдыха, любуясь видом из окна на Белорусский вокзал, я стянул с зубов коронки, положил их в пустой стакан на столе и залил еще теплой водой из электрического чайника. Тут и вошел мрачный Каримов. Он молча поприветствовал меня жестом, также молча подошел к столу и отчаянно, махом вылил себе в рот все содержимое стакана. После чего пожаловался: «Не дают работать, и все тут!» Обомлев от ужаса, я схватил стакан, заглянул туда и, естественно ничего не обнаружив, вскрикнул:
– Ты же мои коронки сожрал!
– Какие коронки? – не понял однополчанин.
– Золотые! Для трансформации! – ответил я, все еще надеясь, что он рассмеется и вытащит изо рта ловко уловленные языком протезы. Но он, не думая веселиться, помертвевшим голосом переспросил:
– Много?
– Три, – вздохнул я.
– Вызывай скорую, – простонал Сашка и первым схватился за телефон.
Остаток дня я провел, расхаживая перед пунктом травматологии в Склифосовского. Когда не осталось никаких надежд и я уже мучительно соображал, как тактичнее сообщить о случившемся казусе его вдове, Каримов появился откуда-то сбоку, со стороны соседнего переулка. Он был немного изможден, но светел.
– Вот они! – сказал он, и в его раскрытой ладони торжественно блеснуло золото.
– Резали?! – изумился я мобильности отечественной хирургии.
– Зачем резать? – пожал плечами Сашка. – Вывели естественным путем. На, бери!
– Ты знаешь, дружище, – сомлел я, – возьми их себе. Будет память об этом забавном происшествии.
– А как же съемки? – не понял он.
– Съемки еще не повод что попало себе в глотку совать! – раздраженно отрезал я и пошел к Садовому кольцу ловить машину.
Уже из машины я позвонил Константинопольскому и сообщил о пропаже коронок. Высказанные им по этому поводу соображения привели меня в лирическое расположение духа. Я неожиданно понял, что не принятый накануне правительством закон о свободе совести – вовсе не гнусное предательство традиций своего народа, а разумная тактика естественного отбора, где, как известно, побеждает дружба и трансформация. Так уже было несколько раз в истории человечества.
Только я не помню точно, с кем и когда.
Назад: Часть вторая Просто кино
Дальше: Горе от ума (танго смерти)