8

Все понимали, что с отсутствием Родерика Хандредс-Холл вступает в свою новую фазу. В бытовом плане перемены дали о себе знать почти сразу: больничные счета нанесли ощутимый удар по хлипкой финансовой базе имения, потребовав еще более жесткого режима экономии. Теперь генератор почти все время молчал, зимними вечерами дом погружался в кромешную тьму. На столике в прихожей для меня оставляли старый латунный фонарь, и, пока я брел по коридору, пропахшие гарью стены то выплясывали в кружок желтоватого света, то вновь ныряли в тень. В малой гостиной миссис Айрес и Каролина при свечах и керосиновых лампах читали, занимались шитьем или слушали радио. Тусклое освещение заставляло щуриться, но все равно комната казалась сияющим островком в море чернильной тьмы. Вызванная звонком, Бетти освещала себе путь свечой в старомодном подсвечнике, тараща глаза, словно персонаж детского стишка.

Меня поразило, что все они с удивительной стойкостью приняли новые условия жизни. С лампами и свечами Бетти была знакома с детства. Казалось, она привыкла и к дому, словно все драматические события способствовали ее утверждению в его укладе, хоть они же вытряхнули из него Родерика. Каролина уверяла, что любит потемки – мол, при постройке дома электричества не предполагалось, и вот наконец-то они живут как должно. Но я понимал, что́ скрыто за этой бравадой, их скудное существование меня очень тревожило. В разгар болезни Рода мои визиты в Хандредс-Холл резко сократились, но теперь я стал бывать здесь раз, а то и два в неделю, частенько принося гостинцы в виде продуктов или угля, которые якобы получил в дар от пациентов. Приближалось Рождество – день, в который мне, холостяку, всегда было слегка неуютно. В прежние годы я встречал его в семье бывшего коллеги, жившего в Банбери, и нынче мы сговорились быть вместе. Но миссис Айрес обронила как нечто само собой разумеющееся, что ждет меня на праздничный ужин. Растроганный, я извинился перед приятелем и разделил с Айресами их скромную трапезу. Ужин был накрыт за большим столом красного дерева в продуваемой сквозняком столовой, но обслуживали мы себя сами, поскольку Бетти на сутки отпустили к родным.

Однако отсутствие Родерика имело еще один результат. Полагаю, мы все припомнили нашу последнюю совместную трапезу, состоявшуюся незадолго до пожара и омраченную неприятным поведением Рода. Иными словами, каждый из нас виновато почувствовал облегчение от того, что нынче источника неприятности нет. Безусловно, мать и сестра сильно скучали по Родерику. Дом, в котором обитали три тихие женщины, временами казался невероятно безжизненным. Но вместе с тем из него исчезла напряженность. Что касается ведения дел, то в этом, как некогда предсказывала Каролина, отсутствие Рода почти никак не сказалось. Управленческая рутина ковыляла сама по себе и даже, надо сказать, меньше спотыкалась. Каролина обратилась к банкирам и маклерам с просьбой восстановить утраченные в огне документы, после чего истинное финансовое положение семьи открылось во всей его неприглядности. Между Каролиной и матерью состоялся откровенный разговор, после которого и был включен жесткий режим экономии. Каролина безжалостно прошерстила дом на предмет того, что можно продать, и вскоре картины, книги и мебель, которые до недавнего времени сентиментально сохранялись, перешли к бирмингемским торгашам. Наверное, самым решительным ее шагом стало продолжение переговоров с советом графства о продаже части парка. Сделка состоялась под Новый год, а всего через два-три дня я уже видел в парке застройщика Бабба, который вместе с парой топографов колышками размечал площадку под строительство. Вскоре начались земляные работы – спешно рыли траншеи для первых фундаментов и коммуникаций. За ночь разобрали часть ограды, и теперь с дороги был виден дом, сквозь брешь казавшийся еще обособленнее и беззащитнее.

Впечатление Каролины было сходным.

– Мы чувствуем себя раздетыми, – пожаловалась она, когда я заглянул к ним в середине января. – Это похоже на нескончаемый страшный сон, в котором голой разгуливаешь по улицам. Но мы сами так решили, ничего не поделаешь. Утром пришло письмо от доктора Уоррена – улучшений нет; по-моему, Роду стало хуже. Одному богу известно, когда он вернется. Денег от сделки хватит, чтобы прожить зиму. Весной к ферме подведут воду. Макинс говорит, тогда все изменится.

Мы сидели в малой гостиной, поджидая миссис Айрес. Каролина потерла лицо, пятами ладоней придавив глаза.

– Не знаю… все так неопределенно. Да еще это! – Она беспомощно кивнула на письменный стол под ворохом бумаг. – Канцелярщина удушает, точно плющ, ей-богу! Совет графства требует, чтобы каждая бумага сопровождалась двумя копиями. Мне уже сны снятся в трех экземплярах!

– Вы прямо как ваш брат, – остерег я ее.

– Не говорите так! – испугалась Каролина. – Бедный Родди, теперь мне ясно, почему дела его сожрали. Это словно в азартной игре: думаешь, что на следующей ставке непременно повезет. Знаете что? – Она завернула обшлаг свитера и протянула мне руку. – Пожалуйста, ущипните меня, если я опять заговорю как Родерик.

Я ласково пожал ее запястье, которое и ущипнуть-то было не за что – веснушчатая рука так исхудала, что походила на мальчишечью, а красивой формы ладонь казалась еще крупнее и, как ни странно, женственнее. Встретив мой взгляд, Каролина улыбнулась и мягко потянула к себе руку, в которой чувствовалась каждая косточка, а меня нежданно окатило волной нежности. Я ухватил ее за кончики пальцев и серьезно сказал:

– Осторожнее, ладно? Не увлекайтесь. Или разрешите вам помогать.

Каролина смущенно высвободила пальцы и сложила руки на груди:

– Вы и так уже очень помогли. По правде, я не представляю, как бы мы без вас справились со всем, что было. Вам известны все наши тайны. Вам и Бетти. Забавно! Хотя работа врача в том и состоит, чтобы узнавать чужие секреты. Отчасти в том же и работа служанки.

– Надеюсь, я ваш друг, а не только врач.

– Конечно друг, – машинально ответила Каролина и, помолчав, повторила, уже гораздо теплее и с большей убежденностью: – Вы друг. Бог его знает, зачем это вам, ибо мы для вас всего лишь обуза. Будто вам мало пациентов. Вы не устали от обуз?

– Я люблю все свои обузы, – чуть улыбнулся я.

– Ну да, с ними вы при деле.

– Одни определенно хороши для дела, другие я люблю просто так. О них я забочусь. Я за вас переживаю.

Я слегка выделил слово «вас», и Каролина рассмеялась, но взгляд ее стал испуганным:

– Господи, зачем? Я в полном порядке. Я всегда в порядке. Это мой пунктик, вы не знали?

– Хм. Вы бы меня убедили, если б при этом не выглядели такой усталой. Почему бы вам…

– Что? – наклонила голову Каролина.

Я уже давно хотел ей это предложить, да все не было подходящей минуты.

– Почему бы вам опять не завести собаку? – выпалил я.

Мгновенно лицо ее стало замкнутым, она отвернулась:

– Не хочу.

– В понедельник я был на ферме Гороховый Холм, – не унимался я. – Там ощенилась сука, красавица-ретривер.

Каролина набычилась, и тогда я мягко добавил:

– Никто не скажет, что вы предаете Плута.

– Не в том дело. – Она покачала головой. – Это… небезопасно.

– Для кого? – вытаращился я. – Для вас? Или миссис Айрес? То, что случилось с девочкой, не должно…

– Вы не поняли, – сказала Каролина и неохотно добавила: – Небезопасно для собаки.

– Что?!

– Наверное, я выгляжу глупо… – она смотрела в сторону, – но иногда меня одолевают мысли о том, что брат говорил про дом. Мы сплавили Родди в клинику, верно? Избавились от него, потому что это легче, чем прислушаться к его словам. Последнее время я его почти ненавидела. Что, если он так сильно заболел именно от нашей глухоты и ненависти? Что, если…

Нервничая, Каролина натянула обшлага вязаного свитера на ладони, высунув большие пальцы в просвет между петлями.

– Иногда мне кажется, что дом и впрямь изменился, – тихо сказала она. – Не знаю, то ли я его иначе воспринимаю, то ли он меня, или же… – Каролина взглянула на меня, и голос ее дрогнул: – Наверное, вы считаете меня чокнутой.

– Я никогда не считал вас чокнутой, – помолчав, ответил я. – Вполне понятно, что дом и ферма в их нынешнем состоянии наводят тоску.

– Тоска, – повторила Каролина, шевеля высунутыми пальцами. – Думаете, в этом все дело?

– Уверен. Наступит весна, вернется Родерик, имение встанет на ноги, и настроение ваше изменится. Вот увидите.

– Вы думаете, нам стоит… держаться за имение?

Вопрос меня ошеломил.

– Конечно! А вы так не думаете?

Она не ответила, а через секунду в гостиную вошла ее мать, и разговор наш оборвался. Мы помогли миссис Айрес усесться в кресло. Покашливая, она взяла меня за руку:

– Благодарю вас, мне хорошо. Правда-правда. С часик я полежала, а потом решила, что это глупо, если в груди хлюпает, как в утином садке.

