5. Виртуоз

ЕДИНСТВЕННАЯ ЦЕРКОВЬ ЛЕВАНА была построена в 1904 году. Это красивое здание из светлого кирпича украшал высокий шпиль. Ступеньки крыльца вели к дубовым дверям. В Леване далеко не все посещали службы, но в церковь ходили все. На протяжении почти целого века она была местом сбора горожан. В ее стенах молились, под ее сводами заключали браки и провожали близких в последний путь. Свет проникал внутрь через узкие окна высотой в два этажа. Тяжелые дубовые скамьи от времени и благодаря тщательному уходу покрылись патиной.

Именно здесь, в этой чудесной церквушке, Соня научила меня играть на органе. На первый урок я пришла в джинсах, но она тут же отправила меня домой переодеваться в платье.

– Это место молитвы и преклонения перед Господом, – строго сказала моя учительница. – В церковь нельзя ходить в повседневной одежде!

Приближалось Рождество, и я должна была исполнить песню «О Святая ночь» во время ежегодной праздничной службы. На нее приходил весь город, даже те, кто обычно не посещал церковь. Для горожан это было главное духовное событие года. Хор исполнял рождественские гимны, а Соня аккомпанировала им на органе. Звенели колокола. Пастор Лоренс Мангельсон, обладавший глубоким ораторским голосом, зачитывал отрывок о Христе-младенце. Я обожала эту традицию. Меня переполняли мысли о том, что мой дебют в качестве пианистки состоится именно в этот важный день. На протяжении трех лет я ходила на занятия каждый день с понедельника по пятницу, но никогда не играла ни для кого, кроме дока, Сони и моей семьи.

Поначалу руководительница хора, жена Лоренса Мангельсона, не разрешила Соне пустить меня за инструмент во время праздничной службы. Она была доброй, но не верила, что игра тринадцатилетней девочки может соответствовать этому торжественному моменту. Соня привела меня домой к миссис Мангельсон и настояла на том, чтобы меня послушали.

Я блестяще исполнила сложную версию «Святой ночи» на фортепиано в ее маленькой гостиной, после чего добрая старушка попросила прощения за свой отказ, умоляя меня сыграть во время службы. Мистер Мангельсон сказал, что это будет лучшая рождественская служба за многие годы, и решил, что мое выступление должно стать сюрпризом для всех.

Сочельник в тот год выпал на воскресенье. Утром я сходила в церковь одна. Поскольку всех ждала еще и вечерняя, праздничная, служба, утреннюю сократили. Я посвятила Луизу и Тару в свою маленькую тайну, так что днем тетя пришла к нам домой и уложила мне волосы, превратив мои кудряшки в сияющие волны, а также нанесла легкий макияж на глаза, щеки и губы. Соня объяснила, что музыканты чаще всего играют в черном, но в моем возрасте уместнее будет одеться в белое. Она отправилась в Прово, крупный город на севере штата, примерно в часе езды от Левана, и нашла там простое, но изысканное платье из белого бархата с длинными рукавами. Когда я спустилась с чердака, вся напомаженная и одетая в обновку, в одной туфле на каблуке (вторая нога была в гипсе – последствие моего приключения на Окраинном холме), папино лицо смягчилось, а губы задрожали.

– Ты прямо как ангел, солнышко. Я бы тебя обнял, но боюсь помять наряд.

Ночь была холодной и ясной. Вдоль плохо расчищенных дорог тянулись глубокие сугробы. В лунном свете церковь вся сияла и манила огнями. Соня села за орган и сыграла великолепную прелюдию, тронув слушателей до слез еще до начала службы. Мы заняли свою скамью. С нами была и Рейчел, которая присоединилась к Джейкобу. Они были помолвлены, свадьбу назначили на весну. Сейчас у Джейкоба были каникулы, так что вся семья собралась дома. Все пришли в церковь чистенькие и нарядные, с уложенными волосами и в галстуках.

Началась музыкальная программа, и с приближением моего соло у меня внутри все сжалось. Я сидела с краю скамьи, чтобы не пришлось долго пробираться к проходу, который вел прямо к роялю. Крышка инструмента была открыта, а хористы окружали его со всех сторон. Под сводами разносился звучный голос Лоренса Мангельсона, который рассказывал об ангелах, возвестивших о рождении Царя. Я и заметить не успела, как подошла моя очередь. Я встала и на дрожащих ногах приблизилась к инструменту. По рядам пронесся удивленный шепот. Во время этой службы никогда не отступали от традиции, придерживаясь одного и того же текста и музыки. Всех удивило мое появление, ведь никто даже и не знал, что я умею играть.

