Глава 2
Воздух в кабинете покойного коллекционера был стылый, неподвижный, каким он бывает в нежилых комнатах, где не говорят, не смеются, не дышат люди. Лица Александры словно коснулась холодная влажноватая ладонь. Она передернула плечами, оглядываясь, в то время как Ольга возилась у самого дальнего шкафа, отпирая дверцу, а Штромм ходил из угла в угол, тут и там щелкая выключателями. По стенам и под потолком медленно, неохотно разгорались белые матовые плафоны, изливая приглушенный молочный свет.
К окну, закрытому снаружи ставнями, был придвинут большой письменный стол. Когда над ним засветилась большая лампа под белым абажуром, Александра разглядела сквозь оконные стекла, что ставни из листового железа заперты изнутри железными засовами. К столу было придвинуто потертое кожаное кресло. Рядом, в углу, втиснулась узкая кушетка, похожая на медицинскую. Остальную обстановку кабинета составляли шкафы самых разных размеров, явно собранные здесь не ради красоты и не в угоду определенному стилю. Преобладали грубые рыночные изделия пятидесятых годов двадцатого века — громоздкие, солидные, с застекленными дверцами, забранными изнутри белыми складчатыми занавесками. Все дверцы были снабжены замочными скважинами, как отметила Александра. Здесь не было ни одной картины, ни одной фотографии в рамке, ни единой личной вещи бывшего владельца — ничего, что говорило бы о его личности, прямо или косвенно. Комната была угрюма, безлика и напоминала запасник небольшого захудалого музея.
Ольга все еще не могла сладить с замком, слышалось тугое, раздражающее щелканье ключа, который проворачивался в скважине. Штромм подошел к девушке:
— Дай… Да это же совсем другой ключ! Вот этот — от шкафа! Что с тобой?
— Ничего… — тихо ответила та, отходя в сторону. — Не знаю. Погода, весна…
Штромм быстро взглянул на Александру, повернул в замке ключ, отворил дверцу. Художница приблизилась, бессознательно насторожившись, словно шкаф заключал в себе некую притаившуюся угрозу — вроде впавшей в зимнюю спячку гадюки.
Но ничего угрожающего она не увидела. На полках стояли картонные коробки с наклеенными этикетками, исписанными мелким аккуратным почерком — буква к букве. «Обычный шкаф коллекционера-барахольщика, — думала она, следя за тем, как Штромм проводит пальцем по этикеткам, вчитываясь в надписи. — Не сейф. Никакой сигнализации. Эту дверцу любой мальчишка сломает гвоздодером. Даже я сломаю. А четки, если верить Штромму, стоят огромных денег?»
— Вот!
Штромм расшатал одну из коробок в верхнем ряду, рывком достал ее, перенес на стол и снял крышку. Коробку он подвинул так, чтобы свет лампы падал прямо вовнутрь.
— Идите сюда, взгляните! — пригласил он Александру.
Художница подошла и вытянула шею, все еще держась настороже. Ольга осталась стоять в стороне. Она тоже не сводила напряженного взгляда с коробки, с того самого момента, как та была извлечена из шкафа.
На дне коробки обнаружился небольшой мешочек из белого хлопка. Штромм благоговейно извлек мешочек и взвесил его на ладони:
— Каждый раз волнуюсь, когда прикасаюсь к этому чуду… Александра, вас ждет удивительная встреча с оттоманским фатураном!
Он потянул завязку, раскрыл мешочек и осторожно вытряхнул в другую ладонь его содержимое. Кончиками пальцев взял четки за одну бусину и поднес их к лампе, так что они оказались просвеченными насквозь. На лице коллекционера застыло выражение религиозного экстаза. Резкие черты смягчились, сверлящие глаза заволокла водянистая мечтательная дымка.
— Вот, — выдохнул Штромм. — Полюбуйтесь… Потом вы сможете рассказывать, что видели оттоманский фатуран.
Александра смотрела на четки, стремясь запомнить каждую мелочь, как всегда, когда сталкивалась с незнакомым объектом в своей сфере деятельности. С первого взгляда изделие не поражало ни дороговизной материала, ни красотой исполнения, но привлекало своей безусловной необычностью. Массивные, размером со средний грецкий орех, бусины были нанизаны на черный шнурок, каждую бусину отделял от другой узелок. Такая низка «через узелок» была характерна для многих старых изделий — если четки или ожерелье случалось разорвать, бусины не рассыпались. Четки имели в длину по окружности не более пятидесяти сантиметров, как определила на глаз Александра. Их центром являлась более крупная бусина, которая закреплялась шелковой кистью, изрядно засаленной и неприглядной. Кисть, несомненно, была аутентичная, ровесница самих четок. Штромм держал четки прямо напротив лампы, так что Александра могла оценить их глубокий красновато-коричневый тон, в самом деле очень оригинальный и красивый. Это был тот самый глубокий теплый цвет глинтвейна, красного чая и гречишного меда, осенних листьев и кленовой патоки.
— Это сделал большой мастер, — тихо произнес Штромм. Его влюбленный взгляд, устремленный на четки, был нежен и почти робок. — Имя его неизвестно, конечно. Настоящие четки-komboloi, Александра, сделаны в Турции, в начале двадцатого века. Подлинным оттоманским фатураном можно называть только те четки, которые производились там до конца сороковых годов.
— Вы позволите? — тихо произнесла художница, протягивая руку. Ей показалось, что Штромм испытал секундное замешательство. Впрочем, он тут же подал ей четки:
— Конечно, возьмите, подержите. Ощутите их. Это незабываемое мистическое переживание, без преувеличений могу сказать. Знаете, я завидую религиозным людям, они обладают тем, что мне недоступно, — верой. Должно быть, это прекрасно — просто верить, не торгуясь со здравым смыслом, с действительностью… Верующие люди не боятся смерти, вы замечали это? Я не таков. Но когда я держу эти четки, то как будто верю во что-то…
Штромм говорил словно сам с собой, безотчетно улыбаясь и не сводя взгляда с объекта своего обожания. Александра осторожно взвесила четки в ладонях, подняла, взглянула на просвет. Вблизи обнаружилось, что каждая бусина была покрыта резьбой. Довольно примитивный геометрический рисунок, несколько сходящихся к центру борозд, повторялся из раза в раз.
