– …Значит, вы работали «сеточкой»? Не один сильный удар, а много мелких толчков, ниточки, узелки, отравленные водопои, косички в бараньей шерсти? Да?

Ивга всем телом ощущала силу принуждения, исходящую от человека в высоком кресле; основной тяжестью этот напор приходился на женщину, стоящую посреди допросной, но Ивге, затаившейся в глубокой боковой нише, доставалось тоже – не защищал даже гобелен с вытканным на нем замысловатым знаком.

– Пятьсот дохлых овец за неделю, два хозяйства разорились полностью… Ты всегда работала одна, правда? Зачем тебе помощницы? Ну, подай идею. Скучно было без них? Трудно? Захотелось поиграть? Что?!

Ведьму в допросной будто держали на привязи – за взгляд. Она слабела, но не опускала головы и не сводила с инквизитора горящих ненавистью глаз.

– Как вы нашли друг друга? Кто первый предложил работать вместе?

– Я все уже сказала, – выдавила ведьма. – Что могла.

Инквизитор встал. На какое-то мгновение голова его, покрытая капюшоном, заслонила от Ивги факел; допрашиваемая ведьма отшатнулась:

– Я все сказала!

Допросчик остановился прямо перед ведьмой:

– Хорошо. Допустим, я поверил.

Ивга замерла в своем укрытии; инквизитор мягким кошачьим жестом потянулся к обомлевшей ведьме и положил ей руки на плечи. Допрашиваемая чуть заметно дернулась, губы ее приоткрылись, обнажая острые влажные зубы. Ведьма застыла, вытянувшись, глядя, кажется, сквозь человека в плаще.

– Ивга…

Ивга вздрогнула.

– Иди сюда.

Она заставила себя взяться за край гобелена. Осторожно, чтобы не коснуться знака; наткнулась взглядом на темную маску-капюшон и отвела глаза.

– Это карнавал, – сказал он устало. – Плащи, маски, факелы – представь, что все это веселый карнавал… Сосредоточься.

– Что я должна делать?

– Делать буду я. Ты будешь стоять и видеть сны. Ты – зеркало, поняла?

Ивга с ужасом посмотрела на ведьму. У той было нехорошее злобное лицо, глаза бездумно пялились в пространство – сомнамбула.

– Ее сны?!

– Побуждения, сны, мотивации; что ты так смотришь?

Ивга нервно сглотнула.

– Или мне придется ее пытать, – сказал инквизитор глухо. – Решай. Заставлять тебя я не стану.

…Холодно.

Первым ощущением был промозглый холод.

Солнце. Ослепительно-яркое, раздирающее глаза…

Нет. Это луна, круглая и полная, как бочка; в свете луны покосившееся строение в тени склоненных лип. Ни звука, их заменяют запахи – сильно пахнет навоз… слабее – гниющее дерево… Чуть слышно пахнет металл – у Ивги в руках острый нож. Чистое лезвие без труда входит в древесину, будто в рыхлую землю… И ладони ее ласкают рукоятку. Странные, непривычные движения.

Рукоятка ножа становится влажной. И теплой.

Звон капель.

Белые тяжелые капли падают в жестяное ведро… В подойник. Ее руки двигаются быстрее; вот что это за движения. Ритмичные вытягивания и сжатия – она доит рукоятку ножа. По пальцам течет молоко, журчит в подойнике, затекает в рукава…

Молоко иссякает. Не брызжет струйками, еле капает, с трудом наполняет подойник.

Снова тепло. Снова обильно; теплая жидкость орошает ее руки, но уже не белая, а черная.

Черные капли падают в полный подойник…

Красные капли. Кровь.

Она очнулась; ведьма, стоящая перед ней, продолжала тупо смотреть сквозь нее, в несуществующую даль; в подвале было жарко. Трудно дышать. Кажется, ритуальный факел коптил.

Ивга неуверенно отступила в сторону, согнулась, держась за живот, и ее вырвало на нечистый каменный пол.

Он снова оставил ее на ночь. Собственно, ему плевать, кто и что о нем подумает. Особенно в свете последнего разговора с его сиятельством герцогом…

Герцог знает много, но, по счастью, не все. С некоторых пор Клавдий ведет двойную бухгалтерию; это стыдно и гадко, но если герцог, а тем более «общественность» узнают подлинные цифры…

Прочитав сводку по провинциям за последние три дня, Клавдий сжал зубы и велел Глюру перепроверить.

Все верно. Массовые инициации, которым не удается воспрепятствовать. Цифры по смертности, которые еще никто не догадался истолковать правильно.

И звонок Федоры. Междугородний звонок из Одницы.

Клавдий стиснул зубы. Нашла себе исповедника. Нашла себе защитника-покровителя, «ты ведь знаешь», «ты ведь все исправишь», «ты ведь защитишь»… А напоследок – «можно я приеду?..»

Завтра с утра в Вижне собирается Совет кураторов. Интересно, кто из них почуял запах паленого – вернее, кто до сих пор не почуял… Интересно, кто поднимет голос против Великого Инквизитора как ведущего пагубную, безответственную, протекционистскую и некультурную игру…

Впрочем, не интересно, он и так знает, чего от них ждать; новый куратор Рянки предан ему, куратор Одницы Мавин боится его, куратор Эгре – его старый знакомый… Куратор Бернста был им неоднократно ущемляем. Куратор Корды не так давно был публично унижен. Куратор Альтицы молод и умен, и он всегда на стороне сильного – пока не придет время возвыситься самому… А самый серьезный противник в Совете – куратор Ридны – слишком любит комфорт и город Вижну. И слишком ненавидит ведьм, по-настоящему ненавидит, для него «Да погибнет скверна!» – отнюдь не формальный девиз…

Пахнет паленым. Это в Вижне сгорел оперный театр.

Клавдий усмехнулся. На этот раз герцог не удовлетворился звонком. Он вызвал Великого Инквизитора, намереваясь отшлепать его как мальчишку; в результате вышла безобразная свара. Герцог поразительно осведомлен. Интересно, кто из ближайших сотрудников Клавдия получает деньги в конвертах с государственным гербом?

– Можно?

Ивга стояла в дверях кухни. Он поразился выражению ее лица; под глазами лежали густые, как ночь, синяки. Губы было неопределенного цвета, почти такого же, как бледно-желтая кожа. В лисьих глазах стояла смертельная усталость; Клавдий ощутил одинокий, но болезненный укус так называемой совести.

– Иди сюда. Ты поела?

– Да.

– У тебя ничего не болит?

– Нет.

Он притянул ее к себе. Усадил рядом, на диване:

– Прости. Я понимаю, что тебе тяжело и противно. Но у меня нет другого выхода. Даже если я буду их пытать…

– Не надо пытать!

– …пытки могут быть бесполезны. Я не могу никем тебя заменить… нет больше ведьмы с такой интуицией и чтобы я ей доверял. Сам видеть эти сны я тоже не сумею. Я же не ведьма…

– Жаль, – сказала она с подобием улыбки.

Он обнял ее за плечи.

