6
Горизонтальное отражение

СНЕГ, КОТОРЫЙ НАЧАЛСЯ УТРОМ, все шел, то слабея, то усиливаясь, а мы тем временем въехали в Огайо. Потрепанные плохой погодой окрестности постепенно сменились относительно нетронутыми видами. Неизвестность впереди казалась частью приключения, к тому же мир по ту сторону салона машины мало волновал нас в этот момент. Снег за окном еще нельзя было назвать метелью, и старенький «Блейзер» упрямо двигался вперед, обмахиваясь дворниками. Но с приближением вечера ветер начал поднимать снег с земли. В этом белом головокружительном вихре было уже не разобрать, сверху идет снег или снизу и где что находится.

– Давай свернем с шоссе на ближайшем повороте. Думаю, пора сделать остановку на ночь. Погода совсем испортилась, – сказал Финн.

Я попыталась разглядеть, что написано на большом зеленом указателе, но его уже покрыл слой снега, к тому же боковое пассажирское окно тоже было наполовину залеплено белыми хлопьями.

– Где мы вообще? – спросила я.

– Где-то между Кливлендом и Колумбусом. Точнее не скажу. – Клайд сбросил скорость, боясь пропустить поворот. Так мы проползли несколько миль и уже было решили, что проскочили съезд с шоссе, когда я вдруг увидела нужный знак.

– Вот он!

Даже на такой скорости пухлые черные шины «Блейзера» не помогли вовремя затормозить на нечищеной дороге, покрытой подмерзающей коркой и снегом. Машина пошла юзом и покатилась вниз по подъездной дороге. Я зажмурилась и скрестила пальцы, как привыкла делать еще с детства в ситуациях, требовавших везения или божественного вмешательства.

– Ты бы еще каблучками стукнула на удачу, – усмехнулся Финн. Сам он, однако же, не сводил глаз с едва различимой дороги, вцепившись обеими руками в руль. Наконец шины поймали сцепление, и «Блейзер» перестал катиться вниз.

Наверное, в эти несколько напряженных мгновений мы отвлеклись на снег и лед и проскочили какой-то знак или ориентир, а может, после съезда надо было повернуть налево, а не направо. Так или иначе, двигаясь все дальше по дороге в отчаянной надежде, мы упустили какую-то крайне важную информацию, которая могла бы спасти нас от того, что случилось дальше.

В этой ослепляющей белизне видимость была почти нулевая. С таким же успехом мы могли бы искать признаки цивилизации где-нибудь в сибирской тайге. Других машин за нами не было, и навстречу тоже никто не ехал.

– Поворачиваем. Тут ничего нет. – Финн развернул «шевроле», и мы поехали обратно по собственному следу. – Вернемся на шоссе и доедем до ближайшего города. Колумбус, наверное, уже где-то рядом.

Но когда мы добрались до места, где был въезд на магистраль, видимость настолько ухудшилась, что мы попросту его проехали. Осознав это, Клайд снова развернулся, чтобы попытаться еще раз. Я даже опустила стекло, высунула голову наружу, не обращая внимания на колючие ледяные снежинки, и попыталась что-нибудь разглядеть.

– Может, здесь?

Я с сомнением всмотрелась в темные очертания тоннеля, и Финн тут же попытался свернуть направо, но слишком поздно среагировал. «Блейзер» закрутился и полетел в сторону, а нас внутри салона бросило в противоположную. В открытое окно сыпал снег. Мы не успели заметить, как слетели с дороги. Задние колеса застряли в сугробе, передние беспомощно буксовали на льду, покрытом свежим слоем белой крупы. Клайд вылез из машины и попытался вытолкнуть «Блейзер», пока я давила на газ. Но нет, мы безнадежно застряли.

Задние колеса до самого бампера утонули в снегу, которого на обочине было по колено, если не больше. Чтобы выбраться на дорогу, не хватало сцепления. Клайд в промокших ботинках и штанах вернулся в «Блейзер», растирая покрасневшие от холода руки, и я пересела на пассажирское сиденье. Он вытащил свой старый мобильник и замерзшими пальцами набрал номер страховой компании, чтобы вызвать помощь. Автоответчик сообщил Клайду, что «линия занята, пожалуйста, подождите». Финн прождал пятнадцать минут, пока телефон не издал жалобный писк, выключившись от нехватки заряда. Тогда я принялась извиняться за то, что повела себя как капризный ребенок и выкинула телефон бабули, который теперь мог бы нам пригодиться.

