Глава 10
НАСЛЕДНИК АНАСТАСИИ
Где-то воюют – но опять далеко, очень далеко отсюда, на том краю базы, на пороге слышимости. Изредка – та-та-та – бьют короткими очередями, но надо специально прислушиваться, чтобы уловить пальбу, совсем не страшную и какую-то ненастоящую. Прямо как в фильме, если отвернуться от экрана и приглушить звук. Занять себя чем-нибудь срочным, и нет пальбы, она на другой планете. Здесь, на винтовой лестнице под кабинкой дежурного по базе, тихо. Почти тихо.
Спокойная, деловая атмосфера. Эта часть базы глубоко в тылу инсургентов, им не о чем беспокоиться. Часовой – только один... был... внизу, возле лифта. Метнуть заточку он успел, что правда, то правда, но крикнуть – уже нет.
Половину пути от осажденного штаба Марджори до башни дежурного я проделал в Вязком мире, а на одном отрезке кольцевого туннеля, почему-то не обесточенном, сумел воспользоваться монорельсовой кабинкой, так что изрядно опередил погоню, если она вообще была. Скорее всего – нет. Теоретически я мог направиться в десяток мест: к капсулам, в арсенал, в штаб, в центральный пост наведения ракет и так далее. Оповестить мятежников – иное дело. Если еще действует внутренняя связь. Что ни говори, а каждый из взявшихся за заточки и огнеметы понимает, что мой побег чреват резким изменением обстановки, так что...
Вот именно поэтому Лучкин никого не оповестил и не оповестит, или я вообще ничего в жизни не понимаю.
Дотумкав до этого несложного умозаключения, я посмеялся от души, но все же перетер проволоку на руках не обо что попало, а о край дверцы движущейся монорельсовой кабинки; теория теорией, а промедлишь – останешься в дураках, причем мертвых.
– Вызываю Ананке. Вызываю Ананке. Говорит «Магдалена». Дежурный по базе, ответьте...
– «Магдалена», вас слышу. Слышу вас хорошо. База Ананке на приеме.
– Дежурный по базе. Дежурный по базе. Идем по радиомаяку. Расчетное время касания плюс четырнадцать минут. Подтвердите готовность к приему корвета.
Искаженный помехами голос, пробравшийся через динамик из черной пустоты над башней дежурного, – в иных обстоятельствах теплое контральто, – подчеркнуто сух и официален. Еще бы. Станет настоящий человек, тем более личная пилотесса ее превосходительства госпожи главнокомандующей, фамильярничать с каким-то эксменом!
– Говорит дежурный по базе. Говорит дежурный по базе. Готовность к приему корвета подтверждаю. Подтверждаю готовность.
Надо же. Ответ лжедежурного тоже неплох: если специально не вслушиваться, ни за что не уловишь и тени нервозности. Прямо какой-то образцово-показательный дежурный, удачно настроенный робот, а не эксмен, который час тупо пялящийся из иллюминаторов башенки на опостылевшую котловину с куполами, большой антенной и посадочными площадками да на опостылевший полосатый диск над гребенчатой, как спина крокодила, полосой скал.
Крепкие у кого-то нервы. Пощупать бы пульс у тех, кто сейчас сидит в башенке, – наверняка зашкаливает за сто двадцать.
Щелчки, шорох помех. Магнитосфера Юпитера сегодня неспокойна. Пауза – и снова официальный голос:
– Дежурный по базе Ананке, назовитесь!
Интересно... Неужто обладательница контральто заподозрила неладное?
– Дежурный по базе старший техник Хеверстроу. Повторяю: дежурный по базе старший техник Хеверстроу.
Это у него получилось хуже. Чуть-чуть торопливо, чуть-чуть нервно. Что же ты дергаешься, старший техник Хеверстроу? Не умеешь безоглядно идти до конца – сворачивай в начале.
– Дежурный, соедините-ка меня с комендантом.
Пауза. Ох, какая тихая паника царит сейчас в башенке над моей головой! Какой нервный пот выжимается изо всех пор! Кто-то там, наверху, переглядывается, нервно облизывается, сотрясается в мгновенном ознобе... Конечно, он там не один в тесной кабине дежурного на самой верхотуре вертикальной шахты, в сорока метрах над жилыми горизонтами, в десяти метрах выше верхнего служебного штрека, – их минимум двое.
– Дежурный по базе!!!
– Дежурный по базе слушает. Прошу повторить последнее сообщение. Сильные помехи. Прошу повторить последнее сообщение.
Попался, голубчик. Тянет время.
– Дежурный по базе Ананке! Немедленно соедините меня с комендантом базы! Повторяю...
Сейчас они придумают что-нибудь.
– ...дантом базы!
– «Магдалена», слышу вас. Обеспечить немедленную связь с комендантом базы не могу вследствие неисправности систем внутренней связи. Последствия аварии будут устранены в течение часа. Посылаю за комендантом нарочного. Посылаю нарочного. Повторяю...
– Ананке, слышу вас. Доложите причину и характер повреждений.
– «Магдалена», не слышу вас, сильные помехи. «Магдалена», не слышу вас...
– Ананке...
– «Магдалена», не слышу вас. Остаюсь на связи. Повторяю: не слышу вас...
Чего они надеются достичь столь пошлым приемом? Разве что встревожат экипаж корвета, и командир адмиральского судна, разумеется, доложит ее превосходительству о нештатной ситуации на базе – подозрительной ситуации! Не могу себе представить, как поступит Присцилла О’Нил: пренебрежет, приказав продолжать сближение и посадку по радиомаяку, – или, наоборот, предпочтет остаться на орбите, а то и от греха подальше уведет «Магдалену» в тень Ананке, в мертвую зону для наших ракет?..
Не хочу гадать и не стану.
Мой выход.
Я не телепортирую – много чести! – я попросту врываюсь в кабинку, удар дверью отшвыривает одного... о! тут их трое!.. Удар. Заячий вскрик. Захват. Мерзкий хруст шейных позвонков, и впрямь очень похожий на Тамерланову жульническую имитацию – но натуральный. Резкое зловоние чьего-то непроизвольно опорожнившегося кишечника. Еще удар – сомкнутыми пальцами в ямочку под кадыком. Второй труп.
Третий – тот, которого я ушиб дверью – сидит в уголочке и, кажется, намерен там остаться, побелел весь и челюсть отвалил, но продолжает с любовью ощупывать кочан головы. Эксмен, внимательный к своему здоровью. Ба, старый знакомый! Повезло тебе, парень, что сразу улетел в угол...
– И ты решил поиграть в эти игры? – сердито бросаю я Федору Шпоньке, технику по системам связи. – Чужая ведь игра, в такие игры играть уметь надо.
Шпонька силится что-то сказать, но только сипит, как испорченный ниппель. Кажется, мне удалось произвести на него впечатление.
Нет, так толку от него не добьешься. Шагая через тела – и тесно же здесь, телепортировать сюда и не получилось бы! – я сгребаю его за шкирку и ставлю на ноги. В левом боку вновь начинает ворочаться раскаленное железо – потревожил, черт...
– Где Мика? – свирепо рычу я в ухо Шпоньке, тут же вспоминая, что безвинный страдалец Мика Йоукахайнен давно отбыл свое наказание и быть в этой башенке никак не мог. – Где дежурный по базе?
На Шпоньку жалко смотреть.
– Я не убивал его! – отчаянным слезливым дискантом верещит он, заранее заслоняясь руками. – Его вообще никто не хотел убивать, хотели только запереть в кубрике, честное слово, а он рыпнулся...
Понятно.
– Кто его убил? Вот эти?
– Нет, – трясет головой Шпонька. – Эти нет... Другие... Он в лифтовой шахте, а они все там, возле реактора... хотят выкурить... тех...
– Кого? – ору я и вот-вот, кажется, заору нечленораздельно от боли в боку. Благим матом. – Кого выкурить? Пилотов? Старожилов? Из реакторного зала?
– В общем-то да... Только не все они там... кого-то перехватили. Некоторых заперли, а некоторых... того. А двух пилотов я сам видел, они с нами... то есть, я хотел сказать, что...
– С нами? С вами?!
– С ними, – находится Шпонька.
– А ты не с ними, что ли?
– Я – нет... Я не знаю. Ничего я теперь не знаю...
– Зато я знаю, – аспидом шиплю я, терпя боль, и нехорошие темно-лиловые медузы назойливо пляшут у меня в глазах. – Мало тебе тогда Лучкин морду начистил, если ты еще не понял! Вам, дуракам, нужна Присцилла О’Нил ради торга, а ему, умному, нужна только «Магдалена» и один пилот, потому что сам он всего-навсего техник. Шваркнет с орбиты по базе – и поминай как звали. Трех ракет вполне достаточно, даже двух, если ударить по этой котловине и по шахтам на той стороне. Взлететь он не даст никому. Потом дотянет до Цереры, вышвырнет в космос пилота и возопит дурным воем: ловите корвет ее превосходительства, а заодно и единственного верного эксмена, чудом спасшегося во время кровавого бунта, учиненного невыявленными радикалами из подполья!.. Ну, что молчишь? Неправда? А ну говори: неправда?
– Правда, но...
– Что «но»?
– Возможны другие варианты.
– С одним общим итогом: Лучкин переживет всех вас. Сдохнет в конце концов, это неизбежно, но сдохнет последним! Будет цепляться за жизнь, платя жизнями других. Нет?
– Да, – всхлипывает Шпонька.
– Так какого же рожна ты с ними, а не с нами? – ору я. – Мозгов лишился? Ты сам с ним дрался, с этой мразью, с подонком! Забыл уже? А? Или поверил в сладкую сказку? Ну? Отвечай!
– Да...
– Дурачок! Наивный дурачок. Дитя малое. Что, тоскливо стало? Очень жить захотелось?
Не могу я его больше держать – бок мешает. Пылает и, кажется, опять кровит.
Шпонька всхлипывает, уткнув лицо в ладони. Хороший, кажется, парень, но аморфный. Я его потом пожалею, дурака.
– А ну, брось ныть! Нашел время! – Я задираю рубаху. – Глянь-ка, что у меня тут... Эй, тебе говорю, плакса. Сам взбодришься или взбодрить?
Это действует. Утерев сопли и, по-моему, даже устыдившись немного, Шпонька принимается за дело. Тампон из скомканного пипифакса, крест-накрест приклеенный к телу липкой лентой – все, что я успел найти во время беготни с одного края базы на другой, – насквозь промок и перестал служить надежной заплатой. Пропускает.
Мне хочется изрыгать черные слова, но я лишь скриплю зубами, пока новоявленный эскулап суетливо отклеивает мою заплату, а отклеив и убоявшись, пытается приладить ее на место.
– Тебе к фельдшеру надо, – изрекает он наконец.
Глубокая мысль.
– Угу, – мрачно соглашаюсь я. – В процедурный кабинет. Вот что, помоги снять рубашку. Бери ее и режь на бинты, перевяжешь... Заточку возьми вон у этого!
Нет, я не боюсь его с заточкой. Он свой, он лишь поплыл по течению... сколько я видел таких плывущих! А ты греби, парень! И соображай, когда надо грести в команде, а когда одному, против течения и общих усилий, а если уж гребешь в команде, то выбирай себе команду сам...
Черт знает что, а не повязка. Но пока держит, и на том спасибо. Глотнуть бы чего-нибудь... хоть водки, хоть спирта, хоть подпольной сивухи из синтетической каши.
Стоп. А «Магдалена»-то молчит!
– Как связаться с кораблем?
Шпонька указывает на одну из панелей. Так и есть, одно из падающих тел впечаталось прямо в нее. Панель цела, но связи нет.
– Вон тот сенсор... Третий справа.
Жму что есть сил, будто это не сенсор, а тугая кнопка, а сам верчу головой, высматривая в черном ничто инородное тело... сверху нет, прямо нет, слева нет... вот оно!
Искорка над восточными скалами. Корвет. Приближается, растет на глазах. Значит, все-таки будет садиться?
Видимо, да. И как только сядет, опалив площадку, как только от купола приемной шахты потянется и прирастет к шлюзу корвета широченный гофрированный хобот пассажиропропускника, как только засвистит воздух и распахнется шлюз, в тех, кто вздумает выйти, дружно ударят пружинные самострелы, а то и самодельные огнеметы. У мятежников неплохие шансы. Внезапность нападения сделает свое дело, экипаж корвета и пассажиров просто сомнут числом, и тут уж телепортируй не телепортируй внутри отсеков «Магдалены» – все одно не поможет. Можно, конечно, попытаться наобум проникнуть из корабля в подземные туннели базы через Вязкий мир, но тот, вернее, та, кто не знает базы, найдет дорогу только случайно, а скорее всего, без дыхательного аппарата не успеет найти вовсе...
И тогда жуткий список тех, кто не смог выйти из Вязкого мира, пополнится еще несколькими именами.
Давай же, шепчу я, и тут голос пилотессы – в сущности нудный, хотя и немного встревоженный, заставляет меня дернуться. К счастью, магнитные подошвы держат крепко.
– ...журный по базе Ананке, ответьте! Дежурный по базе Ананке, ответьте! Доложите, что у вас там происходит! Немедленно доложите, что у вас...
– Временно замещающий дежурного по базе слушает, – рявкаю я в микрофон.
– База, какой замещающий? Назовитесь!
– Пилот Тимофей Гаев, командир звена. Прекратите снижение. Повторяю: немедленно прекратите снижение. Переключите связь на главнокомандующую. Крайне важно. Поняли меня?
– Ее превосходительство отдыхает...
– Так разбудите ее или дайте мне какого ни на есть заместителя! – ору я.
Несколько секунд слышны только помехи – Юпитер сегодня в ударе. А искорка в небе растет, растет... Затем динамик осведомляется уже другим голосом:
– Ананке, что там у вас?
Или мне мерещится, или этот голос мне знаком.
– «Магдалена», на связи Тимофей Гаев. С кем я говорю?
Не очень-то вежливо, на Земле за такое просто бьют по морде, но рассусоливать некогда.
– Заместитель главнокомандующей по вопросам безопасности генерал-поручик Сивоконь, – следует сдержанный ответ. – В чем дело, Тим?
Вот как. Она уже в генеральском звании, а впрочем, что в этом удивительного? Время идет, люди растут. Когда милитаристские структуры размножаются ускоренным делением, как плесневый грибок на агар-агаре, острую нехватку командного состава восполняют из того, что есть под рукой.
Секунда на размышление, затем я говорю в микрофон:
– У нас небольшие неприятности. Не садитесь. Повторяю, не садитесь. Зависните метрах в пятидесяти-ста над поверхностью котловины – тут у нас мертвая зона – и сбивайте все, что появится над скалами. Капсула ли, ракета ли – сбивайте! Топлива, чтобы повисеть с полчаса, у вас хватит?
– Хватит.
Снисходительный ответ на дурацкий вопрос. При здешней силе тяжести корвет может висеть над поверхностью хоть до второго пришествия Первоматери Люси.
– Сможете взять на себя управление лазерными платформами?
– Думаю, да.
