Эпилог

Вечер воскресенья в первых числах мая, в терминале D Шереметьево — это бесконечные очереди на входе к каждому пункту досмотра. Четверо людей, усевшихся в кафе неподалеку от центрального табло, не сводили взгляда со стоек регистрации багажа, где оформлялся рейс на Франкфурт.

— А если он не придет? — ерзала на стуле Алешина. Как всегда, нарядная, умело и в меру подкрашенная, она тем не менее выглядела неуверенно. Ее взгляд то и дело обращался к Александре.

— Придет, он улетает сегодня вечером, — отвечала та.

— Но Ольга же ничего об этом не знала…

— А портье знал.

— А если он почувствовал? Если не возьмет ожерелье? Если он его тут продал?!

— Дамы, милые, у меня голова раскалывается! — Игорь Горбылев взъерошил свои коротко постриженные пегие волосы и сделал умоляющее лицо. — Я третьи сутки в поездах и гостиницах… Я домашний человек, очумел совсем. Еще вы меня нагрузили. Ну, не придет сегодня, придет завтра.

— Ой, помолчите! — нервно бросила ему Алешина. Она встала, подошла к табло. Еще раз перечитала список рейсов. Оглядела стойки регистрации багажа. Сходила к выходу в «зеленый коридор», издали осмотрела затылки людей, стоявших в очереди. Прошлась по залу.

— А я вот думаю, что он придет, — веско, неторопливо произнес полковник. — Я таких хорошо знаю. Это контрабандист. Они, когда чувствуют, что могут деньги нажить, осторожность теряют.

— Я тоже думаю, что он придет, — согласилась Александра. Но она тоже была готова вскочить и бегать по залу, разглядывая людей, которые проходили рамки досмотра. Она не выпускала из вида фигуру Алешиной, ее клетчатый плащ. Та остановилась в дальнем конце зала. Повернулась, сделала несколько шагов в обратную сторону. И вдруг подняла вверх правую руку.

— Кажется… — Александра поднялась. — Он там.

— А тогда, Саша, вы бы сели и спокойно пили кофе, — заметил полковник, поднимаясь. Он почему-то показался Александре шире в плечах, чем был, от него исходила такая непроходимая уверенность, что она и в самом деле успокоилась.

— Я нужен? — привстал Игорь.

— Вы обязательно нужны, — заметил Николай Сергеевич, — и Марина нужна. А вам, Саша, лучше здесь подождать. Не надо, чтобы он вас видел. Вы его можете спугнуть.

— Нет, я с вами пойду, — не выдержала она. — Я не буду никуда лезть, честное слово. Я в сторонке постою.

Она устроилась рядом с сувенирным киоском, чуть наискось от рамки с резиновой лентой для транспортировки. Отсюда Александра отлично видела Штромма, стоявшего вторым в очереди на досмотр багажа. С ним был большой коричневый чемодан и черный портфель. Вельветовый пиджак он перекинул через локоть, оставшись в рубашке с короткими рукавами. Его загорелое лицо с резкими чертами выглядело сонным и равнодушным, как у типичного усталого бизнес-туриста, живущего от рейса к рейсу. Когда до него дошла очередь, он положил на ленту чемодан, затем портфель, сверху бросил пиджак и прошел рамку. Его не остановили, рамка промолчала. Штромм так же, не торопясь, взял пиджак, портфель, рванул с ленты чемодан и покатил его в сторону стоек регистрации багажа.

— Внимание, — тихо произнес полковник, незаметно оказавшийся рядом с Александрой. — Вторая часть Марлезонского балета.

Штромм со скучающим видом подошел к хвосту очереди, змеившейся между натянутых на стойки синих лент. Поставил чемодан, на нем угнездил портфель и уставился в телефон. К нему подошли двое мужчин в форме.