– У меня есть зарядка. Просто посидим, я согреюсь и попробую еще раз.

Однако, когда Клайд наконец дозвонился до оператора, он не смог объяснить, где мы находимся. Он сообщил всю информацию, какую только мог, назвав последний указатель, который мы видели на Семьдесят первой магистрали, но я понимала, что это вряд ли поможет, особенно при такой видимости. Оператор сказал, что вышлет в нашем направлении эвакуатор, пообещав, что нас найдут, – утешительная, но все-таки ложь.

Мы два часа просидели, греясь в застрявшем «Блейзере», пока мне не пришлось, мучаясь от неловкости, выбраться наружу, чтобы сходить в туалет за бампером. В итоге я окунула пятую точку в сугроб и нечаянно облила мочой сапоги. После этого я старательно прикопала желтый снег, с ужасом думая о том, что Финн увидит, как я пометила территорию. Потом Клайд тоже сходил по нужде, и вскоре мы оба снова сидели в машине. Заняться было нечем, идти некуда, надежды на скорое спасение не оставалось: едва ли нас найдут раньше, чем закончится метель, а понять, где мы находимся, удастся в лучшем случае утром, когда можно будет пройтись подальше и найти какой-нибудь указатель.

Клайд беспокоился, что нам не хватит бензина, если придется сидеть здесь до утра.

– Сейчас полночь. Солнце встает, наверное, часов в шесть-семь, так? Греть «Блейзер» всю ночь никак не получится. – Он умолк, словно не знал, что еще сказать, и провел рукой по лицу.

От этой абсолютной беспомощности мне вдруг захотелось смеяться. Я прикусила губу, сдерживая хихиканье, которое рвалось из горла. Совсем чокнулась.

– У меня есть спальный мешок и две подушки, плюс еще три старых одеяла. Когда я заглушу мотор, станет холодно. – Финн снова неловко замолчал, и у меня, несмотря на сжатые губы, все же вырвался смешок. – Ты что, смеешься?

– Нет.

– Смеешься. А я чувствую себя старым извращенцем, потому что собираюсь предложить тебе спать в обнимку, чтобы не замерзнуть.

– Ты предлагаешь спать… в обнимку? – Я была настолько шокирована, что неуместный смех как рукой сняло.

Финн изо всех сил потер лицо обеими руками, словно пытаясь стереть сказанное.

– Ну хорошо, – тихо произнесла я. Он поднял на меня взгляд, полный удивления, и я не смогла сдержать улыбку. Широкую, восторженную улыбку.

– Ты же понимаешь, что у нас проблемы, да? – Финн покачал головой, будто сомневался в моей сознательности, но уголки его губ приподнялись. – Это не пижамная вечеринка у подружки с ночными налетами на холодильник!

– Эй, Клайд!

– Что, Бонни?

– Завтра ты сможешь похвастаться, что спал с Бонни Рэй Шелби. Автограф у меня не попросишь? Распишусь маркером у тебя на заднице. Сделаешь фотку и продашь потом в «Ю-Эс уикли».

– Звездная болезнь просыпается?

Смеясь, я перелезла на заднее сиденье.

– Чур мне подушку с наволочкой!

Нам потребовалось десять минут, чтобы переместить вещи вперед и разложить заднее сиденье, превратив его в подобие двуспальной кровати. Мне очень понравилась эта удобная фишка «Шевроле Блейзера» тысяча девятьсот семьдесят второго года, но, когда я сказала об этом Клайду, тот объяснил, что никакая это не фишка, а просто сломанное сиденье. Впрочем, я все равно была в восторге.

На сиденье мы положили спальный мешок, сверху бросили две подушки, потом скинули промокшую обувь, натянули по две пары носок и надели куртки с шапками, после чего Финн заглушил мотор. Открывать дверь он не хотел, чтобы не запустить холод, поэтому ему тоже пришлось перелезть через сиденья. Когда ты ростом под два метра, это не так-то легко, но Финн справился и улегся рядом со мной, накрыв нас тремя слоями одеял.