— Резьба имитирует спинку сверчка, — улыбнулся Штромм, заметив, что Александра разглядывает самую крупную бусину, украшенную кистью. — Сверчок не только на Востоке, но и у славян считался проводником в мистический ночной мир. Он осуществлял связь с душами предков, с родовыми оберегами, с джиннами в этом случае. Это не всегда безопасная связь, кстати. Впрочем, считается, что благочестивому человеку ни один дух не может принести зла, так как на то не будет высшего соизволения. Ну, не будем углубляться в эти материи, мы ведь всего лишь собиратели и торговцы!
Он настойчиво протянул руку, и Александра вернула четки. У нее осталось кратковременное ощущение, что ладонь после соприкосновения с бусинами словно смазана маслом — такими гладкими и тяжелыми они оказались. Штромм принял четки в сложенные лодочкой ладони осторожно, словно живого птенца. Он опустился в кресло, отодвинув его от стола ногой, и, не сводя глаз с четок, заговорил:
— А вообще оттоманский фатуран или оттоманский бакелит — на Востоке произносят «бакалит» — это такая же субстанция из термореактивной фенолформальдегидной смолы, как и весь прочий европейский и американский футуран и бакелит. Патент на него был получен компанией Traum&Son в начале двадцатого века. Это был скучный, банальный, ничем не примечательный пластик. Он вышел из употребления в сороковых годах, его сменили более экономичные достижения химической промышленности. В мире современных легких пластиков футуран и бакелит — это вымершие динозавры!
Штромм хохотнул, очень довольный собственной шуткой. Он поерзал, устраиваясь поудобнее в скрипучем кресле бывшего хозяина. Александра осталась стоять, хотя могла, не дожидаясь приглашения, присесть на кушетку. Она то и дело бросала взгляды на Ольгу. Та, замерев в своем углу, словно превратилась в тень. Казалось, стылый воздух кабинета полностью ее парализовал.
— Вторая жизнь европейского футурана началась на Ближнем Востоке, — продолжал Штромм. — В начале двадцатого века он прибыл туда в виде пластиковой тары для посылок, оплетки для проводов и мебельной фурнитуры. Попал в руки к местным умельцам… Материал был очень пластичен, его сразу высоко оценили. Он легко плавился в условиях домашней ювелирной мастерской, каких на Востоке сотни и тысячи, быстро затвердевал в любой форме, поддавался примитивной механической ручной обработке — полировке, резьбе, сверлению. Вскоре в границах Оттоманской империи было повсеместно налажено кустарное производство четок-komboloi. Их продавали как красивую и недорогую имитацию янтаря. Каждый мастер имел свой секретный рецепт обработки промышленного бакелита, при котором бусины приобретали вот этот уникальный цвет, красный или оранжевый!
Штромм вновь расправил четки, любуясь ими на просвет.
— Говорят, чтобы достичь такого эффекта, некоторые мастера сутками томили и вываривали бакелит в красном вине, на медленном огне. Кто знает… Я склоняюсь к тому, что проще было подмешивать в расплавленный бакелит красители, в которых на Востоке, как вы понимаете, недостатка нет. Также в ход шли золотая пыль, янтарная стружка — для мерцания, ладан, амбра — для аромата, который не выветривался с годами… Рецепты придумывались на ходу и хранились в глубокой тайне. Оттоманский фатуран стал чрезвычайно популярен на Востоке как среди женщин, так и среди мужчин. Но…
Штромм сделал многозначительную паузу и глубоко вздохнул. Ольга слегка шевельнулась в своем углу, словно просыпаясь. Ее темные глаза были устремлены на лампу, горевшую на столе, взгляд был тяжелым и неподвижным, как у незрячей или загипнотизированной.
— В конце тридцатых годов прошлого века началась Вторая мировая война. Весь международный оборот товаров был нарушен. Поставки товаров из Англии в Турцию прекратились. Следственно, исчез источник получения футурана, который был частью упаковки. Производство естественным образом умерло. А цены… Цены на изделия из оттоманского фатурана, которые прежде были весьма демократичными по сравнению с янтарем, сразу взлетели. Оттоманский фатуран сразу стал приманкой для коллекционеров. Теперь, в наши дни, цены на аутентичные бусины астрономические! Даже на разрозненные и поврежденные. А целое изделие, такое, как это…
Штромм перелил четки из ладони в ладонь, лаская их взглядом.
— Такое изделие стоит на рынке бешеных денег. Я не мог бы купить эти четки при всем желании. Не располагаю сейчас такой свободной суммой. Стартовая цена на аукционе — два миллиона рублей. И это мизерная цена, она должна вырасти в процессе торгов в несколько раз.
— Но почему… — вырвалось у Александры. Ей давно не терпелось задать беспокоивший ее вопрос, но она тут же запнулась, взглянув на Ольгу. Штромм пристально посмотрел на художницу:
— Да? Задавайте любые вопросы, только быстрее, я уезжаю немедленно. Заболтался.
Он резко поднялся, подошел к шкафу, положил четки обратно в белый мешочек, затянул его шнурком, уложил в коробку, коробку поставил на прежнее место в шкаф. Запер дверцу. Сделал нетерпеливый жест в сторону Ольги, та молча приблизилась и взяла у него ключ. Казалось, эти двое понимали друг друга без слов.
— Почему эти четки хранятся в доме, а не в банковском сейфе? — спросила Александра. — Вы простите, если я вмешиваюсь не в свое дело, но вещь настолько уникальная и дорогая, что держать ее в доме без каких-либо особых мер предосторожности просто опасно…
— Папа всегда держал коллекцию в доме, — внезапно подала голос Ольга. — И его ни разу не грабили.
