Глава сорок четвертая
Дверцы буфета закрываются
Камеристки мадам де Полиньяк наконец меня отыскали: я пряталась на дворе, возле псарни. Меня отвели обратно во дворец, в апартаменты Елизаветы, втолкнули в мой буфет и заперли дверцы. Спустя, наверное, час, дверцы распахнулись, и Полиньяк самолично выволокла меня наружу. Две служанки задрали мне платье, и Полиньяк, занеся над головой трость, осыпала меня двадцатью тяжкими ударами. Со мной обошлись как с нашкодившим ребенком, хотя в ту пору мне было без малого тридцать! Когда она завершила экзекуцию, меня водворили обратно в буфет. Я судорожно дышала, и все у меня болело и ныло.
И запертая в буфете, я лежала без свечей в кромешной темноте и выглядывала в замочную скважину. Никто даже не остановился у моего узилища. Елизавета раз прошла мимо, она было подбежала к буфету, но за ней по пятам шла одна из наушниц Полиньяк, и ей пришлось пройти дальше по коридору, не перемолвившись со мной ни словечком.
В скважину я увидела, как из мастерской мадам Елизаветы лакеи выносят вещи: воск, краски, банки со скипидаром и маслом, все наши инструменты. Я звала и колотила пятками в дверцы, но никто не пришел ко мне.
Когда же дверцы наконец отперли, я увидала Пайе, и та взмолилась не заговаривать с ней. Странно было такое слышать от нее. Потом я заметила, как что-то свисает с дверцы буфета: это был восковый предмет, подвешенный на бечевке. Елизавета, оказывается, подходила к буфету – не поговорить со мной, как я сразу подумала, но чтобы прикрепить что-то к дверце. Это был хорошо выполненный восковой муляж селезенки.
– Хорошая я наставница, – пробормотала я. – Теперь сомнений нет никаких!
Записка под муляжом гласила:
В ЭТОМ ШКАФУ
НАХОДИТСЯ ХАНДРА
ПРИНЦЕССЫ ЕЛИЗАВЕТЫ
ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ
Пайе шепотом известила меня, что отныне Елизавета не будет со мной видеться.
Но я сама отправилась к ней. Комната, которая всегда относилась ко мне в лучшем случае осуждающе, теперь казалась особенно враждебной.
– Ты уедешь домой, – объявила Елизавета.
– Мой дом здесь, – тихо произнесла я.
– Я тебе его одолжила. Временно. И твое время истекло.
– Я не понимаю.
– Ты нужна своему хозяину.
– Но я не хочу уезжать.
– Это не имеет значения.
– Я должна остаться здесь, с вами.
– Ты не моя.
– Мне еще нужно многому вас научить. Очень много чему.
– Мы закончили.
– Но я смогу приезжать сюда раз в неделю? Смогу я вас навещать?
– Гросхольц, послушай, сердце мое, мы больше не увидимся!
– Но так нельзя!
– Эти ужасные головы, лысые, безглазые. Королева была глубоко оскорблена. Лица с разинутыми ртами, вздутыми щеками. Точно простолюдины в городском кабаке.
– Но у меня было совсем иное намерение…
– Твои намерения ни при чем, дело не в них. Ты не спрашивала дозволения. Ты взяла и сделала. Твоего хозяина наказали. И лишь благодаря моему вмешательству их не арестовали и не посадили в тюрьму. Один из твоих домочадцев вел себя особенно буйно, и его пришлось усмирять. Мы приютили тебя, мы тебя кормили, к тебе относились с любовью и вниманием. А в знак благодарности ты изобразила нас свиньями в хлеву.
– Нет же, такими, какие вы в жизни. В точности как в жизни.
– Не тебе о нас судить.
– Я и не судила.
– Ты не должна на нас смотреть. Служанка не может смотреть на короля и королеву. Ну что ты наделала, Мари! И как только ты могла сделать эти головы?
– Прошу, Елизавета, прошу вас, верьте мне! Я не могла совладать с собой. Теперь я очень сожалею, очень-очень сожалею, но, когда я работала, мне это было просто необходимо, что я просто не могла заставить себя прекратить. Я больше не буду так делать!
– Не будешь!
– Я обещаю!
– Уже поздно.
– Мое место – быть рядом с вами!
– Больше нет.
– Мадам Елизавета, вы меня выгоняете?
– Мари Гросхольц, не только твой хозяин настаивает, чтобы ты уехала отсюда. Мне пора повзрослеть. Я хочу от тебя избавиться. Я больше не хочу тебя видеть. Игры закончились. Говорят, я слишком долго оставалась предоставленной сама себе.
– Как сама себе? Но я же была с вами!
– Нельзя оставаться так долго в одиночестве. Мне нужно больше времени проводить с тетушками. Прощай, Мари Гросхольц. Думай обо мне. Нет, нет, не трогай меня! Ты не должна до меня дотрагиваться!
– Но это же я, ваше сердце. Послушайте меня, я вас умоляю, я хочу быть с вами!
– Нет, сегодня я не стану плакать. Мне это больше не нравится.