Я села за фортепиано и закрыла глаза, мысленно молясь о том, чтобы моя нервная дрожь не коснулась рук. Колени пусть трясутся, выступление от этого не пострадает. Я мягко коснулась клавиш и начала играть, мгновенно проникаясь красотой звука, благоговением, которое излучала эта мелодия, великолепием музыкальных фраз. Я целиком окунулась в музыку и уже не замечала ничего вокруг. Лишь доиграв, я медленно вернулась с небес на землю. Я уверенно поднялась со скамьи, забыв свои страхи, и окинула взглядом притихшие ряды прихожан.

На папиных щеках блестели слезы, лица братьев светились от гордости. Тетя Луиза и Тара широко улыбались. Кузина даже помахала мне, но потом ее мама заметила это и заставила опустить руку. Соня прикладывала к глазам краешек кружевного платка, держа в руках очки.

Вдруг кто-то на заднем ряду захлопал. Во время службы у нас не принято аплодировать. Церковь – место молитвы. Проповедники заканчивают речи коротким «аминь», прихожане отвечают тем же. Когда кто-то поет или играет, не говорят даже этого. Хористы и музыканты понимают, как их оценили, по тому, насколько внимательно и тихо их слушали.

Многие ахнули от неожиданности, когда раздались аплодисменты. Я скользнула взглядом по дальним рядам, пытаясь понять, кто же совершил такую оплошность. Возле скамьи, где обычно сидели его бабушка и дедушка, стоял Сэмюэль, одетый в белую рубашку и черные брюки. Его волосы были собраны в аккуратный хвост. Он хлопал, не думая останавливаться, ни капли не смутившись, с серьезным выражением лица. Бабушка и дедушка Йейтс сидели там же, явно не зная, одернуть ли внука или поддержать его. Постепенно к нему присоединились и другие прихожане. Все вставали с мест, широко улыбаясь, и аплодисменты превратились в рев.

Я стояла, не двигаясь с места, не зная, что делать, пока ко мне не подошла Соня. Она попросила меня сыграть «Аве Мария» Шуберта. Я давно выучила это произведение наизусть, потому что обожала его. Исполнять его я не планировала, но долгие овации придали мне уверенности. Я села за инструмент и начала играть. Слушатели вновь заняли свои места. Когда я доиграла эту прекрасную, священную мелодию, никто уже не хлопал. Стояла оглушительная тишина. Прихожане смолкли, не скрывая слез.

Позже Соня сказала мне, что плакали все. Я все время смотрела на то место, где стоял Сэмюэль. Он встретился со мной взглядом и торжественно кивнул. Я склонилась в легком поклоне и отправилась на свое место, где меня уже ждал отец с распростертыми объятиями.

– Ты не говорила, что так хорошо играешь на пианино.

Мы с Сэмюэлем снова сидели в автобусе. Обогреватели работали на полную мощность. В салоне стоял запах промокших носков и резиновых сапог. Рождественские каникулы закончились. Две недели свободы остались позади, и школьники пребывали в унынии. Я не видела Сэмюэля с самого Рождества.

– Когда бы я об этом упомянула? – удивилась я. – Мы ни разу не говорили о музыке. А ты на чем-нибудь играешь?

– Нет. У нас есть народные песни, но не помню, чтобы кто-то играл на каком-нибудь инструменте. – Сэмюэль бросил на меня восхищенный взгляд. – Но ты… ты играешь так… Я никогда не слышал, чтобы так играли.

– Спасибо. – Его похвала доставила мне удовольствие. – И за аплодисменты спасибо, – мягко добавила я. – Это был лучший момент в моей жизни.

Я поняла, что, похоже, переборщила с драматизмом, и покраснела. Но я говорила правду. Со мной еще никогда такого не бывало. Музыка, овации, красота церкви на Рождество, мои близкие, которые пришли посмотреть на меня, послушать мою игру. Еще ни разу в жизни я не была в центре внимания. Теперь я поняла, зачем люди выступают. Изначально мне хотелось научиться играть просто из любви к музыке. Она приносила мне радость, вот и все. Но оказалось, что выступать тоже здорово. С каким серьезным выражением лица аплодировал мне Сэмюэль! Я знала, что никогда в жизни этого не забуду.

– В моей тоже. – Голос Сэмюэля прозвучал грубовато. Это признание явно далось ему нелегко. – Я никогда не слышал такой музыки.

– Ты же знал, что хлопать нельзя? – спросила я, смущенно улыбнувшись.