— Кроме одного раза, когда его убили! — бросил Штромм.
Фраза упала тяжело, как камень. Ольга содрогнулась всем телом и сжала губы. «Какой тактичный покровитель сирот!» — Александра, сузив глаза, наблюдала за тем, как Штромм ходит по кабинету, нажимая выключатели, придвигает кресло к столу. «Ольга чуть в обморок не упала!» Штромм становился ей все понятнее, и от этого она не начинала относиться к нему лучше. Ей много раз встречались коллекционеры, которые обожали, вплоть до безрассудных поступков и психических расстройств, неодушевленные предметы и были столь же патологически холодны и жестоки со своими близкими. Эта деформация личности была, как отмечала Александра, почти неизбежна, если человек отдавался страсти собирательства всерьез. Ей случалось видеть, как коллекционер задыхался и покрывался нервной сыпью, заметив плесневый грибок на изнанке старинного полотна, но равнодушно встречал известие о том, что его жена неизлечимо больна. Она знала человека, который не поехал на похороны своей матери в другой город, потому что не мог пропустить важный для него аукцион. Александра наблюдала, как разваливаются семьи, рушится привычный уклад жизни, как в человеке умирают человеческие чувства. Штромм с обожанием смотрел на четки из бакелита, но не считал нужным церемониться с их обладательницей. «Возможно, — думала художница, следя взглядом за передвижениями Штромма по кабинету, — он все эти годы опекал не Ольгу, а коллекцию!»
— Я уже серьезно опаздываю, — Штромм, оттянув рукав пиджака, взглянул на часы. — Здесь, за городом, время идет иначе, не раз замечал. Оля, не провожай. Я тебе позвоню завтра. Александра, пожалуйста, на пару минут!
Он вышел из кабинета первым, художница двинулась за ним. Ольга задержалась. Ступив на первую ступеньку лестницы, Александра обернулась. Ольга стояла на пороге кабинета, опершись одной рукой о дверной косяк, словно вдруг лишившись сил. Ее плечи были ссутулены, голова поникла. Со спины, в бесформенном темном платье и вязаной шали, она выглядела куда старше своих двадцати семи лет.
Александра догнала Штромма уже у калитки. Он ждал, раздраженно похлопывая ладонью о ладонь:
— Я решительно опаздываю! — заявил мужчина, увидев ее. — Вы еще успеете наговориться, когда я уеду.
— Мы не говорили ни о чем, — Александра чуть задыхалась от волнения. — Мне кажется, я ей не понравилась. Она даже не смотрела на меня.
— Ольга всегда такая, — возразил Штромм. — Не обращайте на нее внимания, делайте свое дело, и все получится. Да! С меня аванс.
Он вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, протянул его Александре:
— Треть всей суммы. Остальное после аукциона. Надеюсь, вы не возражаете против такого расклада. Тут наличные, я предпочитаю не связываться с банковскими переводами в таких делах.
Александра приняла конверт, неловко кивнув головой в знак благодарности. Кровь глухо стучала у нее в висках. Ее не покидало ощущение, что она берется не за свое дело. «Я не понравилась Ольге, это ясно, и неизвестно, смогу ли я контролировать аукцион при ее несогласии. В предмете торгов я не разбираюсь. Но деньги… Без денег я пропала!»
— Где будет проходить аукцион? — спросила она, когда Штромм отворил калитку.
— Я арендовал конференц-зал в загородном отеле, в десяти километрах отсюда. — Штромм то и дело смотрел на часы, циферблат которых слабо отсвечивал в темноте фосфором. — Все данные есть у Ольги: договор на аренду зала, договор с охранной фирмой, которая будет сопровождать все предприятие. Вся организационная часть в порядке, все мною оплачено. И деньги брошены зря. Какая глупая идея, в корне глупая, детская!
Последние слова он выговорил с горечью и махнул рукой, словно отвергая возможные возражения:
— Ничем хорошим это не кончится, увидите! У меня предчувствие.
— Лучше бы вы меня обнадежили, — поежилась Александра.
— А что я могу сказать? — он пожал плечами. — Удачи вам… Удачи и терпения. Все, счастливо. Я буду звонить.
И, резко повернувшись, Штромм торопливо пошел прочь по аллее. Александра стояла у калитки и глядела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за поворотом аллеи. В поселке было так тихо, что вскоре художница расслышала лязг внешней калитки, и сразу вслед за этим — шум заработавшего мотора такси.
Только тогда она сообразила, что осталась поздним вечером далеко за городом, в поселке, названия которого не знала. В спину ей смотрели слабо освещенные окна дома, где пряталась (именно это слово внезапно пришло на ум Александре) наследница уникальной коллекции. «Наследница и пленница!» — художница машинально обводила кончиками пальцев чугунные петли калитки. Металл был покрыт ледяной росой. Закат догорел, и в глубоком чернильном небе наливался мятным зеленым соком леденцовый лунный диск. Воздух был обжигающе резок и чист, Александра вдыхала его медленно, осторожно, словно боясь опьянеть. У нее слегка кружилась голова. То ли от волнения, то ли от избытка кислорода, клонило ко сну. Она давно не была за городом, не слышала такой тишины. «И правда, здесь можно забыть о времени… Обо всем на свете! И спать крепко, как в детстве… Без страхов, без угрызений совести, без мыслей о завтрашнем дне…»
За ее спиной скрипнула дверь, на прутья калитки упал отблеск света из сеней. Александра обернулась, щурясь на черный силуэт, вставший в ярком дверном проеме.
— Вы все не идете и не идете, — жалобно сказала Ольга. — Я боялась, что вы тоже уехали.
— Что вы, я и не собиралась сейчас уезжать! Нам столько нужно обсудить… И потом, я бы обязательно попрощалась! — Александра, мгновенно преодолев охватившее ее сонное оцепенение, пошла к дому. Хруст гравия под ногами показался ей оглушительным.
