47

Следующий день начинается с очередного провала. Кой черт дернул меня сунуться к этой гребаной вафельнице? Я что, похож на француза? Тело зудит – подозреваю, здесь все-таки есть клопы. Вместо вчерашней освежающей прохлады город накрыло душным влажным маревом – я совсем отвык от такого на Западном побережье.

Загорелая девица за стойкой щебечет:

– Приехали насладиться бабьим летом?

Дура! Я приехал забрать свою кружку с мочой, а не торчать в этом рассаднике антисанитарии, где даже в ду́ше кажется, что за тобой следят, в холле всякие тупые суки пристают с дурацкими вопросами, и наглые дети лезут вперед без очереди за бесплатными вафлями.

Жирный папаша одиннадцатилетнего засранца, оттирающего меня в сторону, присвистывает:

– У вас пищит.

Я поднимаю крышку – подгорело, но заливать новую порцию теста будет свинством – за мной выстроилась приличная очередь. Достаю полусырую почерневшую подметку из старого агрегата и кидаю ее на липкую тарелку. Вокруг все обсуждают аквапарки и кинотеатр под открытым небом всего в часе езды от города. Какого черта?! Ведь уже октябрь! Что делают тут все эти бездельники, разглагольствующие о черничном сиропе, ценах на бензин и прочей мещанской гадости? Кофе как помои (кто бы сомневался!). Подходит давешний папаша и плюхает мне на тарелку пышную, румяную вафлю.

– Думаю, сынок, ты не откажешься от добавки.

Все-таки Бог есть. Закидываю в себя вафлю, вливаю кофе и снова выдвигаюсь к дому Пич. Сегодня там еще многолюднее, чем вчера. Вдруг шумиха из-за того, что нашли кружку? А я даже не могу подобраться ближе: мать запомнила меня как курьера, Джессика – как парня из бара. Однако сидеть в машине толку нет – вылезаю. Мимо шуруют две спортивные старушки, одна другой тощее.

Первая:

– Ты знаешь, что она была лесбиянкой?

Вторая:

– Надеюсь, ее стервозная мамаша тоже в списке подозреваемых.

Первая:

– Кстати, ты заметила, она поправилась?

Вторая:

– Ей категорически не идут туфли без каблуков.

Какое счастье, что у Пич все родственнички такие же сволочные, как и она сама. Глядишь, пока полиция будет перебирать семейные версии, до меня дело и не дойдет. Главное – чтобы кружку не нашли.

Местные обожают скандалы и убийства не меньше, чем вопли Тейлор Свифт и выходки членов клана Кеннеди. Шагаю в город, чтобы послушать сплетни.

Захожу в «Арт-кафе» и сразу понимаю, что зря. Все головы оборачиваются ко мне. Старики, не понижая голоса, ворчат о том, что «любопытные нью-йоркцы везде суют свой длинный нос», и, не стесняясь, осматривают меня с головы до ног. Если б не мой калифорнийский загар, думаю, меня вздернули бы на ближайшем флагштоке.

В дверь вваливается толпа здоровенных мужиков в спандексе. Мотоциклисты! Они тут завсегдатаи и желанные гости. Про меня забывают. Я беру кофе и пытаюсь налить молока. Тщетно, аппарат не поддается. Один из байкеров советует треснуть по нему как следует. Похоже, судьба вновь поворачивается ко мне лицом.

– Спасибо, – говорю я и понимаю, что если судьба и развернулась, то только для того, чтобы побольнее ударить. Это как при игре в блек-джек: думаешь, что повезло, а на деле выходит, что не тебе.

Люк Скайуокер всегда был готов умереть в битве, Эминем – к тому, что не хватит дыхания завершить строку, а я, Джо Голдберг, возвращаясь в город, где совершил самую большую ошибку в своей жизни, был готов к тому, что встречусь лицом к лицу с человеком, который единственный из оставшихся в живых видел меня здесь той злополучной зимой.

Да, передо мной стоит офицер Нико собственной персоной, в фиолетовом костюме и с синим шлемом под мышкой. Он прищуривается.

– Я тебя знаю.

Еще как! Он нашел меня после аварии в луже крови в эллинге неподалеку от дома Сэлинджеров. И непременно сейчас припомнит ту промозглую декабрьскую ночь. Возможно, даже сопоставит мое громкое появление в городе и тихое исчезновение Пич Сэлинджер буквально спустя пару дней.

Я рефлекторно отступаю назад.

– Спасибо за молоко.

– Погоди. Где же я тебя видел?.. У меня абсолютная память на лица.