Любое прикосновение к той же Федоре отзывалось в нем мучительным напряжением, всплеском плотских желаний; теперь, ощущая под тонким свитером Ивгины плечи и ребра, он просто не хотел разжимать руки. Будто она лисенок. Будто она его сестра или, что вероятнее, дочь.

По мерцающему экрану телевизора беззвучно бегали яркие, нарочито ненастоящие люди.

– Ивга… Пойми меня. Я ведь не орден себе зарабатываю. На нас надвигается какая-то гадость, и я не знаю, где у нее, у гадости, предел. То ли просто кадровые перестановки на всех уровнях Инквизиции, то ли…

Он замолчал.

Вон она, книжка. На верхней полке, корешок из мешковины. События, совершавшиеся четыреста лет назад: «И царство их – на развалинах»…

Тухлая вода, подтопившая четыре сотни лет назад город Вижну. Несколько тысяч погибших… По тем временам – весь город. Эпидемия, отравленные колодцы, человеческие тела, зашитые в чрева коров…

Ивга вздрогнула. Он слишком сильно сдавил ее плечи.

Великого Инквизитора звали тогда Атрик Оль. Зимним вечером на центральной площади города Вижны орда обезумевших ведьм сожгла его на высоком костре. Во имя Великой матери…

– Ты поможешь, мне, Ивга. Я добьюсь от них, чего хочу. Это очень, очень важно.

Сперва он бежал, и прохожие шарахались с дороги, возмущенно орали вслед. Потом он выбился из сил и перешел на шаг; потом удалось взять себя в руки.

Прямо перед глазами оказался веселенький навес городского кафе; Клав хотел заказать большой стакан чего-нибудь горького и крепкого, одним ударом отшибающего разум, – но в последнюю минуту передумал и заказал апельсиновый сок. Нечего впадать в истерику. Истерика не поможет…

Сок, одновременно сладкий и кислый, застревал в горле; Клав несколько раз закашлялся, прежде чем допил до дна. Кокетливый фонарик заведения казался нестерпимо ярким, а фигуры людей, проходивших мимо, расплывались перед глазами, и Клав чувствовал себя испорченным аппаратом, кинокамерой, которая мучительно старается удержать резкость.

…А ведь мог бы сейчас лежать на цинке.

Он усмехнулся, и молоденькая официантка отшатнулась, напоровшись на эту усмешку. Решит еще, что маньяк… Вызовет полицию…

А ведь мог лежать на цинке. И любопытно, что сказали бы полицейские медики. Самоубийство? Возможно…

Он глубоко задышал, пережидая новую волну головокружения. Светящаяся река под ногами… невообразимо далеко. Летел бы, наверное, полминуты. И заглядывал в освещенные окна…

Случайность. Совпадение. Всякий, кто поднимается на крышу, должен помнить о земном притяжении и хрупкости собственных костей. Сам виноват…

Но три раза подряд?!

«Они навь. Пустые человеческие оболочки… Это не люди… если бы к тебе пришел убийца в маске красивой девушки. Или, что еще хуже, в маске твоей матери…»

Он увидел собственные пальцы, побелевшие в мертвом хвате вокруг тонкого стакана; еще мгновение – и здесь случится горстка окровавленного стекла. Зачем?..

Вернув себе власть над собственной рукой, он осторожно поставил стакан на светлую, под мрамор, поверхность столика.

Страшно. Тоскливо и страшно. И не осталось ни капельки того чувства, которое он в последние месяцы привык считать счастьем… Эрзац-счастье. Счастьезаменитель…

А ведь можно не возвращаться в ту квартирку. Забыть. Дюнка… та, кого он привык считать Дюнкой, не нуждается ни в пище… ни в чем не нуждается…

Кроме него, Клава. Его присутствие ей необходимо; она не раз говорила об этом, да и он сам, появляясь после вынужденного долгого перерыва, видел, как побледнело и осунулось ее лицо, каким безжизненно-холодным сделалось тело…

Он сжал зубы. Что это, игра в перетягивание каната? Он тянет ее за собой, в жизнь… а она, выходит…

«Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…»

– Молодой человек еще что-нибудь закажет?

– Да. Еще сока. И… двести граммов коньяка.

Девушка не удивилась. По-видимому, у Клава был вид человека, привыкшего пить коньяк из чайных чашек.

Что, если оставить ее… оставить Дюнку в одиночестве? В запертой квартирке?..

В старике, сидящем на столике напротив, ему вдруг померещился утешитель с кладбища. Усталое заурядное лицо – и неотрывный взгляд из-под сведенных бровей: «Я всего лишь лум. Я делаю, что умею».

Клав мигнул. Нет, старик был совсем другой. Круглощекий и незнакомый.

Он сглотнул свой коньяк, как глотают лекарство. И чуть было не задохнулся; по счастью, его сильно ударили по спине:

– Парень, так не пьют! Это не вода!

Все еще трезвый, Клав повернул голову…

…И не испугался. Кивнул чугайстеру, как приятелю.

От чугайстера пахло мокрой шерстью. Клав мотнул тяжелой головой, стер с глаз навернувшиеся слезы; наверное, если попасть в меховой безрукавке под дождь… то будешь пахнуть волком. Но дождя-то нет, да и мех-то искусственный…

Все они вошли, вероятно, только что. Облюбовали столик в углу – а Клав, поглощенный поединком с коньяком, не успел их заметить. Теперь трое наблюдали из-за столика – один стоял перед Клавом…

Они уже виделись. Именно с этим; только вот лицо его уже расплывается, и Клав не может собрать разбегающиеся мысли, и не вспомнить, где именно и о чем с ним разговаривал этот, высокий, поджарый…

– Парень, тебе плохо? Может быть, помочь?

Клаву казалось, что голова его – земной шар. Такая же тяжелая… и вращается так же неудержимо.

И тем более тяжело качнуть головой. Прогнать доброго чугайстера простым жестом, означающим отказ.

Увидев среди кураторов Федору, Клавдий понял, что и на этот раз день будет невыносимо тяжел.

– Патрон… К несчастью, куратор Мавин болен и пожелал, чтобы в Вижне от его имени присутствовала я.

– Да погибнет скверна… Господа, займем же свои места и побеседуем.

Мрачный куратор Ридны чуть приподнял уголок рта. Чуть-чуть.

Куратор Ридны, любящий комфорт и ненавидящий ведьм, звался Варом Танасом; ему было чуть за пятьдесят, и пять лет назад именно он был наиболее вероятным претендентом на пост Великого Инквизитора. Он и сейчас не утратил надежду занять этот пост; Клавдий знал, что первые полчаса беседы Танас обычно хранит молчание.

– Господа, прежде чем выслушать ваши соображения, я хотел бы сказать несколько слов о положении дел – каким я его вижу…

Он говорил семнадцать минут; Федора, сидящая на месте Мавина, смотрела ему в висок. Он с трудом удерживался от желания потереть болезненную точку – мозоль от ее взгляда.

– …Я хотел бы, чтобы мы вышли сегодня на максимальный уровень откровенности. И максимальный уровень ответственности за свои поступки – возможно, ситуация, в которой мы все оказались, не имеет аналогов… По крайней мере, не имела аналогов последние четыреста лет…

Они все прекрасно поняли, что именно он имеет в виду. Кроме, возможно, куратора округа Бернст. Тот сидел, отрешенный, и, вероятно, думал о своем.

