После этих событий время стало отмеряться поездками в церковь Сен-Кир. В этой церкви, в ее различных приделах, стремительно росло число восковых человеческих органов, прибитых один поверх другого, отчего пустая поверхность стены быстро сокращалась. Список несчастных страдальцев Елизаветы растянулся и уже дошел до третьего тома; текли месяцы, и вот наконец сменился год, начался следующий, который обещал быть таким же, как предыдущий, и такими же обещали быть все последующие, и все оставалось как есть, и тела несчастных страдальцев недужили и испытывали боль, и они демонстрировали нам, с горькими слезами и стиснутыми зубами, где у них болит. Они и вправду сильно страдали в то время, очень страдали, и их количество казалось неисчислимым и все росло. Они не всегда встречали нас радостно, и порой принимали от Елизаветы деньги с весьма мрачным видом. Причиной тому, по нашему разумению, были ненастье и неурожай. Другой причиной был, возможно, бывший конюший, упавший с лошади и заработавший хромоту. Как-то раз этот хромой пришел во дворец за подаянием. Караульные избили его и отослали обратно в деревню, где он умер от ран. Семье дали денег, но что толку: когда избитый хромой скончался, деревенские совсем пали духом. Однако Елизавета не прекратила своих визитов, мы замечали людские горести и потом делали из воска дары для церкви, молясь за облегчение их трудностей. И мы обе становились старше. И хотя нас еще можно было считать молодыми, а мадам Елизавета всегда выглядела моложе, годы откладывались на наших телах слой за слоем, и Елизавета постепенно превращалась в старую деву, отбросив мысли об ином будущем для себя.

И внутри ее тело тоже иссыхало.

Нас к тому же еще и переселили.

Новые покои принцессы Елизаветы располагались в самом конце длинного коридора в юго-западном крыле дворца во втором этаже; такое расположение объясняли тем, что-де принцессу не надо беспокоить, но на самом деле это было сделано, чтобы позабыть о ее существовании. Из окон ее новых апартаментов мы видели Большой канал, но что важнее – дорогу к Сен-Киру, ведь мы постоянно смотрели в том направлении. Под нами располагались большие апартаменты королевы, над нами – покои дворцового конюшего, которого мы вечно слышали: он топал взад-вперед в своих сапожищах. Вокруг нас кипела дворцовая жизнь, но нас она не касалась. Новые апартаменты состояли из восьми комнат: прихожей, второй прихожей, большого кабинета, бильярдной, библиотеки и будуара. За стеной спальни стоял мой новый буфет, в нем было на одну полку меньше, чем в прежнем, и внутри, когда я впервые открыла его дверцы, повсюду лежал мусор. Его прежняя обитательница не обращала на такие мелочи внимания, и к тому же на внутренних стенках остались царапины и следы от подошв. Я прибралась и забралась на полку. Вместе со мной там жили муравьи, и даже время от времени на нижнюю полку захаживала мышь.

Наступили длинные сезоны мадам де Полиньяк. Диана де Полиньяк, сестра новой фаворитки королевы, была уродлива лицом, горбатая и неряшливо одетая, с сухой кожей и влажными губами, и при виде мужчин постоянно сглатывала слюну. До Елизаветы ей не было никакого дела – о чем она недвусмысленно дала понять, заняв свою должность. Она населила коридоры апартаментов Елизаветы своим собственным гаремом: они насмехались над Елизаветой намеренно громко, чтобы та все слышала. Ее единственными друзьями были мы с гипсовым Иисусом. Сколь бы тягостным ни было владычество вначале Мако, а за ней Гемене, ими хотя бы двигали искренние побуждения, и их методы воспитания, пускай своевольные и властные, все же были благожелательными. Напротив, Полиньяк думала исключительно о своей выгоде. Именно она приказала поставить в одной из комнат бильярдный стол: королева Антуанетта пристрастилась к настольной игре в шары, и теперь всем обитателям дворца вменялось освоить новую забаву. Елизавета шаг за шагом отступала. В других частях дворца кипела шумная светская жизнь, устраивались большие рауты, празднества, игры. Но сама я ни разу там не присутствовала. С нижнего этажа до нас доносились смех и шум веселья, сверху – хлопанье дверями и грохот сапог. Хотя ей было всего семнадцать лет, выглядела Елизавета на все тридцать.

– Не покидай меня, мой двойник! Никогда не уходи!

Мы тихо проживали свои дни, заводя духовных друзей в приделах церкви Сен-Кир. Каждый придел носил имя какого-то святого. В те дни я быстро выучила своих святых. Маменьке было бы приятно это узнать.

Святой Викентий де Поль – живший в старину человек, который посвятил свою жизнь беднякам и строил для них жилища. Мы заполнили его часовню нашими восковыми изваяниями, не оставив местечка для очередной больной почки и сломанного пальца, не говоря уж о глазной катаракте. Святой Мартин Турский тоже жил в старину, он как-то разрезал свой плащ надвое и отдал половину нищему; в его часовню мы приносили раздробленные ноги, опухшие руки, увечные туловища, ушибленные головы, разорванные носы, рты с язвами – все из воска, пока там не осталось ни единого свободного пятачка для новых скорбей. Святой Дионисий был первым епископом Парижа, и в его часовне появились вылепленные из воска сломанные ребра, лопнувшие легкие, изношенные сердца, изможденные печени, воспаленные мочевые пузыри, бесплодные яичники, выкрученные тестикулы, желтушные куски кожи, кровоточащие культи. Боль, страдания, нищета…

Местный епископ разволновался: его церковь была захвачена, святой храм превращен в лавку воскового мясника. Но мы с мадам Елизаветой не знали покоя. Подобно самому святому Киру, так и не дожившему до зрелого возраста, потому как ему размозжили голову о стену по причине того, что он называл себя христианином, Елизавета сделалась мученицей во имя чужих страданий. Она жаждала боли, чужой боли, дабы умерить свою собственную. Боль обычных бедняков питала ее жизнь. Она стала одержима их невзгодами. Мы накопили восковые горы человеческих органов и конечностей. В дверцу моего шкафа стучали в разные часы дня, а иногда и ночи, до рассвета, чтобы призвать меня к работе. Елизавета свято верила в силу этих восковых предметов – они служили зримым доказательством ее благих намерений, – даже если для бедных и страждущих они не значили ничего.

– Пошли, сердце мое, нам нужно работать!

Я повзрослела в Версале. Я обрела новые формы, похудела, во мне возникла угловатость, и я стала спокойнее. Устраиваясь поудобнее в своем домике-буфете, я рисовала ночами при свече, а когда делала ошибки – я все еще ошибалась в рисунке, – то стирала неверные линии комочком растительной резины, недавно изобретенным инструментом для художников, ведь у Елизаветы всегда были новейшие и лучшие вещи. Прощай, хлебный мякиш!

Так мы и жили с Елизаветой среди фрагментов человеческих тел, в гигантском обиталище восковой плоти, и дни наши были наполнены молитвами, обретшими осязаемость.