Она откашлялась в платок и отерла заслезившиеся глаза. Плечи ее были укрыты шалями, а голова – кружевной мантильей. Изящная и бледная, миссис Айрес походила на чахлый цветок в футляре; волнения последнего времени ее состарили, а слабые легкие, хлебнувшие дыма, не устояли перед бронхитом. Даже недолгое путешествие по выстуженному дому ее утомило. Кашель ее стих, но одышка осталась.

– Как поживаете, доктор? – спросила миссис Айрес. – Каролина сказала вам о письме доктора Уоррена? – Поджав губы, она покачала головой. – К сожалению, новости неутешительные.

– Сочувствую вам.

Немного поговорив о Родерике, мы вернулись к другой животрепещущей, но безрадостной теме – строительству. Вскоре миссис Айрес охрипла и замолчала; мы с Каролиной пытались поддерживать разговор, а она, огорченная собственной немотой, беспокойно перебирала руками в кольцах. Потом, не дослушав, миссис Айрес подобрала свои шали и прошла к письменному столу, где стала рыться в бумагах.

– Что ты ищешь, мама? – взглянула на нее Каролина.

Будто не слыша, миссис Айрес рассматривала конверт.

– Совет шлет горы всякой чепухи! – Голос ее был непрочен, как паутина. – А правительство разглагольствует о нехватке бумаги!

– Да, писанина утомляет. Что тебе нужно?

– Ищу последнее письмо твоей тетушки Сисси. Хочу показать его доктору.

– Там письма нет. – Каролина встала. – Я его убрала. Садись, я принесу.

Из конторки она достала письмо и передала его матери. Та направилась к креслу, следом за ней волочилась соскользнувшая с плеча шаль с узловатой бахромой. Прежде чем развернуть письмо, миссис Айрес долго устраивалась в кресле. Потом обнаружила, что куда-то запропастились ее очки.

– О господи! – прошептала миссис Айрес, закрыв глаза. – Только этого не хватало!

Она шарила взглядом вокруг себя, к поискам присоединились и мы с Каролиной.

– Где последний раз ты их видела? – Каролина заглянула под диванную подушку.

– Здесь, это совершенно точно. Я держала очки в руке, когда утром Бетти принесла письмо от доктора Уоррена. Может, ты куда-нибудь их переложила?

– Я их не видела, – нахмурилась Каролина.

– Значит, кто-нибудь другой переложил. Простите, доктор, я понимаю, как мы вам надоели.

Добрых пять минут мы безуспешно перетряхивали бумаги, открывали ящики и заглядывали под стулья. Наконец Каролина вызвала Бетти и велела ей посмотреть в спальне, хотя миссис Айрес говорила, что не надо зря гонять девочку, ибо она прекрасно помнит, что последний раз надевала очки именно здесь, в малой гостиной.

Бетти почти сразу вернулась и виновато подала хозяйке очки, которые нашла в спальне на подушке. Секунду миссис Айрес на них смотрела, а затем брезгливо покачала головой.

– Вот что значит старость, Бетти, – сказала она, забирая очки.

Каролина засмеялась, но смех ее казался слегка наигранным.

– Глупости, мама!

– Да что уж там. Не удивлюсь, если кончу, как моя двоюродная бабка Додо. Она так часто теряла вещи, что сын преподнес ей индийскую мартышку, к спине которой приторочил корзинку; тетка складывала туда ножницы, наперстки и прочее и водила обезьяну на ленточке.

– Что ж, если пожелаешь, раздобудем тебе мартышку.

– Нет, нынче это невозможно. – Миссис Айрес надела очки. – Какое-нибудь общество выступит с запретом, либо мистер Ганди выразит протест. Может, в Индии обезьяны имеют право голоса… Спасибо, Бетти.

Одышка ее прошла, голос окреп. Она тряхнула листком, разворачивая письмо, отыскала и вслух прочла один абзац. Речь в нем шла о совете, который ее сестра получила от парламентария-консерватора, весьма обеспокоенного разбазариванием старых имений. Вообще-то, ничего нового мы не узнали: нынешнее правительство грозило землевладельцам штрафами и ограничениями, а потому до следующих выборов им лучше «не дергаться и затянуть пояса».

– Хорошо, если есть пояса, но как быть тем, у кого нет пряжки? – сказала Каролина, когда миссис Айрес закончила. – Было бы славно превратить имение в сонное царство и ждать прихода к власти доблестных консерваторов. Но если мы будем сидеть сложа руки еще хотя бы год, нам крышка. Я почти жалею, что совет не купил больше земли. Еще бы с полсотни коттеджей, и мы бы почти расплатились с долгами…

Унылая беседа продолжалась до появления Бетти с чаем, после чего мы погрузились в молчание и собственные мысли. Миссис Айрес тяжело вздыхала, временами откашливаясь в платок. Каролина поглядывала на письменный стол – вероятно, раздумывала о гибнущем имении. Согревая пальцы о тонкий фарфор чашки, я бродил взглядом по комнате и вдруг поймал себя на том, что почему-то вспоминаю свой первый визит в Хандредс-Холл. Бедняга Плут лежит на полу, точно беспомощный старик, а Каролина ногой почесывает ему мохнатое брюхо. Родерик лениво нагибается за упавшим шарфом миссис Айрес. Наша мама как мальчик-с-пальчик. Куда ни пойдет, повсюду оставляет за собой метки… Теперь нет ни его, ни Плута. Французское окно было распахнуто, а сейчас закрыто от непогоды и понизу заколочено щитом – не так дует, но и света меньше. Чувствовался кисловатый запах гари, лепнину на стенах изгваздал налет сажи. Еще пахло мокрой шерстью – на древней раме Каролина развесила промокшую под дождем одежду, которая теперь сохла перед камином. Невозможно представить, чтобы полгода назад миссис Айрес позволила превратить гостиную в прачечную. Но тогда из сада вошла красивая смуглая женщина в вычурных туфлях, а сейчас я видел старуху, которая кашляла и вздыхала, кутаясь в разномастные шали.

Каролина озабоченно смотрела на мать и, похоже, думала о том же. Заметив мой взгляд, она смущенно мигнула.

– Какие мы все нынче угрюмые! – Каролина отставила пустую чашку и подошла к окну. Зябко обхватив себя, она посмотрела на низкое серое небо. – Слава богу, дождь кончается. Уже что-то. Пока не стемнело, загляну на стройку… Я почти каждый день туда хожу, – добавила она, поймав мой удивленный взгляд. – Сверяю ход работ с графиком, который дал Бабб. Теперь мы с ним большие друзья.

– По-моему, вы хотели, чтобы стройку огородили, – сказал я.

– Да, сначала хотели, но она чем-то завораживает. Что-то вроде гадкой раны – не можешь удержаться, чтобы не заглянуть под бинт. – С сушилки Каролина сняла свое пальто, берет и шарф; одеваясь, она мимоходом предложила: – Если угодно и есть время, идемте со мной.

Время-то имелось, поскольку в тот день вызовов было мало, однако накануне я лег поздно, а встал рано, и теперь возраст давал о себе знать. Мысль о том, чтобы в холоде шлепать по грязи, отнюдь не прельщала. К тому же было бы невежливо бросить миссис Айрес. Но та, заметив мою неуверенность, сказала:

– Идите-идите, доктор. Мне интересно мужское мнение о работах.

После этого я уже не мог отказаться. Каролина позвонила Бетти, и служанка принесла мою верхнюю одежду. Мы подбросили поленьев в камин и удостоверились, что у миссис Айрес есть все необходимое. Чтобы сэкономить время, на улицу мы вышли прямо из гостиной, перебравшись через щит у французского окна, спустились по каменным ступеням и зашагали через южную лужайку. Сырая трава, цеплявшаяся за ботинки, тотчас вымочила манжеты моих брюк и притемнила чулки Каролины. Потом началась самая мокредь; неуклюже взявшись за руки, мы пошли на цыпочках и разъединились уже на сухой гравийной тропке, что бежала вдоль садовой ограды.

Приходилось сражаться с плотным, словно бархатный занавес, ветром, но шли мы резво, в заданном Каролиной темпе. Явно радуясь тому, что вырвалась из дома, она по-мужски размашисто вышагивала на своих длинных толстоватых ногах. Руки она глубоко засунула в карманы пальто, отчего борта его натянулись, подчеркивая выпуклости бедер и груди. От колючего ветра щеки ее порозовели, а волосы, неумело спрятанные под весьма уродливый вязаный берет, развевались спутанными прядями. В отличие от матери Каролина быстро оправилась от последствий угара, а потому ничуть не задыхалась. Сейчас на лице ее не осталось и следа недавней усталости, оно лучилось энергией и здоровьем, и я с долей восхищения подумал о том, что она не может быть нездоровой, как красивая женщина не может быть непривлекательной.

Ее радость от ходьбы оказалась заразительной. Я разогрелся и стал получать удовольствие от бодрящих шлепков холодного ветра. Из окна машины парк казался единообразной мешаниной зелени, но пешая прогулка одарила открытиями: кое-где сквозь спутанную траву храбро проглядывали подснежники, на земляных проплешинах пробивались тугие бутончики крокусов, изголодавшихся по воздуху и солнцу. Вдалеке маячили пролом в ограде и слякотная полоса, где копошились шесть-семь фигур с тачками и лопатами. Мы подошли ближе, и тогда я понял истинный размах стройки. Чудесный Ужовый луг погиб безвозвратно. Лишенный дерна и выровненный, участок в сотню ярдов длиной уже был разделен столбами, канавами и начатой кладкой на строительные секции.

Мы подступили к траншее, в которую рабочие заливали раствор, и я увидел, что фундамент новостройки бутят кусками бурых камней из разломанной ограды.