После отъезда Штромма Ольга словно стала выше ростом — она расправила плечи, подняла опущенный подбородок, сбросила на спинку стула старившую ее потрепанную вязаную шаль. Александра с молчаливым удивлением следила за этим преображением, которого хозяйка дома, скорее всего, сама не осознавала. Ольга двигалась быстрее, говорила громче и смотрела гостье прямо в глаза, чем даже начала смущать Александру. Казалось, Ольга ждет от нее каких-то действий или откровенных признаний.
— Аукцион послезавтра, — нерешительно начала Александра, присаживаясь к чайному столу. — А я ведь еще не видела коллекции.
— Я покажу! — кивнула Ольга. — Завтра утром, около десяти часов, приедут из аукционного дома, с которым дядя заключил договор. Они все опечатают, увезут коробки под охраной и уже при нас вскроют там, на месте. Будет безумный день… Аукцион состоится в загородном отеле, это недалеко. На машине несколько минут. Да, и конечно, все застраховано. Это уже само собой!
Ольга заговорила уверенно, словно привыкла заниматься вопросами подобного рода. Удивление Александры все возрастало. Она начинала думать, что ее подопечная далеко не так инфантильна и беспомощна в практических делах, как считает Штромм. «Или он специально, для каких-то целей, ввел меня в заблуждение или сам в ней ошибается! То и другое нехорошо!»
— Я сварю еще кофе, хотите? — предложила Ольга, похлопав по боку пузатый кофейник из потемневшего серебристого металла. Александра сильно сомневалась, что это массив серебра — ведь Ольга, по словам своего опекуна, находилась в затрудненном материальном положении.
— Не откажусь, — ответила художница. — Да, и отсюда ведь можно будет вызвать такси?
— Вы хотите уехать ночью? — Ольга обернулась с порога кухни, прижав к груди кофейник. — Это обязательно? Вас ждут?
— Нет, но…
— А раз так, оставайтесь ночевать! — воскликнула та. — Утром я сама отвезу вас в Москву, куда скажете. Ночью я никогда за руль не сажусь. И из дому не выхожу!
Ольга бросила быстрый, настороженный взгляд на окно, ее глаза внезапно расширились, словно от испуга. Александра невольно повернула голову в ту же сторону, но в черном стекле отражалась только комната — накрытый желтой вязаной скатертью круглый стол, посуда, лампа, сама Александра. Ольга, секунду помедлив, скрылась на кухне, вскоре оттуда послышалось натужное скрипение механической кофемолки.
«Чего она испугалась?» Художница встала, приблизилась к окну, всмотрелась в темноту, слабо разбавляемую падавшим из комнаты светом. Ей удалось различить кусты под самым окном, забранным между рамами решеткой. Такие же решетки были и на другом окне — массивные, из толстых железных прутьев, кое-где уже тронутых ржавчиной, проступившей сквозь облупившуюся белую краску. Их явно установили очень давно.
«Безопасность на уровне рядовой небогатой дачи… Решетки, ставни… — Александра остановилась возле лестницы, взглянула наверх. — А там, в кабинете, находится коллекция, которая стоит миллионы рублей. Дом заложен, у Ольги много долгов, сказал Штромм. Конечно, решение продать коллекцию, которую в любой момент могут украсть, — это правильное зрелое решение. Нет ничего печальнее зрелища нищего человека, прикованного к шкафу с мертвым капиталом. Тогда понимаешь, какая это абсурдная штука — жизнь…»
В комнату проник будоражащий резкий аромат перемолотых кофейных зерен. Ольга звенела посудой, открывала воду и, к удивлению Александры, что-то тихонько напевала себе под нос. «Она вовсе не испугалась, — поняла художница. — Но в чем дело, почему она так посмотрела на окно? Я была готова поклясться, что в тот миг она кого-то там увидела!»
— Я так рада, что вы остаетесь с ночевкой!
Ольга вернулась в комнату, осторожно неся на весу кофейник, судя по всему, полный до краев. Поставив кофейник на стол, она заботливо обтерла его бока салфеткой, заглянула в чашку, озабоченно хмуря тонкие соболиные брови, протерла салфеткой и чашку… Во всех ее движениях, мелких и хлопотливых, Александре виделось нечто преувеличенно тщательное. «Будто девочка играет “в гостей”, буквально подражая всему, что видела у взрослых, и боится ошибиться. Да, именно так. Но дети, играя и подражая, учатся жизни. Здесь другое… Здесь какая-то защитная роль, с которой она не может расстаться!»
— Всю коллекцию я не успею вам показать, — продолжала Ольга, разливая кофе по чашкам. — Да это и не требуется. Дядя предполагает, что страсти будут кипеть всего вокруг нескольких вещей. Остальные должны продаться за свою цену. Дядя очень недоволен тем, что я продаю все сразу. Когда на рынок выбрасывается такая огромная коллекция, это немедленно сбивает цены, так он говорит.
— Господин Штромм совершенно прав! — подтвердила художница. — Продавать гораздо выгоднее понемногу и разным людям. Не стоит выставлять на торги все вещи сразу, иначе цена падает. Это я говорю, ориентируясь на собственный опыт.
— Вот и дядя так говорит… — вздохнула Ольга.
— Так господин Штромм — ваш родственник? — уточнила Александра, несколько смущенная настойчивым повторением слова «дядя». Сам Штромм обмолвился лишь, что покойный отец Ольги был его близким другом.
Ольга негромко рассмеялась, помешивая кофе:
— Ну что вы, просто я в детстве так его называла, и прижилось… Он очень часто бывал у нас, я считала его родственником, дядей, и очень удивилась, когда мама сказала, что это совсем не так. Мама его терпеть не могла!
