Веничка:

В электричке «сквозь дождь и черноту»

После мнимого Усада с шестью и тремя глотками кубанской главный вопрос, который мучит Веничку, возвращается все время к одному: где проезжает электричка и куда она идет? «Сначала разреши свою мысль: куда ты едешь?» – мечется он и, продолжая форсировать цитату из Достоевского, добавляет: «Мысль разрешить или миллион? Конечно, сначала мысль, а потом миллион» (204). О том же, по сути, задает герою свои с третьей по пятую загадки Сфинкс. В третьей загадке говорится, что Водопьянов идет навстречу Папанину «из пункта Б1 в сторону пункта Б2», а Папанин – «из пункта Б2 в пункт Б1» (202), и при этом оба они оказываются в пункте Б3; речь здесь, следовательно, идет пока еще только об отклонении от маршрута. Согласно условию четвертой загадки, лорд Чемберлен опрокинул столик в «ресторане станции Петушки», а расплачиваться ему за это пришлось в «ресторане Курского вокзала» (202); здесь уже читается намек на переворачивание «петушинской ветки» и подмену мест. Наконец, по сюжету пятой загадки, и Минину, и Пожарскому, какое бы направление они ни выбрали на пути к Петушкам, в любом случае суждено попасть на Курский вокзал (203); здесь окончательно и бесповоротно возвещается судьба Венички – в роковой предопределенности его пути, недостижимости для него Петушков и обреченности на Курский вокзал.

Интерпретаторы поэмы к вопросам героя добавляют свои, по сути тоже разгадывая пространственные загадки Сфинкса: почему герой, направлявшийся в Петушки, едет в обратную сторону от Петушков – и что это значит?

Одни отвечают на эти вопросы, исходя из житейской логики: «…Героя выносит на платформу и вносит, по-видимому, в другую электричку»; «Заснув, он, видимо, пропускает Петушки, после чего (если объяснять сюжет поэмы рационально) поезд отправляется вместе со спящим героем обратно в Москву»; проспал «спьяну нужную станцию», «не зная того, возвращается в Москву».

Другие доводят до предела алкогольно-бредовую мотивировку. Так, по мнению И. Паперно и Б. Гаспарова, Веничка впал в невменяемое состояние задолго до Орехово-Зуева, и уже вагонный пир только видится ему в хмельных грезах: «…Все происходящее в вагоне – галлюцинация пьяного героя…»; соответственно, все последующее может быть легко объяснено просто усилением галлюцинаторного состояния.

Но есть и те, кто предостерегают, как И. Сухих, от излишней ставки на достоверность: «Не стоит <…> рационально предполагать, что в Орехово-Зуево толпа вынесла героя на перрон и забросила в другой вагон, идущий обратно в Москву <…> Гротесковый сюжет <…> не подчиняется житейским мотивировкам, а, напротив, на каждом шагу демонстративно посрамляет их». Согласно их логике, авторская воля, смещающая сюжет в фантастическое, не нуждается в посюстороннем опосредовании; сдвиг осуществляется «творческой волей воображения, играющего роль естественной необходимости». По версии Сухих, после Орехово-Зуева начинается «странное странствие электрички, становящейся похожей на гумилевский “Заблудившийся трамвай”»; по версии А. Муравьева – «эсхатологическое путешествие».

Спор этот, вне сомнения, спровоцирован самим автором. С одной стороны, так естественно для интерпретатора гадать вместе с героем, как мог он сбиться с маршрута; стоит убрать этот первый план – и сойдет на нет читательский порыв «страха и сострадания». С другой стороны, после Орехово-Зуева и особенно после Усада в поэме происходит сюжетный скачок, подобный тому, который Веничка предлагал совершить Семенычу, и читатель должен быть готов к предстоящей повествовательной турбулентности. Как вдохновенный рассказчик-Шехерезада звал оргиастического контроллера: «От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда – можешь ли шагнуть, вместе со мной, в мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?..» (187) – так и автор в какой-то момент выталкивает читателя сразу в «третий» план и «пятое» измерение. Авторский умысел явно состоит в том, чтобы заставить читателя метаться между первым и «третьим» планом – переживать, как же пьяный Веничка мог пересесть в другую электричку, и в то же самое время разделять с героем его «странное», «эсхатологическое путешествие». Одно другого не исключает, как почти всегда в «Москве – Петушках»; именно об этом всех спорящих примирительно предупреждает И. Фоменко: «Загадка поэмы в том, что всякое ее понимание убедительно и не противоречит другим <…> Ее можно читать так и эдак, и все будет “правильно”, убедительно, доказательно и не будет противоречить другим толкованиям…» Самые разнообразные разгадки и предложенные интерпретаторами мотивировки оказываются релевантными той «кривой, по которой движется автор-повествователь», – подобию «ленты Мёбиуса».