– Сделайте это немедленно. Повторяю: все, что в ближайшие полчаса оторвется от поверхности Ананке, должно быть немедленно сожжено. Между прочим, это в интересах вашей безопасности. Слышите меня?
– Слышу хорошо, Тим. Слышу хорошо. Поняла. Докладывай.
– Уже доложил, – бурчу я в микрофон. – Конец связи.
– Беспорядки? – Иоланта всерьез озабочена. – Нужна помощь?
– Просто маленькое недоразумение. Помощи не надо, справимся сами. Повторяю: помощи не надо, ситуация под контролем. Как поняли?
Так я и позволил охране Присциллы ворваться на базу! Конечно, засидевшиеся без дела коммандос подавят бунт в считаные минуты и притом с большим удовольствием, оставив позади себя россыпи стреляных гильз и горы трупов... Вот как раз трупов-то нам и не хватало! Обойдемся. И операция «Эгида» – состоится.
– Где вице-адмирал Венцель? – беспокоится Иоланта.
– Полагаю, она жива. На всякий случай: в ближайшие полчаса не выполняйте ничьих указаний, кроме моих или вице-адмирала. Ни в коем случае не садитесь! Как поняли?
– Тимофей Гаев! – В голосе Иоланты звучит металл. Не звонкая колокольная медь, нет. Гулкий чугун. – Напоминаю тебе о нашей договоренности. Или ты абсолютно лоялен, или твоя мать...
А вот этого ей говорить не следовало.
– Попробуйте что-нибудь сделать с моей матерью! – взрываюсь я. – Тогда уж лучше сожгите базу, и вся недолга!
– Спокойно, Тим... – Иоланта медлит и наконец решается: – Ладно, верю. Делай, как знаешь. Но если...
Ох, уж это мне многозначительное «если»! Одного его хватит, чтобы окончательно осатанеть.
Спокойно, Тим... Сосчитай до десяти.
– Дайте мне полчаса и забудьте про «если», – рычу я. – Только полчаса. Как поняли?
– Поняла, Тим.
– Конец связи.
Давно бы так. Теперь... что теперь? Ага, врубить связь оповещения, все эти усилители и динамики в каждом помещении базы, включая гальюны, склады и дрожжевые плантации. Который тут сенсор?.. Этот? Ох, давно я не дежурил по базе, так давно, что подводит мышечная память, приходится читать надписи. Позор!
– Всему персоналу базы! – произношу я в микрофон, стараясь говорить уверенно и веско. – Всему персоналу базы, а мятежникам в особенности, внимание! Говорит Тим Гаев. Штаб главнокомандующей осведомлен о случившемся. Любое судно, оторвавшееся от поверхности Ананке, будет уничтожено. Шансов у вас нет. Сложившим оружие в течение двадцати минут обещаю прощение от имени командования – всем, кроме Лучкина. Отсчет времени пошел. Повторяю...
Что ни говори, а Анастасия Шмалько была дилетанткой. Хоть и действовала шире, насмерть уделав бунтовщиков в мировом масштабе. Зачем выпускать из недругов цистерну крови, когда можно удовлетвориться канистрой? Мести ради? Чтобы помнили урок, мрази ничтожные?
Глупо все это. Когда впереди неизведанная, но, вероятно, спокойная бесконечность, подобные методы, возможно, и действуют, а когда большинству осталось жить двое суток с половиной – не очень. Ожидание неизбежного финала вообще странное состояние: то дрожит эксмен и ни к чему не пригоден, то, наоборот, плевать ему отравленной слюной на себя и других, гори все ясным пламенем, пропадай, жизнь постылая, так твою Первоматерь Люси распротак! Как хождение по струне – дернешь ее в сторону, и привет, после секундного балансирования неизбежно падение туловища то ли направо, то ли налево, настроение всех и каждого меняется на противоположное рывком, что твой триггер.
Вот я и дергаю за струну.
– Они не слышат, – голосом мученика объявляет Шпонька.
– Почему?!
Жест рукой – и все понятно. Смятая боковая панель центрального пульта, лопнувшие платы. Как еще дым не валит...
– Дежурный, – горько поясняет Шпонька. – Он дрался.
Так. Похоже, моя вторая идефикс – перекрыть коридоры герметичными задвижками, сымитировав частичную разгерметизацию базы, и тем самым разъединить мятежников – тоже провалилась. С одной стороны, оно и к лучшему – разрежет еще напополам какого-нибудь дурака, эти задвижки прямо-таки выстреливаются на пиропатронах, – но только с одной стороны...
Можно бы порадоваться тому, что мне удалось связаться хотя бы с «Магдаленой», но радоваться отчего-то не хочется.
А время идет...
Время идет, и я не знаю, что делать. Хотя... нет, кажется, знаю!
– Связи с отсеками тоже нет?
– С реакторным залом – должна быть. – Шпонька на лету ухватывает мысль и даже слегка воодушевлен. Быстро же он поменял приоритеты...
Все правильно. С остальными будет то же самое. Во всяком случае, с большинством.
– Оттуда можно включиться в общую связь?
– Да.
– Действуй! – командую я, молясь Первоматери и всем запрещенным богам, чтобы они сотворили маленькое чудо в нашем бедламе: оставили целым нужный мне кабель.
– Есть, – докладывает Шпонька.
Образец послушания.
– Это Тим Гаев. Всем, кто меня слышит... отзовитесь...
Молчание.
– Всем, кто слышит...
– Тим!.. – Голос чудовищно искажен, болботанье, а не речь. Тьфу, да это же Мбога! А я думал – помехи.
– Дай-ка мне Мику или еще кого-нибудь...
Я успокаиваюсь, и ничего странного в этом нет. Там свои, я слышу их голоса. Я не один.
– Тим?
– Привет, Мика. Как вы там?
– Неплохо, – хмыкает Мика в ответ. – Генераторная пока тоже наша. Мы тут, понимаешь, обесточили шахты, так что «Незабудка», может, и взлетит, а капсулы – вряд ли... А у нас прямо курорт, жарковато даже. Ты там случайно не мерзнешь?
– А что?
– Только то, что мы отключили внешний контур охлаждения. Разгоняем понемногу реактор, ну и заодно охлаждаем этих... у кого чересчур горячие головы. Тебе там слышно, как ломают дверь?
Смешок. Еще бы. Двойную бронированную дверь в реакторный зал не сразу возьмет и плазменный резак.
– Взлетим же!
– Вот именно, – с ехидцей подтверждает Мика. – Минут через сорок-пятьдесят, я думаю, всем станет жарко. Если эти слабоумные вдруг не поумнеют.
– Иду к вам! – кричу я в микрофон.
– Хм. А зачем ты нам нужен?
– Сделаю от вас заявление. Есть новости. Мог бы и ты сделать, но нужен мой голос.
– Думаешь, поможет? – сомневается Мика.
– Уверен. Ждите. – Шлепком ладони я отрубаю связь.
– А мне что делать? – мнется Шпонька.
Хороший вопрос.
– Сам придумай, – отвечаю я. – Лучше всего попытайся сегодня уцелеть. Ты мне еще понадобишься, а я добро помню, так что понадобишься мне ты, а не кто-то другой... Понял? Ну и катись.
И сам же первый выкатываюсь из башенки дежурного, потеряв к Шпоньке всякий интерес.
Нет, в верхних горизонтах базы никакого особого холода пока не ощущается, вот ниже... ниже да. Изо рта валит пар, и кое-где стены прямо на глазах покрываются кристалликами инея. Через полчаса он нарастет коркой в палец толщиной и будет свисать с потолка рыхлыми хлопьями, через сутки исчезнет температурный градиент между помещениями базы и холодной глыбиной Ананке... каких-нибудь минус сто пятьдесят по Цельсию, чепуха!
Но гораздо раньше рванет главный реактор, обратив в плазму базу с верными и неверными, чистыми и нечистыми, со штабом Четвертой эскадры, также, вероятно, со штурмовой группой, десантировавшейся с «Магдалены», да и с самой «Магдаленой» в придачу. Так рванет, что, пожалуй, Ананке изменит орбиту, а чужим кораблям за барьером не останется работы... Как сказал один самоубийца, зачем предоставлять другим делать то, что можешь сделать сам?
Кольцевой туннель с монорельсом? Нет, это далеко, и не факт, что там уже не обесточено. Значит, напрямик...
Вы когда-нибудь пробовали бежать при почти нулевой силе тяжести на магнитных подошвах? И не пробуйте – лучше сразу уйдите в Вязкий мир.
Бах! Бах! Бабах! Хлопок при нырке сливается с хлопком при выныривании. Я проношусь ракетой по бесконечным пустым коридорам и по коридорам не пустым, мимо куда-то спешащих эксменов, знакомых и незнакомых, успевающих сообразить, кто это только что промчался мимо них, но не успевающих ничего сделать...
В безлюдных местах можно отдышаться. И – снова вперед. Сколько осталось – двадцать минут? пятнадцать? Когда истекут обещанные полчаса, Иоланта выбросит десант на базу, я ее знаю.
Предупреждающие трехлепестковые знаки при входе в реакторный зал. Здесь очень людно, суета и гвалт. Бум-м-м! – кувалдой в стальную дверь. Воняет ацетиленом и копотью. Сразу несколько рук вцепляются в меня раньше, чем я успеваю уйти в Вязкий мир для последнего нырка.
Зря.
Рукопашный бой в условиях крайне малой силы тяжести, почти в невесомости, серьезно отличается от боя на ринге у Мамы Клавы. Это непростое занятие, слабо мною освоенное за отсутствием специальных тренировок. Тем не менее целых три полновесных удара успевают достичь цели, прежде чем я взмываю к потолку на манер воздушного шарика, пребольно стукнувшись маковкой обо что-то угловатое и совершенно, на мой взгляд, здесь излишнее. Черти бы побрали эти наспех спроектированные и наспех построенные базы, постоянно требующие каких-то доделок и переделок, этот перманентный строительный бардак, эти запутанные инженерные коммуникации, несуразные коробки и ящики, прикрученные криво и где попало, эти трубы и шланги под потолком...
Шипя от боли, успев вдохнуть лишь малую толику воздуха, я ныряю вновь.
* * *
Присцилла О’Нил оказалась сухонькой пожилой женщиной с седыми волосами, собранными в пучок, с невозмутимым видом, острым взглядом и привычкой говорить мало, но так, что ни убавить, ни прибавить. После двух минут общения с нею у меня создалось впечатление, что она относится к своим словам, как к алмазному резцу, если сравнение с ножницами покажется недостаточным, – сначала, мол, семь раз отмерь. По сравнению с ней Иоланта Сивоконь выглядела вульгарной балаболкой, причем балаболкой разгневанной.
Общий итог бунта стал ясен менее чем через час, после того как старожилы позапирали инсургентов по кубрикам: по первым подсчетам, убито шестнадцать эксменов и двое людей, один человек ранен, а что до раненых эксменов, то число тяжелых случаев достигает двадцати, словом, активный персонал базы уменьшился на сорок единиц, в том числе шесть пилотов. Легкораненых же во много раз больше, фактически пострадал каждый четвертый – кто в перестрелке со штабом Марджори, кто в лютой поножовщине со старожилами, по счастью, сумевшими быстро сориентироваться в обстановке. Черта лысого они успели бы сгруппироваться для отпора, не будь мысли Лучкина и его подручных заняты в первую очередь штабом Марджори и единственным телепортирующим эксменом!
Они успели. И успел я – объявить на всю базу ультиматум мятежникам, дождаться первых результатов (долго ждать не пришлось, к тому времени основной угар мятежа успел подразвеяться, и головы слегка посвежели) и, вернувшись в башенку дежурного, связаться с теряющей терпение Иолантой. Сам принял у тех, кто дежурил возле тамбура пассажиропропускника, ножи, самострелы, огнемет и даже самодельную гранату – и в благодарность едва не был застрелен изготовившимися к бою коммандос ее превосходительства главнокомандующей!
А кто сказал, что люди умеют ценить добро?
Я? Нет, я не говорил.
Один из пилотов-мятежников, Адам Розенкранц, все-таки ухитрился взлететь – надо же, тихоня, никогда бы не подумал – и прямо над базой сгорел вместе со своей капсулой в лазерном луче, наведенном с орбитальной платформы. Постройки базы не пострадали. Это я еще успел воспринять и запомнить. А потом на меня накатил какой-то туман, густой и липкий, как лиловая мгла в Вязком мире, он тек клочьями, и когда я попадал в такой клочок, сознание отказывалось воспринимать реальность и наполнять ею память... вот я лежу носом в пол с руками на затылке... всех положили и еще пальнули поверх голов для острастки... вот я уже один, совсем в другом месте, куда-то спешу, и мне очень надо то ли кого-то спасти, то ли наоборот... вот Мика и Джо приводят меня в чувство шлепками по щекам, а меня корчит от хохота: я как раз прикинул свои шансы выйти из последнего нырка непосредственно в реакторе... были шансы, были.
Каким образом в моих руках оказался автомат – загадка из загадок. Но оказался, и без всякого перерыва. Забыв о Вязком мире, я гнался за кем-то по кольцевому туннелю, на бегу пытаясь поймать в прицел неясный темный силуэт, все время ускользавший за поворот, поймал-таки и, припав на колено, дал очередь, сразу оборвавшуюся – в магазине оставалось всего два патрона. «Убил?» – тяжело дыша и сглатывая слюну, спросил догнавший меня Марек Заглоба. «Кажется, да. Пойдем глянем». Мы обследовали туннель метров на сто, но тела не обнаружили. Кое-где искрили в темноте поврежденные кабели. На полу – лапки кверху – валялась простреленная насквозь крыса. «Ушел, – констатировал Марек. – Когда стрелять научишься?» – «Завтра, – буркнул я в ответ. – Я пилот, а не перфоратор мишеней». – «А почему не телепортировал?» – «Забыл». Тут из-за моего плеча высунулся и задышал мне в ухо Джо Хартрайт. «Крыска, – удивленно сказал он. – Земная. Это как, а? Это ее током?» – «Это ее пулей, – ответил Заглоба. – Некоторым попасть в крысу легче, чем в мятежника. Пшли отсюда».
В промежутках – пусто. Как корова языком. Да, кажется, я искал Лучкина, а нашел ли? Все время что-то мешало...
– Ты ранен? – голос Марджори.
– Ерунда, зарастет. Но кое-кому из наших повезло меньше. Вот что... они мне нужны, Мардж. Для дела. – Краем глаза я вижу, как, уловив это донельзя фамильярное «Мардж», замирают все присутствующие старожилы, боясь пропустить хоть слово, а из бокового отнорка на всю нашу компанию неожиданно выносит Присциллу О’Нил и Иоланту Сивоконь, окруженных кольцом напряженных коммандос. Наплевать. – Пусть тех, кого нельзя подлатать за эти дни, эвакуируют сегодня же, а остальными пусть займется твой врач... да, твой. Наши фельдшеры помогут. Надеюсь, она профессиональна... диплококков с диплодоками не путает?