– Теперь я хотел бы услышать ваши соображения… По поводу ненормальной активности ведьм. По поводу их странного стремления к общности. По поводу… да чего там, по поводу кольца, в котором все мы оказались. Кольца, которое сжимается…

Куратор Ридны снова поднял уголок рта. Федора вздохнула.

И тогда слова попросил куратор Альтицы. Молодой брюнет с тяжелым неповоротливым телом и вертким, как угорь, мускулистым нравом; Клавдий меланхолично подумал, что кресло Великого Инквизитора когда-нибудь придется приспосабливать под обширное седалище Фомы из Альтицы. Наверняка; у толстяка ясный ум и железная хватка. Сегодня он вступит в альянс с ридненским куратором. И первым метнет в Клавдия свой дротик – в угоду Танасу из Ридны…

Клавдий прогнал навязчивую мысль о сигарете.

Фома был краток, но эмоционален.

Да, положение в Альтице оставляет желать лучшего – однако основной причиной этому послужил не предполагаемый всплеск активности ведьм, а последний указ, полученный из Вижны. Альтица – земледельческий округ, где традиционно много оседлых неагрессивных ведьм; железные меры, навязываемые Великим Инквизитором, произвели эффект пачки дрожжей, брошенной в нужник. Скверна полезла из всех щелей; ведьмы, десятилетиями жившие в своих одиноких избушках без официального учета, однако под негласным надзором, – эти самые неучтенные ведьмы кинулись кто куда, потому что, выполняя приказ, Инквизиция Альтицы вынуждена была заполнить неучтенными ведьмами все тюрьмы округа… Бюджет претерпел значительный урон. Ведьмы содержатся в переполненных изоляторах, в неподобающих условиях – отсюда рост агрессивности, отсюда паника и дестабилизация, отсюда трагедии, вроде той, когда тринадцатилетняя девчонка, инициированная своей же учительницей математики, нарисовала насос-знак зубной пастой на щеке спящего брата…

Фома сделал паузу. Жуткий случай, который в других обстоятельствах вменился бы ему в вину, сегодня должен был проиллюстрировать правоту его слов. Яркая иллюстрация. Кричащая.

Фома скорбно склонил тяжелую, отягощенную множеством подбородков голову. Он, в общем-то, закончил. Обстановку в округе с большим трудом удалось стабилизировать – только потому, что он, взяв грех на душу, отступил от неукоснительного выполнения последнего приказа из Вижны. Теперь он, вероятно, ответит за самоуправство и неподчинение; кто-нибудь другой предпочел бы погубить округ в точном соответствии с инструкцией. Все; он, Фома, сказал все и готов отвечать на вопросы…

Клавдий, во время всей речи просидевший с неподвижным благожелательным лицом, теперь явил на свет одну из самых обаятельных своих улыбок:

– Господа, я предложил бы сперва высказаться всем… Потом вернуться к вопросам, так сказать, комплексно.

Фома пожал тучными плечами и осторожно сел. Он любое движение проделывал осторожно; отчаянным, отважным и непредсказуемым он мог быть только в словах и поступках.

Один за другим поделились мнениями куратор Корды и новый куратор Рянки; речь первого была нетороплива, неконкретна и переполнена намеками опять же на недальновидное и слишком назойливое руководство из Вижны, а также туманными жалобами на ведьм, которые действительно чрезвычайно агрессивны. Речь второго – свеженазначенного куратора Юрица – свелась к отчету о мерах, принятых на новом посту. Меры сводились прежде всего к тому, чтобы тщательно искоренить все насажденное предшественником; Клавдий мял под столом пачку сигарет. Юриц талантлив – откуда в нем эта мелочность?.. Еще двадцать минут – и Клавдий объявляет перерыв. Перекур…

Речь Антора, куратора из Эгре, обернулась едва прикрытой нападкой на позицию Фомы из Альтицы. Антор совершенно точно вычленил из эмоциональной речи Фомы убийственный факт: обилие неучтенных «земледельческих», «неагрессивных» ведьм, проживающих в избушках «под негласным надзором». Один этот вскрывшийся факт в старые времена служил поводом не то что для снятия с поста – для увольнения из Инквизиции за профессиональную непригодность; Антор говорил негромко, в голосе его звучал металл, Клавдий чуть прикрыл глаза, глядя на солнечный луч, ползущий по белой полировке стола. Формально Антор прав; однако на деле прав, конечно, Фома. Методы, пригодные для больших городов, часто отказывают среди разбросанных по полям хуторов и местечек…

Он скосил глаза на листок, лежащий в приоткрытом ящике стола. Последние данные по округам – полученные, между прочим, не впрямую от кураторов, а исподтишка, от шпионов. Самый благополучный округ… гляди-ка, Альтица. Еще вчера самым благополучным был Эгре. А самый неблагополучный…

Он коснулся виска. Федора смотрела, а он не отвечал на ее взгляд.

Самый неблагополучный – Одница. И положение усугубилось. Вплоть до того, что наместник Одницы послал куратору Мавину официальный запрос…

Антор, куратор из Эгре, закончил. Постоял, поочередно глядя на присутствующих; потом сел, вернее, упал на стул. Ему была свойственна некоторая небрежность – в движениях и в одежде, но не в делах. На кого-кого, а на Антора Клавдий мог положиться…

Фома, которого речь Антора достала-таки, уязвила, теперь желчно улыбался своим большим мягким ртом. Желал реванша – и, как показалось Клавдию, нервничал. Слишком много было поставлено на карту, Фома мог и слететь с поста, под общий-то шумок, под горячую руку…

Все смотрели на Танаса, куратора из Ридны. Первые полчаса давно прошли – настало время для веского слова.

Танас молчал. Оба уголка его тонких губ были опущены – один чуть больше, другой чуть меньше. Все ожидали; Танас молчал.

Чем мы занимаемся, подумал Клавдий с запоздалым отвращением. Акробатический этюд с участием высокого кресла. Кого-то подсажу, кого-то – подсижу… Ты залезешь в кресло, а я буду стоять у правого подлокотника, а он у левого; потом я с его помощью столкну тебя, и его столкну тоже, а у подлокотника будет стоять совсем другой человек…

Он открыл было рот, чтобы объявить перерыв, и увидел, как куратор Бернста, медлительный, вечно погруженный в себя, отрешенный и бледный, поднимается со своего места.

Ведьмы прозвали Выкола, куратора округа Бернст, «железной змеюкой». Он был неповоротлив – и неотвратим. Железная тварь, гремящая сочленениями, в конце концов догонит самую верткую курицу. И придавит без жалости – мимоходом…

Клавдий не любил Выкола. Именно за эту отрешенность. Клавдий не понимал, как инквизитор может быть равнодушным.

– Господа… – именно этим, лишенным всяких эмоций голосом, Выкол разговаривает со своими ведьмами. – Получив приказ господина Великого Инквизитора о чрезвычайных мерах в отношении всех категорий ведьм, а в особенности попытавшись претворить его в жизнь… я был раздражен не меньше, чем коллега Фома.

Выкол замолчал. Вероятно, одна такая пауза способна вогнать в пот самую упрямую из упрямых ведьм.