Пришлось немного поерзать, но в конце концов мы нашли подходящее положение – не идеально, но жить можно. Точнее, спать можно, а именно: я прижалась спиной к груди Финна, обнимая подушку и положив голову на его руку. Мы лежали молча, пытаясь свыкнуться с неловкой ситуацией. У меня в голове метались лихорадочные мысли, но Финн, похоже, предпочитал молчать. Макушкой я чувствовала его медленное, ровное дыхание. Было приятно ощущать его тяжесть за спиной, но уснуть в таком состоянии было слишком трудно. Поэтому на передний план в моих мыслях вышел момент, который уже целый день ждал тщательного обдумывания.

Клайд поцеловал меня. Когда я уже думала, что все кончено, он вернулся. Я ждала, что Финн станет орать, тыча пальцем мне в лицо. А он взял и поцеловал. Я почувствовала злость в этом поцелуе. Но не только. Его губы были горячее моих, и это был приятный жар. Поцелуй с привкусом тоста с маслом и зубной пасты – странное сочетание, но почему-то и оно мне понравилось. Как будто он позавтракал, почистил зубы, а потом мимоходом вскружил мне голову, и все это за какие-то десять минут. Я не соврала, сказав, что это был лучший поцелуй в моей жизни.

Это был жесткий, агрессивный поцелуй, пожалуй, даже грубый. Безыскусный, непосредственный. Горячие губы, острые зубы… и обида. Его, не моя. Меня охватил стыд за свой поступок и удивление: я не думала, что способна его ранить. Финн сказал, что поцеловал меня, потому что иначе придушил бы. Может, он и не врал, но мне показалось, что это не так.

Когда платеж по бабулиной карте не прошел, девушка за стойкой в мотеле несколько раз извинилась, а потом, сделав вид, что ей очень жаль, сообщила, что не сможет сдать мне другой номер без карты в качестве гарантии. Я попросила разрешения воспользоваться телефоном, но заметила, что она стоит неподалеку и собирается подслушивать. И тогда я поняла, что, даже если мне удастся расплатиться наличными, надолго я в мотеле не задержусь.

Поэтому я уселась рядом с оранжевым «Блейзером» дожидаться Финна, зная, что мне придется довериться ему и объяснить свое поведение. Однако, когда он наконец появился, я ничего этого не сделала. Голос, который всегда меня слушался, на этот раз подвел. Я стояла на парковке с пакетами в руках и даже не пыталась остановить Финна. Я все еще не готова была принять решение. Мне оставалось лишь беспомощно смотреть, как он уезжает.

А потом он остановился. Вышел из машины. Подошел ко мне… И поцеловал. Если бы он накричал на меня или начал уговаривать, попытался объяснить что-то или принялся шантажировать, я бы ни за что больше не села с ним в машину.

Но он меня поцеловал. И я проснулась. Та Бонни, которая дерзила, показывала характер и не позволяла собой распоряжаться, та Бонни, которая смеялась в голос и никогда не сдавалась, та Бонни, которая влюбила в себя публику, несмотря ни на что, та самая Бонни, настоящая я, пробудилась.

Некоторые, наверное, посмеются надо мной и скажут, что все это избитые клише. Но я действительно испытала это чувство – как горячий ужин для голодного, как глоток воды в жаркий день, как мгновение, когда ты после долгих странствий видишь за поворотом родной дом. Или впервые чувствуешь вкус того, что никогда не хватало смелости попробовать, и понимаешь, что ничего вкуснее в жизни не ел. Вот что я ощутила, когда Финн поцеловал меня. И в этот момент я поняла, как долго мучилась от жажды. Как мне не хватало поддержки, нежности, близости.

И, что самое странное, я осознала, что мне не хватало именно Финна Клайда.

Может, дело было в том, что я выросла в Аппалачах, где вся жизнь состояла из бедности и веры, но я верила в судьбу и предопределение. Я верила в ангелов и в то, что Господь прокладывает нам путь, направляет нас и незримо влияет на нашу жизнь. Я верила в чудеса. И внезапно Финн Клайд показался мне чудом, ангелом, которого послала мне с небес Минни.

– Во что ты веришь, Финн? – прошептала я, озвучивая свои мысли.