Последнее признание вырвалось у Ольги с чисто детской непосредственностью, в ее голосе звучало наивное недоумение. Александра неуверенно улыбалась, все больше укрепляясь в своем мнении, что сидевшая перед ней молодая женщина осталась во многом ребенком. «Иногда она действительно говорит как взрослая, но именно “как”, она подражает кому-то. Нетрудно понять кому — Штромму. Стоило ему уехать, Ольга тут же стала его изображать. Ходит, смотрит, как он. Защитная реакция. Так дети, оставшись в доме одни, начинают подражать голосу и жестам матери, чтобы не было страшно!»
— Вы всегда живете тут одна? — спросила Александра и тут же пожалела об этом. Ольга заметно вздрогнула, по лицу прошла тень.
— Я здесь живу одна… И очень давно, пятнадцать лет! — ответила она ненатурально спокойным голосом. — Конечно, сперва я была не одна, за мной всегда кто-то присматривал. И мама приезжала из Парижа, жила подолгу. Вообще, она ушла от нас с отцом за год до…
Ольга запнулась, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Помолчав, продолжила, по-прежнему с деланым бесстрастием:
— Но часто приезжать мама не могла, у нее ведь там семья. У меня в Париже трое братьев! — молодая женщина дернула уголком рта — это должно было изображать улыбку. Так же улыбался Штромм. — Она хотела забрать меня в Париж, но я решила жить здесь. Дядя Эдгар меня поддерживал, часто приезжал, помогал… Если бы не он, я и правда осталась бы совсем одна.
Ольга произносила свою речь неторопливо, размеренно, словно каждая фраза была давно заучена ею наизусть. У нее был скучный, бесцветный, монотонный голос человека, лишенного музыкального слуха.
— А вообще… — Она расправила плечи и глубоко вздохнула, словно избавляясь от тяжелой ноши. — Я так привыкла к этому месту, что даже не знаю, как смогу уехать. Отец двадцать лет назад построил этот дом и перевез нас с мамой сюда из Москвы. Сперва тут вообще было всего три дома посреди леса. Построились отец и его два близких друга. Остальные дома и весь поселок появились намного позже. Тогда и дороги нормальной к нам не было… У отца была идея — жить в лесу, среди сосен. Он хотел, чтобы я дышала свежим воздухом, а он бы спокойно писал свои научные труды. Отец был ученый, специализация — органическая химия.
— В самом деле здесь так тихо, и, должно быть, приходят хорошие мысли… И воздух чудесный! — кивнула Александра.
— Ну, вот… Сами говорите! — Ольга вновь попыталась улыбнуться, на этот раз чуть успешнее. — Я всех тут знаю. Есть охрана, соседи… Так что я никого здесь не боюсь.
«А ночью из дому между тем не выходишь!» — мысленно возразила ей Александра. Она не могла забыть полного ужаса взгляда, который Ольга бросила в сторону темного окна. То движение было искренним, не показным, в отличие от нынешнего напускного спокойствия, которое демонстрировала Ольга.
— Ну что же, давайте я покажу кое-что, вы хотя бы составите представление о коллекции… — внезапно заявила хозяйка, поднимаясь из-за стола. К своей чашке кофе она даже не притронулась. — Поздно… Мне еще нужно приготовить вам спальню.
— Не беспокойтесь, я привыкла к спартанской обстановке! — воскликнула Александра, также поднимаясь с места. — Если бы вы видели мою мастерскую! Это настоящая берлога!
— Знаю! — негромко рассмеялась Ольга, показывая мелкие блестящие зубы. — Дядя рассказывал!
— Как? — остановилась художница. — Господин Штромм?
— Ну да, господин Штромм, раз вы его так называете! — Ольга продолжала улыбаться.
— Но он никогда не был у меня в мастерской! — Александра не сводила недоуменного взгляда с хозяйки дома. Та отвечала, сохраняя безмятежную улыбку:
— Значит, ему тоже кто-то рассказал. Идемте!
«Да, неудивительно, рассказать могла и Альбина, она отлично знала, в каком хаосе я живу… — Александра поднималась вслед за Ольгой по лестнице. — Да кто угодно мог рассказать, всей Москве известно, какие у меня убогие условия существования. Я уже стала местной легендой, чем-то вроде городской сумасшедшей. Кроме самых отпетых пропойных художников, никто уже давно так не живет. И все же странно. Получается, будто обо мне тут шла речь уже неоднократно…»
— Это здесь, в комнате дяди. — Ольга прошла мимо отцовского кабинета и остановилась в конце коридора, слегка толкнув дверь, проскрипевшую коротко и тонко. — Он здесь останавливается, когда приезжает. Мы с ним уже кое-что разбирали и готовили к отправке. Самое ценное. Остальное будут забирать из папиного кабинета прямо коробками. Это просто невозможно, сколько нужно будет увезти… Вы сейчас увидите только малую часть и составите представление об остальном.
…Спустя час, уже около полуночи, Александра поднялась с колен, отряхивая посеревшие от пыли ладони. Глаза горели от слишком яркого белого света, который заливал небольшую комнату, губы пересохли от возбуждения. Она была одна. Ольга вышла позвонить, рассчитывая застать Штромма еще в аэропорту.
Художница была готова к встрече с новым для себя материалом, Штромм предупредил ее об уникальности собрания. И все же она была потрясена увиденным.
Александра обводила взглядом коробки со сдвинутыми крышками, загромождавшие стол, громоздкий ящик с полотняными свертками, стоявший посреди комнаты, застекленный шкаф, такой же, какими был заставлен весь кабинет покойного Исхакова. В дверце шкафа поблескивал ключ, оставленный Ольгой.
«Все запирается на грошовые замки или не запирается вообще. А здесь на миллионы, не на один десяток миллионов рублей. Даже по моим подсчетам, а я могу судить лишь приблизительно…»
У нее было ощущение, что дощатый, чуть вздувшийся от сырости пол колеблется под ногами. Александра боролась с овладевавшей ею паникой. «Невозможно выпустить на рынок все сразу! — Мысль, возникая вновь и вновь, язвила ее раскаленной иглой. — Это значит убить цены, обрушить, навредить себе и другим. Ценовая яма после такой бомбы не компенсируется долгие годы…»
— Дядя только что сел в самолет, я едва успела! — Голос Ольги заставил ее вздрогнуть. — Передает вам привет и желает удачи!