– Да. Но ничего не мог с собой поделать.

– Когда-нибудь я буду путешествовать по миру, играть прекрасную музыку, дарить людям счастье и слушать их аплодисменты, – мечтательно вздохнула я.

Мы помолчали, размышляя о моих радужных перспективах.

– Хочешь кое-что послушать? – вдруг спросила я, доставая кассетный плеер и наушники.

Это был рождественский подарок от Сони и дока. Остаток каникул я провела, делая копии моих любимых произведений из коллекции миссис Гримальди.

Я открыла свой Sony Walkman и посмотрела, что за кассета в нем стоит. «Бетховен», – гласила аккуратная надпись. Я нажала кнопку «воспроизвести», и тут же у меня в ушах зазвучала Девятая симфония. Я перемотала к началу и нацепила наушники на Сэмюэля. Мне нравилось слушать музыку громко. Невозможно по достоинству оценить классику – перепады высоты, отдельные ноты, трели, – если не включишь ее на полную мощность и не позволишь ей завладеть твоим вниманием. Я включила воспроизведение и стала ждать, затаив дыхание.

Не знаю, почему для меня это было так важно. Я как будто открыла Сэмюэлю что-то очень личное. Мне необходимо было, чтобы он оценил и полюбил эту музыку. Его мнение много значило для меня. Я не знала, что буду делать, если он отвергнет дорогую для меня музыку. Это ведь все равно что отвергнуть меня саму! Если бы Сэмюэль сказал: «Ничего так» или «М-м, любопытно», возможно, это даже повлияло бы на мое мнение о нем. Осознав это, я тут же пожалела о своем порыве и попыталась сдернуть с него наушники. Я поняла, что не хочу знать его мнение.

Но Сэмюэль накрыл мои руки своими и отодвинул от себя. В его взгляде мелькнула какая-то ярость. Я опустила руки на колени и печально отвернулась к окну, дожидаясь, пока он дослушает до конца. Время от времени я косилась на Сэмюэля. Он смотрел в пол, придерживая наушники руками. Вся его поза выражала непонятное для меня напряжение. Музыка играла довольно громко, и я услышала, когда ода «К радости» подошла к концу. Я нажала кнопку «стоп», и Сэмюэль снял наушники.

– Как это называется? – спросил он. В его голосе звенели благоговейные нотки.

– Это Девятая симфония Бетховена, известная одой «К радости».

Сэмюэль посмотрел на меня с интересом, будто хотел узнать побольше. – Бетховен впервые услышал оду Шиллера «К радости» за тридцать лет до того, как написал к ней музыку, которая вошла в его Девятую симфонию – последнюю. К моменту, когда он ее закончил, Бетховен страдал от глухоты и болезни. На эту симфонию у него ушло десять лет. Тему радости он менял более двухсот раз, пока не добился нужного результата. – Я умолкла, не зная, стоит ли продолжать.

– Он был глухим? – изумился Сэмюэль.

– Да. Соня рассказывала мне, что Бетховен дирижировал во время премьеры симфонии в Вене и не услышал оваций публики. Одна из вокалисток развернула его, чтобы он увидел, как слушатели кричат и аплодируют. Во время репетиций он ложился на пол, чтобы чувствовать вибрацию звука.

– А откуда он знал, как все звучит? В смысле, как можно написать музыку, ничего не слыша? – ошеломленно произнес Сэмюэль.

– Наверное, она была у него внутри, – задумалась я. – В голове, в сердце. Полагаю, он чувствовал музыку, так что ему необязательно было физически слышать ее. – Я помедлила. – По словам Сони, многие великие композиторы, в том числе Бетховен, говорили, что музыка, которую они пишут, витает в воздухе. Она уже существует, нужно просто ее услышать. Большинству это недоступно. Мы можем только радоваться, что люди вроде Бетховена слышат музыку и записывают ее для нас.

– А ты слышишь? – спросил Сэмюэль, внимательно вглядываясь в меня.

– Не слышу… но я знаю, что она есть. – Я никогда не говорила об этом и теперь с трудом подбирала слова. – Иногда мне кажется: если бы мне не нужно было смотреть, чтобы видеть, – ведь могу же я чувствовать, не осязая, – тогда я бы смогла услышать эту музыку. Любовь, радость, печаль – они неосязаемы, но я все равно их чувствую. Мои глаза видят невероятную красоту, но иногда я думаю: вдруг то, что я вижу… мешает мне заглянуть дальше? Как будто видимая красота – это яркая шторка, отвлекающая меня от того, что за ней. Если бы я знала, как отодвинуть эту шторку, я бы нашла музыку. – Я вскинула руки от досады. – Не могу объяснить.