В темноте и тишине хотелось говорить о чем-то важном. Сначала я думала, что он не ответит, потому что уже заснул, и моя проснувшаяся жажда так и останется неутоленной. Но потом я услышала сонный голос и повернула голову, чтобы получите впитать его тягучее звучание.

– Я верю в числа. Видимые и невидимые. Действительные и мнимые, рациональные и иррациональные. В каждую точку на каждой бесконечной оси координат. Числа никогда меня не подводили. Они не увиливают. Не лгут. Не притворяются тем, чем не являются. Они существуют вне времени.

– Похоже, ты очень умный… Да, Финн? – Мой голос прозвучал почти благоговейно. Я отнюдь не блистала в школе и всегда восхищалась умными людьми. – Я так и подумала. А у меня было плохо с математикой. Для меня это заросший тиной пруд, в котором я, деревенский бедняк, пытаюсь поймать рыбу, наугад тыкая палкой в воду.

– Ну что за глупости, Бонни, – тихо рассмеялся Финн.

– О чем и речь, Клайд.

– Ты тоже умная, просто по-своему.

Мне очень нравилось, как он говорит «умная». Я тихо повторила это слово, передразнивая Финна. В ответ он ущипнул меня за бок и продолжил:

– Мне вот музыка непонятна. Я не смогу просто так взять и спеть любую ноту, сколько ни учись, сколько теорем ни доказывай. У кого-то от природы абсолютный слух. А у меня калькулятор в голове.

– То есть для тебя это настолько просто? Так же, как для меня музыка? – Меня изумила эта мысль. – Мне никогда особенно не приходилось работать над собой… Или, может, я просто не считала музыку трудом. Она всегда была со мной, я слышала ее и легко воспроизводила. И не могла представить, чтобы кто-то так же воспринимал математику.

– В детстве отец часто просил нас с братом рассказать ему про числа. Говорил: «Расскажите мне про число один». Фишеру это было неинтересно, а вот мне нравилось. Я выкладывал отцу все, что знал, так, как видел это со своей детской, ограниченной точки зрения. Я показывал на себя и говорил: «Один». Потом на Фиша: «Один». Отец возражал: «Но, Финн, вместе-то вас двое, правда?»

А я мотал головой: «Нет. Один Финн. Один Фиш». Как будто мы – одно и то же, две части единого целого. С возрастом папа стал требовать от меня большего. И я пересказывал все, чему он меня научил. «Расскажи про число четыре, Финн», – просил отец. А я отвечал что-нибудь вроде: «Первое составное число, второе квадратное – квадрат первого простого числа». Ничего особенно сложного, но все же не так примитивно, как в три года, когда я говорил: «Один Финн, один Фиш».

– По-твоему, в этом нет ничего сложного? – произнесла я и увидела, как мое дыхание превратилось в облачко пара: температура в «Блейзере» продолжала падать.

– Да. Годам к четырнадцати я уже включал в ответы последнюю теорему Ферма, формулу Эйлера и проблему Гольдбаха.

– Охренеть! Ты не расстроишься, если я не стану тебя просить объяснить мне все это?

– Нет. – Финн засмеялся, и мою голову на мгновение окутало облако пара. – Математика – это одиночество. Она отгораживает тебя от других. Мои родители из-за этого разошлись. Мама постоянно чувствовала себя чужой. Отец, по ее словам, все время ускользал от нее в свой мирок. А потом он начал уводить туда и меня, и это стало последней каплей. Папе предложили должность в университете в другом штате, а мать сказала, что не поедет. Нам с братом предложили самим решить, с кем остаться. Но мне было почти семнадцать, и я всю жизнь провел в Бостоне. У меня были друзья, я играл в бейсбол, к тому же в глубине души мне не хотелось оставлять Фишера и маму, хоть я и винил ее в том, что отец от нас уходит. Жаль, что я не поехал с ним. Теперь-то я знаю: надо было ехать. Ведь в итоге мне все равно пришлось оставить маму. – Финн резко замолчал, а потом сменил тему: – Ты спросила, во что я верю. А во что веришь ты?

Я почувствовала, что ему неприятно говорить о семье, и решила перехватить эстафету.