– Теперь я вынужден признать, что меры, предложенные Великим Инквизитором, недостаточны. Мы стоим на краю пропасти, господа… и стараемся смотреть в сторону.

В наступившей тишине громко, непристойно громко прозвучал длинный вздох.

Никто не повернул голову сразу. Все медленно сосчитали про себя – кто до пяти, а кто и до семи – и только тогда позволили себе взглянуть на Федору Птах, заместителя куратора Одницы, бывшую – и все это знали – любовницу Клавдия Старжа.

Один только Клавдий не шелохнулся. Не отвел взгляда от верхней пуговицы на пиджаке куратора Выкола.

Выкол выждал минуту. Голос его ничуть не изменился, когда, обведя взглядом молчащее собрание, он проговорил размеренно и четко:

– Поведенческие изменения ведьм невозможно объяснить ни плохой погодой, ни тяжелыми временами, ни чьими-то промахами; я надеюсь, что Великий Инквизитор дальновиднее всех нас. Что он имеет собственные соображения на этот счет…

Тогда Клавдий посмотрел наконец-то на Федору. Она поправилась. Она явно пополнела за те две недели, что они не виделись; говорят, многие женщины от огорчения начинают слишком много есть…

Полнота пошла Федоре на пользу. Сгладила некоторые резкости лица, округлила плечи, даже, кажется, увеличила грудь…

О чем он думает?! Это и есть его замечательные «собственные соображения», которыми он собирается поделиться с коллегами?!

В красивых Федориных глазах, не на поверхности, а глубоко-глубоко, стояла совсем некрасивая паника.

«Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..»

– Да, есть кое-какие соображения, – сказал Клавдий буднично. – Мы наблюдаем, по-видимому, всего лишь пришествие ведьмы-матки.

Крыша сарая прохудилась, как старый котел, и зияла дырами и щелями; в дыры острыми лучиками врывался свет. Свет луны…

Нет, это не крыша. Это небо; иглы лучей на нем – звезды…

Ивга бежала, запрокинув лицо, не чуя дороги – но не споткнувшись ни разу, будто ноги сами несли ее.

Иглы лучей на черном небе. Тонкая игла в ее собственной руке.

Люди, серебристые тени, приколотые к небу, – за сердце. Парят, не тяготясь серебряным гвоздиком в груди; смигнуть, прогоняя слезы, – нету людей, только звезды. Смигнуть еще раз – вот они… Тени, нанизанные на белые иглы. Бело-голубые, бело-розовые, зеленоватые…

Ивга засмеялась; длинная портновская иголка в ее руке задрожала.

Красивый мужчина с мягкими белыми волосами, незнакомый Ивге, но вызывающий глухую ненависть… Запах ненависти. Запах железа.

Острая звезда среди прочих звезд…

Она тянется. Она видит, как острие иглы и острая звезда – совмещаются…

Ивга колет. Иголка до половины входит в небо – и выскальзывает обратно. Ржавая.

Звезда тускнеет…

Дуновение ветра. Запах расплавленного парафина; свечи, камфорный спирт, бледнеющее незнакомое лицо. Ивга смеется, бросая ржавую иглу в колодец.

Белый глаз луны, глядящий с далекого подземного блюдца. Луна на дне колодца, ржавая иголка – соринка в недовольном глазу луны…

Ивге легко. Так легко, как никогда еще не бывало; земля несется далеко внизу. Ивга ловит ветер ртом, и, уже заливаясь к ней в грудь, этот воздух все еще остается ветром. Холодным и диким.

Земля хрустальная. Ивга видит, как голубовато отсвечивает подземный родник. Как тускло желтеет сундук, оплетенный корнями, как белеют чьи-то кости, забытые на дне оврага…

Ни звука – только запахи. Бесконечно разнообразные запахи ветра.

Ивга смеется.

Она переждала в своей нише, пока уведут оглушенную, одурманенную ведьму. Та, конечно, ничего не помнит; провожая ее глазами, Ивга испытала мгновенную неприязнь. И зависть; рука с иглой – отвратительно. Полет над травами, над верхушками деревьев – прекрасно…

Она опомнилась. С ужасом тряхнула головой – ведьмино пусть остается ведьме. Ее грехи и свирепые радости были и останутся до последней капли чужими, Ивга – только зеркало… Зеркало не потускнеет, отражая туман. Зеркало не треснет, отражая молнию…

Ее мутило, подташнивало. Нечем было дышать. Когда он найдет, наконец, что ищет, когда он отпустит ее из подвала?!

– Ивга! Иди сюда…

Он сбросил капюшон, Ивга увидела его озабоченное усталое лицо и поняла, что «работе» конца-края не видно.

– Все эти иголки, полеты, – она сипела пересохшим горлом, – все не то, что вам надо?

Клавдий вытащил из-под допросного стола бутылку с водой и два высоких стакана, вода была минеральной, веселые пузырьки липли к стеклу.

– Иголки, полеты – ерунда, традиционные практики. – Он протянул ей стакан. – А нам нужно новое. Как бы мне внятно объяснить тебе, что мы ищем…

Ивга почему-то испугалась. Зубы стучали о стекло, пузырьки щекотали нёбо.

– Мы ищем общий мотив, – сказал он отрывисто. – Я бы назвал это… сверхценностью.

Ивга молчала.

– Сейчас приведут другую ведьму, и ты попытаешься отыскать в ее побуждениях нечто… вызывающее особый трепет. Желание жертвовать собой. Желание идти следом… Еще пес знает какие желания, я понятия не имею, но они должны быть, Ивга! Чувство… если хочешь, чувство преданной дочери…

– Я устала, – сказала Ивга шепотом.

– Что?!

– Я… не могу. Сегодня. Я просто не могу. Я устала.

Она смотрела, как удивление и досада на его лице сменяются обыкновенным огорчением. Потом он со вздохом отвернулся:

– Извини… Конечно, отдыхай. Завтра.

Открылась потайная дверь; стоявший за ней парень, один из тех мордоворотов, которые сопровождали Ивгу внутри Дворца, приглашающе отступил в темный коридор.

Ей вдруг сделалось тоскливо. Пусто и одиноко.

– Можно я…

Он уже думал о другом. Ее вопрос выдернул его из пучины размышлений государственной важности, и потому его бровь поднялась несколько раздраженно:

– Что?

– Можно я погуляю? – спросила она безнадежно. – Без охраны?..

Некоторое время он смотрел ей в глаза. Потом отошел к стене, и удивленная Ивга услышала щелчок выключателя. И факел сразу же сделался ненужным и нелепым – Ивга и не знала, что в этой комнате возможен такой яркий свет.

Клавдий вернулся. Встал перед Ивгой, она не выдержала пристального взгляда и потупилась.

– Я тебе доверяю, – сказал он медленно. – Ты можешь гулять, пожалуйста, сколько угодно… Иди…

Уже в коридоре ее догнал окрик:

– Ивга!

Она вздрогнула и остановилась.

– Я пройдусь с тобой два квартала, ты не возражаешь?

Склонялось солнце.