Сэмюэль медленно кивнул:

– Я невольно закрыл глаза, когда ты играла в церкви. И другие делали то же самое. Может, именно поэтому: мы пытались услышать то, что прячут от нас глаза.

Он понял. Мое сердце переполнилось. Внезапно мне захотелось крепко обнять Сэмюэля.

– Музыка витает в воздухе, – продолжил размышлять он, глядя в никуда и наморщив лоб. – Как нúльч’и.

– Что? – не поняла я.

– Нúльч’и. На языке навахо это означает «ветер»… но не только. Это священная сущность, обладающая особой силой. Моя бабушка говорит, что нúльч’и – это Святой Дух Ветра. Все живое общается с помощью нúльч’и. Поэтому он, этот Дух, всегда находится возле ушей динэ’, людей, и нашептывает им, что делать и как отличить добро от зла. Если человек не слушает советов, Дух его покидает. Нúльч’и не хочет оставаться с такими людьми. – Взгляд Сэмюэля вновь обратился на меня. – Моя бабушка верит, что нúльч’и входит в младенца с первым вздохом и сопровождает его по жизни.

– Прямо как христианский Святой Дух. Я узнала про него в церкви. Он помогает нам правильно поступать, оберегает, предупреждает, направляет, но только если ты достоин его присутствия. Святой Дух говорит лишь правду. Учитель из воскресной школы рассказывал, что таким образом с нами разговаривает Господь.

– Может, то, что слышал Бетховен, – это нúльч’и, поющий музыку Бога.

– Наверное, ты прав.

Я перемотала кассету и растянула дужку наушников таким образом, что они налезли бы на голову великану. Потом пододвинулась поближе к Сэмюэлю и надела их на нас обоих одновременно – мне достался левый наушник, ему правый. Прижавшись друг к другу, мы слушали музыку Бога до самой школы.

Сэмюэль никогда не жаловался на мой музыкальный вкус. Наоборот, он им, кажется, наслаждался. Он хитрым образом перекрутил мои наушники динамиками наружу, так что теперь нам не приходилось прижиматься щека к щеке, чтобы слушать плеер. На самом деле меня и раньше все устраивало… но признаваться в этом я не собиралась. Сэмюэль, похоже, опасался, что нас неправильно поймут. Теперь каждый придерживал свой наушник рукой. После недели бесконечных повторов Бетховена я принесла кассету с Рахманиновым. Мы сосредоточенно слушали Прелюдию до-диез минор. Черные глаза Сэмюэля были широко раскрыты и сияли. Когда мелодия подошла к блестящему финалу, он повернулся ко мне и восхищенно произнес:

– Эта музыка словно придает мне могущества, и я чувствую, что способен на все… Как будто ничто не может меня остановить, пока у меня в ушах звучит музыка. Там есть такой короткий отрывок, когда мелодия становится триумфальной, нарастает, нарастает, прорывается, тянется ввысь, и потом три аккорда как будто говорят: «Я смог!» Это как Рокки, который вскидывает руки на вершине лестницы. Понимаешь? – Его голос звучал мягко и искренне. Сэмюэль смотрел на меня со смущенной улыбкой, будто стесняясь своего энтузиазма. – Такая мощная музыка… Я почти верю, что, если послушаю подольше, непременно стану СуперСэмом!

Я рассмеялась, радуясь, что он шутит. Обычно Сэмюэль был немногословен и редко снисходил до юмора.

– Прекрасно тебя понимаю! Помнишь, как я сломала ногу? – со стыдом призналась я. – Я немного увлеклась музыкой, звучавшей у меня в голове, и на минуту мне показалось, что я могу летать.

Сэмюэль покачал головой с полуулыбкой на лице.

– Наверное, надо сшить нам плащи, а это будет наша музыкальная тема. – Я гордо приосанилась. – СуперСэм и Бионическая Джози спешат на помощь! – пропела я.

Теперь уже Сэмюэль рассмеялся. Этот звук для меня был лучше любой музыки. Я улыбнулась. Уже давно я не была так счастлива.

Сэмюэль сидел молча и не спешил снова поднести динамик к уху. Я нажала кнопку «стоп» на плеере.

– Ты не могла бы записать мне копию этой кассеты? – натянуто произнес он.

Я не понимала, почему ему так трудно попросить о такой незначительной услуге. Ведь мы же друзья, это очевидно!