– Я верю в музыку. Пожалуй, музыка для меня то же, что для тебя числа. В ней я нахожу силы. Исцеление. И Бог в ней тоже есть, если ты его впустишь. Я выросла в Грассли, где все были так бедны, что ничего, кроме Господа, у нас не оставалось… Поэтому в него я тоже верю. Если Бог и музыка с тобой, по-настоящему с тобой, то никто их у тебя не отнимет.

– Насчет Бога я для себя еще не решил.

– А что там решать? Бог – это все хорошее. Бог равно любовь.

– Хм. Ты только что составила уравнение.

– Ого, правда! – Я почувствовала прилив гордости, как будто мне только что удалось блеснуть умом, и улыбнулась в темноту.

– А почему в Грассли все такие бедные? – спросил Финн.

– Много причин. Наверное, это своего рода традиция. Традиция безнадежности. В Аппалачах почти все пьют и употребляют наркотики, потому что люди уже ни на что не надеются и пытаются как-нибудь отвлечься… Все равно как. Наркотики для этого отлично подходят. И родители перестают заботиться о детях, потому что сели на таблетки. Политики продают им колеса за голоса, и ничего не меняется. Правительство нас кормит, но, если начнешь работать, материальная помощь прекращается. В результате все боятся работы, не потому что ленивые, а потому, что на подачки от государства выжить легче, чем на зарплату, пусть даже из-за них ты чувствуешь себя попрошайкой и навсегда остаешься бедным. Но это проще всего – оставаться бедным… И в то же время тяжелее всего, потому что по-другому жить никто не умеет.

– Ты сумела.

– Ага. Посмотри-ка! Всего добилась, а? – с иронией произнесла я, усмехнувшись. – Бедность мне больше не грозит, а вот от безнадежности избавиться пока не получается. – Я снова попыталась засмеяться, но правда была слишком горькой, и мой смех прозвучал неестественно. Пора сменить тему. – А как тебе такое уравнение: Бонни плюс Клайд равно одна большая сосулька, – произнесла я, вздрагивая для пущей убедительности.

– Ага, холод жуткий.

Финн приподнялся на локте, выдернув руку у меня из-под головы. Одеяла скатились с моего плеча, и я взвизгнула, поглубже зарываясь в свой кокон. Клайд посмотрел в окно и сообщил:

– Метель закончилась. Рано или поздно кто-нибудь приедет. А если нет, утром найдем ориентир и позвоним еще раз.

– А ну-ка вернись сюда, грелка, – потребовала я. – Я закрою глаза, а ты будешь рассказывать мне о математике, пока я не засну. Какие-нибудь теоремы. Так это называется? Расскажи, как Эйнштейн узнал, что «е» равно эм-цэ в квадрате. И обязательно начни с «Жили-были».

– Я смотрю, ты любишь покомандовать.

– Ага. По-другому никак. Приходится как-то выживать, раз уж родилась без калькулятора в голове. Давай, делись мудростью, мистер Бесконечность.

– Жили-были…

Я хихикнула, и Финн шикнул на меня, продолжая свою сказку. Я закрыла глаза, чувствуя, как впервые за много месяцев безнадежность уходит и душу наполняет тепло.

– Жил-был однажды человек по имени Галилео Галилей.

– Галилео Фигаро! – пропела я, перебив его. – Из какой это песни?

– «Куин», «Богемная рапсодия», – ответил Финн, издав притворный страдальческий вздох.

– Отлично. Просто нужно было убедиться, что мы с тобой сможем стать друзьями. Продолжай. – Я зарылась в одеяла и приготовилась заснуть от скуки.

– Галилея мало кто называет великим математиком. Он занимался физикой, естествознанием, но именно такие люди, как Галилей, помогли мне увидеть волшебство математики.

Голос Финна раздавался над ухом низким урчанием, его дыхание щекотало мне лоб, и я закрыла глаза, слушая, как он объясняет парадокс Галилея: что-то про то, что натуральных чисел столько же, сколько их квадратов, хотя не все натуральные числа – квадраты, что, по словам Финна, противоречит обычной логике, но имеет смысл с точки зрения бесконечных множеств. У меня тут же потяжелели веки. Я слишком устала, чтобы долго следить за нитью его рассуждений. Кто бы мог подумать? Высокий, светловолосый, красивый, да еще и с мозгами.