По улицам ходил горячий ветер, смерчиками закручивал пыль, тополиный пух и конфетные обертки. Ивга подумала, что в подвалах Инквизиции все времена года одинаково прохладны и сыры. А вот стайка спортивного вида девчонок, безуспешно ловящих машину на перекрестке, щеголяет бронзовым загаром…

И дождливое лето все-таки остается летом.

Она вздохнула. Ветер поигрывал короткими, легкими подолами веселых летних женщин – и тупо тыкался в непроницаемую ткань Ивгиных джинсов. И отлетал, посрамленный.

…Ветер. Земля, несущаяся далеко внизу…

В теплый вечер вмешалась одинокая ледяная струйка. Струйка того ночного ветра; Ивга вздрогнула, и струйка исчезла.

– Хочешь мороженого?

Ивга мотнула головой; у нее было впечатление, что Клавдий безостановочно делит в уме многозначные числа. Говорит с ней, думает о ней – и о другом думает тоже. И о третьем…

– Вообще, чего-нибудь интересного хочешь? На пляж? Обновку?

Ивга обреченно вздохнула.

Неудобно отвлекать занятого человека. Кажется, что лицо Клавдия – песочные часы, и время, убиваемое на молодую ведьму, истекает…

Здесь, вне подвала, она ему не интересна. Сейчас он задаст вопрос, ради которого прервал свои важные инквизиторские занятия… Сейчас задаст вопрос, получит ответ и уйдет. В одиночестве Ивга сможет привести в порядок мысли и чувства, побродить по городу, как свободный человек… Сожрать, в конце концов, сколько угодно мороженого. У нее, по счастью, полный карман мелочи.

– Ивга, что тебя гнетет?

Хороший вопрос.

Мимо промчался парнишка на роликах. Выскочил на проезжую часть, вильнул перед возмущенно взвизгнувшей машиной, влетел обратно на тротуар и с гиканьем скрылся за углом.

– Я понимаю, тебе в тягость то, что ты делаешь. Что я заставляю тебя делать. Но я надеялся, что ты привыкнешь… адаптируешься. Я ведь привык.

Она кисло улыбнулась.

Он вдруг схватил ее за плечи и резко притянул к себе; она успела испугаться. Она почувствовала на шее его жесткую руку – он, если захочет, запросто может пережать ей сонную артерию…

По месту, где она только что стояла, прокатил другой роликовый парнишка – Ивга успела ощутить проносящийся мимо вихрь и разглядеть огненно-красную кепку со сдвинутым на затылок козырьком. Пацану было всего-то лет тринадцать; в следующую секунду он налетел на железную урну и шлепнулся, проехавшись по асфальту видавшими виды наколенниками.

Клавдий выпустил ее. Она старалась смотреть мимо его глаз.

– Ивга… Скажи, что тебя беспокоит. Это важно.

Его лицо больше не было песочными часами. Ей кажется – или это настоящая, всамделишняя тревога? Его действительно так заботит то, что происходит у нее на душе? Или «это важно» для дела Инквизиции?

– Клавдий, вы любите собак?

– Да, – ответил он сразу и без удивления.

– А кошек?

– И кошек… А что?

– А морских свинок?

– А вот свинок не люблю… И хомяков не люблю тоже. И совершенно равнодушен к рыбкам и попугаям. Что еще?

– Я для вас кошка – или все-таки хомяк? Или подопытный кролик?

В глубине души она надеялась, что он растеряется. Хотя бы на секунду смутится; напрасно надеялась.

– Ты – человек. Разве я чем-то тебя оскорбил? Обошелся как с кроликом?

Ну вот, теперь ей придется оправдываться. Несправедливо обидела доброго инквизитора…

Она нервно закусила губу:

– Мне… грустно. Я не вижу себя… здесь. Нигде. Мне кажется… если я подойду к зеркалу, там отразятся… комната, мои вещи… а меня не будет. Ведьма, которая работает против ведьм. Невеста без жениха… Как будто я ваша вещь – притом дешевая и уже бывшая в употреблении…

– Ты – мой сотрудник, – мягко сказал Клавдий. – Мой союзник. Мой, если хочешь, друг.

– У вас нет друзей.

– Откуда ты знаешь?

Ивга опомнилась.

Вечерело. Где-то далеко, наверное, в открытом ресторанчике за углом, пронзительно звенело банджо. По светло-серому, вылизанному ветром асфальту прошли красные лаковые туфли на невозможно высоких каблуках. Владелицы туфель Ивга не видела – так низко опустила повинную голову.

– Ты что же, Ивга? Опять? Тайное выковыриваешь на свет, делаешь явным?

– Это не тайное. – Ивга решилась на него посмотреть. – Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается, сразу поймет, что у вас не бывает друзей.

– А профессор Митец?

– Просто приятель. Наверное, по привычке. По старой памяти.

Клавдий чуть усмехнулся:

– Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь.

Она отвернулась:

– На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю.

– Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви…

– Не ерничайте!..

Ей вдруг стало до слез обидно. И не понятно, чья это обида – Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права?

– Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает… Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче…

– Это философия. Любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего восприятия…

– Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь…

– Я не смеюсь… Сверхценность.

– Что?

– Сверхценность… Для тебя – то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм – по-видимому, Мать…

– А для вас, по-видимому, сигареты. Все, я пошла.

У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться.

Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя.

Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик.

– Слушаю вас, девушка…

Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое…

– Мороженое.

– Что еще?

Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь.

– Больше ничего. Мороженое…

– И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга?

Она содрогнулась.

Пров был одет в цивильное. В цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка – серебряное удостоверение чугайстера – спрятана на груди под рубашкой.

– Спасибо, я ничего не хочу, – сказала она машинально.

Пров улыбнулся.

У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот.

– Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно. – Он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. – Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе – я хочу пригласить свою, персональную даму…

Голубоглазый певец пел о джунглях и о звездах. Официантка принесла два высоких стакана с насыщенно-оранжевой, какой-то даже светящейся жидкостью. И два сложных сооружения из маринованных овощей.

Ивга смотрела, как долька лимона на стеклянной стенке ловит влажным боком огни, мигающие в такт прочувственной песне; ее лицо онемело, омертвело, как маска. Кажется, она сильно побледнела. Кажется, Пров с удовлетворением это отметил.

– Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.

– Да?!

– Поверь… Я была не в себе.

Он улыбнулся снова:

– Я искал тебя… в разных сомнительных местах. И не рука ли провидения – встретил в своем любимом кабачке… Ну здравствуй, Ивга.

Его губы растягивались, похоже, до самых ушей и без малейшего усилия. Чугайстер-шут – такого не бывает, но вот же, сидит…

Ивга обернулась. С тоской всмотрелась в лица прохожих – ни одного знакомого. И Клавдий давно ушел, спустился в свой сырой подвал, где с увлечением губит, губит, губит скверну…

Пров хрустел овощами. Подкидывал маслины – и ловил их ртом; довольно улыбался, проводил по верхней губе кончиком острого языка – и хрустел дальше, пренебрегая вилкой и правилами хорошего тона, превращая трапезу в фарс одного актера. За соседними столиками хихикали.

– Прости меня, – повторила Ивга беспомощно.