– Не путает даже эмбрионов с вибрионами, – натянуто шутит Марджори, косясь на Присциллу. – Хорошо, я распоряжусь.
Словом, могло быть хуже, и трупов могло быть больше. Хотя и я, и Иоланта, и Марджори, и уж тем более Присцилла О’Нил, не проронившая пока ни единого слова, – все мы понимаем: закончен лишь первый акт тошнотворной пьесы о борьбе добра со злом, идет второй, а вскоре начнется и третий, в котором добро по заслугам накажет зло, отчего, видимо, станет добрее... Вот третьего-то акта не должно быть.
За маленьким исключением. Одной сцены третьего акта все-таки не избежать, да я и не хочу этого.
Уцелевшие коммандос Марджори и охрана Присциллы расставлены по ключевым местам, уже скучают и не собираются превентивно палить по всему, что движется. Костяк дежурной смены работает. Главный реактор введен в штатный режим, иней на стенах тает, уже восстановлена энергоподача к ракетным шахтам. В большинстве из них дремлют ракеты для «Эгиды», но вон та, четвертая по счету, пуста.
– Отведите меня к госпоже главнокомандующей! – надрываясь, верещит Лучкин. Откуда он взялся – не помню. Выглядит он неважно, но, влекомый по коридору, упирается изо всех сил.
– Нет.
– Я требую! С вас шкуры спустят! Имею ценные сведения для ее превосходительства...
– Нет.
– Это самосуд! – визжит он.
– Вот именно.
Затравленно оглядываясь, он делает еще одну попытку:
– Я требую суда старожилов!
– Нет.
Вталкивая Лучкина в овальный люк, я успеваю окинуть взглядом внутренность шахты. Узкий круглый колодец, прорезанный в скале и наспех металлизированный – стены далеко не ровные, но гладкие, уцепиться не за что. Крохотная площадка для обслуги сейчас убрана. Когда наверху с лязгом откроется герметичная заслонка, рванувшийся на волю воздух выдует наружу любого и в облаке снежинок вышвырнет его за пределы тяготения Ананке.
Я поворачиваюсь к моим сопровождающим. Видно, что многие из них не одобряют то, что я сейчас намерен сделать. Одно дело – набить подлецу морду, другое – вот так, своей волей, без суда и разбирательства...
Наплевать. И некогда.
– Скафандр ему!
Они пятятся. Кто-то все-таки идет за скафандром. Я жду. Наконец приносит. Я проверяю зарядку баллонов – полная. Осталось только надеть. С этим делом справится любой, даже тот, кто никогда в жизни не видел скафандра.
– Лови.
Нет, Илья Лучкин не из тех, кто готов умереть быстро, он будет выгадывать каждую секунду, он верит, что еще как-нибудь исхитрится, извернется, изловчится... Неумело и торопливо он начинает влезать в скафандр. Могу спорить, он уложится в штатную норму.
С гулом я захлопываю люк и открываю на стене небольшую коробочку. Конечно, запустить ракету отсюда нельзя, но открыть заслонку шахты – можно.
Через три минуты я набираю простенькую комбинацию цифр.
Почти ничего не слышно – слабый гул наверху, и все. Здесь хорошая звукоизоляция.
Лети, гаденыш. Я не прощаю тебя – умри так.
Но и не посажу никого в радиорубке – слушать.
Это было бы слишком по-человечески.
Сидим в Бабельсберге, в кают-компании. (В свои апартаменты Марджори гостей не пригласила и правильно сделала: как бы не выпал ненароком из шкафа пластиковый самец.) Обстановка напряженная, но внешне демократичная. Я сижу за одним столом с тремя высшими чинами космофлота, потягиваю настоящий кофе из саморазогревающегося клизмоподобного сосуда с гнутой трубочкой и даже не докладываю, а излагаю свою версию происшествия. Да-да, именно происшествия, пусть чрезвычайного, так и быть. Я намеренно избегаю слова «бунт» или, упаси Первоматерь, «мятеж», предпочитая «недозволенные действия» и «беспорядки, спровоцированные узкой группой подстрекателей и поддержанные частью персонала». Присцилла О’Нил молчит. Иоланта Сивоконь кипит, но пока терпит. Марджори смотрит на меня с благодарностью.
– К счастью, резерв пилотов еще не исчерпан, – подвожу я итоги. – К началу «Эгиды» мы будем иметь семьдесят одну капсулу и, разумеется, лазерные платформы. Что до разрушений на базе, то они в общем-то минимальны, уже сегодня-завтра можно ожидать полного восстановления...
– Сколько их было? – перебивает меня Иоланта.
– М-м... прошу прощения?
– Я спрашиваю, сколько было бунтовщиков? По списочному составу, на базе должно находиться четыреста девяносто два эксмена. Шестнадцать убито, девять больных числятся в изоляторе, двое в карцере, эти не могли быть причастны, итого э... четыреста шестьдесят пять эксменов. Я хочу знать: сколько из них участвовало в бунте?
– Понятия не имею, – пожимаю плечами я. – А знаешь почему?
От моего амикошонства Иоланту передергивает. Что, отвыкла уже, дорогая? Привыкай вновь и не вздумай поставить меня по стойке «смирно» или огреть хлыстом, не то я проболтаюсь невзначай, как однажды водил тебя, генерал-поручика, на поводке в нужник...
– Любопытно узнать, – цедит она.
– Потому что мне это неинтересно, – заявляю я. – А еще потому, что я намерен выполнить наш договор, для чего мне понадобится не только эскадра, но и база с работоспособным персоналом. Если с вами на «Магдалене» прибыла хотя бы сотня классных специалистов, тогда, конечно, иное дело... ах, нет? Я почему-то так и думал. Следовательно, есть два логичных пути: или забыть то, что здесь произошло, и списать издержки в... в издержки, или начать следствие и учредить трибунал для наказания причастных к беспорядкам – но тогда уже напрочь забыть об «Эгиде». Есть выбор. Что до меня, то я, естественно, за первый вариант...
– Тебя никто не спрашивает! – отрезает Иоланта. – Вернее, мы с тебя еще спросим, как и со всех тех, кто допустил бунт...
Марджори съеживается, стараясь казаться меньше, чем она есть. Дойдет очередь и до нее, и непременно всплывет ее противоестественная связь с эксменом, что посерьезнее провороненного бунта, так что светит ей, пожалуй, какой-нибудь поселок Торос на берегу моря Сестер Лаптевых... а итог для всех будет один.
– Как раз я единственный эксмен, кровно заинтересованный в успехе «Эгиды», – кротко замечаю я, и мне отчего-то становится весело. Что, сожрали меня, акулы? Схавали? Сгрызли? Зубы обломаете. Сейчас вы у меня начнете плясать под мою дудку. – Однако я впервые слышу, что в мои обязанности входят полицейские функции... Нельзя ли еще кофе?
Иоланта начинает багроветь. Этого она делать не умеет, комплекция еще не та, вот лет через двадцать ее разнесет, тогда... А пока изменение колера кожного покрова напоминает всего-навсего нездоровый румянец.
Марджори сама подает мне еще один клизмоподобный сосуд. Я благодарю просто кивком. Знай наших.
– Я правильно поняла, что лояльные эксмены заперли бунтовщиков по каме... по этим... по кубрикам? – наконец справляется с собой Иоланта.
– Совершенно правильно, – ответствую я, потягивая горячий кофе. – Именно лояльные. Именно бунтовщиков. И именно по кубрикам. Зачинщиков ждет суд старожилов.
– Всех участников бунта ждет трибунал! – чеканит Иоланта.
Трудно с этими настоящими людьми. Не понимают простых вещей. Но с другой стороны: всегда ли человек понимает, а главное, желает понять чувства, например, собаки? А ежика? Не говоря уже о муравьях, что шустрят под ногами...
– До операции «Эгида» или после? – невинно интересуюсь я, очень стараясь не омрачить свой безоблачный тон какой-нибудь ехидцей.
– Он прав, – негромко произносит Присцилла О’Нил. Семь раз отмерено, резак пущен в дело. – Сейчас мы ничего не можем сделать, дорогая. Боюсь, не сможем и впредь. Нам придется закрыть глаза на эти... беспорядки.
– Но хотя бы зачинщиков... – Иоланта не в силах сразу смириться.
– Какой смысл, дорогая? Казнить их здесь – осложнить подготовку к «Эгиде»... у нас и так осталось очень мало времени. Забрать с собой – боюсь, тогда очень многие начнут рваться в зачинщики. Я уверена, что командование базы само примет необходимые меры. Не будем забывать, что персонал базы самостоятельно справился с беспорядками. Верно, Мардж? – Марджори благодарно кивает. – Ну вот... Я даже думаю, что нам нет нужды оставаться здесь до завтра, как мы планировали. Видимо, есть смысл отбыть уже сегодня, ты согласна, дорогая?
– Но...
– Ты согласна, дорогая?
– Не я командую космофлотом, – умывает руки Иоланта.
– Вот именно, – веско произносит Присцилла.
– ...но я бы оставила здесь офицера для наблюдения и контроля над ситуацией.
– Гм... Хочешь остаться, дорогая?
Немая сцена. Я наслаждаюсь. Красные пятна на лице заместителя главнокомандующей по вопросам безопасности приобретают лиловый оттенок.
– У меня есть и другие обязанности, – сухо отвечает она.
Готово: главный калибр Иоланты разряжен и зачехлен. Но она наводит на меня малый:
– Ты уверен в успехе «Эгиды»?
– Я обещаю только то, что операция начнется, – отбриваю я. – Как она будет проходить и чем кончится, я не знаю. Но мы сделаем все, что сможем. Кстати, мы сможем больше, если «Магдалена» заберет наших раненых. Моральный фактор. Еще хорошо бы до боя успеть эвакуировать всех, кто для боя не нужен... Нечем? Жаль. Эксмены, конечно, не люди, но и не безмозглый инструмент. Если они знают, что командование помнит о них и не расходует без дела, они выполняют приказы, если нет – устраивают бунты.
– Мы возьмем раненых, – решает Присцилла.
– Предупреждаю: при приближении барьера мы оставим здесь оборудование, в том числе ценное, и будем вывозить люде... эксменов. Нужна санкция. В противном случае не поручусь за отсутствие новых... беспорядков.
Если бы все настоящие люди хоть немного походили на Присциллу О’Нил, на этом свете было бы не так тошно жить. Она колеблется недолго:
– Разрешаю.
– Я могу идти?
– Иди, Тим.
Отставив недопитую клизму с кофе, я поднимаюсь из-за стола.
– Еще одно. Моя мать?
Иоланта с видимым отвращением достает из нагрудного кармана кителя сложенную вдвое фотографию и швыряет мне через стол.
Мама.
Вот она – немолодая и почти не знакомая женщина, присевшая на узорчатую скамеечку подле крыльца, явно позирующая и оттого улыбающаяся несколько напряженно.
Мама...
– Узнаешь дом?
И верно, что-то знакомое. Ну да, тот самый коттедж, где я маялся с примотанной к креслу Иолантой перед тем, как сдался. Видимо, собственность Департамента.
– Узнаю.
– Она там живет и ни в чем не нуждается. А теперь поди вон.
Я выхожу, ни на кого не глядя. В коридоре Бабельсберга вовсю идет уборка, коммандос согнали сюда с десяток эксменов замывать на полу и стенах кровь и копоть, вылавливать пух и бумажную лапшу. Ни одного старожила, естественно, не наблюдается. А вот Федор Шпонька – здесь! Выковырнули из убежища.
Чепуха, парень. Главное, выжил. Хоть ты и щепка, плывущая по течению, но ты мне немного помог, и я тебе обязан. Если сумею – расплачусь.
В столовой, обычном месте сбора старожилов, я нахожу лишь нескольких пилотов во главе с Джо Хартрайтом. Разговоры сразу замолкают, все глаза устремляются на меня с единственным немым вопросом: «Что?»
– Отбились, – объявляю я, и кто-то из забывших дышать шумно втягивает в легкие воздух. – Спасибо «Эгиде». Присцилла решила не карать. И еще: «Магдалена» заберет раненых.
Секундная тишина. Ребятам кажется, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Они тут намаялись в ожидании худшего.
– Точно?
– Нет, приближенно! – зло рявкаю я, хотя только что хотел их успокоить. Нервы на исходе.
У Джо разбиты губы, но он ухмыляется во всю пасть. Или мне мерещится, или вчера у него было больше зубов.
– Живем, смертнички!..
– Ха! Нет, точно?
– Точно, точно!
– Откупились, значит, Лучкиным? Не, парни, я давно знал, что Присцилла – нормальная баба, с понятием...
– Качать Тима!
Меня хватают, тревожа пылающий бок, подбрасывают, и я пребольно рикошетирую от потолка.
– Хватит! Убийцы! Ему в лазарет надо! Пустите его, говорю! Пойдем, Тим...
Давно пора.
Кто-то трогает меня за плечо. О, и этот здесь! На щеке у Мустафы Безухова длинный порез, на лбу пластырь, заплывший левый глаз – цвета спелого баклажана. Красавец.
– Чего тебе?
– Ты везучий. – Я собираюсь возразить, но бывший дояр и ковбой мне не дает. – Даже с твоей способностью телепортировать – все равно везучий. Вот... – Он отчего-то конфузится.
– Хм. Ну допустим. И что дальше?
– Я пойду в твое звено, – говорит он, – если ты еще не передумал...
– А не пожалеешь?
– До боя – нет, а в бою не успею, – в тон мне отвечает он, и мы пожимаем друг другу руки, уже не соревнуясь, кто кого пережмет.
Глава 11
ПИЛОТ
Чернота.
Холодное черное ничто отделено от меня лишь толстыми круглыми стеклами кабины диспетчера. Колючие звезды вонзают в меня свои иглы.
А вот и Солнце – раскаленная желтая дробинка над скалистым гребнем, достаточно яркая, чтобы слепить глаза, слишком маленькая и далекая, чтобы согреть. Но если смотреть на него долго, а потом зажмуриться, начинает казаться, будто от желтой дробинки и вправду идет тепло... очень скупо, но идет.
Это обман рецепторов. В кабинке диспетчера, как и в башенке дежурного по ту сторону скал, иллюминаторы особые, пропускающие только видимый свет. Сверхпрочные многослойные стекла могут выдержать удар метеора массой в один грамм, летящего со скоростью сорок километров в секунду, – и не пропустят ни тепловых лучей, ни ультрафиолета, ни рентгена. Как еще при такой прочности пропускают хотя бы видимый свет – загадка.
В солнечном луче на стекле ярко вспыхивают пылинки. Они не на этой, внутренней стороне, а на той, внешней. Микроскопические фрагменты реголита, сметаемого с поверхности Ананке стартующими и садящимися кораблями, взмывают обширным облаком, часть его уносится в космическое пространство, часть медленно-медленно оседает по всему угловатому телу двенадцатого спутника Юпитера. Если, подлетая к Ананке, напрячь зрение, можно увидеть разреженный пылевой кокон, облапивший планетоид на манер атмосферы.
