* * *
Осенью 1928 года принц Уэльский, будущий король Англии Эдуард VIII, посетил Восточную Африку, и к Денису обратились с просьбой устроить для высокопоставленного гостя сафари. На одном из обедов принц изъявил желание прийти на ужин в дом Карен, а заодно посмотреть африканский племенной танец «нгома». Карен охватила паника: на то, чтобы спланировать меню, «найти подходящих компаньонок» и уговорить вождей племен, чтобы те послали воинов исполнить танец «нгома», было всего несколько дней.
Но все удалось на славу. Ужин в честь королевской особы подали 9 ноября 1928 года в доме Карен. Он начался с небезызвестного «чистого бульона» Каманте, за ним последовала камбала из Момбасы под голландским соусом, присланная племенами масаи серая куропатка с бобами, сливочная паста с трюфелями, маринованный лук, салат из помидоров, лесные грибы, саварен, клубника и гранаты. Карен и Денис сидели по разные стороны стола – порядок рассадки гостей известен из рисунка Карен в письме матери. После ужина всех ждал главный номер празднества. Африканская пляска не могла не впечатлить гостей, ведь «нгома» – это настоящий спектакль, где раскрашенные мужчины-кикуйю, обряженные в страусовые перья с украшениями из обезьяньей шкуры на ногах, впадают в экстаз в свете костра под треск барабанов.
Сафари принца Уэльского фиксировалось на пленку. Рядом с ним стоят оба его гида – Брор и Денис. На снимках Денис высокий, худой и неловкий, на голове нелепая дедовская шляпа, но он сильно вырос в моих глазах после того, как я узнала, что именно Денис выступил с инициативой о прекращении хищнической охоты в Восточной Африке. Заручившись поддержкой принца Эдварда, он инициировал в Англии кампанию против охоты с автомобиля (ее он ненавидел больше всего, так как плохо стреляющий американский турист мог застрелить до двадцати львов за день). В итоге охота в Серенгети и впрямь была запрещена. Новым писком моды стали сафари с фотоаппаратом, начатые принцем Эдвардом.
Позднее и Карен пересмотрела свои взгляды. В 75 лет в книге «Тени на траве» она написала: «Поначалу в Африке я жить не могла без того, чтобы не подстрелить по одному экземпляру каждого вида дичи. В течение последних десяти лет без нужды я не сделала ни одного выстрела, только если требовалась пища для моих туземцев. Мне просто стало казаться бессмысленным и противным ради сиюминутного порыва страсти уничтожать чью-то жизнь, являющуюся частью этой огромной природы… Но противиться охоте на львов я не могла, поэтому последнего застрелила незадолго до того, как покинула Африку».
Утром мы отправляемся понаблюдать за львами. Нам предстоит долгий путь из Маньяры в Серенгети. Плато затянуто туманом. Прохладно и даже немного зябко. Проезжаем Карату – последний «город» на краю цивилизации, выглядящий нагромождением засыпанных песком и пылью хибар по краю дороги. Желания остановиться и познакомиться поближе он не вызывает. На заправке в окно машины стучит мальчишка и просит доллар на школьную форму, обед или хотя бы на чай. Здесь проезжают все едущие на сафари богатые туристы.
Мы двигаемся по краю кратера Нгоронгоро и останавливаемся на смотровой площадке. Это место священное для племени масаи. Кратер выглядит сказочным, словно переместился сюда из мира фильмов Хаяо Миядзаки. Вспоминаю слова Олли, что ему этот «чертов кратер» надоел хуже некуда, потому что там ничего не происходит, – однако в глазах случайного туриста он выглядит раем на земле. С края кратера мы начинаем спускаться в холмистую горную долину: земля покрыта желтыми цветами, то здесь, то там виднеются маньяты и гигантские стада рогатого скота, принадлежащие масаи.
Вдруг эта идиллия превращается в совершенно выжженную сухую и ровную пустыню, температура поднимается градусов на двадцать: здесь находится расщелина Олдувай. Отсюда до нашего отеля в Серенгети ехать порядка сотни километров. Это место – родина наших предков, здесь более миллиона лет назад проживали homo habilis и homo erectus, только эта пустыня даже отдаленно не напоминает Эдем. Стоит удушающая жара. Воздух кажется серым от пыли, терновник по краям дороги весь в белой пыли, каждый проезжающий автомобиль поднимает за собой невероятное облако пыли – и вот уже все в нашей машине покрыто пылью расщелины Олдувай. Фазаль выжимает педаль газа. И тут я понимаю, что он имел в виду, говоря утром, что предстоит трудная поездка. Я оборачиваю лицо платком, чтобы не задохнуться от пыли, но окно приходится держать открытым, иначе выдержать эту дикую жару невозможно. Периодически проезжаем мимо сидящих под деревьями женщин масаи, и тогда я думаю: как здесь вообще возможно жить? Кажется, что воды нет в радиусе десятков километров.
Незадолго до наступления темноты мы наконец-то приезжаем в Серонеру – это центр Серенгети. Мне плохо, у меня обезвоживание и тепловой удар, хотя вроде бы я пила воду во время всей поездки. Жара здесь довольно странная: обычно я потею как мышь, но сейчас кожа сухая и горячая, как будто у меня поднялась температура. Ощущение, словно нестерпимое солнце, пыльный ветер и сухая земля высосали всю влагу из организма. И теперь в номере отеля Seronera Wildlife Lodge я лежу совершенно разбитая. Меня колотит, я заливаюсь водой, поглощаю соленые галеты и от безнадежности даже выпиваю пакетик «регидрона». Сил смотреть в окно на саванну, слушать темноту, где гиены вот-вот начнут свой «кашляющий концерт», нет. Серенгети для обычного человека – место жестоких испытаний.