Но при этом, несмотря на все увещевания Фоменко, трудно согласиться с такими, например, суждениями Сухих о главках, направленных от Петушков: «…Это <…> обэриутская галиматья, кажется, более талантливая, чем у самих обэриутов»; «Ответ на вопрос, почему в подмосковной электричке появляются Сатана, Сфинкс, эриннии вместе с материализовавшимся из новеллы женщины с трудной судьбой трактористом Евтюшкиным, может быть только один: а потому!» Более чем спорным представляется и утверждение самого Фоменко, что в поэме «нет (или пока невозможно найти) доминанты». По нашему убеждению, последние главки «Москвы – Петушков» – ни в коем случае не «галиматья» (пусть сколь угодно обэриутская и талантливая), доминанту в них можно и нужно искать, а на любые самые каверзные «почему» можно и нужно давать более развернутые ответы, чем прекращающее разговор «потому».

Действительно, почему? Прежде всего, выпав в «область чистого делириума», Веничка тем самым попадает в другое («пятое») измерение, в оборотный мир, где все совершается по каким-то другим законам. Это законы бездны. Если на этапе от Никольского до Есино бездна еще была метафорой, смысл которой раскрывался в медитациях и поучениях, то теперь всякая самая страшная метафора должна реализоваться и герой должен оказаться не в мысленной и воображаемой, а в претерпеваемой им бездне, не у края ее, а в самом жерле, в падении на самое ее дно. «Поезд все мчался сквозь дождь и черноту» (208); «Я бежал и бежал, сквозь вихорь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд “Москва – Петушки” летит под откос. Вздымались вагоны – и снова проваливались, как одержимые одурью…» (210); между последними станциями Веничкина поездка в Петушки становится путешествием в бездну.

Путь в «глубину бреда» и встречи с «фигурами бреда» только внешне напоминают «галиматью». В этой «галиматье» (говоря словами шекспировского Полония) «есть метод»: последние главы поэмы четко выстроены в «единую, весьма сложную структуру», с кодами и «доминантой».

Ключевые коды поэмы вовсе не теряются в бреде – напротив, актуализируются. Первые два таких переплетенных кода – это мотивы судного дня и страстей Христовых. Если перед Орехово-Зуево Веничка объявил канун «избраннейшего из всех дней» (187), то теперь, после призрачного Усада, ему суждено испытать «личный апокалипсис»: как народам в Откровении Иоанна Богослова и ветхозаветных пророчествах, так и ему угрожает тьма («Почему за окном чернота?..», 197), град (его подобия: «…Что там в этой черноте – дождь или снег?», 197) и язва («Там, в Петушках – чего? моровая язва?», 201). Э. Власов замечает по поводу «четырех тяжких казней, обещанных Иеремией», что все они «в трансформированном виде присутствуют в поэме: и моровая язва, и лютые звери <…> и голод <…> и меч…»; в финале Веничке все эти напасти предстоит испытать на себе.

Темой страстей Христовых композиция поэмы замыкается в круг. Здесь, на трех перегонах от обманного Усада до 113-го километра, нарастают «страстные» мотивы – «пятница», опять-таки «тьма» («От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого», Матфей 27:45) и связанный с ними мотив «искушения». Снова выводя эту тему на первый план, автор подступает к са́мому для себя заветному в поэме. «Земная судьба Христа, распятие, – вспоминает О. Седакова, – то, чем он был занят постоянно. Он говорил об этом так, как если бы это случилось вчера <…> анонимных старых мастеров часто называли по сюжетам: “Мастер Страстей”, например <…> Веня и был художником Страстей <…> В рембрандтовском исполнении». Но если в начале «Москвы – Петушков» эта тема имела скорее характер травестии и своего рода parodia sacra, то в финале путешествия приходит время «полной гибели всерьез». Как в пастернаковском «Гамлете», для Венички «неотвратим конец пути»: такому, какой он есть, со своими грехами и своей виной, ему все же предстоит сыграть роль мучимого и казнимого Христа, сыграть до конца.

Третий и четвертый коды тоже неразрывно переплетены – это нисхождение Венички в ад, подобное Дантову странствию по девяти кругам преисподней, и сошествие героя вглубь, к дионисийским истокам трагедии. Девяти кругам «Inferno» в «Москве – Петушках» соответствуют девять последних Веничкиных встреч. Между темными Усадом и 113-м километром происходят первые встречи в преддверии ада – с искушающим Сатаной и загадывающим загадки Сфинксом. Оба как бы испытывают героя – готов ли он претерпеть страшные муки, дойти до предела боли? Сатана лукаво уговаривает Веничку: «Смири свой духовный порыв – легче будет», призывает его выпрыгнуть на ходу из электрички, намекая, что так тоже – легче будет. Но Веничка отвечает готовностью, еще неясной для него самого, – пройти весь свой адский и крестный путь, выпить чашу до дна.