— Да… Спасибо… — несколько невпопад ответила Александра. — Знаете, нам бы надо кое-что решить. Вы в самом деле хотите выставить на продажу все? Все, что я сейчас видела?
— И то, чего вы не видели, я продаю тоже. Хотите меня отговорить? Хорошо, попробуйте. Дядя тоже пытался.
Ольга, искусственно и враждебно улыбаясь, явно готовясь к отпору, присела на край узкой койки, застланной серым одеялом.
Постель, да и вся комната, неуютная, необжитая, неуловимо напоминали Александре летний лагерь, где ей довелось побывать лет в двенадцать. Лагерь считался хорошим, путевку дали отцу на работе. В каждой комнате стояло по четыре койки. Ночами в черные, незавешенные окна увесисто, дробно бились бабочки-бражники, комары, облака белесой тополевой моли. Свет голой сильной лампочки сиротливо лежал на шершавых беленых стенах. Перед сном девочки шептались о мальчиках и привидениях. Александра лежала, закрыв глаза, притворяясь спящей, созерцая багровую тьму под веками. Лампочка гасла, по коридору проходили воспитатели, заглядывали в каждую палату. Слово «палата» напоминало о больнице, как и штампы на простынях, крошащиеся сухие котлеты за обедом, вечерние разговоры девочек. Голоса, внезапно лишившиеся плоти, какое-то время еще шелестели в темноте, затем наступала тишина. Биение насекомых в оконное стекло прекращалось, свет их больше не привлекал. Александра лежала с широко открытыми глазами, ловя обострившимся в темноте слухом далекий звук, который прорезывался за стенами корпуса. Звук нарастал, все больше напоминая рокот моря. Это шумел сосновый бор за оградой лагеря. Больше всего девочке хотелось выбраться из душной палаты, из опостылевшего корпуса, выбежать из ворот лагеря и стоять между огромных сосен, слушая этот гул, рождавшийся, казалось, за горизонтом. Но, конечно, корпус запирался, и ночью выходить было нельзя.
— Почему вы не выходите из дома ночью? — спросила Александра, услышав свой голос словно издалека.
Ольга, сохранявшая выжидательную ненатуральную улыбку, явно ожидала других вопросов. Она растерянно глотнула воздух, подняла брови и выдохнула:
— Вы именно это хотели узнать? Именно это?!
Художница спохватилась, что перешла некую черту, явно выйдя из оплаченной роли ассистентки на предстоящем аукционе. Но отступать она не собиралась.
— Отговаривать вас бесполезно, я уже поняла! И я не буду этого делать. Но кое-что меня беспокоит больше аукциона. Так что, даже если мой вопрос покажется вам бестактным, я хотела бы понять, почему вы не покидаете дом ночью. Это небезопасно?
— Не-бе-зо-пасно? — по слогам повторила Ольга и покачала головой. — Кто сказал? Я не выхожу по ночам просто потому, что так привыкла. С детства. Сперва отец не разрешал, и правильно, зачем девочке гулять ночью по лесу одной? А потом я и сама не хотела выходить. Это не такая уж глупая привычка, есть куда глупее.
— Согласна, — кивнула Александра. — Извините меня за неуместное любопытство. Сама удивляюсь, почему спросила. Но… Ну да ладно.
Ольга, не сводя с нее загадочного взгляда черных глаз, слегка оттянула вверх длинный рукав, обнажив предплечье правой руки. На смуглой коже выделялась тонкая белесая полоска, влажно блеснувшая в сильном свете лампы, как след улитки.
— Есть еще причина, почему я не выхожу по ночам, — спокойно произнесла Ольга. В этот миг она казалась старше своих лет. Возле губ пролегли резкие морщинки, брови сдвинулись. — Это случилось ночью.
Она продолжала протягивать к Александре руку, и в этом жесте было что-то от просьбы о помощи. Художница медленно приблизилась, склонилась, рассматривая шрам. Он был очень старый и, если бы не природная смуглость кожи, не бросался бы в глаза вовсе.
— Отца убили в его кабинете, ночью, — продолжала Ольга, сохраняя непроницаемое выражение лица и прежнюю позу. — Отец часто задерживался в Москве допоздна, он работал в своей лаборатории и по ночам. Тогда я ложилась спать сама, я привыкла. Мне не было страшно, ведь рядом жил наш сосед, папин старый друг. Он построил свой дом одновременно с нами. Тоже коллекционер, известный ученый, его фамилия была Федотов. В тот вечер я легла сама и сразу уснула. Проснулась спустя какое-то время… Наверху, в кабинете, слышались голоса, говорили громко, будто спорили. Федотов часто приходил к отцу по вечерам, и случалось, они спорили, так что меня это не удивило. Я снова уснула, помню, была рада, что отец вернулся и я уже не одна. Меня разбудил, уж не знаю, через сколько времени, шум наверху. Что-то упало, разбилось, мне показалось, что в кабинете двигают мебель. Потом как будто кто-то сбежал по лестнице, хлопнула входная дверь. И все затихло. Отец не любил, когда я вмешивалась во взрослые разговоры, и я не сразу решилась встать. Но все-таки встала, пошла посмотреть, что там происходит.
Ее нижняя губа часто, мелко задрожала. Александра решительно сжала ее тонкие ледяные пальцы в своей горячей ладони:
— Если вам тяжело, не рассказывайте.
— Нет, почему, — та с трудом перевела дух. — Я спала на первом этаже. В столовой и на лестнице было темно, хотя мы всегда оставляли там свет на ночь, чтобы никто не споткнулся на ступеньках. И наверху, в кабинете, было темно и тихо. Сама не знаю, почему я не решилась включить свет. Мне было страшно. Я пошла вверх по лестнице, и в темноте наткнулась на кого-то, кто тихо спускался мне навстречу. Это был не отец, я сразу поняла. Он…
Ольга вновь прерывисто схватила губами воздух.