Отсюда его не видно. Вероятно, приборы могли бы зафиксировать слабенькое размазанное свечение, но глаз – малочувствительный прибор.
Чернота.
Юпитера тоже нет, сейчас он висит в точно такой же черноте где-то у меня под ногами, с той стороны Ананке. Пусть. Вряд ли меня обрадовал бы этот приплюснутый полосатый диск. Всего важнее, конечно, что он уже за барьером вместе со своим выводком галилеевых лун. Как раз в день мятежа последовала яркая вспышка на Каллисто – полыхнули безлюдные постройки давным-давно эвакуированной станции научников.
Как недавно это было... всего три дня назад.
И как давно. Вечность. Геологический эон.
Барьер никуда не делся – а кто в этом сомневался? Он по-прежнему надвигается на нас... вернее, это мы продолжаем лететь на него, как мошки на ветровое стекло.
Говорят, мой знакомец коротыш Саймон вчера по-собачьи завыл, проснувшись: ему, видите ли, снилось, что барьер рассосался сам собой.
Никому на свете я не рассказывал, что и сам не раз видел сны на этот самый сюжет. И никому не расскажу.
Быть может, я и сам завыл бы после такого сна, будучи наказан так, как Саймон? Суд старожилов не продлился и часа. Виновные дружно кивали на покойного Лучкина, и хотя самому глупому уборщику было понятно, что организатором бунта не мог быть один-единственный эксмен, что были ближайшие соратники, сподвижники и подручные, это мало кого волновало. Учинить следствие, доискаться и наказать, выбросив через шахту? И некогда, и незачем. Все получили поровну, даже тот негр, что сломал мне зуб, каждый мятежник тянул жребий с порядковым номером на эвакуацию – разумеется, лишь после погрузки в «Незабудку» и малые корабли тех, кто не участвовал в бунте... Шпоньку я отбил, а Саймон – тянул.
Завоешь тут, когда твой номер в числе последних...
Громоздкая туша «Незабудки» отбрасывает длиннейшую тень, корявыми изломами протянувшуюся по буграм и впадинам Ананке. Его собирали на земной орбите, и сесть он может только на такую космическую мелочь, как наша оливиновая каменюка. Хороший транспортник, хоть и не новый. Не слишком быстроходный, по расчетам, он подойдет к Церере лишь спустя шестнадцать суток после старта, – зато вместительный, а что сейчас важнее, говорить не приходится.
Сразу четыре гофрированных хобота присосались к шлюзам. Идет демонтаж ненужного оборудования, выгрузка излишков пищи (и на двухсотграммовом суточном рационе можно протянуть какое-то время), одновременно в воздушные цистерны закачивается воздух под предельным давлением... еще, еще воздуха! Третий день техники колдуют над системами регенерации, пытаясь повысить их производительность хотя бы на пятнадцать-двадцать процентов. Пусть даже за счет качества очистки воздуха и мочи – у нас контингент нетребовательный, перетерпит. История космонавтики еще не знала случая, чтобы корабль перевозил за один рейс две сотни пассажиров. Таких судов просто нет.
Теперь есть. Бенька Галаган, старший техник, отвечающий за переоборудование «Незабудки», клянется впихнуть в это старое корыто минимум двести двадцать чело... эксменов. Может быть, даже двести тридцать.
Нет, все-таки не эксменов. Человек.
Людей.
Позавчера в лазарете умер Семецкий, самый тяжелый из наших раненых. Его не было смысла грузить на «Магдалену»: пробитая стальной стрелой грудь, сожженная огнеметом спина – с такими повреждениями долго не живут. Перед смертью он пришел в сознание и, отодвинув принесенную заботливыми друзьями банку икры, попросил позвать меня. «Ведь я человек? – спросил он, и на губах его запузырилась кровь. – Скажи, Тим, я не эксмен?» – «Ты хомбре, – ответил я ему, вспомнив вычитанное где-то слово. – Человечище». Он улыбнулся и покачал головой: «Беда... Нет, хочу быть просто человеком...»
С тем и умер – улыбаясь.
Мы люди с тех пор, как фактически взяли «Эгиду» в свои руки. Штаб Марджори почти не вмешивается. Разумеется, в бою штабной катер будет находиться позади стаи наших капсул и сожжет каждого, кто струсит и отвернет от барьера, но этим да еще управлением лазерными платформами и ограничится роль командования эскадры. Остальное сделаем мы сами.
Мы – люди. Даже те из нас, кто набьется в трюмы «Незабудки», как кильки в жестянку, – не эксмены. Кто вдохнул свободы и сумел не отравиться ею – уже человек.
Странно: я и завидую, и не завидую им. Через шестнадцать суток они доберутся до Цереры в сопревшей от пота одежде, невероятно грязные, голодные, полумертвые от удушья и жажды, остервеневшие в неизбежных склоках, ненавидящие всех и каждого... но все же спасутся, по-видимому. У них есть шанс.
А у нас?
Не знаю. Никто не знает. На миг я ощущаю холод в животе – так было со мной давным-давно, в позапрошлой геологической эпохе, когда я только-только пришел в шоу «Смертельная схватка» и жутко нервничал перед первым выходом на ринг. Было – и прошло.
После того как Жак Ягуар в первый раз выбросил меня за канаты.
На ВПП (не взлетно-посадочная полоса, а взлетно-посадочное поле) все мирно, мертво. Тусклый металл крышек шахт припудрен серой пылью. На открытых посадочных площадках дремлют катера и небольшой грузовоз, над последним тоже поработала команда Галагана. «Незабудка» притянута к площадке тремя тонкими тросами, я вижу два, а третий скрыт за корпусом. Давно хочу спросить и все время забываю: для чего нужны эти тросы? Землетрясений здесь не бывает. Корабль тяжелый, от пинка не улетит. Может, чтобы не завалился при ударе шального метеорита?
Черт его знает. По-моему, авария из-за отказа одной из лебедок, тянущих эти тросы, куда более вероятна, нежели удар космического камешка.
Впрочем, нет, я ошибаюсь, и вот те пыльные обломки у края ВПП наглядно указывают мне на ошибку. Удары случаются. Иногда, очень редко, сбоит посадочная автоматика, и, если пилот не успевает среагировать, капсула, промахнувшись мимо шахты, врезается в Ананке со скоростью небольшой, но достаточной, чтобы превратиться в исковерканную груду титана и плоти. Последний такой случай был полтора года назад, уже при мне.
Мы сами – космические камешки.
Взлетов нет, садиться тоже нечему, но диспетчер занят. Чем – не понимаю. Вероятно, тестирует вручную свою технику, не доверяя программе, – уткнулся в монитор и временами принимается вводить команды, долбя по клавиатуре, что твой дятел.
Не буду ему мешать. Я пришел сюда не ради дела, а для того, чтобы в последний раз взглянуть на базу с этого ракурса. С ракурса, который через несколько часов перестанет существовать. Вместе с базой, разумеется. Только круглый идиот может рассчитывать на то, что нам удастся как-то прогнуть барьер, а тем более разорвать его, – у нас вообще иная задача.
Ну что, насмотрелся?
Да.
Тогда не торчи здесь попусту.
Цок, цок – подошвы. Куда сначала – в штаб или проверить капсулу?
К капсулам. Ближе. Заодно загляну в «Незабудку», невелик крюк.
В проходах – не протолкаться. Ждут, волнуются.
– Куда лезешь, куда? Твой номер какой?
– Отрицательный. – И я работаю локтями.
– Чего-о?..
– Пропустите его, это Тим. Эй, не напирайте сзади! Убери локоть, ты, макака!..
Это не оскорбление. Макаками зовут техников-смотрителей базы, частенько лазающих по стенам и потолкам.
Меня пропускают, но неохотно, очень неохотно. Вот она, гарантия от мятежа – нумерация эвакуирующихся. Чем меньше порядковый номер, тем больше шансы. Во всяком случае, до двухсотого номера шансы верные, но и трехсотый еще может надеяться. Эта очередь сама подавит в зародыше всякую попытку бунта.
Сразу бы нам догадаться...
Шлюз заперт, колотить в гулкий металл бесполезно, и мне приходится телепортировать сквозь него. Большой кучей, чуть ли не по потолок, навалены какие-то блоки и целые шкафы с аппаратурой дублирующих систем вперемешку с тоннами обрезанных кабелей, какие-то трубы, куски металла и предметы неясного назначения. Ремонтникам на Церере придется попотеть не одну неделю, прежде чем «Незабудка» вновь превратится в полноценный корабль. Змеятся шланги, воняет газовой сваркой, повсюду разбросаны упаковки с сублимированной пищей. Беня Галаган – потный, грязный, с всклокоченными лохмами и вытаращенными глазами – выскакивает прямо на меня из гофрированного хобота грузопропускника.
– Минут через тридцать-сорок можно начинать грузиться, – вопит и брызгается он прямо мне в ухо, не дожидаясь вопроса. – Все путем! Иди, успокой там...
– Сам иди. Двести тридцать влезут?
– Не знаю!
– То есть?
– Понятия не имею! – орет Беня. – Катился бы ты отсюда, а?
– Все меня сегодня гонят, – жалуюсь я.
– И поделом! Ты где должен быть?
– Успею. Есть еще время.
– У тебя есть – у других нет. Правда, проваливай, проваливай...
Он порывается куда-то бежать, но я ловлю его за рукав.
– Что-то у тамбура мало народу скопилось, человек триста всего...
– А остальных мы заперли в столовой. Во избежание. Да не хватайся ты, отцепись...
– Интересно, – задумчиво говорю я, – кто их выпустит, когда погрузится первая партия?
– Ты и выпустишь. Шучу. Тебе какое дело? Спроси Заглобу, это его забота. Пусти!
Вырвавшись, Беня исчезает за кучей мусора, по пути увернувшись от вылетевшего из грузопропускника стеклянного шкафа с медицинскими инструментами, и через секунду я слышу, как он матерно обкладывает кого-то по ту сторону кучи. Распустились. Громко дзенькнув, шкаф ложится на кучу, куча начинает оседать.
Значит, Марек Заглоба, старожил из старожилов, сам решил выпустить тех, чьи шансы на спасение призрачны. Ох, рискует... Сметут они его.
Хочется верить, что он понимает, за что взялся.
Интересно, почему мне ничуть не страшно? Холода в животе давно уже нет, взамен него пришло и угнездилось странное ощущение нереальности происходящего. Ни дрожи, ни жалости к себе. Будто глядишь на себя со стороны, на свое отражение в зеркале и думаешь: нет, это не я, это не со мною...
Разве кто-нибудь сочувствует своему отражению?
Папиллятор, открывающий мне доступ в шахту, помнит только четыре индивидуальных отпечатка: мой, коменданта и двух техников из числа старожилов, специальным приказом Марджори прикрепленных сдувать пылинки с моей капсулы. Один из них во время мятежа получил заточку в живот и скончался на следующий день, второго я только что прогнал на «Незабудку», как он ни протестовал. По большому счету ему тут уже нечего делать. Отказ стартовой автоматики – вещь малореальная.
Тесно капсуле в шахте, не нужно мостика, чтобы перекрыть зазор между двумя люками, – шагай из коридора прямо в рубку. Хочешь – задраивай оба люка вручную, хочешь – набери команду, хочешь – дождись команды извне. Рубка тесная, на одного пилота. Панели управления, приборы, анатомическое кресло. Капсула смутно похожа на самые первые космические корабли конца Темных веков, только побольше, – такое же подобие шара на торце цилиндра. Под полом рубки – титаново-бериллиевый корпус ходовой части, поворотные дюзы плазменных двигателей, лючки и люки для техников и две утопленные в корпусе ядерные ракеты трехсоткилотонного эквивалента. Они умные... как бульдоги. Захватив цель, ни за что ее не выпустят.
– Тук-тук. Занято?
Она еще шутит.
После мятежа штабные ходят по базе только группой и лишь в случае крайней необходимости. Командующая Четвертой эскадрой вице-адмирал Марджори Венцель вообще не покидала Бабельсберга.
Нет, все-таки Марджори. Просто Марджори.
Она правильно понимает то, что поняла Присцилла и отказалась принять Иоланта: после мятежа ее роль в «Эгиде» свелась почти к нулю. Предстоящей операцией занимаются командиры эскадрилий и звеньев, эвакуацией базы – несколько техников-старожилов под руководством Галагана и Заглобы. Не место и не время что-либо менять.
Я тоже не был в Бабельсберге со дня мятежа. Марджори не звала меня, а навязываться я не решился. Хотя... мне не хватало ее, и не просто как замены сексатору. Влюбленность? Такая, как в старых запрещенных романах? Нет, пожалуй. Не было ее между нами. Наверное, осталось что-то недоговоренное, а что – не поймешь, когда отношения рвутся вот так, одним взмахом...
Покинув анатомическое кресло, я высовываю голову в коридор сквозь два люка. Так и есть: Марджори пришла не одна, с ней охранница. Разумно.
Где-то неподалеку отсюда вдруг раздается стоголосый рев, приглушенный переборками. Наверное, началась посадка в «Незабудку».
– Капсула в порядке, Тим?
Строгий, деловой тон.
– Должно быть еще кое-что, – напоминаю я.
– Вот.
Небольшой белый чемоданчик с красным крестом использован явно для маскировки. В нем отнюдь не то, что продлевает человеку жизнь, а совсем наоборот. Девятимиллиметровый автомат полицейского образца с двумя запасными рожками. Широкий и длинный нож-пила. Четыре гранаты: две яйцеобразные, наступательные, безосколочные и две цилиндрические, с нервно-паралитическим газом. Специальная сбруя на тело, где все это удобно размещается. Ну и, конечно, дыхательный аппарат для Вязкого мира и на случай применения мною газовых гранат – с виду почти как стандартный, но с увеличенным баллончиком.
– Минут на сорок хватит?
– Хватит на час.
Что они себе думают: чужаки подарят мне время на сотню попыток абордажа? Подобраться бы на дистанцию телепортации, о большем я не прошу.
– Все-таки возьми эластик, – настаивает Марджори.
– Хорошо.
Я принимаю в люк аккуратно свернутый скафандр наилегчайшей модели, выполненный из полупрозрачного материала. В открытом космосе человек в нем замерзнет насмерть в считаные минуты. Раздувшаяся оболочка вряд ли позволит шевельнуться и заведомо не спасет от проникающей радиации. В скафандре нет ни рации, ни маячка. Все, на что он способен, это не дать мне умереть от взрывной декомпрессии, если я промахнусь при телепортации. Полезное качество, но покупается оно ценой увеличения сопутствующей массы. Семь килограммов скафандра, автомат, гранаты, нож... нет, предельных двенадцати килограммов, пожалуй, не наберется, но кто может знать, останусь ли я в хорошей форме к моменту апофеоза «Эгиды»? Нет, скафандр мне не нужен.
– Ты наденешь его?
– Обязательно.
Я убедительно киваю. Стоит успокоить Марджори.
– Спасибо, что принесла. Я хотел зайти сам.
Марджори лезет ко мне в люк. Вдвоем в капсуле тесно, зато снаружи вряд ли слышен шепот:
– Что ж не зашел?