– Какая жалость! – огорченно вздохнул я.

– Да, это ужасно, – тихо ответила Каролина. – Я понимаю, людям нужно жилье и все такое. Но у меня ощущение, будто Хандредс-Холл пережевывают, а потом отхаркнут.

Голос ее дрогнул. В дальнем конце стройки мы увидели Мориса Бабба, который через открытое окно своей машины разговаривал с прорабом. Заметив нас, он неспешно выбрался из автомобиля и направился к нам. Морису Баббу, хвастливому, но смекалистому коротышке с бочкообразной грудью, перевалило за пятьдесят, он был хороший делец. Как и я, родом из трудового сословия, он сам выбился в люди и не упускал случая отметить, что сделал это без всяких покровителей. Здороваясь с Каролиной, Бабб приподнял шляпу, а мне протянул руку. Несмотря на холод, его толстые кургузые пальцы были теплы и упруги, как недоваренные сардельки.

– Я знал, что вы объявитесь, мисс Айрес, – приветливо сказал он. – Рабочие сомневались – мол, да куда в такой-то дождь, а я говорю: мисс Айрес не из тех, кого испугаешь непогодой. И вот она вы. Держите нас под присмотром, да? Знаете, доктор, мисс Айрес распекает моего прораба.

– Охотно верю, – улыбнулся я.

Каролина чуть зарделась. Отбросив с лица выбившиеся пряди, она слегка приврала:

– Доктор Фарадей интересовался, как идут работы, вот я и повела его глянуть.

– Что ж, буду рад показать! – ответил Бабб. – Особенно медику. На прошлой неделе к нам заглядывал санитарный инспектор мистер Уилсон. Сказал, отличное место в смысле воздуха и для отвода стоков; думаю, вы с ним согласитесь. Видите, как у нас все распланировано? Тут шесть домов и за поворотом дороги еще шесть. – Пухлой ручонкой он ткнул в сторону проселка. – Дом на две семьи, с общей стеной. Обратите внимание, кладка из красного кирпича, под стать особняку. – Бабб показал на грубо штампованные малиновые кирпичи. – Будет этакое именьице! Пожалуйте за мной, я проведу вас по площадке. Осторожнее, мисс Айрес, не споткнитесь о веревки.

Он протянул куцепалую руку Каролине, которая в помощи не нуждалась, ибо на полголовы была выше его, однако вежливо позволила перевести себя через траншею. Бабб подвел нас к участку с уже готовым фундаментом и еще раз поведал, как расположатся дома, а затем, увлекшись, пригласил нас внутрь бетонного квадрата и стал рассказывать о будущих помещениях: вот тут будет «зала», там современная электрифицированная кухня с газовой плитой, а здесь туалет с ванной… Размером площадка не превышала боксерский ринг, но оказалось, что уже отбоя нет от желающих попасть в список новоселов. Предлагают деньги, сообщил Бабб, а также «сигареты и мясо в неограниченном количестве», если он «замолвит словечко».

– Это не ко мне, говорю я. Обращайтесь, говорю, в муниципалитет. Между нами, – зашептал Бабб, – обращаться туда можно до посинения. Список составлен еще полгода назад. В него попал мой племянник Дуги с женой, надеюсь, дело не сорвется. Видели бы вы, мисс Айрес, как сейчас они ютятся в Саутгеме: в двух комнатушках вместе с жениной мамашей. Мочи нет. А вот такой домик им в самый раз. Позади разобьют садик, проложат дорожку, обнесут оградкой. Из Лидкота сюда пустят автобус, вы слыхали, доктор? Тот, что ходит по Барн-Бридж-роуд. Кажется, с июня откроют маршрут.

Он бы так и балаболил, но его окликнул прораб; извинившись, Бабб вновь сунул мне свои сардельки и отбыл. Каролина отправилась понаблюдать за рабочими, а я, оставшись в бетонном квадрате, подошел к воображаемому кухонному окну, которое выходило на парк и особняк. Сквозь голые деревья дом хорошо просматривался; я прикинул, что еще лучше он будет виден со второго этажа. Ясно, что хлипкие сетчатые изгороди на задах домиков не сдержат ребятню двадцати четырех семей от визитов в парк…

На краю стройки я отыскал Каролину, и мы немного поболтали с бетонщиком, за работой которого она наблюдала. Вообще-то, я его хорошо знал – сын маминых дальних родственников, он доводился мне кем-то вроде кузена. В окружной школе, где имелось всего два класса, мы сидели за одной партой и были очень дружны. Затем я поступил в лемингтонский колледж, и дружба наша увяла; одно время бывший приятель и его старший брат Годди сильно мне досаждали – с горстями камушков караулили меня, когда вечером на велике я возвращался с учебы. Но это было давно. Кузен дважды был женат. Первая жена и ребенок умерли, а два его взрослых сына от второго брака недавно перебрались в Ковентри. Каролина спросила, как у них дела, и на смачном уорикширском наречии (невероятно, что когда-то и я так изъяснялся) знакомец поведал, что оба устроились на фабрику, где, кстати говоря, получают больше двадцати фунтов в неделю. Я бы сам не отказался от такого жалованья; думаю, Айресы эту сумму растягивали на месяц. Однако, разговаривая с Каролиной, кузен снял шапку, а на меня поглядывал смущенно и попрощался неловким кивком. Я понимал, что даже сейчас ему чудно называть меня «доктор», а уж обратиться ко мне по имени или «сэр» язык и вовсе не повернется.

– Пока, Том. – Я старался быть непринужденным.

– Увидимся, Притчетт, – с искренней теплотой сказала Каролина. – Было приятно с вами поболтать. Я рада, что у ваших мальчиков все так хорошо.

Сам не знаю почему, я вдруг пожалел, что на ней этот нелепый берет. Мы пошли обратно к дому; я чувствовал, что Притчетт смотрит нам вслед и, наверное, переглядывается с напарником.

В задумчивом молчании мы возвращались по собственным темным следам, оставленным в мокрой траве. Наконец Каролина заговорила:

– Бабб тот еще тип, правда? – В голосе ее была напускная веселость, но взгляда моего она избегала. – Как славно, что построят эти дома. Вот уж радость для ваших неимущих пациентов.

– Да, радость, – ответил я. – Никаких сырых полов и низких потолков. Хороший туалет. Раздельные комнаты для мальчиков и девочек.

– Нормальный жизненный старт для детей и все такое. Как здорово, что Дуги Бабб избавится от ужасной тещи… Ох, доктор… – Наконец Каролина взглянула на меня, а потом печально посмотрела на стройку. – Уж лучше переехать в такую кирпичную коробку с залой и современной кухней, чем жить в нашем старом хлеву. – Она подняла прутик и принялась стегать им по траве. – А что такое современная кухня?

– Без ниш и закутков.

– Значит, безликая. Что плохого в нишах и закутках? Кому они мешают?

– Иногда их слишком много. – Я вспомнил убогие жилища моих пациентов и, помолчав, задумчиво добавил: – Моя мать порадовалась бы такому домику. Если б я был другим, может, они бы с отцом и сейчас в нем жили.

– То есть? – взглянула на меня Каролина.

Я вкратце поведал, как родители надрывались, чтобы я закончил колледж и мединститут: по уши влезли в долги, на всем экономили, отец работал сверхурочно, а мать бралась за шитье и стирку, хотя еле могла переложить мокрое белье из чана в бадью.

Я полнился горечью, но остановиться не мог.

– Родители отдали все, чтобы я стал врачом, а я так и не понял, что мать больна. На мое обучение они угрохали целое состояние, а я узнал лишь то, что у меня неправильный выговор, плохая одежда и застольные манеры – все не так. Я начал стыдиться родителей. Друзей никогда к себе не приводил. Однажды отец с матерью приехали на окончание учебного года, когда мне вручали премию за научную работу. Помню физиономии однокурсников, мне этого хватило. Больше я родителей не приглашал. Лет в семнадцать при клиентах я назвал отца дураком…

Я не договорил. Мягко, насколько позволил бушевавший ветер, Каролина сказала:

– Наверное, они вами очень гордились.

Я пожал плечами:

– Может быть. Но гордость не возмещает счастья. Им бы жилось лучше, если б я был таким, как мои кузены, вон как Том Притчетт. Наверное, и мне бы лучше жилось.

Нахмурившись, Каролина стегнула траву.

– Все это время мне казалось, что вы нас чуть-чуть ненавидите, – глядя в сторону, сказала она.

– Ненавижу? – изумился я.

– Да, из-за ваших родителей. Но теперь мне кажется… вы ненавидите себя.

Я не ответил, повисло неловкое молчание. Смеркалось, и мы прибавили шагу. Выбирая места посуше, мы вышли к зарослям, где садовую ограду сменял древний покосившийся заборчик. Не забор, а какой-то подзаборник, сострил я. Сравнение Каролину насмешило, развеяв нашу угрюмость. Перебравшись через заросшую канаву, мы оказались на заболоченном пятачке, который вновь одолели на цыпочках. Мои ботинки на гладкой подошве были не приспособлены для подобных трюков, и раз я так оскользнулся, что чуть не сел на шпагат. От смеха Каролина зарделась, теперь ее щеки просто полыхали румянцем.

Чтобы не наследить на крыльце, мы направились к черному ходу. День был пасмурный, но, приближаясь к темному дому, мы словно входили в тень, – казалось, вздыбившиеся стены со слепыми окнами вбирают в себя последние крохи вечернего света. Каролина вытерла ноги о коврик, и я с огорчением отметил, что на лице ее вновь проступает усталость – кожа под глазами чуть сморщилась, будто кипяченое молоко, подернутое пенкой.