– А я плачу.
– У прислуги не может быть чувств. Ты не плачешь, у тебя просто насморк. И я буду молиться, чтобы он как можно быстрее прошел. Что бы ты ни чувствовала, пересиль себя, спрячь свои чувства. Этого никто не должен видеть. Ты так нелепо выглядишь. Ты всегда такая неприглядная? Пожалуй, да. Наверное, я просто привыкла к твоей внешности.
– Но как вы справитесь? Что с вами будет?
– Подумать только: было время, когда тебе казалось, будто мы внешне похожи. Но теперь разве кто-нибудь такое скажет?
– Вы превратитесь в старую тетушку уже к концу недели.
– Прощай, Мари.
– Вы еще пошлете за мной. Вы всегда говорили, что пошлете за мной. Я буду ждать.
– Прощай, прощай!
– Я разве не могу сказать, что мне жаль? Вы сами не видите, как мне жаль?
Последним ее подарком мне была восковая селезенка.
– Елизавета!
Так я узнала, не только что твой любимый человек может от тебя отречься, бросить тебя ради кого-то другого, но и еще что, пускай ты любишь кого-то, этот кто-то может от тебя убежать, и даже если ты раскроешь объятья, никто в них не упадет. Той Елизаветы, которую я любила, больше не существовало. От нее осталась только скорлупа, гипсовая фигура. Пустая. В ней не было ничего, кроме запертого внутри затхлого воздуха. Как же мне хотелось ее расколотить!
Но мне было позволено лишь опустошить полки моего буфета.
Я привыкла втискиваться в мир, в его крошечные пустоты. Я никому не навязываюсь, не корчу из себя чего-то грандиозного. Я нахожу прорехи и поселяюсь в них. Но теперь очередная прореха закрылась перед моим носом.
Я аккуратно сложила свои пожитки в рундук. Рундук снесли вниз.
Я открыла дверь ее спальни и заметила коробку, в которой обитал гипсовый Иисус.
– Ты поедешь со мной, – предупредила я. – Только будь осторожен: не выпади из высокого окна.
Но раскрыв его коробку, обитую изнутри бархатом, я увидала, что его там нет, он был с Елизаветой. Он меня одурачил. Час спустя, когда я пошла попрощаться с Елизаветой, ее комнату со злобными предметами караулили лакеи, запретившие мне войти. Мне нужна была одна последняя голова. Я не могла уехать без нее.
– Мадам Елизавета, мадам Елизавета! – громко позвала я. – Прошу вас, мадам Елизавета, я не делала вашего изваяния. Мне нужно сделать вашу голову не для кого-то, а только для себя. Прошу вас, мадам! К вам взывает ваше сердце! Ваша хандра, если угодно. Ответьте мне!
Вышла ее фрейлина.
– Фурия! Слава небесам, это вы! Впустите меня к ней!
– Меня зовут, прошу заметить, маркиза де Монсье-Меринвиль, – холодно ответила она. – Мы тебя не знаем. Ты разве раньше была в Версале?
– Прошу вас, Фурия…
– Не обращайся ко мне!
– Прошу, мне надо попрощаться с мадам Елизаветой.
– В тебе больше нет нужды.
– Я могу увидеть ее лицо? Хоть на минуту.
– Иди прочь. Тут тебе не место.
И она отвернулась, эта Фурия. Такая неприступная, точно мы с ней до этого не встречались, сейчас она вела себя как взрослая дама. Мне отказали последние фавориты – Фурия и раскрашенный гипсовый человек. Два лакея отвели меня вниз, плотно держась возле меня с обеих сторон, словно торопились выпроводить.
Покуда меня поспешно вели по коридорам, я заметила, что была не единственная, кого попросили с вещами на выход. В коридоре стояли многочисленные сундуки, сновали лакеи, неся в руках какие-то вещи, обернутые в тряпицы.
– Куда это все уезжают? – спрашивала я. – Почему покидают дворец?
Но мне никто не удосужился ответить.
Жак ждал меня у ворот. Я обрадовалась ему. Но вид у него был неважный: синяки под обоими глазами и глубокая царапина на лбу, да и со мной он держался скованно и как-то неприветливо. С ним был и его прислужник со свирепым выражением лица – тоже весь в синяках.
– Тебе сделали больно, Жак? О Жак, мне так жаль, если тебе больно!
– Жаку не могут сделать больно, – буркнул он. – Никто не может.
Когда омнибус тронулся в путь, я думала только о любви. Я любила Эдмона Пико, но потом его у меня отняли. Теперь в одном кармане у меня лежало сердце, а в другом – селезенка. Иные доказательств мне были не нужны. Я уже возвестила о себе миру. Я оставила свои восковые клейма. Она еще за мной пошлет, думала я, она обязательно пошлет за мной.
– Мой буфет! – горестно воскликнула я. – Хочу к себе в буфет!
Но мой буфет заперли, и я уже не могла туда вернуться.
Назад: Глава сорок третья
Дальше: Книга пятая 1789–1793 Народный дворец