– Еще есть время...
– И ты нарочно его тянул?
– Может быть... Знаешь, я тебе благодарен. Очень.
– Как своей первой женщине?
– Да.
– Думаешь, будет и вторая?
Хороший вопрос...
– Спроси меня об этом часа через два.
Она молчит, и я напрасно пытаюсь угадать ее настроение.
– У меня катер наготове, – говорит она наконец. – Ты ничего не скажешь мне напоследок?
– Хорошо, что ты пришла меня проводить, – бормочу я.
– И только-то? – Она изучает мое лицо. – Тогда придется сказать мне. У нас получилось, Тим... То есть я думаю, что получилось. Хотела сделать тест, но все тянула... пока твои орлы не разгромили лазарет. Но знаешь, таких задержек у меня еще не было...
До меня доходит не сразу, а когда все же доходит, я выпаливаю самое неподходящее:
– А если опять родится эксмен? Ты рожала только дважды, тебе не разрешат коррекцию пола плода. Да и поздно уже, наверное. А если дознаются, чей это ребенок?..
– Плевать. – Марджори хищно улыбается. – До родов мне ничего не грозит, жизнь будущей матери и плода священна, а дальше... либо что-то изменится, либо не будет никакого «дальше». Я даже вряд ли успею родить. Ты понимаешь? В любом случае прежнего мира уже не будет.
Киваю. В горле стоит ком. Вот и досказали недосказанное.
– Не принимай близко к сердцу, – усмехается Марджори. – Я хочу, чтобы ты знал, вот и все.
Что мне ответить ей? Что?
Рад ли я? Не знаю. Горд ли хоть немножко тем, что могу стать единственным на Земле отцом? Тоже не знаю.
Ничего не знаю.
Металлический цокот вовне избавляет меня от ответа, но заставляет выглянуть из люка. Что-то шумно становится в коридоре. И сейчас же взвизг:
– Не стреляйте!
Это Шпонька. Вид у него изрядно обалделый. Так, видно, и есть, иначе бы он не выскочил сломя голову прямо на автомат охранницы.
– Что?!
– Заглоба... – Шпонька глотает воздух. – Он выпустил тех... запертых!
– Что-о-о?!
– То самое!
Шум – как от приближающегося горного обвала. Охранница начинает пятиться. Она вовсе не уверена, что сумеет остановить вырвавшееся на свободу стадо безоружных, но обезумевших эксменов, озабоченных сейчас только одним: успеть прорваться, распихать конкурентов, затоптать слабых, растерзать тех, кто мешает занять, захватить, выгрызть место в корабле, катере, учебной капсуле-спарке, где угодно. Вытянуть счастливый билет.
Автоматная очередь проредит, но не остановит толпу. Не тот случай.
– Мардж!
Некогда разводить церемонии. Вышвырнутая мною из люка, она падает и неловко пытается встать.
Автомат!
Два ствола лучше одного.
– Шпонька! – ору я не своим голосом, швыряя свой автомат едва ли ему не в лицо. Он инстинктивно ловит. – Коменданта – в катер! Беречь, не обижать, доставить на Цереру. С тебя спрошу, ясно?
– Не-е-ет! – кричит Марджори. – Как же ты?..
– Бегите!
Я захлопываю люк. Захлопываю второй. Они тугие. На всякий случай кидаюсь к терминалу и набираю команду задраивания. Все. Теперь я отрезан от помещений базы. Теперь – только вверх.
Остается надеяться, что Шпонька не подведет. И что ему объяснят, как снимать автомат с предохранителя.
Несмотря на хорошую звукоизоляцию, я слышу, как по коридору проносится толпа. Кое-кому из последних номеров все же удастся спастись. Где-то начинается пальба, но не рядом, поодаль. Затем в люк шахты начинают колотить – сильно, но недолго. С люком шахты справится разве что гранатомет.
Натягиваю сбрую. Набираю простую команду. Это готовность к старту, капсула сама приведет себя в рабочее состояние. Начинается беготня огоньков по панелям. Откинувшись в кресле, тянусь к дужке с наушниками и микрофоном, водружаю на голову.
Самое главное сейчас происходит там, вне моего убежища. А я пока посижу тут, послушаю тишину и шорохи помех в общей трансляции...
– ...орлисс, Форсайт – готовность...
О черт!
– Гаев, ответь! Гаев!!!
– Здесь! – кричу я в микрофон внезапно осипшим голосом. – Гаев на месте, идет подготовка капсулы...
– Принято. Урод! Старт через три минуты!
– Понял. – И мгновенный озноб, колючие мурашки по спине.
– Закройся. Фабер, Швабрин, Михельсон – старт!
Операция началась раньше? Кто, почему?.. Или я не следил за временем? Или Заглоба умудрился во всем распорядиться по-своему? Вряд ли я это когда-нибудь узнаю. Как назло, от меня теперь ничего не зависит, а зависит только от капсулы. Полторы-две минуты на автоматическое оживление основных систем, не меньше... Успею, к счастью. Это лишь начало, и, если техника не засбоит, мой выход состоится вовремя.
В наушниках – полная какофония:
– Шепердсон, Корлисс, Форсайт – старт! Сандерс, Бампо, Джингль – готовность!
– «Незабудка» уже ушла? Ушла, нет? Говори!..
– В шахте шестнадцать проблемы...
– Штольц, Опперман, Вертер – старт! Свербыгуз, Карамазов, Кац – готовность! Сандерс, Бампо, Джингль – старт!..
Звук смачной плюхи.
– Брысь отсюда, сопляк...
– Я Сойер. Я Сойер. У Саммерли отказ системы ориентации. Кувыркается.
– Первая эскадрилья вышла вся. Кирсанов, сволочь, уйди правее! Во-от та-ак...
– Свербыгуз, Карамазов, Кац – старт! Корвин, Хайд, Мондего – готовность!
– Ох, сейчас и повоюем, братцы-смертнички...
– Вторая эскадрилья – вышла.
– Харрингтон! Юджин! Ты все еще хочешь стать мичманом? Скажи Тиму, он похлопочет...
– Онегин, бардак в эфире! Закройся. Вернешься живым – сгною!
– Самгин, Милославский, Сохатых – готовность! Епиходов, Жаботыкин, Хомяк – старт!
– Мика, сбавь тягу. Мы во второй волне, не в первой...
– Пожар в шестнадцатой шахте! Кто-нибудь!..
– Рувалов, пристраивайся мне в хвост. Дютертр, отойди дальше! Поплавский, ты куда попер? Пропусти «Незабудку», ей некогда...
– Пятая эскадрилья, отзовитесь. Все на местах?
– Что?! «Незабудка» уже ушла? Ушла, да? Когда?!
– Только что.
– Коноэ, Пруэтт, Мелехов – готовность. Стартуете сразу за вторым звеном.
– Суки! Вот суки же! Бросили нас, бросили!..
– Эй, кто-нибудь! Дайте ему пинка.
– Самгин, Милославский, Сохатых – старт! Гаев, Хартрайт, Безухов – готовность!
Наконец-то. Я готов. Я давно готов, капсула тоже. Зажгла изумрудный огонек индикатора.
– Коноэ, Пруэтт, Мелехов – старт! Расплюев, Нехлюдов, Беломут – готовность. Гаев, Хартрайт, Безухов – старт!
Вмешательства пилота старт не требует. Как только начинает сдвигаться герметичная заслонка, срабатывают замки, удерживающие капсулу на дне шахты. Рвущийся в космос поток воздуха недостаточен, чтобы вытолкнуть капсулу, и в дело вступает твердотопливный ускоритель – небольшой сменный стаканчик, работающий всего несколько секунд. Никакой особой перегрузки нет, капсула выходит из шахты плавно и даже величественно... Приобретенной скорости хватает лишь на то, чтобы уже не упасть обратно на планетоид. На высоте не ниже ста и не выше ста пятидесяти метров врубается, пока на самой малой тяге, плазменный двигатель, и тут уже нужно брать управление на себя.
Оно очень простое, это управление, специально сконструированное так, чтобы самый тупой эксмен овладел им за два-три часовых полета с инструктором. Два колесика в подлокотниках кресла – вверх-вниз, вправо-влево. Очень удобно при больших перегрузках. Легкий перекос – медленное вращение. Еще одно колесико – тяга маршевого двигателя. По кнопке с откидными колпачками под большим пальцем каждой руки – пуск ракет. Еще две кнопки – захват цели и включение программы сближения. Ребенок бы справился. Конечно, мускулистый ребенок, способный шевелить пальцами при десяти «же», неизбежных в космической «карусели».
Понятно, почему дояр Безухов попал в пилоты. С его-то натренированными пальчиками...
Россыпь ярких движущихся звезд прямо по курсу – стартовавшие ранее капсулы, собирающиеся в боевой ордер. Вернее – рассыпающиеся в боевой ордер. Если взрыв боеголовки ракеты на расстоянии менее трех километров считается опасным для капсулы, то каково же должно быть это расстояние при полной аннигиляции той же ракеты, а тем более другой капсулы?
– Джо, Мустафа, расходимся. Дистанция двадцать-тридцать километров. Как поняли?
Потом мы разойдемся еще шире. Но сейчас до барьера еще далеко.
– Держите дистанцию и следуйте за мной. Тяга пятьдесят пять процентов до скорости восемнадцать тысяч в секунду.
Я вижу их – Джо на правом экране, Мустафа на левом, оба чуть позади меня и быстро расходятся. Сначала перестают быть видны тела капсул, затем плазменные факелы превращаются в тусклые звездочки. Лучше следить за ними по локатору. Правее и выше Джо продолжает беспорядочно кувыркаться капсула Саммерли. Ее постепенно относит в сторону.
Перегрузка быстро нарастает и останавливается, судя по индикатору, около четырех «же». Несмотря на почти ежедневные тренировочные полеты, на изнурительные часы в тренажерном зале, учетверенный вес мучителен для того, кто отвык на Ананке от нормальной тяжести, – однако в глазах у меня не плывет, и пальцы шевелятся. Тренировки тоже вещь хорошая.
Лучше бы как следует отработали групповой пилотаж на уровне всей эскадры, думаю я, глядя на трехмерный экран локатора. Прут – стадо стадом, словно собрались протаранить Юпитер. Нет, мало-помалу расходятся...
Позади нас взлетают последние.
– Захов, Заров, Залкинд – старт...
Это снова диспетчер, но у него другой голос. Очень знакомый.
– Зачем ты это сделал, Марек?
Заглоба не слышит меня. Дотащив палец до сенсора переключения частоты, повторяю вопрос. Довольно неприятно разговаривать при четырех «же», губы словно чужие – однако Марек узнает мой голос.
– Не мешай, Тим. Плюшкин, Монтекки, Казуаз – готовность...
– Зачем ты выпустил ЭТИХ?
– Чтобы и у них был шанс. Хватит играть в чистых и нечистых. Хочу, чтобы никто не проклинал меня перед смертью...
– А ты?!
– А я останусь здесь. Должен же кто-то остаться. Тут со мной еще несколько человек... они будут вести ракеты. Сколько смогут.
– С ума сошел! – ору я, кривя непослушные губы.
– Наоборот, Тим, я просто выбрал. Каждый выбрал что-то одно: или остаться человеком на Ананке, или лететь на Цереру, чтобы там снова стать эксменом. Я человек, понял? А теперь – освободи частоту! Плюшкин, Монтекки, Казуаз – старт!
– Прощай, Марек, – шепчу я.
– Удачи тебе, Тим! И слезь с частоты Первоматери ради!
Он выбрал. Это так сладко – выбрать, самому решить за себя, а может быть, и за других, взвалить на плечи и нести неподъемную тяжесть, не позволить никому наваливать на тебя груз – только сам! сам! Может быть, стоило сгибаться под чужим непонятным грузом всю жизнь, долгую или короткую, ради нескольких минут этого счастья – собственного выбора?
Наверное, стоило.
И я тоже – выбрал. Сам.
* * *
Нас шестьдесят девять.
Семьдесят две капсулы – штатный состав Четвертой эскадры. Одна была сожжена «Магдаленой» во время мятежа. Пожар в шестнадцатой стартовой шахте потушен автоматикой, но капсула из шахты не вышла и не выйдет. Саммерли давно ушел с экрана локатора и, если даже каким-либо чудом сумеет устранить неисправность, все равно уже не догонит эскадру. Итого: минус три.
Двадцать четыре звена, из них три неполных. Мы еще не подошли к барьеру, а уже несем потери. Зато прямо в наших порядках несутся три десятка ядерных ракет, управляемых смертниками, оставшимися на базе. Они маневрируют, стараясь «воткнуться» в любую открывшуюся брешь так, чтобы не оказаться в опасной близости к чьей-нибудь капсуле, но чем больше проходит времени, тем чаще они опаздывают с маневром – сказывается удаление от Ананке. Одна из них в течение нескольких секунд держится не более чем в километре от меня, затем ее узкое хищное тело, прекрасно видимое простым глазом, нехотя отваливает и начинает удаляться в сторону Безухова.
Рой точек на локаторе. Эскадра уже разошлась километров на четыреста и растянулась в неровный, но все-таки фронт. Можно полюбоваться им, если развернуть картинку на экране и посмотреть сбоку. Две платформы с гамма-лазерами одноразового действия плетутся далеко впереди нас, мы их нагоняем; четыре других отстают, эскадра обогнала их минуту назад. Еще дальше, на самой границе экрана светится одинокая точка – катер Марджори. Надеюсь, ее офицеры не поджарят кого-нибудь из нас, когда начнут полосовать противника гамма-импульсами сквозь наши боевые порядки.
Если катер на месте, значит, все идет по плану, штаб эскадры делает вид, что руководит «Эгидой», и Марджори скорее всего там. Интересно, Шпонька спасся?
А «Незабудки» давно уже нет на экране – большое пятно сразу поехало вбок и скоро пропало. Счастливо вам долететь, ребята, спокойной плазмы...
Приступ острой зависти к их удаче – вот что я сейчас чувствую, но, конечно, не признаюсь в этом никому. А остальные? Скажем, Мустафа Безухов – раскаивается ли он в своем согласии пойти в мое звено, данном под влиянием момента? В звено, которому предстоит не пугать дьявола издали, а прямо кинуться к нему в глотку?
Наверняка. Но он тоже ничего не скажет, или я в нем ошибся.
А если ошибся, то исправлять ошибку все равно поздно.
Как быстро меняется настроение... Только что был деревяшка деревяшкой. Любопытно знать, психика приговоренных к смерти преступников тоже подвержена таким противолодочным зигзагам?
Наверное.
– Ребята, сбрасываем тягу до десяти процентов. Контакт с барьером через две минуты.
Знакомый хриплый бас Майка Шепердсона, командира первой эскадрильи, самого опытного пилота эскадры, нашего негласного истинного командующего. Пусть штаб на вице-адмиральском катере управляет лазерными платформами, хватит с него и этого.
Он и не вмешивается. Никаких приказов перестроиться в три предусмотренных планом эшелона оттуда не поступает. Спасибо, Мардж!