– Дни еще такие короткие, – вздохнула она, оглядывая дом. – Не люблю эту пору, а вы? Все тяготы кажутся еще тяжелее. Как жаль, что нет Родерика. Вдвоем с матерью… – Она потупилась. – Нет, мама милая, она не виновата, что хворает. Но иногда кажется, что день ото дня она глупеет, а мне не всегда хватает терпения. С Родом было весело. Смеялись над всякой чепухой. В смысле, пока он не заболел.

– Ничего, скоро он вернется, – тихо сказал я.

– Вы вправду так думаете? Хорошо бы с ним повидаться. Ну что же это, он больной и совсем один! Мы ничего не знаем, как он там. Думаете, не надо к нему ехать?

– Можем съездить, если хотите. Я готов вас отвезти. Но по-моему, сам Род не проявлял желания увидеться?

Каролина огорченно помотала головой:

– Доктор Уоррен говорит, ему нравится уединение.

– Что ж, врачу виднее.

– Наверное…

– Давайте немного подождем. Я же говорю: скоро придет весна и все изменится, вот увидите.

Она энергично кивнула, желая мне верить. Потом еще раз шаркнула ногами по коврику и, тяжело вздохнув, направилась в холодный мрачный дом, где ее ждала мать.

В последующие дни, готовясь к больничному балу, я ловил себя на том, что вспоминаю этот тяжелый вздох. Благотворительный бал, проводившийся ежегодно, серьезно воспринимала одна молодежь, но и зрелые врачи охотно его посещали вместе с женами и взрослыми детьми. Местные доктора бывали на нем по очереди: нынче был черед мой и Грэма, а наш заместитель Фрэнк Уайз и доктор Моррисон, партнер Сили, оставались на вызовах. Как холостяк, я был вправе привести пару гостей и еще задолго до вечера планировал пригласить миссис Айрес. Из-за ее нездоровья идея отпала, но мне пришло в голову, что, возможно, Каролина захочет стать моей спутницей хотя бы ради того, чтобы на вечерок покинуть Хандредс-Холл. Конечно, я допускал, что приглашение на «мероприятие», сделанное в последнюю минуту, ее отпугнет, а потому колебался, стоит ли все затевать. Однако я упустил из виду ее ироничность.

– Докторские танцульки! – обрадовалась Каролина, когда я наконец ей позвонил. – С удовольствием пойду.

– Точно? Вечеринка забавная. Скорее, это бал сиделок, а не врачей. Женщин всегда значительно больше.

– Не сомневаюсь! Поди, все красные, взволнованные – ну как же, слиняли с дежурства! Совсем как служивые молодки на военно-морских вечерах. А старшая сестра напьется и уступит хирургам? Скажите – да!

– Угомонитесь, – ответил я. – Иначе не будет сюрприза.

Она засмеялась; даже сквозь телефонные помехи в голосе ее слышалась неподдельная радость, и я мысленно себя похвалил. Не знаю, держала ли она что в уме, когда согласилась стать моей спутницей. Наверное, было бы странно, если б молодая незамужняя женщина не рассчитывала встретить на бале одинокого мужчину. Но если подобные мысли ее посещали, она их умело скрывала. Видимо, унизительный опыт с мистером Морли научил ее осторожности. Она вела себя так, будто мы с ней пожилая пара, которая станет наблюдать за резвящейся молодежью. Когда в вечер бала я за ней заехал, она выглядела весьма неброско: оливковое платье, оставлявшее открытыми шею и руки, распущенные не подвитые волосы, грубоватое лицо почти без косметики.

Миссис Айрес была явно недовольна тем, что весь вечер проведет в одиночестве. Она сидела в малой гостиной, устроив на коленях поднос со старыми письмами мужа, которые раскладывала в аккуратные стопки.

Мне было неловко оставлять ее одну.

– Ничего, что мы ее покинули? – спросил я Каролину, заводя мотор.

– Ничего, есть Бетти, готовая сидеть с ней часами. Представляете, они играют в настольные игры! Как-то мы разбирали вещи, и мама наткнулась на старые доски. Теперь сражается с Бетти в шашки и уголки.

– Миссис Айрес и Бетти?

– Чудно́, правда? С нами мать никогда не играла, а сейчас обе так увлеклись… Ставки у них по полпенни, мама нарочно поддается. На Рождество Бетти ездила домой, но вряд ли это ее порадовало… Бедняжка… Неудивительно, что своей кошмарной матери она предпочитает мою. А мама умеет нравиться людям…

Каролина зевнула и плотнее запахнула пальто. До Лемингтона было минут тридцать езды; убаюканные гулом мотора и ровным ходом машины по зимнему проселку, мы погрузились в дружелюбное молчание.

Но оба встрепенулись, въехав на территорию больницы, полную машин и людей. Бал устроили в актовом зале – просторной комнате с паркетным полом, из которой вынесли столы и скамьи; нынче резкий верхний свет был погашен, но горели симпатичные гирлянды из цветных лампочек и флажков, протянутые через потолочные балки. Когда мы вошли в зал, средней руки оркестр наигрывал инструментальную пьеску, и несколько легких на подъем пар уже кружили по скользкому полу, щедро присыпанному мелом. Гости за столами, расставленными по периметру зала, еще собирались с духом, чтобы присоединиться к танцующим.

Длинное сооружение на козлах представляло собой бар, к которому мы направились, но меня окликнули коллеги – Бланд и Рикетт, хирург и местный терапевт. Я представил их Каролине, завязалась обычная в таких случаях легкая беседа. Оба держали в руках бумажные стаканчики; заметив, что я поглядываю на бар, Рикетт сказал:

– Жаждете хлороформного пунша? Не обольщайтесь названием, по вкусу это выдохшийся лимонад. Одну секунду, вот кто нам нужен!

Потеснив Каролину, он ухватил за рукав человека, разносившего напитки, и что-то зашептал ему на ухо. Бланд пояснил, что это «их секретный агент». Через минуту разносчик появился с четырьмя стаканчиками, до краев полными розоватой жидкостью, которую черпали из пуншевых чаш, но, как скоро выяснилось, крепко сдобренной бренди.

– Другое дело! – причмокнул Рикетт, облизывая губы. – Как вам, мисс… – Он забыл имя Каролины.

Бренди был ядреный, а пунш подслащен сахарином. Когда Бланд с Рикеттом отошли, я спросил Каролину:

– Осилите эту дрянь?

– Да уж не вылью! – засмеялась она. – Бренди левый?

– Наверное.

– Потрясающе!

– Надеюсь, глоток левого бренди нам не повредит.

Я приобнял Каролину за талию и увлек в сторону, чтобы ее не толкал народ, снующий к бару и обратно. Зал наполнялся.

Мы высматривали свободный столик, но меня снова окликнули – на сей раз врач, писавший отзыв на мою статью об успешном лечении Родерика. Было нельзя не подойти к нему, и он минут пятнадцать выспрашивал мое мнение по какому-то терапевтическому случаю, не особо обращая внимание на Каролину, которая оглядывала зал и застенчиво прихлебывала из стаканчика. Иногда она посматривала на меня, словно я открылся ей в новом свете.

– Вы тут фигура! – сказала она, когда мой собеседник наконец ушел.

– Да уж! – Я отхлебнул пунша. – Уверяю вас, я ноль без палочки.

– Вот и славно, будем двумя нолями. Этот бал – хорошее отвлечение от дома. А то, куда ни пойду, всюду ловлю на себе жалостливые взгляды: «Вон бедняжка мисс Айрес из Хандредс-Холла…» Ух ты, смотрите! Сиделки прибыли огромной стаей, все как я говорила! Точно раскрасневшиеся гусыни! Знаете, когда началась война, я хотела стать сиделкой. Все вокруг твердили, что я просто создана для такой работы, и меня это оттолкнуло. Уж больно сомнительный комплимент. Вот почему я пошла на флот. А кончила сиделкой Родди.

Расслышав в ее голосе тоскливую нотку, я спросил:

– Скучаете по службе?

– Поначалу ужасно скучала, – кивнула Каролина. – Знаете, я была хорошим служакой. Стыдно в таком признаваться, да? Но мне нравилась вся эта морская кутерьма. Нравился установленный порядок. Все расписано: только такие чулки, только такие туфли, только такая прическа. В конце войны я хотела остаться на службе, отправиться в Италию или Сингапур. Но вот вернулась в Хандредс-Холл…

Какая-то торопливая парочка ее толкнула, и она расплескала выпивку. Слизнув с края стаканчика капли, Каролина замолчала. Музыка стала громче и оживленнее, в оркестре появился певец. Народ пробивался к танцплощадке, нас окончательно затолкали.

– Не будем тут стоять! – Я перекрикивал музыку. – Может, вам с кем-нибудь потанцевать? Вон мистер Эндрюс, больничный хирург…

Каролина коснулась моей руки:

– Ой, пока больше ни с кем меня не знакомьте. Особенно с хирургом. Всякий раз, как он на меня посмотрит, мне будет казаться, что он прикидывает, где бы меня разрезать. Кроме того, мужчины не любят танцевать с высокими женщинами. Может, я с вами потанцую?

– Конечно, если хотите.

Осушив стаканчики, мы протолкались к танцплощадке. Несколько секунд нам было неловко, пока мы вставали в танцевальную позу, пытаясь преодолеть неизбежную скованность и вписаться в негостеприимную толчею.