— Он ударил меня ладонью по лицу, наугад, скорее, получился толчок, а не удар. Я не упала, а подняла руку, защищаясь… Второй раз он ударил уже ножом. Нож скользнул по руке, я ничего не поняла, ощутила только что-то горячее, вроде ожога. Упала, он пробежал мимо, я слышала шаги на лестнице, как снова хлопнула внизу дверь. Сознания не теряла, наоборот, — все чувства обострились, я слышала даже, как внизу, на кухне, капает вода из протекающего крана. Мне казалось, что голова вдруг стала огромная-огромная и легкая, вроде воздушного шара…
Ольга облизала пересохшие губы.
— В кабинете было тихо, будто там никого не осталось. Я подождала, потом села. У меня кружилась голова, от удара, от потери крови. Я встала, включила верхний свет. Настольная лампа была разбита и валялась на полу. Рядом, лицом вниз, лежал отец. Везде была кровь. И у самого порога, на полу, лежали те самые четки из оттоманского фатурана, в виде сверчков. Я почему-то очень захотела их поднять, хотя надо было бежать к отцу… Но вдруг остановилась. Подумала про отпечатки пальцев. Ведь это ненормально, в двенадцать лет, в такой момент, когда ты истекаешь кровью, а рядом лежит отец, раненый или мертвый, думать про отпечатки пальцев?
— Я не знаю, — тихо ответила Александра. — Вы были в доме одни? А ваша мама?
— Мама уже тогда встречалась с человеком, за которым теперь замужем. Она жила отдельно. Да я о ней и не думала в тот миг. Я привыкла, что на нее надеяться не стоит. Больше всего я боялась, что человек с ножом вернется. Вышла из кабинета, стала везде включать свет. Спустилась по лестнице. Там, внизу, на ступеньках была кровь и у входной двери тоже. Я поняла, что нападавший был ранен. Мне казалось, что он смотрит в окна, стоит за дверью… Я, наверное, слегка помешалась в тот момент! — Ольга зажмурилась и вновь широко открыла глаза. — Надо было кому-нибудь позвонить, а я решила бежать к соседям, звать на помощь… Входная дверь была не заперта. На крыльце лежал человек, в такой же позе, как отец, лицом вниз. Мне показалось даже, что я снова вижу отца. Но это был Федотов.
Наступило молчание, нарушаемое лишь тихим щебетом настенных часов. Стрелки показывали второй час.
— Это был ваш сосед? — переспросила Александра, чтобы нарушить тяжелую паузу.
— Да, наш сосед, коллекционер. Тот, кто убил моего отца. Он напал на него в кабинете, но отец оборонялся и ранил его. Знаете чем?
Ольга покачала головой, голубые блики света скользнули по ее гладко причесанным темным волосам.
— Ножом из моржовой кости, из своей коллекции. Ножом начала двадцатого века, в стиле модерн, для разрезания бумаги. С русалкой на рукоятке. Нож нашли на лестнице. Федотов пытался убежать, но от потери крови лишился сознания и упал на нашем крыльце.
…Эти детали выяснились позже, в процессе следствия, а пока девочка, раненая, ошеломленная, стояла на ступеньках рядом с телом соседа. Александра ясно представила эту картину — три дома, построенные особняком, в лесу. Черная, предгрозовая тишина, багровое зарево над горизонтом, в той стороне, где Москва. Ребенок, лишившийся голоса от ужаса.
Ольга медленно подняла ресницы, пристально глядя ей в глаза:
— В доме Федотова, справа, горел свет на первом этаже. Мне казалось даже, я вижу, как там кто-то двигается за шторами. Федотов жил один, я не понимала, кто там может быть, бежать мне туда или, наоборот, в лес, пока не убили и меня? Я не думала в тот миг, что отца убил именно наш сосед. Я ведь привыкла видеть во взрослых — друзей. У нас в гостях никогда не бывали дети, я привыкла общаться со взрослыми. В третьем доме все окна были темные. Но дядя там никогда и не жил.
— Дядя? Это был дом Штромма?
Из речи Александры, захваченной рассказом, само собой исчезло слово «господин», которое она волей-неволей добавляла к имени своего заказчика.
— Да, они все трое дружили, построили дома вместе. Дешевле было строить три дома сразу, чем по отдельности, — проговорила Ольга, вновь спуская рукав до запястья. Тонкий белесый шрам скрылся, но тяжелое выражение ее глаз не изменилось. — Дядя сразу понял, что такая глушь не для него, даже не стал покупать мебель. Так что обратиться за помощью мне было не к кому. Пришлось вернуться в дом. Я позвонила дяде. Я даже не знала, в Москве ли он, но, на счастье, он был в городе. Дядя еще не спал. Он сразу вызвал милицию и «скорую». Позвонил моей матери. Все приехали почти одновременно. Меня перевязали, поставили укол… Больше я ничего не помню. Да это, собственно, и все.
— Вы вели себя очень мужественно, — тихо сказала Александра. — Невероятно мужественно для девочки двенадцати лет.
— Вы так думаете? — с сомнением переспросила та. — Но я же ничего не сделала. Просто нашла в себе силы вернуться в дом и позвонить. Отца я этим не спасла. Федотов ранил его ножом в горло. Нож нашли там же. Это был нож для резьбы по кости, очень острый. Сам Федотов скончался под утро в больнице, у него было внутреннее кровотечение. Рана в животе. Он ни в чем не признался, вообще ничего не сказал, не пришел в сознание.
— А как выяснилось, что нападающим был он? — осторожно поинтересовалась Александра. — Не могло это быть третье лицо? Вы сказали, в его доме что-то двигалось за шторами?