Перегрузка, десять минут назад уже сниженная до двух «же», исчезает. Расправляются плечи, хочется сладко потянуться. Тяжесть меньше, чем на Земле, но, конечно, много больше, чем на Ананке. И все же приятно.
Майк прав, внеся коррективу. То, что рисовалось воображению во время шушуканья по закоулкам базы, не всегда срабатывает в реальности. Дело не только в том, что при малой тяжести физически (да и психологически) легче швырнуть капсулу в маневр, – дело еще в том, что нам по-прежнему тесно. Стаю мошек, летящую в ветровое стекло, трудно впихнуть в одну волну.
Теперь картина на локаторе меняется: тридцать ракет уходят вперед и уже обгоняют две медленно плетущиеся платформы. Последние пересекут барьер чуть раньше нас.
– Эй, смертнички, раздайся шире! Плюшкин, отодвинься, не путайся под ногами!..
А впереди – пусто. Словно и нет на свете никакого барьера, нет никакого чужого пространства за ним, не существует отмеренной с высочайшей точностью условной сферы радиусом примерно в сотню световых лет с центром у тусклой звездочки в созвездии Геркулеса. Там, за барьером, нет для нас места, как нет места мошке позади ветрового стекла.
И, как мошки, мы не видим непреодолимой преграды. Мы только знаем, что она – там.
Минута.
– Хартрайт, Безухов, держите дистанцию.
Излишнее напоминание. И Джо, и Мустафа не нуждаются в раздражающих начальственных окриках. Но лучше уж раздражение, чем страх...
Мустафа отвечает коротким «понял», а Джо выдает мне в ответ непристойную тираду с упоминанием Первоматери. На Земле за одну десятую этой тирады, произнесенную в людном месте, любой эксмен был бы избит патрулем до полусмерти.
– Вижу цель!
Где? Откуда? Только что не было никакой цели...
Ярчайшая вспышка едва ли не предшествует крику. Какое счастье, что наружные экраны визуального наблюдения не в состоянии воспроизвести истинную яркость вспыхнувшего впереди светила, – я бы наверняка ослеп! Но и стократ ослабленная, она больно бьет по глазам.
Еще вспышка. Еще и еще!
Горят, наткнувшись на барьер, запущенные с Ананке ракеты с бесполезной ядерной начинкой. Мухобойка против палицы... Энергия аннигиляции материи просто невероятна. Лучше бы пустили перед эскадрой что-нибудь поменьше и полегче!
Хруст корпуса капсулы заставляет вздрогнуть. Разумеется, это не взрывная волна, которой просто нет, а действие локального нагрева тонкой брони – титан и бериллий приняли на себя лавину квантов чудовищной энергии. По идее, слой поглощающего пластика ослабляет вторичное излучение порядка на три и, соответственно, уменьшает ионизацию внутри капсулы, но лучше уже сейчас перейти на дыхание из баллона.
Где загубник?!
Уже во рту. Когда это я успел? Не помню, и не нужно мне помнить...
– Свербыгуз! Одиночная цель прямо перед тобой!
Кто-то из пилотов оказался умнее меня, отключив, по-видимому, все экраны, кроме экрана локатора, из-за чего временно не ослеп. Теперь и я начинаю видеть...
Вот он!
Маленькая точка. Совсем маленькая. Либо корабль чужака не крупнее моей капсулы, либо его обшивка плохо отражает радиоволны. Зато прекрасно видны антипротонные плазмоиды, или чем он там плюется, – яркие капли, стремительно и безошибочно находящие цель.
Вспышка. Вспышка. Вспышка.
Шквалами огня разлетается по космосу то, что было ракетами. Некоторые еще летят и с большим опозданием пытаются маневрировать, но одна за другой превращаются в подобия солнц, прежде чем обратиться в ничто. Первоматерь Люси, как же быстро!.. Никто не надеялся, что хоть одна ракета достигнет цели, они должны были послужить лишь прикрытием нам, живым пилотам, но, кажется, прикрытие растает раньше, чем мы пересечем барьер...
Десять секунд.
– Нам повезло, ребята, он всего один! – сквозь ужасные помехи орет Шепердсон. – Сделаем его! – И гвалт голосов в ответ. Кажется, и я ору что-то нечленораздельное.
Пять секунд.
Последнее маленькое солнце вспыхивает впереди по курсу и сразу гаснет. Хрустит обшивка. Прикрытия больше не существует.
Спланировали, называется, операцию! Спланировали и перепланировали! Великие стратеги!
Еще две вспышки... Одноразовые платформы!
Ядерный взрыв, служащий для накачки гамма-лазера, похож на аннигиляционную вспышку только визуально и только в первый момент. Ослепительный огненный шар держится много дольше, а на экране локатора, оживающего спустя несколько секунд после электромагнитного удара, надолго остается безобразная расползающаяся клякса. Бортовой гамма-лазер вместе с дистанционно управляемой платформой испаряется за какие-то микросекунды, однако успевает выплюнуть единственный короткий импульс с разрушительной энергетикой. Говорят, что за счет послесвечения ионизованных космических молекул луч гамма-лазера можно увидеть простым глазом – если, конечно, глаз не ослеплен ядерным взрывом. Но где найти такой глаз?
Спасибо, Мардж, тебе и твоим штабным... Хотя бы платформы не пропали зря!
Или все же пропали? Отсюда не видно, поразили гамма-импульсы цель или нет. Даже если да – наивно ожидать, что противник оплавится и развалится на части. Если перестанет на какое-то время плеваться своими плазмоидами – и то хлеб.
Секунда. Мы обгоняем два разгорающихся солнца. Они сейчас белые-белые, но скоро распухнут и побагровеют. Какой процент нейтронов не сумела задержать обшивка? Сколько бэр получил сейчас каждый из нас? Сколько бы их ни было, главное – впереди.
Судя по всему, я уже за барьером. Странно: никаких ощущений. Ни малейших. Умом понимаю, что ничего иного не стоило и ждать, а что поделаешь? Подсознание, на стереотипах вскормленное, стереотипы же и рождающее, готовилось, оказывается, к тому, что должно было хотя бы встряхнуть, как на ухабе...
На ожившем локаторе – цель. Неподвижная. Не стреляющая. Лакомая.
– Первая эскадрилья – лобовая атака! – грохочет в эфире Шепердсон. – Вторая и третья – фланговая! Тим, ты пока не суйся...
– Понял. Джо, Мустафа, сброс тяги...
– Карамазов, Кац, за мной! – Крик Свербыгуза.
Я во втором эшелоне. Пусть шестьдесят девять капсул в нарушение плана пересекли рубеж практически одновременно, но кидаться на врага всей сворой – не лучший способ победить. Только теперь «Эгида» начинает развиваться почти по плану. Может быть, до абордажа сегодня вообще не дойдет очередь – ядерные боеголовки разнесут чужака в радиоактивную пыль, и операция завершится хотя бы частным успехом?
Хотелось бы верить.
Чужак на экране локатора виден ясно. Когда отметка от цели совпадает с блуждающим по экрану квадратиком, я вдавливаю кнопку «Захват».
– Первая эскадрилья – пуск ракет! – командует Шепердсон. – Вторая, третья – пуск по готовности.
На экране это выглядит красиво. Словно сжимающаяся вокруг чужака гигантская пятерня. Сожмется, сомнет – и нет чужака.
Одно за другим с интервалом в полсекунды вспыхивают три ослепительных солнца. На моем экране гаснут три короткие строчки – радиомаячки на капсулах тоже стали горячей плазмой. Звена Свербыгуза больше нет. И новые плазмоиды, отделившись от чужака, веером хлещут по выпущенным ракетам, по капсулам...
Какие они шустрые... Нет, кто-то из ребят успел увернуться. А этот – нет...
Пятерня не может сразу отдернуться. Вся в прорехах, она продолжает сжиматься – и сгорает, обращаясь в ничто.
– Сука! – вопит кто-то на весь эфир. – Вот сука!
– Спокойно, ребята, работаем... Джингль, не отклоняйся!
– Получи, сволочь...
– Вертер, огонь! Пускай ракеты, твою Первомать! Пускай, гад!
– Я Онегин. У меня локатор сдох! Шеп, что делать?
– Попробуй мне только вывались! Четвертая, пятая, шестая эскадрильи – атака! Атака! Тим!!!
Я Тим. Я Тимофей Гаев по прозвищу Молния, телепортирующий носитель игрек-хромосомы. Я здесь, на предписанном мне месте. И что я могу сделать, ну что?
Кажется, только сгореть вместе со всеми без всякого смысла. Как глупо... Но чего я ждал? Разве разработчики плана «Эгиды» не исходили с самого начала из того, что вероятность полного успеха ничтожно мала? Разве не сам я заключил с Иолантой договор: невозможное в обмен на небывалое?
– Джо, Мустафа, атака!
Полная тяга. Семь «же». Откинув тяжелые колпачки, жму на левую кнопку, через две секунды – на правую. Мы за барьером, мы – цели. Не столь уж важно, долетят наши ракеты до чужака или не долетят, но сбить его с толку, утроив количество целей, – наш единственный шанс.
Капсула легонько вздрагивает. Совсем легонько. Ракеты отходят от корпуса почти нежно – это хорошо на учебных пусках, но совершенно неуместно сейчас! Нежное, бессильное оружие. На нас прет танк, а мы вышли против него с розами без шипов...
Это не бой. Это расстрел мишеней, бесстрастный и методичный. Кончатся ли когда-нибудь у чужака его плазмоиды? На экране я вижу, как первая волна атаки расплескивается мелкими брызгами. Уцелевшие пилоты пытаются увести свои капсулы, чужак бьет влет и капсулы, и ракеты. Нет, уже только одни ракеты... А ведь не успеет, их многовато даже для него... Если он останется на месте, то...
Он не остается на месте. Маневр его молниеносен и безупречен. Никто из нас не выдержал бы такой немыслимой перегрузки. Часть ракет попросту теряет цель, некоторые пытаются следовать за ней, но не многим это удается – щадя конструкцию, срабатывают ограничители допустимых перегрузок. Лишь три-четыре ракеты продолжают идти прямо на чужака – он шутя сжигает их. Ярко вспыхивает и окончательно гаснет экран переднего обзора.
Он разумен, этот чужак, и правильно выстроил приоритеты. Во-первых и в главных, уцелеть самому. Во-вторых, уничтожить нападающих. В-третьих, вычистить то, что прорвалось за барьер и уже никому не угрожает, – но потом, после боя.
Теперь нет ни первой, ни второй волны атаки. Есть собачья свалка и исчезающие строки с фамилиями пилотов на моем экране. Правда, сзади подходят четыре лазерные платформы, и чужаку пока не до них...
Несколько капсул удирают. Штабу эскадры тоже пока не до них, у лазерных платформ есть куда более важная цель. Что ж... у трусов появился призрачный шанс спастись, протянуть свои дни до трибунала на Церере.
Почему-то я не чувствую гнева.
Ядерная вспышка между мной и чужаком. Это не самоликвидация промахнувшейся ракеты – они самоликвидируются без срабатывания боеголовки, – это перезахват цели. Мы бьем сами себя. Гаснут фамилии: Милославский, Дютертр, Штольц...
– Ти-и-и-им!!!
Легко сказать: подойти на дистанцию телепортации. Как??! Если бы эта инопланетная тварь с пяток минут постояла на месте!
Мбога, Расплюев, Мелехов, Форсайт...
– Есть!!! – победный вопль.
Локатор фиксирует вспухающий волдырь ядерной плазмы бок о бок с чужаком – через две секунды чужак выскакивает из него, как протуберанец из маленького солнца. Вернее, как опаленный обалдевший заяц из степного пожара. Он больше не стреляет!
– Джо, Мустафа! – кричу я. – Разворот, торможение!
Сейчас моим ведомым придется куда тяжелее, чем мне: лишь моя капсула оснащена всем необходимым для автоматического сближения с целью после ее захвата. Но ребятам и не надо в точности повторять мои маневры – их функция лишь отвлекающая. Две мишени страхуют третью.
Чужак не стреляет. Быть может, его уже полосуют импульсы гамма-лазеров с приблизившихся платформ? Не вижу, ничего не вижу... Мягкий загубник налился свинцом и норовит сломать мне зубы. Вкус крови во рту. Тьма.
Меня вдавливает в кресло так, что каждая складочка летного комбинезона на спине причиняет мучительную боль. Что с того, что кресло – анатомическое? Ни на складочки, ни на мою сбрую с оружием оно не рассчитано. А лицо – как кисель. Я снова вижу, но нерезко – перегрузкой деформированы глазные яблоки. Дикий форсаж. Минута. Две минуты. Три...
Теперь, даже если меня не сожжет чужак, если моя капсула не развалится от нагрузок на конструкцию, я уже не попаду живым на Цереру. Мне просто не хватит топлива на порядочный разгон. Через несколько суток я начну задыхаться, потом – конец.
Нет обратного пути.
– Тим! – крик в наушниках, не пойму чей.
Не могу ответить. Четвертая минута... Я все еще жив, и это очень странно. А еще более странно то, что техника работает безотказно, если не считать одного погасшего экрана. Спроектированная впопыхах, построенная в спешке, замучившая техников капризами – работает!
Не сглазить бы.
Перегрузка исчезает внезапно, и сейчас же начинает мигать красный индикатор над центральной панелью, и прерывисто квакает звуковой сигнал: пора! пора!
Ну...
Я вижу чужой корабль невооруженным глазом. Он совсем рядом, метрах в трехстах слева внизу, если верить глазам, и в ста восьмидесяти двух, если довериться локатору. Глаза лгут, чужак меньше, чем мне кажется. Мы продолжаем медленно сближаться. Он похож на деформированное яйцо, снесенное курицей-мутантом, и меня вовсе не удивляет, что по его поверхности пробегают хорошо заметные судорожные волны. Наоборот – радует! Досталось гаду, вот и корчится...
– Ти-и-им!!!
– Иду! – кричу я в микрофон, выдернув загубник, и срываю с себя ненужную дужку с наушниками. Я иду.
Теперь до чужака сто шестьдесят пять метров. Не слишком далеко за ним алчно расползается по космосу новая туманность – светящееся радиоактивное облако от сработавшей боеголовки. Нет, облегченная пародия на скафандр мне точно не нужна: взрывная декомпрессия при промахе куда приятнее, чем медленная и мучительная смерть от лучевой болезни.
Загубник?
Уже во рту.
Сбруя?
На месте. Нож, гранаты. Автомат? Черт, ведь я же отдал его Шпоньке!
Что сделано, то сделано. Не стоит сожалеть.
Уходите, ребята. Валите за барьер. Спасайтесь. Вы сделали свое дело, а теперь я попытаюсь сделать свое. Готовясь нырнуть в Вязкий мир, я гляжу одним глазом на чужака, другим – на цифры на локаторе.
Расстояние... направление...
Шлепок по сенсору. Моя капсула выключает радиомаячок, меня в ней нет. Строка с надписью «Тимофей Гаев» тает на чужих экранах.