– Терпеть этого не могу, – пробормотала Каролина. – Будто вскакиваешь на эскалатор.

– А вы закройте глаза.

Я повел ее в квикстепе. Попихавшись с соседями, пару раз ощутив их локти и каблуки, мы поймали ритм толпы и внедрились в центр площадки.

Каролина открыла глаза и опешила:

– Как же мы назад-то выберемся?

– Пока об этом не думайте.

– Придется ждать медленного танца… А вы хорошо танцуете.

– Вы тоже.

– Похоже, вы удивлены? Я всегда любила танцевать. На фронте отплясывала как бешеная. Там это было самое лучшее. В юности я танцевала с отцом. Он был высокий, и потому не имело значения, что я такая дылда. Он учил меня танцевать. Род был бестолковый. Говорил, я веду его, точно парень. Я не веду вас?

– Ничуть.

– Я не слишком много болтаю? Знаю, некоторые мужчины этого не любят. Наверное, разговоры сбивают их с такта.

– Можете говорить сколько угодно, – ответил я.

По правде, мне было приятно, что она в столь хорошем настроении, так расслаблена и податлива в моих руках. Я держал ее чуть на отлете, но от толчков танцующей публики нас то и дело прижимало друг к другу, и я чувствовал ее упругую грудь и литые бедра. При поворотах ее крепкая спина напрягалась под моими растопыренными пальцами. От расплескавшегося пунша рука ее была липкой, дыхание слегка отдавало бренди. Я понял, что она чуть-чуть пьяна. Наверное, я и сам немного опьянел. Внезапно меня окатило волной искренней приязни к ней, и я улыбнулся.

– Что это вы ухмыляетесь? – откинув голову, спросила Каролина. – Прямо как танцор на конкурсе. Вам номер на спину не пришлепнули?

Она шутливо заглянула за мое плечо, и я вновь ощутил ее грудь.

– Вон доктор Сили! – прошептала Каролина. – Разверните меня и посмотрите на его бабочку и бутоньерку!

Сделав пируэт, я увидел своего громоздкого коллегу, танцевавшего с женой: бабочка в горошек, в петлице мясистая орхидея. Где только он ее раздобыл? На лоб его падала прядь чрезмерно намасленных волос.

– Мнит себя Оскаром Уайльдом, – сказал я.

– Кем? – Смех Каролины откликнулся в моих ладонях. – Куда ему! Девчонками мы прозвали его «осьминог». Вечно старался кого-нибудь из нас подвезти. Всегда казалось, что кроме лап, которые он держит на руле, у него по меньшей мере еще одна… Уведите меня, чтобы он нас не заметил. А то потом сплетен не оберемся. Рулите на край площадки…

– Слушайте, кто кого ведет? Я начинаю понимать Родерика.

– Танцуйте на край! – опять засмеялась Каролина. – Затем пойдем по кругу, и вы про всех мне расскажете: кто больше других угробил пациентов, кто спит с медсестрами и прочие непотребства.

Мы танцевали еще под две-три песни, за это время я поведал о наиболее выдающихся больничных личностях, немного посплетничав; потом заиграли вальс, и толпа танцующих рассосалась. Мы пошли к бару за новой порцией пунша. В зале становилось жарко. Я увидел Дэвида Грэма и Анну, которые только что приехали и теперь пробирались к бару. Последний раз Каролина виделась с Дэвидом, когда я пригласил его для освидетельствования Родерика.

– Сюда идет Грэм, – тихо, насколько позволяла гремевшая музыка, сказал я. – Ничего, если вы встретитесь?

Не оглядываясь, Каролина мотнула головой:

– Ничего. Я предполагала, что он будет здесь.

Легкая неловкость, возникшая при встрече с Грэмами, вскоре растаяла. Они привели гостей: средних лет стратфордскую чету и их замужнюю дочь, которая оказалась давней приятельницей Каролины. Ахая и смеясь, девицы расцеловались.

– Мы уже сто лет знакомы, еще с войны, – пояснила Каролина.

Миловидная блондинка Бренда показалась мне весьма жизнелюбивой. Я был рад за Каролину, но вместе с тем чуть взгрустнул, ибо появление стратфордских гостей словно провело черту между взрослыми и молодежью. Бренда и Каролина в сторонке покуривали, а затем под руку направились в дамскую комнату.

К их возвращению я был полностью во власти компании Грэмов, которая отыскала столик вдали от громыхавшего оркестра и выставила пару бутылок алжирского вина. Девушкам подали стаканчики, предложили стулья, но они не сели, а все поглядывали на танцплощадку. Прихлебывая вино, в такт музыке Бренда нетерпеливо покачивала бедрами. Оркестр вновь играл что-то быстрое, девушкам хотелось танцевать.

– Вы не обидитесь? – виновато спросила Каролина. – Бренда хочет познакомить меня с приятелями.

– Танцуйте, танцуйте, – ответил я.

– Я недолго, обещаю.

– Приятно видеть Каролину веселой, – сказал Грэм, когда девушки ушли.

– Да, – кивнул я.

– Часто с ней видишься?

– Заглядываю к ним, когда есть время.

– Ну да. – Казалось, Грэм ожидал услышать что-то еще. Помолчав, он доверительно спросил: – Насколько я знаю, братцу не лучше?

Я пересказал последнее сообщение доктора Уоррена, затем мы поговорили о наших пациентах, а потом стратфордец затеял дискуссию о грядущей системе здравоохранения. Как большинство терапевтов, он был категорически против нее, Дэвид яростно ее поддерживал, а я по-прежнему пребывал в мрачном убеждении, что она положит конец моей карьере. Затянувшееся обсуждение было довольно горячим. Временами я поглядывал на танцплощадку, а Каролина с Брендой то и дело подбегали глотнуть вина.

– Все хорошо? – спрашивал я, беззвучно артикулируя из-за плеча Грэма, а в следующий раз окликал: – Ничего, что я вас покинул?

– Не переживайте, – улыбалась Каролина.

Вечер продолжался, и я спросил Анну:

– Думаешь, Каролина не обидится? Как-то нехорошо, что я ее бросил.

Анна глянула на мужа и что-то ответила, но музыка заглушила ее слова. Я расслышал что-то вроде «нам не привыкать» или «пора привыкать» и решил, что она меня не поняла. Видя мое недоумение, Анна рассмеялась:

– Бренда за ней присмотрит, не волнуйся. Все в порядке.

В половине двенадцатого кто-то схватил микрофон и объявил «Пол Джонс». К танцплощадке хлынула волна гостей, увлекшая и нас с Грэмом. Машинально поискав взглядом Каролину, я увидел ее в женском круге на другой половине зала и уже не терял из виду, рассчитывая при смене музыки встать с ней в пару. Но перед каждой сменой партнера нас уносило в разные стороны. Разбухший от сиделок женский круг был больше мужского; спотыкаясь о ноги соседок, Каролина улыбалась и раз скорчила рожицу: «Кошмар!» Когда мы снова пролетели мимо друг друга, она рассмеялась. Прядки распущенных волос липли к ее взмокшему лицу. Наконец при очередной смене она оказалась от меня в двух шагах, и я стал вежливо, но решительно к ней пробиваться, однако меня опередил какой-то огромный разгоряченный мужик, в котором я не сразу узнал Джима Сили. Вообще-то, он имел полное право ее пригласить, но Каролина послала мне взгляд, полный комического ужаса, когда Сили ее облапил и повел в медленном фокстроте, прижав подбородок к ее уху.

Моей партнершей стала молоденькая сиделка; когда этот танец закончился и вновь возникла толчея, я ушел с площадки. Взяв стаканчик водянистого пунша, я выбрался из толпы и стал наблюдать за танцорами. Каролина избавилась от Сили, теперь ее партнером был менее дородный юноша в роговых очках. Сили тоже променял танцплощадку на бар. Залпом опрокинув стаканчик пунша, он собрался закурить, но заметил мой взгляд и подошел ко мне, протягивая портсигар.

– На этих вечерах я чувствую себя стариком, – сказал он, поднося мне зажигалку. – Сиделки чертовски молоденькие, правда? Я тут поплясал с одной цыпочкой, так на вид она не старше моей дочки, которой двенадцать. Вот уж раздолье для старого развратника… – Сили назвал старшего хирурга, чье имя пару лет назад фигурировало в небольшом скандале. – Танцуем мы, и я спрашиваю, как ей в нашей округе, а она отвечает, мол, похоже на место, куда в сороковом году ее эвакуировали. Какой уж тут романчик. Лучше старый добрый вальс, чем эти скачки в кругах. Надеюсь, самбы-румбы сейчас закончатся. Вот тогда с божьей помощью…

Платком он промокнул лицо и отер багровую шею, просунув тот за воротничок рубашки. Бабочка его съехала набок, орхидея пропала – из петлицы торчал лишь толстый зеленый черенок с мутной капелькой на сломе. От Сили, разгоряченного выпивкой и танцами, полыхало жаром, словно от печки, и стоять с ним рядом в духоте зала было неприятно, но я не мог уйти раньше, чем выкурю предложенную им сигарету. Еще пару минут толстяк отирался, пыхтел и бубнил, а потом смолк, разглядывая скачущие пары.