— Служба безопасности аэропорта. Выборочная проверка. Интересно, он с ними пойдет или предпочтет помучиться? — размышлял вслух полковник, не сводивший взгляда со Штромма. — Какой молодец, пошел. Ему скандалы не нужны.

Штромм и в самом деле не стал выяснять отношений, а, широко улыбаясь, демонстрируя доброжелательность, вышел из очереди и покатил чемодан в дальний конец зала. По бокам от него шагали сотрудники службы охраны, но если что-нибудь и волновало Штромма, по его виду догадаться об этом было невозможно.

— Третья часть будет за закрытыми дверями, — резюмировал полковник, когда трое мужчин скрылись за дверью в конце зала. — Идемте, будет интересно. Птичка попалась.

На подходе к кабинету их догнали Алешина и Игорь. Оба находились в крайней степени возбуждения.

— Имейте милосердие к пострадавшему, — предупредил их полковник, причем милосердия в его голосе было не больше, чем в противотанковой гранате. — Заходим.

Штромм, очень красный, сидел возле стола, занимавшего половину комнаты. За столом, в кресле, сидел человек в форме, изучавший его документы. Увидев сразу четверых людей, вошедших в кабинет, он нахмурился, но Николай Сергеевич, склонившись к нему, что-то сказал. Штромм одарил полковника и его спутников ужасным взглядом, в котором было поровну ненависти и недоумения.

— Садитесь, там стульев хватит, — сказал человек за столом. — Штромм Эдгар Николаевич, правильно? У вас два гражданства, вы летите во Франкфурт.

— Совершенно верно, — на лицо Штромма вернулась доброжелательная маска.

— Все хорошо, Эдгар Николаевич, документы у вас в порядке. Но по месту жительства вашей супруги поступило заявление, что вы незаконно присвоили чужое имущество стоимостью… Согласно оценке… — мужчина заглянул в бумаги, — … согласно сумме, на которую оно застраховано… Стоимостью два миллиона рублей.

— Это абсурд! — заулыбался Штромм. — Вы можете осмотреть мой багаж. Никакого чужого имущества я не брал.

— Ваша супруга написала заявление на вас, — продолжал мужчина, словно не услышав возражений, — что этим утром вы явились к ней в больницу, где она сейчас находится. Обманом выманили у нее ожерелье из… оттоманского бакалита. Стоимостью в два миллиона рублей. И собираетесь вывезти его за границу.

— Позвольте, моя супруга действительно нездорова и, возможно, могла что-то перепутать. — Штромм прижал к груди растопыренную пятерню. — Никакого ожерелья из оттоманского бакалита я не вывожу и никогда в жизни не видел. У меня есть несколько изделий из обычного пластика. Им цена всем вместе — рублей пятьсот.

— Тут еще имеется заявление от владельца ожерелья. — Мужчина продолжал изучать бумаги, не глядя на Штромма. — От владелицы, прошу прощения.

— Позвольте, — слегка задохнулся Штромм, — в любом случае что-то может принадлежать моей жене, но между супругами такие вопросы решаются без участия полиции… И я хочу спросить — так ли уж необходимо устраивать мне этот допрос в присутствии посторонних лиц?

— Эти лица не посторонние, — совершенно безучастно бросил мужчина, сидевший за столом. — Алешина Марина Александровна тоже подала на вас сегодня утром заявление, по месту жительства. Вы незаконно присвоили принадлежащее ей ожерелье из оттоманского бакалита, которое она приобрела у вашей супруги вечером двенадцатого мая, при посредничестве Горбылева Игоря Константиновича. Вот они оба здесь присутствуют. Сертификат подлинности, заключение оценочной экспертизы, договор купли-продажи в свободной письменной форме, расписка вашей супруги в получении денежных средств — все у них на руках, и копии приложены. Так что ваш перелет в… — мужчина сверился с бумагами, — во Франкфурт придется перенести. До выяснения обстоятельств.