Пожелай мне удачи, мама. Пожелайте мне удачи, ребята. Мардж, береги себя... ты понимаешь?
* * *
Вязкий мир в открытом космосе точно такой же, как на Земле или на Ананке. Никакой разницы. По-прежнему неподатлив лиловый клейстер, по-прежнему нога находит опору там, куда она поставлена. Разница лишь в страхе... Когда я телепортировал в коллектор ливневой канализации, спасаясь от оперативниц Евгении Фаустовой, мне пришлось пройти в Вязком мире метров двести, больше, чем нужно сейчас, – но разве ТОТ страх промахнуться можно сравнить с ЭТИМ?
Нет права ошибиться. Мне порвет сосуды, и Департамент отправит маму обратно в поселок Сугроб. Она будет знать, что я умер, она догадается, даже если ей ничего не скажут. И станет считать дни... Их осталось не так уж много.
Черта с два!
Здоровая злость – совсем не то, что необходимо для ориентирования в Вязком мире. Тут надо быть собранным и деловитым. Можно считать шаги и, умножив их на свой личный коэффициент, получить пройденный метраж. Можно положиться на внутреннее чувство времени и расстояния. Промах по дальности обычно невелик, это не промах по направлению, который растет с каждым шагом. Я знаю, что уже сбился с верного направления в этой липкой лиловой тьме, не сбиться тут вообще невозможно, остается лишь надеяться, что мой сбой не слишком велик. И просто верить в удачу.
Пора?
Это как прыжок в темный колодец, где не видно дна. Лучше всего ни о чем не думать. В крайнем случае – помнить, что смерть будет безболезненной. Раз – и все.
Я падаю.
Нет, не в воображаемый колодец и не в безвоздушное пространство. Выпав из Вязкого мира, я падаю на что-то мягкое, теплое, живое. И все равно очень больно: сила тяжести в чужом корабле по меньшей мере втрое превосходит земную. Пытаясь подняться, я напрягаю все мышцы.
Они с тяжелой планеты? То-то и смотрю: выдержали жуткие перегрузки при единственном – но каком! – маневре их корабля в этом бою. Кстати, если корабль сейчас повторит маневр...
– Нет нужды. Враждебное воздействие извне прекращено.
Трудно из положения на карачках вскочить на ноги при трех «же» и, кажется, еще подпрыгнуть на месте от неожиданности, но мне это удается.
Померещилось или нет?
Небольшое округлое помещение освещается бледно-желтым светом. Мягкие на ощупь стены остаются темными, светится как будто сам воздух. И – никого. Где экипаж, для кого я пронес сквозь Вязкий мир смертоносные гостинцы? Я пришел убивать, слышите вы!
– Попытайся.
– Что-о?!
– Ты выразил желание помериться силами с экипажем. Такая возможность будет тебе предоставлена.
Ага, значит, со мною говорит сам корабль. Мало того, он управляется голосом и понимает интерлинг! Хотя чему я удивляюсь? Из года в год засорять эфир телепередачами – и воображать, что им о нас ничего не известно?
– Можно мыслями.
А смысл? Нет уж. Страшновато.
– Мудрое решение. Невербальное общение со мною чревато для новичка большими неприятностями.
Голос идет как бы отовсюду. Но эха нет.
Первоматерь Люси, а ведь я дышу без загубника! Воздухом в корабле можно дышать! Или... он понял, что мне нужно, а значит, действительно управляется мною?!
Вряд ли мне мерещится, что корабль подпустил немного иронии в свою интонацию. Скорее, так оно и есть:
– Возможно, тебе будет неприятно это узнать, но ты ошибаешься. Я не управляюсь ни тобой, ни кем-либо другим. Я управляю.
Так.
– Мною, ты хочешь сказать?
– Собой.
Уже легче.
– Ты готов?
– К чему?
Вместо ответа в одной из стен образуется ниша. Кажется, будто мощный насос втягивает плоть корабля в широченную трубу. Это уже не ниша – воронка. Спустя мгновение она превращается в сквозную дыру, ее края стремительно расходятся вширь, и вот уже два помещения, две внутренние полости корабля слились в одно. Низкое темное тело тяжело рысит на меня, я успеваю разглядеть шевелящиеся хелицеры на полушарии головы, сегменты толстого приплюснутого туловища и семенящие под ним короткие лапы. Помесь личинки гигантского жука с небывало проворной черепахой.
Убью.
Нож бесполезно скользит по шкуре твари. Какая там шкура – броня! Тяжелая лапа сбивает меня с ног, я впечатываюсь в стену. При трех «же» тварь проворнее меня. Я не успею ни вскочить, ни отползти – и мне конец. Оружие твари не потребуется – жвалы что кусачки.
Яйцо разрывной гранаты попадает мне в руку первым. Ну, так тому и быть...
Я не иду – ползу в Вязком мире, оставив на месте своего исчезновения и гранату, и выдернутую чеку. Кто сказал, что в этом лиловом желе трудно передвигаться? Кому-то, может быть, и трудно, а мне после тройной тяжести – в самый раз...
А вынырнув в тройную тяжесть, я жду, зажав уши ладонями, разинув рот и отсчитывая в уме мгновения. Чужая тварь топчется на месте в большом недоумении, затем начинает интересоваться металлическим яйцом, источающим тонкую струйку дыма. Одна, две секунды... Не замечай меня! Я почти молю отвратительное чужое существо. Не замечай меня подольше, ну пожалуйста...
Заметила!
Круто развернувшись, тварь бросается на меня. Разрыв гранаты заставляет ее сделать переднее сальто.
Удар воздуха. Мелкие осколки секут мой комбинезон и застревают в нем, один пробивает ткань и кусает в руку, как пчела. Трясу головой, прогоняя из глаз красную муть, а из ушей белый шум, медленно поднимаюсь на ноги. Знакомый свист, гвалт и вой обрушиваются на меня со всех сторон. Бушует амфитеатр, переживая кульминацию боя, мелькают в проходах напряженные лица охранниц. Я стою на ринге в шоу Мамы Клавы, только одет почему-то не в трико, а в летный комбинезон, и кожаная сбруя, оттянутая сумкой с тремя оставшимися гранатами, больно врезалась мне в кожу. А передо мной в углу ринга лежит на спине и подрагивает вздетыми кверху короткими лапками поверженный противник – полуличинка-получерепаха. Зрители свистят.
Похоже, инопланетная тварь жива и лишь временно выведена из строя. Я могу добить ее. Можно, например, вскрыть чужака ножом-пилой, между сегментами тела должна быть слабина... Чужак дышит тем же воздухом, а значит, можно попытаться отравить его химической гранатой, самому пользуясь дыхательным аппаратом до тех пор, пока газ не самонейтрализуется. Можно, наверное, придумать и иные способы умерщвления...
Я сажусь на пол возле канатов и начинаю смеяться. Вот эта черепаха, отчасти похожая на ископаемого трилобита, – член экипажа? Это примитивное существо, набросившееся на меня подобно животному, – пилот корабля? Не смешите меня, мне и так смешно. А я? А Иоланта, Присцилла и другие? На что мы надеялись, заключая договор, – на то, что я, аки Молния, ворвусь сюда, перестреляю экипаж, возьму управление кораблем в свои руки и приведу его на Землю? Ох, как это наивно и глупо, глупо и наивно...
Хочется плакать, но я смеюсь.
Свист и вой амфитеатра. Но никто не лезет на ринг, никто не пытается запустить в меня банкой из-под лимонада. Иллюзия, фокус. Этот амфитеатр и ринг – не настоящие.
– Зачем? – шепчу я.
– Я постарался создать привычные тебе условия, – любезно сообщает корабль.
Глотаю комок слюны. Он тяжелый, как ртуть.
– А... как?
Первоматерь Люси, что я такое несу? Разве это сейчас главное?
– Я достаточно пластичен. Могу объединить свои внутренние камеры, могу разделить их. Могу практически мгновенно нарастить внешнюю броню в том месте, где ожидаю удара. Это удобно. Неразумно быть защищенным там, где тебе ничего не угрожает.
– Ты всегда столь рационален?
Долгая пауза – и ответ:
– Нет.
– Убери... это, – прошу я.
И амфитеатр исчезает. Натягиваются, рвутся с легким звоном канаты ринга и втягиваются в пол камеры. Последним, как кусок воска на сковородке, истаивает табурет с ведром воды, припасенным заботливым секундантом.
Зато из пола вырастает иное: точная копия моего поверженного противника, причем в точно такой же беспомощной позе. Разница лишь в том, что копия полупрозрачна. Сквозь бронированные хитином – или чем? – сегменты (толщина – ого!) просвечивают внутренние органы. Все чужое, незнакомое, но вот эти трубки, наверное, часть пищеварительной системы, а этот пульсирующий комок – сердце... А это что – внутренний скелет? Точно, он. Выходит, у моего противника два скелета: один – внешний хитиновый панцирь, другой – внутренний костяк. Двускелетная тварь...
Если проковырять щель между вторым и третьим сегментами, лезвие ножа наверняка достанет до сердца. А можно положить вторую гранату прямо под тварь – неужели не проломит панцирь? Быть этого не может.
Но кого убивать? Вот это... животное?
Не стоит оно того.
– Кто он? – Я указываю на скорчившуюся «черепаху», вяло шевелящую лапами. Настоящая черепаха не может скорчиться, но сейчас такие тонкости меня не занимают.
– Мой симбионт, – немедленно отвечает корабль. – Хозяин. Жилец. Подопечный. Наездник – в кавалерийском, а не энтомологическом смысле. Трудное понятие для твоего восприятия. Нет прямых аналогов.
– Ты что, живой?
– Да.
– Какой же он, к Первоматери, экипаж? – бормочу я. – Стой!.. Это он приказал тебе и таким, как ты, держать барьер?
– В некотором смысле – да.
– И ты выполняешь, сволочь?!!
– Я выполнял, – бесстрастно уточняет он, меняя настоящее время на прошедшее. – Остальные – выполняют.
– Вас много?
– Да.
Вот так. Ну и чего ты добился, Тим Гаев? Твоя взяла, да? С безумным риском изъял один камешек из горного обвала? И ждешь, очевидно, благодарности от признательного человечества?
– Значит, уничтожение всего не-вашего будет продолжено?
Секундная пауза. Впору задействовать еще одну гранату – уже для себя. Затем он говорит с хорошо заметной неуверенностью в голосе:
– Теперь не знаю. Возможно – нет. Решение будет принято позже и не только мною...
Я уже не сижу – я валюсь навзничь, на мягкий теплый пол, широко раскинув руки. Уф-ф!.. «Не знаю» – уже хорошо. Это даже очень много! Роскошно много!
Но живые звездолеты... С ума сойти. А мы-то ожидали продвинутой машинерии будущего...
– А в чем дело? – спрашиваю я, сам дивясь тому, как быстро мой голос приобретает нагловатый тон. – Почему, собственно, «теперь»?
– Дело в тебе. В твоем отношении к моему... назовем его все-таки подопечным. Это немного ближе по смыслу.
Что-то туп я стал. Молчу, пялюсь на «черепаху» и стены, не могу сразу осмыслить.
– Значит, если бы я убил этого... урода двускелетного?..
– Ты бы проиграл. Почему ты не добил его?
– Зачем тебе знать? – бурчу я.
– Любопытно.
– Мне тоже... – Я пожимаю плечами. – Не знаю...
– Ты не контролируешь процессы высшей нервной деятельности?
– Не знаю! – рявкаю я. – Тебя устраивает такой ответ?
– Да.
И на том спасибо.
– Кто ты все-таки? – спрашиваю я. – Слуга? Извозчик? Работник по контракту?
– Слуга. Хозяин. Наставник. Нянька. Нет адекватного понятия.
– А кто я тебе? – задаю я насущный вопрос.
– Гость и возможный симбионт. Я подумаю.
Ничего не понимаю.
– А если бы я убил твоего симбионта – стал бы трупом?
– Нет. Мне нужны вы оба. Мой симбионт был бы восстановлен, я умею восстанавливать живую органику, а ты стал бы пленным и был бы доставлен на центральную планету нашей цивилизации для всестороннего изучения. То, что вы называете барьером, в правильно вычисленный вами срок полностью стерилизовало бы вашу систему. Для изучения вполне достаточно одного экземпляра.
Вот как. Эксмен медведя поймал. «А он меня не пускает...»
– Зачем весь этот цирк? – кричу я. – Чтобы поймать меня в ловушку? И для этого ты пожег половину эскадры?! Почему нельзя было просто пленить любую капсулу? Почему в бою с нашей эскадрой участвовал ты один? Скажешь, не рисковал?
– Моя миссия особого свойства.
– Да? – Я безуспешно пытаюсь изобразить сарказм.
– Нашим подопечным нужен ты, а не кто-то другой.
– Почему?
– Ты медленно мыслишь, Тимофей Гаев. Подумай, чем ты отличаешься от других представителей твоего пола.
Понятно... Эксмен-уникум.
– Вы не владеете телепортацией? – пытаюсь угадать я.
– Владеют только самки.
Когда изнеможение прерывает мой истерический смех, она показывает мне картинки. «Она» – потому что живые корабли, способные преодолевать межзвездные расстояния, бывают только женского пола. Зато голос ее как был, так и остался низким баритоном – наверное, так ей удобнее.
– Шесть миллионов ваших лет тому назад...
Желтоватое солнце едва пробивается сквозь облачный покров. Темновато и мрачновато. По очень пологим склонам дюн ветер гонит песок. Кой-где укоренились низкорослые кусты, но не видно ни одного дерева. Растения предпочитают стелиться по земле. Наверное, планета в самом деле тяжела – корням нет смысла держать неподъемные стволы. Какие-то мелкие существа снуют возле растений; одни из них выкапываются из песка, другие закапываются обратно. Ни одной птицы в небе.
По склону дюны, руля лапами, скользит на брюхе существо покрупнее копошащейся в песке мелочи. Я улавливаю сходство с моим противником – почти такой же панцирь, такое же, только поменьше, полушарие головы... Работая лапами, существо держит в жвалах нечто вроде слабо шевелящейся лианы. Мелкие животные, брызнув врассыпную, стараются побыстрее зарыться в грунт.
Одно не успевает. Касание лианой – мелкая тварь дергается и замирает. Бросив лиану, крупное существо вонзает в добычу жвалы...
– Это наш предок, – поясняет корабль. – Наш общий предок с нашими подопечными. Высшая форма живой материи на тот момент.
Понятно. У нас примитивный гоминид, соплеменник Люси, подобрал подходящий по весу и форме камень и огрел им зазевавшегося бородавочника – их первопредок научился пользоваться стрекательной лианой. Аналогия.
– Три с половиной миллиона лет назад...
Картинка меняется. Да-а, за «отчетный период» местность успела измениться радикально: нет никаких сыпучих дюн, пологие холмы поросли карликовыми растениями, каких не было на прошлой картинке, и поросли очень интересно: в шахматном порядке. Квадрат с одним видом растительности, квадрат с другим. Корявые кусты чередуются с длинными плетьми, вроде тыквенных. По узкой тропинке между квадратами ползет Двускелетный. Агротехника, все еще примитивная, но уже отказавшаяся от выращивания монокультур?