Не сразу отыскав Каролину, я подумал, что она ушла с площадки, но потом увидел ее все с тем же очкариком и уже не спускал с нее глаз. «Пол Джонс» закончился, оркестр играл что-то спокойное, но всеобщее веселье еще не вполне угасло. Лицо Каролины блестело испариной, волосы растрепались, шея и плечи пошли красными пятнами, туфли и чулки были измазаны мелом. Ей идет быть такой, подумал я. Вопреки заурядной внешности и скромному платью она казалась совсем юной, словно молодость ее, подстегнутая танцами и весельем, проглянула вместе с румянцем.

Закончив танец, они с очкариком начали следующий, и только тут, услышав реплику Сили, я понял, что он тоже за ними наблюдает.

– Каролина недурно выглядит, – сказал он.

Я отошел к соседнему столу загасить сигарету.

– Спору нет, – поддакнул я, вернувшись.

– Она прекрасно танцует. В курсе насчет своих бедер и знает, что с ними делать. Большинство англичанок танцуют на полусогнутых. – Лицо Сили приняло мечтательное выражение. – Полагаю, вы видели ее верхом? В ней что-то есть. Жаль, наружность подгуляла. Думаю, вас это… – он сделал последнюю затяжку, – не оттолкнет.

Я решил, что ослышался, но по его лицу понял: именно это он и сказал.

Сили скривил губы, выдувая дым в сторону, но увидел мою вытянувшуюся физиономию и рассмеялся, выпустив его сизым клубом:

– Полно вам! Ни для кого не секрет, сколько времени вы у них проводите. Открою вам: идут споры, на кого вы положили глаз – на дочку или мать.

В его устах все это звучало превосходной шуткой; он словно подзуживал меня на дерзкую шалость, как старшеклассник, аплодирующий первашу, который отважился подглядывать за наставницей.

– Какая грандиозная забава для вас! – холодно сказал я.

– Не будьте таким! – вновь рассмеялся Сили. – Вы же знаете, что такое провинциальная жизнь. Ничуть не лучше больничной. Мы тут словно узники, что счастливы любому развлечению. Лично я не понимаю, чего вы тянете. Уж поверьте, миссис Айрес в свое время была красавицей. Однако на вашем месте я бы выбрал Каролину – по той простой причине, что у нее впереди много сладких годков.

Сейчас я вспоминаю его слова, поразившие меня своей наглостью, и удивляюсь, почему я позволил их произнести, почему не врезал ему по пьяной раскрасневшейся морде. Однако больше всего меня поразила звучавшая в них снисходительность. Я понимал, что меня выставляют болваном, но если б я ударил Сили, то лишь доставил бы ему радость, подтвердив, что в основе своей я тот, кем он меня считает, – неотесанная деревенщина. И потому я напряженно молчал; я желал, чтобы он заткнулся, но не знал, как это сделать. Видя мое смятение, Сили подтолкнул меня локтем:

– Заставил вас призадуматься, а? Нынче же делайте свой ход, старина. – Он кивнул на танцплощадку. – Пока этот очкастый хмырь вас не опередил. Что ж, дорога до Хандредс-Холла темная и длинная.

Наконец я очнулся.

– Кажется, идет ваша жена, – сказал я, глядя за его плечо.

Сили захлопал глазами и обернулся, а я стал пробираться к выходу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Пока я неуклюже тыркался сквозь путаницу столов и стульев, меня окликнула стратфордская чета, – увидев мое перекошенное лицо, супруги решили, что я не могу отыскать наш столик. Оба так обрадовались моему появлению (жена терапевта ходила с палкой и танцевать не могла), что у меня не хватило духу уйти, до конца вечера я сидел с ними. Не помню, о чем мы говорили. Я был ошарашен тем, что сказал Сили, мысли путались, я не мог разобраться в собственных чувствах.

Сейчас уже казалось невероятным, что я привел Каролину, не думая о том, как это будет выглядеть. Наверное, я привык, что мы общаемся в уединении Хандредс-Холла; пару раз во мне шевельнулось какое-то чувство к ней, но с мужчиной такое случается, когда рядом женщина, – точно так же готовы вспыхнуть спички в коробке. Но выходит, все это время за нами наблюдали, о нас судачили, потирая руки… Казалось, меня одурачили, выставили на посмешище. Стыдно признаться, но мое смятение отчасти объяснялось довольно просто: как мужчина, я был уязвлен тем, что меня подозревают в ухаживании за девушкой, слывущей уродиной. Когда я поймал себя на этом, мне стало еще гаже. Вместе с тем во мне взыграла гордость: почему, позвольте узнать, я не могу привести на вечер Каролину Айрес, если мне так хочется? Почему я не могу танцевать с дочкой сквайра, если она сама того желает? Какого черта?

Вдобавок к этому сумбуру во мне вдруг заговорило невесть откуда взявшееся собственническое чувство к Каролине. Вспомнилась ухмылка Сили, когда он наблюдал за ней на танцплощадке. В курсе насчет своих бедер и знает, что с ними делать… Полагаю, вы видели ее верхом?.. Все-таки надо было ему врезать, злобно подумал я. Если б сейчас он это повторил, я бы определенно съездил ему по морде. Я даже оглядел зал – возникла безумная идея разыскать Сили… Но его не было ни среди танцующих, ни среди зрителей. Каролины с очкариком тоже было не видно. Я забеспокоился. Я поддерживал вежливую беседу со стратфордцами, курил и прихлебывал вино, но взгляд мой рыскал по залу. Танцы уже казались полной дурью, а танцоры суетливыми психами. Хотелось одного: чтобы Каролина вышла из этой дерганой распаренной толпы, надела пальто и я смог отвезти ее домой.

Наконец в начале второго, когда оркестр смолк и зажегся верхний свет, они с Брендой появились у нашего столика – обе разгоряченные танцами, в потеках туши и помады. Зевая, Каролина оттянула лиф платья, липнувшего к потному телу; в пройму выглянули край бюстгальтера и подмышка – затененная впадина с легкой щетинкой в катышках талька. Я с нетерпением ждал ее возвращения, но теперь, встретив ее улыбку, ощутил нечто похожее на злость и отвернулся. Я сухо сказал, что пойду в гардероб за одеждой, а Каролина с Брендой вновь отправились в дамскую комнату. Когда они, позевывая, вернулись, я с облегчением отметил, что Каролина причесалась, подкрасила губы и попудрилась, придав лицу надлежащий вид.

– Господи, ну и страшилищем я выглядела! – Надев поданное мною пальто, она подняла взгляд к гирляндам с блеклыми флажками, которые вырезали еще ко Дню победы. – Примерно как этот зал. Свет убивает все очарование, правда? Но все равно уходить не хочется… В туалете плачет девушка. Наверное, какой-нибудь врач-скотина разбил ее сердце.

Избегая ее взгляда, я кивнул на ее расстегнутое пальто:

– Застегнитесь, на улице холодно. Шарф есть?

– Забыла.

– Ну хоть воротник поднимите.

Придерживая лацканы у горла, Каролина подхватила меня под руку, чего мне вовсе не хотелось. Пока мы прощались с Грэмами, стратфордской четой и жизнелюбивой блондинкой Брендой, я чувствовал себя чрезвычайно неловко: казалось, их взгляды полны игривости, ибо они понимают, что, по выражению Сили, «дорога до Хандредс-Холла темная и длинная». Потом я вспомнил смех Анны Грэм и ее странную реплику – мол, Каролине «пора привыкать», словно той вскоре предстояло стать докторской женой, – и еще больше зажался. Когда мы распрощались и пошли к выходу, я исхитрился пропустить Каролину вперед, дабы не вести ее под руку.

На улице было скользко, дул пронизывающий ветер, и она опять за меня ухватилась.

– Говорил же, замерзнете, – буркнул я.

– Либо замерзнуть, либо сломать ногу – не забывайте, я на каблуках. Ой, держите меня! – засмеялась Каролина. Она поскользнулась и, ухватившись за меня обеими руками, крепче прильнула.

Ее поведение меня коробило. В начале вечера она выпила бренди, затем пару стаканчиков вина, и я был рад (так мне казалось), что она выпускает пар. Но если в наших первых танцах ее чуть хмельная раскованность была неподдельной, то потом ее взбалмошность выглядела слегка вымученной. «Как жаль, что надо уезжать!» – повторила она, но как-то излишне оживленно. Казалось, она ждет от вечера чего-то большего и прилагает все усилия, чтоб получить сполна. Пока мы шли, она еще раз поскользнулась – не знаю, взаправду или нарочно; в машине я укрыл ее пледом, но она неудержимо тряслась, зубы ее стучали, будто игральные кости в стакане. Печки в машине не имелось, и потому я запасся грелкой и термосом с горячей водой. Заправив грелку, я передал ее Каролине, и она благодарно сунула ее под пальто. Но едва я завел мотор, как она опустила стекло и высунулась наружу, хотя ее еще трясло.

– Что вы делаете, скажите на милость?

– Любуюсь звездами. Они так сияют.

– Ради бога, любуйтесь через стекло. Вы простудитесь.

– Вы прямо как доктор! – засмеялась Каролина.

– А вы прямо как глупая девчонка, хотя вы совсем не такая! – Я потянул ее за рукав. – Сядьте нормально и закройте окно.

С неожиданной покорностью она подчинилась, удивленная или напуганная ноткой раздражения в моем голосе. Я сам себе удивился, потому что Каролина ничем не провинилась. Виноват был паскудник Сили, которого я безнаказанно отпустил.

В молчании мы выехали с территории больницы; вскоре шум, сопровождавший разъезд гостей, – гудки клаксонов, прощальные оклики, звонки велосипедов – остался позади, на дороге стало спокойнее. Укутанная в плед Каролина понемногу согрелась и чуть расслабилась. Мое раздражение тоже слегка угасло.