Пров воткнул в уголки рта два луковых перышка, сделавшись похожим на вампира с зелеными клыками. Скорчил рожу, изображая монстра; за столиком справа захохотали. За столиком слева фыркнули и отвернулись.

– Пров… – сказала Ивга безнадежно. – Что для тебя – сверхценность? Ты получаешь удовольствие, выворачивая очередную навку?

Если ее слова и задели его – внешне это никак не проявилось. Пров невозмутимо втянул в рот свои «клыки», сжевал их, слез со стула – именно слез, как усталый всадник слезает с лошади. Обернулся к певцу.

Наверное, Прова действительно здесь знали. А может быть, взгляд его в эту минуту был особенно красноречив – так или иначе, но певец мягко закруглил еле начатую лирическую песню, и в наступившей тишине чугайстеру не пришлось напрягать голос:

– Мы просим зажигательный танец.

Ивга почувствовала, как холодеют ладони.

– Пров… Я не… хочу.

Он криво улыбнулся и сдавил ее руку:

– Не трясись… До смерти все равно не затанцую.

Певец ударил по струнам; огоньки вокруг эстрады отозвались фейерверком ритмичных всплесков. Ивга если и вырывалась, то слабо; Пров втащил ее на маленькую арену танцплощадки, освещенную ярко, как настоящая сцена.

Тугой воздух ударил Ивге в лицо.

Вот он, танец чугайстера.

Она бежала по кругу. Бежала, желая вырваться из кольца – и всякий раз рука партнера перехватывала ее за секунду до освобождения. Пестрая рубаха Прова горела под лучами прожекторов, светилась оранжевыми пальмами и синими попугаями, мелькание завораживало, втягивало в ритм; в какой-то момент Ивга, отчаявшись, приняла правила навязанной ей игры.

Казалось, что пол под ногами раскалился и дымит. Ивга танцевала самозабвенно и зло, не противясь партнеру, но ни на секунду и не покоряясь; собственно, только так она и могла высказать все свои соображения о жизни и своем в ней месте. И воспоминания о полете над склоненными соснами. И запах горящего театра. И иголка, протыкающая сердце-звезду…

Ей казалось, что в воздухе вокруг носятся стада огромных бабочек. И задевают крыльями ее лицо. И с крыльев падает пыльца, попадает в глаза, и нет времени их протереть, а потому и жжение, и резь, и слезы… Ей казалось, что все вокруг смешалось и запуталось, как кружево на коклюшках сумасшедшей мастерицы. Ритм, ритм, забивающий все, полностью захватывающий, партнер, вертящийся бешеным волчком…

Пров танцевал немыслимо. Ноги его не касались гладких досок площадки; у него будто бы не было ни костей, ни сухожилий, он гнулся и растягивался в любую сторону, Ивга успела подумать, что это резиновая тень. Четкая, точеная тень с выверенными до последнего волоска движениями; когда он волок ее в только ему известную фигуру только ему знакомого танца, она чувствовала запах фиалок.

Запах чужой воли. Напрягающаяся в воздухе паутина.

И тогда на нее нахлестывало тоже, тогда она принималась плясать с утроенным темпераментом, и невидимая паутина трещала, наэлектризованная, и рвалась, и джинсы трещали тоже, и, кажется, в зале испуганно вскрикивали…

Потом музыка оборвалась; это было равносильно тому, как если бы у танцующей марионетки одним движением ножниц отстригли все ниточки. Ивга упала – у самой земли ее подхватили.

Люди, сидящие за столиками, аплодировали и смеялись. И что-то кричали; не тротуаре перед ресторанчиком собралась толпа и даже загородила проезжую часть, и машины возмущенно сигналили…

Немилосердно болели пятки. Ивга опустила глаза – кроссовки разваливались. Правая разевала рот, левая и вовсе лишилась подошвы.

Ивга хотела заплакать от боли, но у нее ничего не вышло; Пров тащил ее, прижимая к себе, так, что она кожей ощутила пластинку-удостоверение под его тропической рубашкой.

Рубашка была мокрая. И он тоже едва держался на ногах.

Говорят, не пытайся переиграть шулера, переспорить налогового инспектора и перетанцевать чугайстера.

На эстраде толпились люди, и исполнитель, красный как рак, удивленно рассматривал свою гитару. Оборванная струна закручивалась спиралью.

Пров дышал с усилием, сквозь зубы:

– Ведьма… Ну ведьма… Ну…

– Отпусти… – Она попыталась вырваться. Тяжело упала на подвернувшийся стул.

– Ну ведьма. Ну ты и ведьма…

– Что, получил? – Она выдавила из себя злую усмешку. – Сплясал? Хватит?..

– Ведьма! – Пров обернулся к возбужденным людям. – Господа, вызывайте городскую службу Инквизиции.

Он бросил на Ивгу торжествующий взгляд – возможно, ожидая увидеть в ее глазах смятение и ужас. Ивга презрительно скривила губы; в этот момент ей на плечо легла тяжелая рука:

– Инквизиция к вашим услугам.

Голос прозвучал, как шелест змеиной кожи по высохшему желобу; на лице Прова впервые проступило подобие растерянности.

– Инквизиция города Вижны. – Значок на лацкане мигнул и погас. – Благодарю за бдительность, молодой человек. Ведьма задержана.

Ивга кожей ощущала взгляды. Брезгливые и напуганные, и даже с проблесками сочувствия. Молодая ведьма в безжалостных инквизиторских лапах…

В глазах Прова что-то изменилось. Спустя секунду Ивга поняла, что он попросту узнал Клавдия Старжа.

Великий Инквизитор города Вижны невозмутимо кивнул:

– А ты, ведьма, не сиди. Арестована – вставай, идем…

Ивга судорожно ухватилась за предложенный локоть. Как утопающий за брошенную веревку.

Пров оскалился. Безмятежная дурашливая маска наконец-то сползла с его лица, вечно улыбающиеся губы нервно сжались.

– Вот так покровительство… Ты, Ивга, не размениваешься. На мелочи… – Он дернул ртом. – Ну я, конечно… конечно, раз так, то я тушуюсь, но… – Он подался вперед, к самому лицу Старжа. – Мой инквизитор… Рекомендовал бы вам освидетельствовать венерическое здоровье этой славной девушки. Основными переносчиками этого дела бывают не дипломированные шлюхи, а такие вот девочки с ясными глазами… Приношу свои извинения. Прощайте. – Он вежливо наклонил голову.

Ивга почувствовала, как мышцы руки, за которую она держалась, каменеют под рукавом летнего пиджака.

Ее пятки были – сплошная ссадина, а от старых кроссовок и вовсе ничего не осталось; Клавдий поймал машину и привез Ивгу на площадь Победного Штурма. Кажется, у нее повышалась температура; по крайней мере, трясло ее, как в жестокой горячке.

– С…сволочь… Ну как же у него… язык… не отвалился…

– Перестань. Это и было сказано в расчете на твои слезы.