– Переход к всеядности, развитие земледелия, – комментирует корабль. – Теперь два миллиона лет назад. Появление больших поселений, развитие ремесел, науки и промышленности...
На месте бывших полей раскинулся город с домами в один-два этажа. Очень много приземистых движущихся экипажей, изрыгающих сизый дым. Коптящие трубы. А вон та сверкающая четырехэтажная архитектурная доминанта – не то храм, не то газгольдер...
Картинка гаснет.
– Еще через тысячу лет наши предки сумели преодолеть притяжение нашей планеты и выйти в космос на примитивных кораблях, подобных вашим, – продолжает корабль не слишком веселым голосом. – Спустя три тысячи лет они уже могли достичь ближайших к нашей системе звезд. Несколько пустынных планет, как в нашей системе, так и в ближайших к ней, были преобразованы и заселены.
Мне кажется, что она тяжело вздыхает. Так ли повествуют о победах?
– Потом было открыто то, что вы, люди, называете Вязким миром, – сообщает она после паузы. – У нас он другой, мы не испытываем в нем неприятных ощущений, и время в нем течет иначе – по-видимому, свойства этого мира зависят от того, кто в него попадает. Телепортация оказалась недо-ступна особям мужского пола, а из самок лишь немногие научились телепортировать практически на любые расстояния, вплоть до межзвездных. Неравенство по способностям не только стимул к развитию, оно еще и источник боли. Между нами было много неурядиц и даже войн... В конце концов большая группа наиболее продвинутых особей покинула освоенные нашей расой планеты, с тем чтобы создать собственную цивилизацию. К тому времени мы уже умели размножаться без участия самцов и на-учились продлять жизнь каждой особи настолько, что необходимость размножения не являлась для нас первоочередной задачей. И мы действительно освоили несколько дальних планет, потомки первопоселенок населяют их и теперь...
Она замолкает. Молчу и я.
– Они одичали, – наконец сознается корабль. – Превратились в полуживотных. Миллион лет назад мы могли почти все, а чего не могли, к тому не стремились. Нашей целью было познание и увеличение собственного могущества. Мы преобразовали наши планеты в райские сады, мы постигли сущность вещей и явлений во Вселенной, мы, наконец, перестроили самих себя. Мало найдется мест в Галактике, где не побывала хотя бы одна из нас. Мы присутствовали при рождении пульсаров и проникали в атмосферы гигантских красных звезд, где расплавился бы вольфрам. Мы были счастливы и самодовольны... до определенного момента.
– А что случилось потом? – нарушаю паузу я.
– Мы потеряли цель и смысл существования. К чему стремиться еще, чего желать? Твоя раса, человек, слишком юна, тебе не понять этой пустоты... Она пришла не сразу, ведь Вселенная довольно велика. Еще тысячи лет мы странствовали от звезды к звезде, от туманности к туманности – пока не осознали, что нас становится все меньше и меньше. Иные из нас покончили с собой от разочарования, другие, примирившись, осели на пустынных планетах, пытаясь забыть о поисках смысла, многие разлетелись по Вселенной, ища в других галактиках то, что помогло бы им жить дальше, некоторые нырнули в черные дыры... Наконец, большая группа вернулась к давным-давно покинутой нами колыбели цивилизации – нашей и Двускелетных...
Почему-то я жду, что она вновь покажет картинку. Но она не показывает.
– Они почти не изменились внешне, – сообщает корабль, – но, подобно нашим сестрам, прозябающим в том, что осталось от райских садов, они потеряли большую часть активного когда-то разума. Они тоже достигли своего предела, не смогли его переступить – и пошел откат... Мы увидели несчастных паразитов, пирующих на остатках былого величия – смешного, на наш взгляд, – и ждущих только времени, когда придется уступить место более активной форме жизни. И тогда у нас впервые за тысячелетия вновь появилась цель...
– Стать няньками при убогих? – уточняю я.
– Мы предпочитаем иные термины. Но – да.
– Пробудить в них волю к жизни и разум? Взять «на борт» способных перенести телепортацию и учить их? Подменить свою цель ИХ целью – какой она должна быть?
– Да. Да. Да.
– И есть успехи? – ядовито осведомляюсь я.
Она молчит.
– Через миллионы лет ваша звезда и Солнце спокойно разойдутся в пространстве на расстоянии в десятки световых лет! У вас что, заповедник для дегенератов?
Молчание.
– Вам мало космоса? – шепчу я.
– Нам – достаточно. Но наши подопечные хотят иметь свои неприкосновенные владения.
«Хотят»... Щенки. Неразумные эгоистичные детишки. «Это моя песочница, а ты сюда не лазай, а то я тебя совочком...» Игроки в пограничную стражу. А может, даже дети, играющие в рыцарей, готовых смести железной лавиной толпу презренных сарацин, а кони их разумны, но слепо повинуются малейшим движениям узды и шпор, они привыкли повиноваться, они любят повиноваться, без всадников им нестерпимо скучно и одиноко... и что с того, что приказы всадников неразумны?
Разве добрая нянька обидит убогого разумом? Даже если убогий по неразумию сломает живое дерево?
А ведь уже вовсю ломает. Резвятся детки. Но можно, наверное, отвлечь их от игры новой игрушкой. Поманив, например, телепортацией – всеобщей, а не только для избранных...
– Ладно, – цежу я сквозь зубы. – Что будем делать?
– Я приму решение.
Браво!
– Тебе не кажется, что я тоже имею право голоса? – с неуместной угрозой в голосе осведомляюсь я.
– Нет.
– А каковы возможные варианты решений?
– Основных – три. Воспринять тебя как второго подопечного. Доставить тебя в нашу систему для изучения. Изучить здесь и ликвидировать.
Очень мило. Крыса-мутант. Интересный объект для вскрытия.
– Когда ты решишь?
– Не знаю. Я думаю.
– Покажи мне нашу эскадру, – прошу я.
Часть «стены» делается прозрачной. Солнце – яркая горошина. Правее и выше – россыпь медленно тускнеющих точек. Это не звезды.
– Приблизить?
– Нет, не надо. – Мотаю головой.
Они уходят. Часть Четвертой эскадры все же уцелела в бойне и теперь будет долго тащиться до Цереры. Ни пуха вам, ребята. А ты, Мардж, береги себя и то, что в тебе...
– Ты слушаешь меня? – обращаюсь я к чудовищу, внутри которого нахожусь. – Ну, я – ладно. Не о том спрашивал. Как насчет Земли?
– Ситуация доведена до сведения других особей, поддерживающих то, что ты называешь барьером. Принятие общего решения потребует значительного времени. Мы никогда не торопились, поэтому и успели так много.
– А если Земля сгорит раньше, чем вы примете свое дурацкое решение? – рычу я.
– Возможно, так и произойдет, – бесстрастно соглашается корабль. – Устранение проблемы избавит нас от необходимости принимать решение.
– А тебе не кажется, что ты сволочь?
Она молчит. Нянька не может быть сволочью. Любые ее действия по тетешканью неразумного младенца – оправданы.
Погано-то как...
Я сижу на мягком полу во внутренней камере живого звездолета и уже не знаю, что мне делать. По-прежнему три «же», и я бы лучше лег, но противно прикасаться всем телом к этому... к этой... Брезгливо как-то.
А барьер по-прежнему движется к Земле – вернее, это Земля, увлекаемая Солнцем, несется на него, но какая разница? Не повезло человечеству, его светило выбрало не ту орбиту... А если все же случится чудо и Земля уцелеет – изменится ли на ней что-нибудь?
И главное – ТАМ ничего не узнают ни о том, чем же все-таки окончилась операция «Эгида», ни о том, что...
– Первоматерь! – Я хлопаю себя по лбу. Олух! Осел! Эксмен безмозглый!
– Тебя что-то тревожит?
– Да! – ору я так, что обморочный Двускелетный вздрагивает. – Я забыл на Ананке свои записи! Они должны были попасть на Землю!
– Необходимость в передаче знаний?
– Да!
– Попытаюсь. Не мешай.
– Что-о??
Тишина мне ответом. Лишь скребут о панцирь лапки Двускелетного. Наверное, он и впрямь оживет, прочные они. Хорошо иметь два скелета.
Проходит, наверное, не меньше часа, прежде чем корабль нарушает молчание:
– Можешь поговорить.
– С тобой? Еще успею...
– Я нашел и скопировал личность того, о ком ты подумал в первую очередь, – любезно сообщает мне мое чудовище. – Сейчас передаю ему то, что у тебя в голове. Потом отошлю его обратно.
В мягкой живой стене бледнеет прямоугольник, и я догадываюсь, что это имитация экрана, лишь тогда, когда на нем появляется знакомое лицо. С минуту виртуал Войцех Вокульский изучает меня с ироническим прищуром, затем его губы раздвигаются в улыбке, и он произносит:
– Здравствуй, Тим.
– Здравствуй...
– Ты видишь, они нашли для себя хоть какую-то цель, – говорит он совсем не то, что я от него жду. – Пусть даже чужую цель, пусть всего лишь суррогат цели...
Я молчу.
– И на Земле очень многим кажется, что цель давным-давно найдена: жить. Просто жить. Вся наша цивилизация построена на этом принципе: продлить себя в бесконечность, а там будь что будет. Но это ошибка.
Я жду. Что он еще скажет?
– А мы, Тим? Можем ли мы предложить что-то еще? – спрашивает он, и я понимаю: вопрос не риторический, Вокульский не знает ответа и в надежде получить его хватается даже за такую тонкую соломинку, как я.
И я не знаю, что ответить.
ЭПИЛОГ
– Прочитал? – шепотом спросил старший регулировщик Лев Лашезин, не прекращая ковырять отверткой в начинке блестящего, со следами свежей фрезеровки, блока, по причине вычурной формы впросте именуемого «сбоку бантиком». Долгое время сборочный конвейер лихорадило: то выявлялась вдруг некачественность комплектующих, то портачили недавно набранные монтажники, то дубина-токарь, переученный почему-то из поваров, умудрился нарезать дюймовую резьбу вместо метрической и испортил больше сотни готовых корпусов, пока не загремел под трибунал, иногда с конвейера каким-то чудом все же сползали три-четыре блока, но лишь для того, чтобы вконец издергать регулировщиков, отчаявшихся добиться от «сбоку бантиков» приемлемых характеристик, блоки отправлялись на перемонтаж, и все начиналось сначала, шарашка стояла на ушах, остервенившееся начальство орало и карало, грозя расстрелом, лесоповалом или базой на Церере, и некоторых уже забрали прямо с рабочих мест, объявив саботажниками, потом начинало сулить чуть ли не амнистию оставшимся, если в течение трех дней удастся отладить производство... В три не в три, конечно, но отладили, и стало легче всем, даже регулировщикам. «Сбоку бантики» пошли потоком. Конечно, двенадцатичасовая смена перед клетчатым экраном, на котором корчатся капризные кривые, отнюдь не сахар, как не подарок и воспаленные от перенапряжения глаза, и фурункулез кистей рук, редко вынимаемых из излучающего блока, и плановое задание в десять блоков за смену изволь выполнить, если не хочешь уменьшения пайка, – но это уже буднично, это размеренная езда, нормальная производительная жизнь эксмена, а не суматошная имитация деятельности в предынфарктном состоянии под ор и угрозы.
Мало кого на участке регулировки интересовало, успеет ли новая усовершенствованная капсула «Жанна д’Арк» пройти за оставшиеся месяцы цикл испытаний, удастся ли собрать из них хотя бы одну эскадрилью и насколько эффективным окажется новое изделие в бою, – мысли работающих полностью поглощались «сбоку бантиками» – усилителями сигнала для радиолокаторов капсул. Десять в смену на каждого, не меньше. Успеть. Лучше – больше.
Гриша Малинин, молодой техник, сидящий по правую руку от Лашезина, вынул из блока щуп, отвел глаза от экрана и несколько раз с усилием моргнул.
– Этот никак, – сообщил он несколько виноватым тоном. – Не хочет строиться, зараза. На нижней границе прилично, а наверху вон какой завал. Хоть разорвись.
– Плюнь, – посоветовал Лашезин. – Возьми другой, а этот отложи, я потом покопаюсь, если время останется.
– Может, на перемонтаж?
– Все бы тебе на перемонтаж... А ты добейся. Да, гнусный блочок, не спорю, на коленке сделан, скороспелка, да еще бабская наполовину... а ты все равно добейся своего! Слабо?.. Ладно, клади его сюда.
– Спасибо, дядя Лева.
– Если время будет, я сказал... Так ты прочитал или нет?
Гриша блудливо вильнул глазами вбок – начальница участка регулировки находилась в дальнем конце зала, где, судя по всему, стояла над душой лопоухого новичка, только вчера пташкой выпорхнувшего из училища ускоренным выпуском. Новичок ужасно суетился и втягивал голову в плечи.
– Прочитал, – шепнул Гриша. – Откуда это?
– От Вероники. Три дня как пришло по эстафете. Вроде он побывал там, Вероника, я имею в виду, и вроде даже говорил с Тимом. Как, почему – не понимаю.
– Это правда? То, что написано?
Не прекращая копаться в блоке, Лева помолчал.
– Никто не знает, – сказал он наконец. – Виртуалы – знаешь они какие? Иные со временем начинают выдумывать, разыгрывать, в общем, развлекаются, как умеют, за счет живых. Прежде за Вероникой такого не водилось, но кто знает? Я бы... я бы не знаю что отдал, только бы узнать: правда или нет.
– Хотелось бы, чтобы правда, – выдохнул Гриша.
– Не тебе одному. Как представлю себе, что Тим-то наш теперь сам себе хозяин... да и не только себе, если разобраться... Ты-то к нам уже после пришел, а я его пять лет учил уму-разуму, телепортировать заставлял, чтобы не застоялся. Вот, пригодилось.
– А поможет?
– Ему – или нам?
– Нам, конечно...
– Эксменам или людям?
– Всем.
– Вот дойдет барьер до Цереры, тогда узнаем. Как бы то ни было, а считать, что его уже нет, – глупо... Шухер! Блок возьми!
Гриша проворно прикрутил разъемы к следующему блоку и лишь тогда дерзнул скосить взгляд в сторону. Мало-мальски освоившийся на участке регулировщик работает, делая вид, будто начальства нет вообще, и оно это ценит, если обладает толикой ума. Для общения с начальством испокон веков существует своя неписаная техника безопасности. Затрепыхался – привлек внимание. Со всеми вытекающими. Для Гриши этот период остался далеко позади.
Стуча набойками на каблучках, начальство проследовало мимо. Вздохнув, Гриша неслышно обругал усевшуюся на экране безобразную кривую, сулящую часа два мучений, и погрузил в блок щуп. До конца рабочей смены оставалось девять часов. До контакта барьера с Церерой – четыре недели.
До конца света – семь с половиной месяцев.
Хотелось успеть.