Миновав окраину Лемингтона, мы выехали на темный проселок. За городом было морознее; под светом фар кусты на обочинах, искрившиеся инеем, расступались, а затем вновь ныряли во тьму, смыкаясь, точно вода, вспененная носом корабля. Каролина смотрела вперед.

– Дорога завораживает. – Она потерла глаза. – Вам это не мешает?

– Я привык.

Мой ответ ее будто ошеломил.

– Ну да, конечно. – Она меня разглядывала. – Мчитесь сквозь ночь, пациенты прислушиваются к шуму вашей машины и высматривают свет ее фар. Как они рады вашему приезду! Если б сейчас мы неслись к постели больного, нас бы ждали с огромным нетерпением. Раньше я об этом не задумывалась. Вам не страшно?

Я переключил скорость.

– Почему я должен бояться?

– Ну, такая ответственность.

– Я уже сказал, я – ноль. Чаще всего меня даже не замечают. Люди видят врача. И саквояж. Он главный. Это мне сказал старый доктор Гилл. Когда я выпустился, отец подарил мне великолепный кожаный саквояж. Доктор Гилл взглянул на него и сказал, что с такой штуковиной я ничего не добьюсь, никто мне не доверится. Он дал мне свой старый потертый баульчик. Я долго им пользовался.

– Но ведь вас ждут, вы желанны и необходимы. – Каролина будто не слушала меня. – Наверное, вам это нравится. Так?

Я глянул на нее:

– Что – так?

– Вам нравится, что ночью вы всегда кому-нибудь нужны?

Я промолчал. Похоже, она и не ждала ответа. Я еще четче уловил в ней какую-то фальшь, словно в сумрачной тесноте машины она пыталась предстать иным человеком – кем-то сродни Бренде. Каролина помолчала, а потом замурлыкала мелодию. Я узнал песню, под которую она танцевала с очкариком, и настроение мое вновь упало. Порывшись в сумочке, Каролина достала пачку сигарет.

– У вас есть такая штучка, чтобы прикурить? – спросила она, шаря по приборной доске. – Ладно, ничего, у меня где-то были спички… Вам зажечь?

– Не надо, передайте коробок.

– Нет, я сама. Тогда будет как в кино.

Чиркнула спичка; краем глаза я видел озаренные пламенем лицо и руки Каролины. В губах она держала две сигареты; обе прикурила и одну вставила мне в рот. Прикосновение холодных пальцев и тычок сигареты с привкусом помады были неприятны; тотчас вынув сигарету изо рта, я оставил ее дымиться в руке, лежавшей на руле.

Мы молча курили. Каролина придвинулась к дверце и стала рисовать узоры на стекле, затуманенном ее дыханием.

– Знаете, эта Бренда мне совсем не по душе, – вдруг сказала она.

– Правда? Вот бы не подумал. Вы кинулись друг к другу, как воссоединившиеся сестры.

– Ох, женские штучки.

– Да, мне часто приходила мысль, как утомительно быть женщиной.

– Совершенно верно, если быть ею в полном смысле слова. Вот почему я редко себя этим утруждаю. Знаете, как мы с ней познакомились?

– С Брендой? Я думал, на военной службе.

– Нет, еще раньше. Месяца полтора мы были дружинницами. Мы с ней совсем разные, но от скуки разговорились. Бренда встречалась с парнем, в смысле спала, и как раз узнала, что беременна. Она решила избавиться от ребенка и искала кого-нибудь, кто сходил бы с ней в аптеку. Я согласилась. Мы поехали в Бирмингем, где нас никто не знал. Аптекарь оказался дотошным возбужденным старикашкой, какого я себе и представляла. Я даже не знаю, хорошо это или плохо, если человек полностью соответствует твоим ожиданиям… Кстати, пилюли сработали.

– Позвольте усомниться. – Я переключил скорость. – Подобная дребедень почти никогда не помогает.

– Да ну? – удивилась Каролина. – Значит, просто совпадение?

– Просто совпадение.

– Стало быть, подружке Бренде повезло. Надо же! Хотя она из тех, кого удача не обходит вниманием: то улыбнется, то скорчит рожу. Есть такие, не замечали? – Каролина затянулась сигаретой. – Про вас спрашивала.

– Что? Кто спрашивал?

– Бренда. Подумала, вы мой отчим. Я сказала, мол, нет, и тогда она опять на вас так противно прищурилась и говорит: «Значит, твой папашка». Вот как у нее мозги работают.

Пропади ты пропадом! – мысленно ругнулся я. Похоже, так мозги работали у всех, все находили это чрезвычайно забавным.

– Надеюсь, вы ее одернули? – спросил я. Каролина молча выводила узоры на стекле. – Да?

– Ради смеха на минутку я оставила ее в заблуждении. Наверное, она тоже вспомнила Бирмингем. Сказала, вся прелесть отношений с медиком в том, что не боишься залететь. Дорогая, говорю, кому ты рассказываешь! Я четырежды подворачивала лодыжку. Он был душка!

Каролина затянулась и уныло проговорила:

– Да нет, шучу. Я сказала правду: вы друг семьи и любезно пригласили меня на вечер. Думаю, после этого я упала в ее глазах.

– Похоже, она чрезвычайно гадкая девица.

– Какой вы сухарь! – засмеялась Каролина. – Почти все девицы так болтают… в смысле, друг с другом. Господи, я ног не чувствую!

Пытаясь согреться, она заерзала, потом сбросила туфли, подтянула к себе ноги и подоткнула под колени пальто; обтянутые чулками ступни Каролина устроила в проеме между нашими сиденьями и, не выпуская сигарету, принялась растирать пальцы.

Так продолжалось минуты две, потом она загасила сигарету в пепельнице и, подышав на руки, ухватила себя за щиколотки. Затем притихла, опустила голову на грудь и вроде бы задремала. На обледеневшем повороте машина заскользила, я ударил по тормозам и почти остановился; если б Каролина и впрямь уснула, сей маневр ее бы пробудил, но она не шелохнулась. Чуть позже я затормозил на перекрестке и взглянул на нее. Глаза ее были закрыты; в потемках она казалась собранием угловатых фрагментов: квадратное насупленное лицо, резко очерченный рот, треугольник открытой шеи, мощные икры, крупные бледные кисти.

Но вот она открыла глаза, и фрагменты пошевелились. В зрачках ее отражался блик дороги, искрившейся под светом фар.

– Когда в первый раз вы меня подвезли, мы ели ежевику, – сказала Каролина. Разудалость ее исчезла, она говорила тихо, почти грустно. – Помните?

Включив скорость, я тронулся с места.

– Конечно помню.

Я чувствовал на себе ее взгляд. Потом она отвернулась к окну:

– Где мы?

– На дороге к Хандредс-Холлу.

– Уже так близко?

– Наверное, вы устали.

– Нет, вовсе нет!

– Танцы и молодые кавалеры вас не утомили?

– Танцы меня пробудили, а вот некоторые кавалеры и впрямь чуть не усыпили, – все так же тихо ответила она.

Я открыл рот, но ничего не сказал. Потом все же выговорил:

– А тот юноша в очках?

– Вы его заметили? – пытливо взглянула Каролина. – Он хуже всех. Как его, Алан или Алек… Сказал, что работает в больничной лаборатории, и все туману напускал, – мол, это так сложно и важно. Врет, наверное. Живет «в городе, с папой и мамой». Вот что я узнала. В танце он не может разговаривать. Да и танцевать не умеет.

Она прижалась щекой к сиденью, а во мне опять всколыхнулись сумбурные чувства.

– Бедняжка Алан или Алек! – съязвил я.

Каролина не уловила моего сарказма. Она снова уткнулась подбородком в грудь, слова ее звучали глухо:

– По правде, мне понравилось танцевать лишь с вами.

Я не ответил, и она продолжила:

– Я бы еще выпила капельку левого бренди. Вы не возите с собой фляжку?

Каролина зашарила в бардачке, где валялись всякие бумаги, гаечные ключи и пустые сигаретные пачки.

– Пожалуйста, не надо, – сказал я.

– Почему? Там что-нибудь секретное? Ничего же нет. – Она перегнулась к заднему сиденью, и грелка, выскользнув из-под ее пальто, шлепнулась на пол. Каролина оживилась. – Наверное, в саквояже что-то есть.

– Не дурите.

– Что-то должно быть.

– Хлорэтил вас устроит?

– От него я усну, да? Но мне это не нужно. Спать я могу и дома. Господи, не хочу домой! Пожалуйста, отвезите меня куда-нибудь!

Она заерзала, точно ребенок; то ли от ерзанья, то ли от дорожной тряски нога ее одолела проем между сиденьями и уперлась в мое бедро.

– Вас ждет мать, – забеспокоился я.

– Ох, ей все равно! Она уже улеглась, а Бетти караулит. Кроме того, она знает, что я под вашим благородным присмотром и все такое. Не важно, когда мы вернемся.

– Вы шутите? – взглянул я. – Третий час, а в девять у меня прием.

– Давайте выйдем, прогуляемся.

– Вы же в туфлях!

– Я не хочу домой, вот и все. Разве нельзя куда-нибудь поехать, чтобы посидеть, покурить?

– Куда поехать?

– Куда-нибудь. Наверняка вы знаете такое место.

– Не дурите, – повторил я, но довольно вяло, ибо перед моим взором, не спрашивая позволения, тотчас возник образ темного пруда в окаймлении камышей, который будто затаился на задворках сознания и только ждал ее слов. Я видел гладкую, усеянную звездами воду и хрусткую заиндевевшую траву, чувствовал покой и тишину заповедного места. До съезда к нему оставалась всего пара миль.