Клавдий ощущал неподобающее раздражение. Ненужное; следовало признать, что слова этого парня об Ивге задели его больше, чем он ожидал. Собственно, приличный человек в таком случае немедленно бьет болтуна по лицу…

Клавдий поморщился. Вот так забавное зрелище – Великий Инквизитор, сцепившийся с молодым чугайстером из-за юной ведьмы. Стоящее того, чтобы пригласить в партер его сиятельство герцога…

Не будь он так раздражен – сумел бы, наверное, проявить по отношению к Ивге сочувствие и подобающий такт. Но раздражение требовало усилий – удержаться, скрыть, внешне не выказать; Ивга приняла его отчуждение за брезгливость. Будто бы цинизм этого… Прова переменил отношение Клавдия к своей подопечной.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он сухо. – Завтра важный день… Из провинции Одница привезли трех ведьм, работавших в сцепке. Помнишь, что я говорил про сверхценность? Про цель?

Ивга молчала, глядя в темное окно. Он не стал дожидаться ответа, прошел в кабинет и позвонил Глюру. Дал распоряжения, выслушал информацию и скрипнул зубами. Удержал себя от побуждения немедленно брать Ивгу и ехать во дворец на срочную работу; вернулся в комнату. Ивга не переменила позы.

– Ты знаешь, что такое насос-знак?

Ивга, не оборачиваясь, мотнула головой.

– Знак, который рисуют на одежде… иногда на коже. Если на коже – жертва умирает в течение суток от полного упадка сил, обезвоживания, обессоливания… Рисовать на одежде проще и практичнее. Знак малыми порциями высасывает человека, который его носит. Обладателем силы становится ведьма, нанесшая знак…

Ивга медленно повернула голову. Клавдий неторопливо продолжал:

– В Эгре накрыли мастерскую… ателье, пошив дорогой одежды. Они рисовали знаки под подкладками пиджаков. Выбирали состоятельных молодых мужчин… и те чахли. Годами; точное количество клиентов уже невозможно установить. А погорели мастерицы на внезапной жадности. Принялись лепить знаки всем подряд, одиннадцать смертей за неделю…

Ивга глотнула. Дернулась тонкая шея.

– В поселке Коща… в десяти километрах от Вижны. Пригород, можно сказать… так вот, нашли зал инициаций, в подземном гараже. Взяли двадцать действующих ведьм… Двадцать, Ивга! Раньше столько хватали за полгода… во всем округе… Ты понимаешь, зачем я все это говорю?

Опущенная рыжая голова неохотно кивнула:

– Да… чтобы я бодрее… работала зеркалом. Искала схвер… сверхценность. Да буду искать, куда мне деваться-то…

Клавдий хотел сказать – если тебе трудно, можешь отказаться. Но не сказал. Потому что ведьму-матку надо искать. Надо найти, все равно какими методами…

– Я хочу, чтобы ты была моим сознательным союзником. Я дам тебе одну вещь; четыреста лет назад Великий Инквизитор Вижны, господин Атрик Оль, писал отчеты самому себе – о каждом прошедшем дне. Последнюю запись он сделал рано утром, а вечером того же дня ведьмы сожгли его на костре. Я дам тебе эту книжку, ты почитаешь и многое поймешь.

Рыжая голова кивнула снова – без энтузиазма. Клавдий вздохнул:

– Ивга, давай-ка я вызову машину, поедешь… к себе. Примешь ванну – и спать.

Она подняла голову.

Воспаленные глаза ее были двумя злыми щелками. Сжатые губы казались тонкой ниткой; она набрала в грудь воздуха, будто собираясь что-то сказать, – но промолчала. Снова стиснула губы. Отвернулась.

– Не понял, – негромко сообщил Клавдий.

Ивга дернула плечом – объяснять, мол, не стану.

– Не понял, – повторил Клавдий уже удивленно. – Чем я тебя опять обидел? Ущемил твою драгоценную волю? Подавил? Принудил? А?

– Руки после меня помойте, – сказала Ивга сквозь спазм в горле. – И квартиру… продезинфицируйте. Чтобы такая грязная тварь, как я… не наследила.

С минуту Клавдий молчал, озадаченный.

Потом сообразил. Она все еще переживает оскорбление, нанесенное циничным чугайстером. И унижение оттого, что Клавдий это слышал. И никак не отреагировал – стало быть, принял к сведению, ни капли не удивившись.

– Ивга… дурочка. Ну мало ли кто что вякнул. Он же… чугайстер.

Это слово его язык привычно не желал выговаривать, потому вышло с запинкой. Но очень красноречиво. Ивга вскинула мокрые глаза:

– Он… зачем?.. подонок. Отомстил же уже, хватит… Так нет… Плюнул в спину… ядом… Чугайстеры – они же все… мучители. Как с навкой… Я видела. Хоровод… колесо. Кишки хорошо наматывать… Навки – не люди, но эти еще хуже… И почему им это позволяют? Все позволяют, будто так и надо? Навка… орет… А потом мешок, пластмассовый, на молнии… и фиалками пахнет… вроде бы фиалками, мерзко так…

Клавдий зажал себе нос. Невольно, машинально, – не желая чувствовать запах, существующий только в его воображении.

Ивга осеклась. Захлопала мокрыми ресницами, часто-часто, как крыльями. Хлоп-хлоп…

Он повернулся и вышел на кухню. Вытащил из холодильника бутылку пива, откупорил зубами и вылил в себя. Не ощутив вкуса. Желая забыть тот запах. И прогнать из мыслей мешок, полиэтиленовый, грязно-зеленого цвета. На железной молнии…

– Я… что-то не так сказала?

Ивга стояла в дверях кухни. С высохшими глазами. Внимательная и напряженная.

– Нет, Ивга. Все в порядке… Просто я терпеть не могу… фиалок.

Она покусала губу:

– Простите.

– За что?

Она смотрела серьезно. Грустно и даже, кажется, сочувственно.

Два часа блуждания по ночным улицам привели его в состояние болезненного отупения; опьянение выветривалось непростительно быстро, и на смену ему приходила отвратительная, мерзкая тоска. Оглядываясь на последние полгода своей жизни, он с трудом удерживался от соблазна побиться головой о стену.

Не раз и не два ему истошно сигналили машины, и водители, которым он перешел дорогу, ругались и грозили кулаками; не раз и не два Клав подумал о счастливом небытии, которое так просто отыскать под случайными колесами глупых гонщиков. Последний раз мысль о самоубийстве была такой неестественно приятной, что пришлось сильно огреть себя по лицу. Жест заправского истерика…

Когда прошла жгучая боль от удара, Клав понял, что желание наложить на себя руки обладает свойствами болезни. Вроде как навязчивая идея; вроде как прощальный подарок пропасти, которая так его и не получила…

…но, возможно, еще получит. Клав сжал кулаки так, что ногти врезались в ладони.

Дюнка.

Ты ведь – Дюнка? Или… кто ты такая, а?!

Он долго стоял в подъезде, и редкие любители ночных прогулок, входившие в дом и выходившие из него, опасливо косились на странного, застывшего в одной позе парня.

Потом он вызвал лифт и, уже несомый где-то между одиннадцатым и пятнадцатым этажом, подумал о пустоте под тоненьким перекрытием лифтовой коробки и о двух массивных пружинах, торчащих – он когда-то видел – из пола лифтовой шахты.

Потом он отпер дверь своим ключом.