— Это абсурд, — Штромм забыл на лице улыбку, его взгляд застыл. — Давайте определимся с понятиями. Никакого оттоманского бакалита в природе нет. Посмотрите, что у меня в портфеле. Это же просто куски пластика!

— Такая долгая была зима, — каблуки Алешиной звонко цокали по сухому асфальту. Она шла, чуть опустив голову, разглядывая носки своих лаковых туфель. — И холодная. Никак не могу привыкнуть, что уже весна наступила, темнеет позже. А скажи, хотелось бы тебе жить в стране, где всегда лето?

— Там хорошо, где нас нет, — отозвалась Александра.

Они пересекли автомобильную стоянку рядом с терминалом, отыскивая машину Алешиной. Полковник уехал в госпиталь, Горбылев умчался в Москву, как только их выпустили из кабинета. Александра вспоминала последний взгляд, который бросил на нее Штромм. Дикая злоба, недоумение, неверие в происходящее… И неузнавание.

— Он увидел меня будто впервые, — вслух произнесла она то, что подумала.

— Как ты сказала? — повернулась к ней Алешина.

— Нет, ничего. Просто я подумала, что мы часто видим в людях только то, что нам выгодно в них видеть. Вот Штромм выбрал меня как жертву. Ему что-то кто-то наговорил о моем бескорыстии, о моей доверчивости, может быть. Он решил меня подставить и даже не подозревал, что я могу сопротивляться. То же самое он видел и в Ольге — только жертву. Раздавил ее волю, подчинил себе, своим интересам, обирал и запугивал все эти годы, оставаясь при этом в роли благородного покровителя… И не понимал, что она все же остается собой, и когда ей предложат сделать подлость, обвинить меня или Игоря в краже, чтобы получить страховку, она откажется. Откажется под страхом смерти.

— Есть у меня один знакомый, — после паузы проговорила Алешина, — полусумасшедший человек, большой умница, книжник, почти отшельник… Таких немало в центре Москвы, хотя это сложно предположить. Они ведь только в соседнюю булочную за хлебом выходят и никому не видны. Живут в квартирах, цены которым не знают. Едят то, что мы с тобой есть не сможем, хотя у них на стене может висеть Васнецов. Какие-то просроченные консервы… Так вот, он сказал мне как-то: «Все, что вы видите во мне, это не мое, это — ваше. Мое — это то, что я вижу в вас!» У меня даже голова тогда закружилась. Я помню, вышла на улицу, схватилась за фонарный столб. И думаю… А если так оно и есть?! Вот и Штромм видел в тебе и Ольге — себя. Он никого в вас не видел, потому что он сам — никто.

— «Невидимка», — кивнула Александра. — Самое главное, чтобы Самохин согласился дать показания. Без него не смогут взять ни Бойко, ни Полтавского.

— Самохин? — переспросила Алешина, щелкая брелком и отпирая свою машину. — А, точно, Адвокат. Я ведь забыла, что у него фамилия есть.

— Да он и сам почти забыл, похоже… — ответила Александра.

…Машина миновала первый шлагбаум, второй, понеслась по сиреневому гладкому шоссе в сторону Москвы. Алые, зеленые, золотые огни мелькали вдоль дороги, фосфорически светились указатели съездов, громоздились освещенные громады гипермаркетов и автосалонов. Впереди, на фоне желтого закатного неба, затронутого вдоль горизонта синим тлением сумерек, громоздились циклопические развязки МКАД. Тихо бормотало радио. Александра слегка нажала кнопку стеклоподъемника, и в салон неожиданно влился запах весенней листвы, далеких зазеленевших полей, невидимых в сумерках, — запах осязаемый, острый, тревожный и печальный, как еле слышный, позабытый голос.

— Я тоже никак не могу привыкнуть, — сказала она, опуская стекло до упора и чувствуя теплые толчки ветра в разгоряченный лоб. — Никак не могу понять, что наступила весна.