– Конечно. Не вопрос, – с радостью пообещала я.

Сэмюэль посмотрел на меня. В его глазах отражалось беспокойство. Новая тревога вытеснила счастье, вызванное музыкой.

– Помнишь, я тебе говорил, что хочу пойти в морпехи?

Я кивнула, ожидая продолжения.

– Мне страшно до жути.

Он яростно впился в меня взглядом, словно бросая вызов. Я промолчала.

– Морпех должен уметь плавать… А я за всю жизнь был в бассейне всего два раза. Я вырос в индейской резервации, Джози. Все лето пас овец, а не плавал. Я немного умею… по-собачьи. – Он замолк.

– А почему ты хочешь стать морпехом?

Мне действительно хотелось знать, почему Сэмюэль, не умея плавать, выбрал для себя такое будущее. С минуту он молчал. Когда Сэмюэль наконец заговорил, я сперва подумала, что он не так понял мой вопрос.

– Моя шимасани, бабушка с маминой стороны, говорила, что, когда я родился, она повесила мою пуповину на подставку для ружей, потому что знала, что я стану воином. Такая у навахо традиция.

Сэмюэль увидел, как широко раскрылись мои глаза, и на его лице промелькнула улыбка.

– У вас есть традиция вешать пуповины на подставку для ружей?! – выпалила я, не веря своим ушам.

– Нет, традиция в том, что пуповину не выкидывают, а кладут в место, которое станет важным для новорожденного, когда он вырастет. Можно закопать в загоне, если от ребенка ждут, что он поладит с лошадьми. Или в кукурузном поле, если он будет жить земледелием. Или под ткацким станком, если станет ткачом. По словам бабушки, она поняла, что мне трудно будет найти свое место в обоих мирах, поэтому мне необходим воинский дух. Сначала она закопала пуповину в своем хогане, чтобы я всегда знал, где мой дом. Но потом бабушка почувствовала, что это неправильно, и много дней молилась, чтобы выбрать новое место. Она решила, что хоган не всегда останется моим домом, откопала пуповину и повесила на подставку для ружей.

Заинтригованная этим рассказом, я поймала взгляд Сэмюэля. Он продолжил:

– Она считала, что я пойду по стопам деда.

– А кем был он?

– Мой дед-навахо был морским пехотинцем.

– Понятно. Значит, ты всегда считал, что станешь морпехом, потому что твоя бабушка предсказала тебе такую судьбу?

– Да, пожалуй, так. Я мечтал увидеть другие страны, найти свое место, стать частью того, что не имеет отношения к моему происхождению – и вообще к национальности. Если выдержишь двенадцать недель подготовки – все, ты один из морпехов, «гордых и немногочисленных». – Сэмюэль печально усмехнулся, процитировав известный девиз. – У меня нет ни родных братьев, ни сестер. Мама вышла замуж за человека, у которого уже было пятеро детей, так что у меня три сводные сестры и два брата, все старше меня. Я мало их знаю и не очень-то люблю. Когда мамы рядом нет, они зовут меня «белым пацаном». Мне надоело это, Джози. Я не хочу возвращаться в резервацию. Я горжусь своими корнями, но не вернусь. Не желаю всю жизнь пасти овец.

– Так значит… плавание. Это единственная проблема? – осторожно поинтересовалась я.

Он резко перевел на меня взгляд.

– Я бы сказал, это очень существенная проблема.

– В школе же есть бассейн, Сэмюэль. Ты не можешь научиться? Никто не может тебе показать, как плавать?

– А кто? – злобно возразил он. – Кто, Джози? И когда? Ты такой ребенок! Я езжу на этом автобусе по сорок минут в каждую сторону. Я не могу приехать пораньше или остаться после уроков. Прав у меня нет, так что, даже если Дон даст мне грузовик, я все равно ничего не могу.

– Ничего я не ребенок! – Он так внезапно на меня накинулся, что я тоже разозлилась. – Может, нужно просто попросить о помощи. Не упрямься! Уверена, в школе найдется кто-нибудь, кто захочет помочь, особенно если узнает, зачем тебе это!

– Никто не хочет мне помогать, и я лучше утоплюсь, чем стану просить! – Лицо Сэмюэля стало мрачным, руки сжались в кулаки. – Прости, что назвал тебя ребенком. Просто… забудь, ладно?

Остаток пути мы провели в молчании. Я сидела и думала о том, почему музыка натолкнула его на мысли о морской пехоте. Возможно, сейчас, когда Сэмюэль чувствовал себя таким бессильным, только Рахманинов и мог придать ему сил.