Вместе с тем, с точки зрения трагедийного сюжета, Сатана играет здесь роль Силена из ницшеанского exempla, явно перекликаясь с призрачными старичками, путающими и пугающими героя перед потусторонним Усадом: «Дома бы лучше сидел и уроки готовил»; «Да и вообще: куда тебе ехать?» (197). И Сатана, и те старички, что принимают Веничку за ребенка и «милую странницу» (196), не только предупреждают путника, что его, в соответствии с собственным невольным предсказанием, «удавят, как мальчика», «или зарежут, как девочку» (143), что он подохнет «по воле рока» (145), но и внушают ему Силенов урок бессмысленности человеческой жизни. Они не просто говорят: «ты умрешь», они отвращают героя от трагедийного «патоса»: «лучшее для тебя – скоро умереть», «отвернуться от ужаса, не искать в нем смысла». Но неслучайно Веничка обороняется от тех, кто пугает его Силеновой бездной, парафразом из «Гамлета»: «Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень» (197) – так, несмотря на наплывающий на него мрак, он побуждает себя к смыслоутверждающей трагической борьбе.

Испытание дионисийской бездной продолжает пришедший из Софоклова «Эдипа-царя» Сфинкс. В тех мифологических загадках Эдипу был загадан сам Эдип. Кто ходит утром на четырех ногах? Младенец; Эдип же – в особенности, из-за своих израненных ног. Кто ходит днем на двух ногах? Зрелый мужчина; Эдип же – в особенности «крепко» стоит «на двух ногах», как уверенный в себе властитель. Кто вечером ходит на трех ногах? Старец с посохом; Эдип же – в особенности, из-за своей слепоты. Значит, в загадке Сфинкса – насмешка дочеловеческого мира над «двуногой» зрелостью человека: доля этой зрелости столь же жалка и ничтожна, как и доля предшествующего ей «четырехногого» младенчества и сменяющей ее «трехногой» старости. Чем крепче Эдип стоит на своих «двух ногах» сейчас, тем страшнее его «четырехногое» младенчество (здесь завязка его судьбы) и его «трехногая» старость (здесь развязка его судьбы). В каждом слове Сфинксовой загадки – зловещий и иронический намек, обращенный к самому́ разгадывающему Эдипу.

Вагонный Сфинкс тоже загадывает герою его собственную судьбу – тоже в страшном, Силеновом преломлении. Разгадка первой загадки – в обесценивании Венички; именно поэтому тот видит в ней «поросячий подтекст» (201; с чертями и смертью, как в его «поросячьей фарандоле»). Разгадка второй – в обесценивании (изнасиловании) «белесой», и этот намек тоже слишком ясен герою. Разгадки остальных, с третьей по пятую, как уже говорилось, указывают на заколдованность, роковую оборачиваемость Веничкиного пути, а пятая к тому же предрекает насилие – метонимическим, через Минина и Пожарского, указанием на Кремль и подъезд вместо лобного места.

Сходен и «последний» урок Сфинксовых загадок. То, что открылось Эдипу в его ослепляющем прозрении, – это первоначальный хаос, бездна «ничто», зияние бессмысленности: «Что есть человек, кроме того, что он ходит утром на четырех ногах, днем на двух, вечером на трех? Ничто». Веничкой в пяти испытующих задачках разгадан тот же «поросячий подтекст». Что скрывается за количеством ходок по малой и большой нужде в первой загадке? Ничто. За количеством изнасилованных и нетронутых во второй? Ничто. В чем смысл третьей загадки о спасении Водопьянова Папаниным, а Папанина – Водопьяновым? Спасения нет. В чем смысл четвертой и пятой? Эдемских Петушков нет, есть Курский вокзал – как бездна, как ничто. Итогом Сфинксовых загадок становится формула бессмысленного бытия из трех букв – и на одной, и на другой двери тамбура, и справа, и слева.

Но Веничка после этих двух предварительных кругов ада, после абсурдных испытаний Сатаны и Сфинкса – все же не сдается. За «личным апокалипсисом» он силится постичь «книгу жизни» (187), претерпевая «страсти», – совершает «духовное дерзание», проходя круги ада, – пытается спасти человеческие ценности, заглядывая в дионисийский провал, – взыскует просветления.

Так путешествие в бездну превращается в квест – поход за последней ценностью, последним смыслом. Постичь искомое можно только на самом дне этой бездны, в средоточии ужаса и боли.