— А… Нет! Это был большой попугай. У Федотова много лет жил попугай, это он летал по комнате. Следствие быстро прекратили, потому что было много очевидных улик против Федотова. Хотя мало кто мог поверить, что уважаемый ученый, друг отца, соавтор нескольких его трудов, мог совершить такое. Правда, Федотов тоже коллекционировал бакелит, люцит и прочие пластики. Янтарь — нет. Он не интересовался органикой, а вот у отца были и кораллы, и баламуты. Удивительные старинные испанские баламуты, бусины, выточенные из материнской жемчужной раковины. Я их люблю больше жемчуга. На аукционе вы увидите одно ожерелье, потрясающее…
Ольга заговорила торопливо, с деланым или искренним увлечением. Александре показалось, что она всеми силами старается сменить тему. Но художница не могла отделаться от мучившего ее вопроса и перебила Ольгу, дождавшись крошечной паузы:
— Но что же произошло в кабинете вашего отца, почему Федотов, как вы говорите, уважаемый ученый, вдруг напал на друга с ножом? Как бандит?! Причиной стали те самые четки из оттоманского фатурана, которые мы видели?
— Да, Федотов был просто без ума от этих четок, все знали это, — кивнула Ольга. — Много раз пытался их купить. Конечно, отец отказывал. Такое не продают, как он мне говорил.
— Так что же случилось с Федотовым? — не сдавалась Александра. — Какова версия следствия? Возникли особые обстоятельства? Или это был приступ внезапного помешательства? Я знаю, что у некоторых коллекционеров случаются подобные состояния аффекта, когда они никакими средствами не могут получить желаемый экземпляр. Хоть какая-то определенная версия была высказана?
Ольга покачала головой:
— Я вижу, вы не совсем верите, что все было именно так. Но так и было. Все улики прямо и косвенно указывали на Федотова. Дело закрыли быстро, и за пятнадцать лет не появилось никакой другой версии. Да, в такое трудно поверить. Дядя тоже твердил, что не верит в заключение следователя, разбирательство слишком быстро прекратили, чтобы не возиться. Он пытался обелить память Федотова, ведь они были друзьями, но у него ничего не получилось. Все улики, которые дядя отыскал для оправдания Федотова, тоже указали на него. Получился обратный эффект.
Девушка встала, откинула назад голову, расправляя затекшие плечи:
— Поздно, давайте-ка спать. Если вы не против, можете устроиться здесь. Я сейчас принесу белье. Ванная на первом этаже.
Ольга вновь заговорила уверенным голосом Штромма, словно давая понять, что все объяснения и споры закончены. Александра невнятно поблагодарила. Она была одновременно возбуждена и подавлена всем случившимся и услышанным за этот бесконечный день. Ей хотелось уснуть и не видеть снов.
— Да, попугая после смерти Федотова забрал к себе дядя, — внезапно заявила Ольга, останавливаясь на пороге. — Он жил еще долго… Ужасная птица! Этот попугай жутко кусался, нападал даже на тех, кто его кормил леденцами. А клюв — как плоскогубцы! У Федотова пальцы были в шрамах, когда заживали одни укусы, появлялись новые. Эти пальцы я и вспомнила.
— То есть?
— У того, кто ударил меня в темноте по лицу, пальцы были шершавые, словно иссеченные. Но, конечно, я это вспомнила не сразу… Позже, когда меня подлечили в больнице и со мной стало возможно разговаривать. Я ведь была единственным человеком, который столкнулся с убийцей той ночью. Шок, темнота, ранение — что тут вспомнишь… Но, когда я сказала, что рука, толкнувшая меня, была вот такой, шершавой, колючей от рубцов, дядя даже подскочил. Меня опрашивали в его присутствии и при маме. Он в лице переменился, кажется, в этот миг сам понял, что не прав, защищая Федотова. Больше он ни слова в его защиту не сказал. Хотя… Это уже ничего не добавило к заключению следствия.
Она вернулась через несколько минут со стопкой свежего белья, пахнущего лавандой. Попыталась застелить постель, но Александра настояла на том, что сделает все сама. Ольга попрощалась и ушла. Александра выбрала из стопки большое банное полотенце. Когда художница вышла в коридор, свет был уже погашен всюду, лишь лестница слабо озарялась снизу маленьким ночником. Ступени поблескивали в темноте.
«И вот по этой лестнице она спускалась тогда, чтобы позвать на помощь, — думала Александра, медленно шагая вниз по ступенькам, прижимая полотенце к груди. — Одинокая, раненая, только что потерявшая отца. И по этой лестнице она поднимается и спускается вот уже пятнадцать лет, так и не покинув дома, где случился весь этот ужас. Или у Ольги железное, нечеловеческое, почти бессмысленное самообладание… Потому что нет смысла оставаться там, где произошло что-то подобное, если можно жить в другом месте. Или…»
«…Или здесь есть что-то, чего я не знаю и не понимаю! — думала она уже в ванной, стоя под тонкими горячими струями воды, сыпавшимися из лейки душа. — Но в конце концов, меня наняли не для расследования давнего преступления — и не для анализа извивов чужой психики. Всего лишь для самых минимальных услуг на аукционе. Не стоит думать об этой истории больше, чем полагается наемному лицу. Мне необходимы деньги, и я их честно заработаю. Буду спокойно устраиваться в новой мастерской…»
Когда Александра вытиралась, ее заставил вздрогнуть резкий колючий шорох за матовым стеклом, которым было забрано маленькое окно. Она приоткрыла створку. Через решетку виднелась жесткая еловая ветка, которая скреблась в стекло. Поднимался ветер, невидимый лес издавал шорох вскипающего молока, бегущего через край кастрюли. Глухо рокотал далекий гром, надвигалась гроза.
Александра улыбнулась своему невольному испугу. Немая, черная, русалочья глубина лесной ночи завораживала ее, как и в детстве, и художница некоторое время стояла, пристально глядя в темноту, словно надеясь различить там себя саму, почти забытую, двенадцатилетнюю, замершую на краю предгрозовой тьмы.