Дюнка… та, кого он привык считать Дюнкой, не спала. Наверное, она вообще не спит.

– Клав?..

Он вспомнил выражение ее глаз. Там, на крыше, когда она склонилась над ним, так и не переступившим грань. И смотрела чуть недоуменно… непонимающе. Разочарованно?..

– Это я, – сказал он глухо, хотя Дюнка, конечно, ни с кем не могла его спутать. – Привет.

Дюнка мигнула; давно не виделись, подумал он устало.

– Клав, ты…

– Отвечай мне, Докия. Смотри в глаза и отвечай. Ты… тянешь меня за собой?

Молчание. Ему показалось, что на дне ее глаз метнулась мгновенная паника.

– Ты хочешь моей смерти? Почему? Ты думаешь, так будет лучше? Ты не подумала спросить меня, а хочу ли я… такого поворота дел?

Молчание. Дюнкино лицо сделалось вдруг не бледным даже – серым, с оттенком синевы. Огни фар, отражающиеся от белого потолка, выхватывали из полумрака то резко выдающиеся скулы, то темную полоску сомкнутых губ, то глаза, ввалившиеся так, что глазницы казались круглыми черными очками.

Она не живая.

Страх ударил, на мгновение лишив дара речи, прихлопнув, парализовав; Клав стиснул зубы. Это он знал и раньше, но знать – не значит верить.

– Ты не Дюнка, – сказал он глухо. – Зачем ты меня обманывала?

Беззвучно захлопали ее мокрые, сосульками слипшиеся ресницы.

Если она не Дюнка, откуда у нее этот жест?!

– Ты не Дюнка, – повторил он сквозь зубы. – Не притворяйся. Дюнка не стала бы меня… убивать.

Чуть шевельнулись темные губы. Слово так и не сложилось.

– Я виноват, – сказал он глухо. – Но у меня… теперь у меня нет выбора. Потому что я хочу жить…

– Клав… – Он вздрогнул от звука ее голоса. – Прости, я не… только не отдавай меня… им. Я люблю тебя, Клав… Я… клянусь. Не отдавай… Я боюсь…

– Признайся, что ты не Дюнка. Признайся, ну?!

Очередная вспышка света высветила две блестящих бороздки на ее лице:

– Что я… не я?.. Как скажешь…

Он хотел сказать – «уходи откуда пришла». Но не сказал. В горле стоял комок.

– Оставайся. Ты свободна… делать, что хочешь. Но я тебя боюсь… Дюнка. Я уйду.

– Не… покидай…

– Я хочу жить!

– Клав… не покидай… меня… будем вместе. Пожалуйста…

Она шагнула вперед, протягивая руки. Клав отшатнулся, будто его ударили, метнулся прочь, захлопнул за собой дверь.

И услышал глухой стон. Совершенно нечеловеческий звук; так мог бы стонать упырь, упустивший добычу…

И сразу – детское всхлипывание.

Он забыл, где лифт.

Ударившись в чью-то дверь, он вылетел на лестничный пролет и кинулся вниз, охваченный паническим, тошнотворным ужасом. Он несся прыжками, чудом не подворачивая и не ломая дрожащие ноги; его ботинки грохотали по бетонным ступеням, и ему казалось, что в полутьме ночной лестницы за ним гонятся. Бесшумно и страшно.

Потом бесконечная лестница закончилась; на улице, освещенной огнями, не было ни души. Клав перебежал к противоположному тротуару и, не удержавшись на ногах, упал на четвереньки.

Никто не видел его. Разве что старушка, страдающая бессонницей, да влюбленные, проводящие ночь во взаимных ласках, могут взглянуть сейчас в окно и увидеть посреди пустой улицы шатающегося подростка-наркомана…

Телефонов было три. Шеренга, застывшая в ожидании жетонов.

Клав обшарил карманы. Жетонов не было; впрочем, этот номер относится к числу немногих, для которых платы не предусмотрено…

А, вот ключ. Ключ от съемной квартиры; ключ от двери, за которой тоскливо стонет… нет, не надо вспоминать. Ключ жжет пальцы, прочь его, прочь…

Кусочек металла звякнул в железном брюхе урны. Клав не испытал облегчения.

В телефонной трубке равномерно гудел космос. Клав поднял глаза к единственной звезде, одолевшей и тучи, и заслон высоких крыш; если у космоса есть голос – это голос пустоты в телефонной трубке. Набирай…

Четыре единицы. Запомни, каждый гражданин: один, один, один, один!..

Трубка опустилась на рычаг. Не-ет…

Жуткий звук, поразивший его из-за закрытой двери, повторился снова. В безобразно цепкой памяти. Так, что захотелось зажать себе уши.

«Запомни, каждый гражданин… мы твой храним покой. Четырежды нажми «один»… недрогнувшей рукой…»

Он засмеялся. Недрогнувшей… как прочно заседает в голове всякий мусор, вроде детских стишков…

Чуть ниже клавиатуры некая недрогнувшая рука выцарапала чей-то номер. И нарисовала непристойную картинку.

Трубка поднимается к уху, как пистолет к виску. Никогда не приходилось поднимать пистолет…

Указательный палец четырежды коснулся единицы.

Короткий гудок. Вежливый женский голос:

– Диспетчерская службы «Чугайстер». Говорите.

Он молчал.

– Диспетчерская службы «Чугайстер». Говорите…

Клав дернул за рычаг. С силой, едва не выворотив его из гнезда.

– Не ломай телефон.

Как холодно. Какой внезапный холод.

Клав оцепенел, не сводя глаз с непристойной картинки. В телефонной будочке стало темнее. Потому что снаружи падала тень.

– Клавдий Старж, третий виженский лицей… Ночной сокрушитель таксофонов.

Клав обернулся.

Теперь он вспомнил, где они встречались. На посту дорожной инспекции, где Клав врал про некую проститутку, а подвозивший его водитель смотрел удивленно, с изрядной долей гадливости. А чугайстеров было двое, и говорил в основном тот, который повыше…

– Видишь, как смешно, Клав. Ты не успел еще и номера набрать, а мы уже тут как тут… Во всеоружии. – На ладони, обтянутой черной перчаткой, лежал ключ. Тот, что три минуты назад полетел в урну.

– Да, Клавдий Старж. Ты однажды обманул меня. Провел. Никому, кроме тебя, до сих пор этого не удавалось. Ты далеко пойдешь, Клавдий Старж… – Прозрачные глаза чугайстера придвинулись ближе. – Ты далеко пойдешь, потому что… хоть ты и обманул меня – но все-таки остался жив. Поздравляю.

Со стороны показалось бы диким – но больше всего сейчас он боялся обрадоваться.

Потому что через несколько минут будет уничтожено положение вещей, превратившее его жизнь в сплошную пытку.

Но он знал, что, если испытает сейчас хоть тень облегчения – никогда себе не простит. Безнадежно падет в собственных глазах, потеряет право именовать себя мужчиной, Клавом, собой…

Но он не почувствовал облегчения.

Он вообще потерял способность что-либо ощущать – просто стоял и смотрел. Окна на пятнадцатом этаже. Неторопливые шаги по лестнице, гул грузового лифта…

Потом они вышли.

И она шла с ними – сама.