За мной опять очередь. Полицейский показывает на дверь. Мы выходим. Даже не при исполнении он ведет себя со спокойной уверенностью и достоинством служителя закона. Робин Финчер ему в подметки не годится.

– Ты местный? – спрашивает он и отхлебывает кофе.

– Нет, из Бостона. Приехал отдохнуть.

Интересно, трахнул он ту медсестру, которая клеилась к нему в больнице в Фол-Ривер? На улицу один за другим вылезают его товарищи, унылые белые зануды – зубные врачи и бухгалтеры. Им скучно без веселого черного друга-копа. Я поднимаю руку, чтобы попрощаться, и этот жест, словно ключ, открывает дверь его памяти. Еще бы, здесь не Лос-Анджелес. Здесь амбиции не застят людям глаза и не заставляют бежать от прошлого. Единственная амбиция офицера – спасать мир. Он щелкает пальцами.

– «Бьюик»! Ты тот самый бедолага, который укокошил «Бьюик».

Его приятели подтягиваются ближе, чтобы послушать. Если я сейчас начну отпираться, он сразу заметит.

– Так это вы! – симулирую я радость, отставляю стакан с кофе и протягиваю ему руку: – Вы мне жизнь спасли!

Как ни странно, он принимает все за чистую монету.

– Надо же, помнишь… Тебе тогда здорово досталось.

– В этом костюме я вас сразу и не признал. Это ваше хобби, что ли, парни?

Дантисты с готовностью подхватывают вопрос и уверяют, что собираются каждую неделю, рассказывают о своих скучных приключениях, стычках с лихачами, авариях и о том случае, когда Барри наехал на шланг. Все хохочут. Офицер Нико болтает с друзьями и больше ни о чем меня не спрашивает. Похоже, пронесло. Уходить я не тороплюсь, пусть не думает, что я напуган встречей. И когда один из мотоциклистов интересуется, что привело меня на их солнечное побережье, я не раздумываю.

– Бабье лето! – выдаю я и ввинчиваю коронную фразу Харви Заглотуса: – Прав я, парни, или абсолютно прав?

Парни одобрительно гудят. Вот она – идеальная целевая аудитория Харви. И зачем он только поперся в Эл-Эй?

Мотоциклисты отчаливают. Нико машет мне рукой и желает больше не попадать здесь в переделки. Я стучу по столу.

– Сынок, он железный, – смеется Нико и уносится вдаль.

Нахожу березу и стучу трижды.

Все тело зудит. Возможно, это просто нервное, хотя не исключено, что я подцепил какую-нибудь дрянь от Даны, или в Вегасе, или на самолете. В этом гребаном городе я чувствую себя некомфортно. Зря я поперся в «Арт-кафе». Зря я вообще сюда явился! Сдираю простыню и ищу клопов. Ни одного. Стучу по матрасу, но оттуда вылетает лишь пыль. Если в комнате и есть паразиты, то лишь в моей голове. Любовь возносит нас на небеса, и она же загоняет в пучины отчаяния.

Желудок сводит от голода. В мотеле ужин не подают. За бургером тащиться лень. Спать невозможно из-за зуда. Расслабиться не выходит из-за тревоги. Если я не достану эту гребаную кружку, значит, ее достанет полиция. Если они проведут тесты и сопоставят факты, я отправлюсь за решетку и не смогу вернуться в Калифорнию и жениться на Лав. От этой мысли кровь стынет в жилах, даже зуд прекращается. Черт!

– Я хочу на ней жениться! – говорю я вслух и вдруг понимаю, что на самом деле привело меня сюда не чувство самосохранения, а жажда саморазрушения. Я бегу от любви.

Нет, мне не уснуть в этой постели, в этом городе, в этой вселенной… Сдираю простыни и несу их в ванну, единственное стерильное ложе в этой затхлой дыре. Что я творю со своей жизнью? Во что я ее превратил? Дешевый кафель, вонючее мыло, неорганический шампунь. Лав к такой дряни не притронулась бы, а я… Я мечтаю лишь о том, чтобы снова прикоснуться к ней. Суждено ли?

Сваливаю простыни в ванну и старательно мою руки.

В дверь стучат. Сердце обрывается. Ноги каменеют. Перед глазами встает улыбчивое лицо офицера Нико. Стучат снова. Это конец. Я иду к двери, спотыкаюсь, задеваю коленом стул. Тело меня не слушается, оно протестует. Готовлюсь к схватке, поворачиваю ручку и распахиваю дверь. На меня смотрит… Нет, не офицер. Хуже.

Лав.