Наверное, она почувствовала во мне перемену, потому что перестала ерзать и затихла в напряженном молчании. Дорога пошла в горку, потом сделала поворот и нырнула под уклон; через минуту появился съезд. По-моему, до последней секунды я сам не знал, сверну к нему или нет. Потом я резко затормозил и, выжав сцепление, торопливо сменил передачу. Каролину мотнуло, она уперлась рукой в бардачок. Для нее поворот был еще неожиданней, чем для меня. Ноги ее скользнули вперед, и на секунду я почувствовал их под ляжкой, куда они забрались, точно крепкие и целеустремленные норные зверьки. Когда машина выровнялась, она подтянула ноги и пятками уперлась в скрипнувшее кожей сиденье.

Она вправду хотела где-нибудь посидеть и выкурить сигарету? А я, подумав об этом месте, отчего-то забыл, что уже два часа ночи? Я выключил мотор; в тусклом свете фар не было видно ни пруда, ни тростниковой каймы, ни травы. Казалось, мы нигде. Лишь тишина была именно той, что возникла в моем воображении: неимоверно глубокая, она будто усиливала всякий нарушавший ее звук, и я отчетливо слышал, как Каролина дышит и сглатывает, размыкая слипшиеся губы. С минуту мы сидели не шелохнувшись: я вцепился в баранку, Каролина уперлась рукой в бардачок, словно опасаясь ухабов.

Потом я повернулся к ней. В темноте я не мог четко разглядеть ее лицо, но живо представил себе некрасивое сочетание сильных родовых черт. В голове прозвучал голос Сили: в ней что-то есть… Ведь я это чувствовал, правда? Чувствовал в нашу первую встречу, когда босой ногой она почесывала брюхо Плута, и потом еще сотни раз, когда цеплял взглядом ее крутые бедра, большую грудь и размашистую походку. Однако (тогда было стыдно в этом признаться, а сейчас стыдно вспоминать) во мне шевелилось еще какое-то темное тревожное чувство сродни неприязни. Разница в возрасте тут ни при чем. Об этом я даже не думал. То, что в ней привлекало, одновременно и отталкивало. Словно я желал ее вопреки себе… Я опять вспомнил Сили. Все мои терзания он счел бы чепухой. Сили бы просто ее поцеловал. Много раз я представлял, как целую ее. Дразняще приоткрытые прохладные губы, за которыми таится удивительный жар. Я проникаю во влажное темное ущелье, чувствуя его вкус. Сили бы это сделал.

Но я не Сили. Я уже сто лет не целовался и бог знает когда последний раз обнимал женщину, охваченный полудохлой страстью. На миг я запаниковал. Вдруг я разучился? А рядом Каролина, тоже неуверенная, но молодая, живая, напряженная, ждущая… Наконец я снял руку с баранки и осторожно опустил на ее ногу. Пальцы ее шевельнулись, как от щекотки, но других откликов не было. Через шесть-семь ударов сердца рука моя по скользкому чулку взобралась на подъем ступни, одолела костяшку и съехала во впадину лодыжки. Не встретив отпора, она потихоньку двинулась выше, пробравшись в теплую и чуть влажную расселину под коленкой. Я развернулся к Каролине; другая моя рука хотела взяться за ее плечо, чтобы притянуть ко мне, но в темноте угодила под борт пальто и встретилась с выпуклостью груди. По-моему, Каролина вздрогнула, когда мои пальцы скользнули по ее платью. Было слышно, как она опять сглотнула, а потом вздохнула, разлепив губы.

Я неловко расстегнул три перламутровые пуговки на платье, под которым обнаружилась скользкая застиранная штуковина с мягкой кружевной отделкой, а за ней очень простой и жесткий эластичный лифчик, какие я часто видел на своих пациентках. От воспоминаний о далеко не эротичных сценах в смотровой мое спотыкающееся вожделение почти увяло. Но тут Каролина шевельнулась или вздохнула, отчего грудь ее легла в мою ладонь, и я сосредоточился не на грубом лифчике, а на скрытой в нем теплой тугой плоти, увенчанной шишечкой, твердой, словно кончики ее красивых пальцев. Желание мое получило недостающую подпитку, и я подался вперед, уронив с головы шляпу. Моя левая рука забросила ее ногу мне на плечо, другая ее нога, теплая и тяжелая, сама легла на мои колени. Я ткнулся лицом в ее грудь, а затем потянулся к ее губам. Я хотел лишь поцеловать, но как-то неуклюже на нее взгромоздился. Каролина рванулась, подбородком ударив меня в макушку. Она задергалась, но я не сразу распознал в этом попытку высвободить ноги.

– Простите… – Она уже вырывалась. – Простите… Не могу…

Наверное, я опять не сразу понял, о чем она, или же причина в том, что дело зашло слишком далеко, но меня вдруг обуяло дикое желание, чтобы все случилось, и я вцепился в ее бедра. Меня удивила ярость, с какой она отбивалась. Возникла настоящая борьба. Затем она вслепую саданула ногой, точнехонько угодив мне в челюсть.

Слегка оглушенный, я отвалился к дверце. В темноте я не видел Каролину, но по скрипу сиденья догадался, что она спустила ноги, оправила подол и лихорадочно застегивается, словно охваченная паникой. Потом она закуталась в плед, отодвинулась от меня, насколько позволяла теснота машины, прижалась лбом к стеклу и замерла. Я не знал, что теперь делать. Неуверенно я коснулся ее руки. Каролина вздрогнула, но позволила погладить свою безжизненную руку, хотя это было все равно что гладить плед или сиденье.

– Господи боже мой! Я думал, вы этого хотите, – тоскливо сказал я.

– Я тоже так думала, – помолчав, ответила она.

Больше ничего не сказала. Напрочь сконфуженный, я убрал руку и нашарил на полу свою шляпу. Все было жутко нелепо, даже то, что окна запотели. Чтобы хоть чем-то перебить чувство дикой неловкости, я опустил стекло. Ночной воздух ворвался в машину, словно поток ледяной воды, и я понял, что Каролине холодно.

– Отвезти вас домой? – спросил я.

Она не ответила, но я завел мотор, грубо нарушивший тишину, и медленно развернулся.

Каролина ожила, когда мы уже ехали вдоль парковой ограды Хандредс-Холла. Не глядя на меня, она встряхнулась, поправила волосы и надела туфли. Я вылез из машины, чтобы открыть ворота; Каролина сбросила плед и села прямо, готовая к выходу. Осторожно проехав по обледенелой подъездной аллее, я свернул на гравийную дорожку. Свет фар мазнул по темным окнам, откликнувшимся мягким бликом сродни масляной пленке на воде. Я выключил мотор, и махина особняка будто шагнула к нам, грозно маяча на фоне усыпанного звездами неба.

Я потянулся к ручке, чтобы выйти и открыть дверцу Каролине, но она поспешно меня остановила:

– Не надо, я сама. Не хочу вас задерживать.

В ее абсолютно трезвом голосе не слышалось ни девчачьей капризности, ни огорчения. В нем была легкая усталость, и только.

– Ладно, я отсюда прослежу, что вы благополучно вошли в дом.

– Здесь я не войду, – покачала головой Каролина. – Родди нет, и мать хочет, чтобы на ночь парадную дверь запирали. Пройду черным ходом, ключ я взяла.

– В таком случае я непременно вас провожу.

Мы выбрались из машины, в неловком молчании прошли мимо заставленных окон библиотеки и свернули к террасе с северной стороны дома. Было так темно, что мы шли по наитию. Случайно соприкоснувшись руками, мы тотчас расступались, но после очередного шага вслепую нас опять прибивало друг к другу. В какой-то миг наши пальцы на секунду сцепились, и Каролина отдернула руку, точно ошпаренная, а я сморщился, вспомнив кошмарную борьбу в машине. Стало душно, будто в темноте под одеялом. Мы вновь свернули за угол, и там даже звезды пропали, скрытые вязами. Я чиркнул зажигалкой, спрятав ее в ладони, Каролина с ключом наготове шла следом.

Открыв дверь, она вдруг задержалась на пороге, словно в нерешительности. В доме виднелась тускло освещенная лестница, но после того, как я погасил зажигалку, на мгновенье мы еще больше ослепли. Когда глаза мои освоились с темнотой, я увидел, что Каролина повернулась ко мне, но смотрит под ноги.

– Я вела себя глупо, – тихо проговорила она. – Спасибо за прекрасный вечер. Мне понравилось, как мы танцевали.

Каролина взглянула на меня, будто желая что-то добавить, но тут лестница осветилась ярче, и она поспешно сказала:

– Бетти спускается. Надо идти.

Каролина весьма сдержанно чмокнула меня в щеку, но затем соприкоснулись краешки наших губ, и она, зажмурившись, неловко пригнула мою голову. На миг мы слились в поцелуе, я ощутил охвативший ее трепет. Потом она отпрянула.

Каролина вошла в дом, будто скользнув из ночной прорехи, которую тотчас заделала. Лязгнул ключ в замке, по голым каменным ступеням простучали каблуки. Теперь, когда ее не было рядом, она стала еще желаннее, я просто ее хотел. В полном раздрызге я привалился к двери, заклиная Каролину вернуться. Она не вернулась. Я выждал минуту, потом еще одну, а затем сквозь непроглядную темень побрел к своей машине.