К утру мне удается кое-как собрать себя в кучу, и в шесть часов мы отправляемся на сафари. Оказывается, в этом году в Серенгети период дождей закончился раньше обычного, так что стада гну уже двинулись на север. Миграция этих антилоп является одной из загадок региона: миллионы голов начинают движение вслед за дождями и зеленой травой по круговому маршруту от Серенгети на юге и до заповедника Масаи-Мара в Кении. Вроде еще можно увидеть животных на юго-западе Серенгети в Киравира, но это слишком далеко, как минимум в двух или трех часах езды. Тем не менее мы решаем ехать и скоро настигаем переходящее реку Грумети стадо антилоп гну, которые сплошным потоком выходят из леса на другом берегу. Их десятки, сотни, в том же стаде видны зебры и даже павианы. Все это скопище движется целенаправленно куда-то – вероятно, в Киравиру. Одна самка гну, кажется, пала. Рядом с ней на дне сухого русла стоит жалкого вида детеныш.
Мы останавливаемся прямо посреди стада и начинаем завтракать. Гну издают ритмичные, немного хрюкающие звуки, и мы оказываемся погруженными в ровный и одновременно комичный «звукоряд». Интересно, раздражает ли этот нескончаемый, как будто бы бессмысленный, гул бредущих вместе с ними зебр? Во всяком случае, странно справлять малую нужду за машиной, когда сотни глаз уставились на тебя.
После завтрака появляется пожилая американская пара на «Лендкрузере». «Wha-aat, are you all alone in that bii-iig caar?» – кричит мне мужчина из люка. «She’s not alone, I’m here too», – презрительно буркает Фазаль. Позже он добавил, что, мол, откуда им знать, «может, мы даже женаты». Понятно, его раздражает, словно гиды – невидимые слуги, обращать внимание на них не требуется. Впрочем, к этому здесь и стремятся в сфере услуг.
Тут же Фазаль решает просветить их насчет того, почему меня перевозят в громадном джипе, а этих янки вдвоем впихнули в машины почти в два раза меньшего размера. Многие путешествующие в одиночку дамы предпочитают иметь «личное пространство» и не желают сидеть в тесном салоне, да еще и на переднем сиденье с водителем-мужчиной. В моем случае имеет место именно такая – люксовая – услуга. Просто я еще не сообразила, что надо сесть на заднее сиденье – мне это просто показалось даже глупым, тем более что в таком случае пришлось бы кричать, чтобы поддерживать разговор.
Нам удается избавиться от янки, и мы отправляемся по нетронутым желтым волнам трав на север, где, по слухам, можно увидеть гепардов. Вместо них наталкиваемся на отдыхающего в тени зонтичной акации леопарда и начинаем подкрадываться к нему. Животное смотрит на нас желтыми глазами, но не убегает.
После полудня мы возвращаемся в лодж, чтобы пообедать и основательно отдохнуть. Я вымотана, мне плохо, есть подозрение, что Фазалю тоже нездоровится. Смешно, однако, констатировать, что после шестидневного детокса я жду не дождусь выхода в Интернет, но выясняется, что все пятнадцать компьютеров для клиентов не работают по причине низкого сезона. Ну, разумеется! Я так устала, что чуть ли не захожусь в истерике: запретить выход в Интернет в Серенгети – это нарушение прав человека! После многочисленных унизительных требований и технических сложностей мне все же удается выйти в Сеть с компьютера доброго индийца-повара.
Кратковременная связь с цивилизацией висит буквально на волоске. Успеваю прочесть пару электронных писем, после чего я погружаюсь в какой-то липкий мрак печали, напоминающей ностальгию (на самом деле – это следствие кишечного расстройства и обезвоживания). Предпринимаю почти нечеловеческие усилия, чтобы написать полный энтузиазма пост в Фейсбуке, и иду спать.
Что же здесь в Серенгети такого, что так подавляет человека? Жара, пыль, бесконечность сухих равнин, безжалостное солнце, от которого не скрыться… Если меня оставить на сутки в одиночестве, я совершенно точно здесь умру. И если меня не сожрет лев, так иссохну от жары и жажды, и никто этого даже не заметит. Стада гну так и будут идти мимо, грифы съедят мою плоть и останутся только белые кости – ничего не значащая деталь в этом бесконечном пустом пространствве….
Серенгети заставляет задуматься о тщете мирской, мимолетности и хрупкости бытия. Все, чем мы пытаемся закрепиться в этом мире – работа, деньги, успех, одежда, вещи, техника, замки безопасности, страховки, каналы информации и посты в соцсетях, – все это не имеет здесь ровным счетом никакого значения. Серенгети расставляет свои приоритеты, а таковыми здесь являются тень и вода. Ни о чем другом я в последние дни вообще и не думала.
Начинаю понимать африканское бешенство, когда люди сходят с ума от солнца и жары. Они теряют рассудок, начинают галлюцинировать и вести себя странно. Что же удивительного, когда тебя преследует чувство, словно отсюда никогда не удастся выбраться, что остальной мир попросту перестал существовать.
Вчера увидели первого льва. Крупный самец прошел мимо открытого окна машины, да и так близко, что я услышала его тяжелое дыхание. Я сидела, вжавшись в сиденье, и вспоминала то, что сказала Карен о восхитительной «экономичности» льва, что в его теле нет ничего лишнего. Пожалуй, сейчас я готова понять тех, кто сто лет назад отстреливал этих животных. Столкнись я со львом, мне пришлось бы сделать выбор, потому что один из нас должен умереть. В конечном счете, если они хотели остаться в живых, был ли у них иной выбор?
[письма Карен]
23.10.1918. Моя дорогая матушка… Извини, что давно не писала, но все это из-за болезни. Как я сообщала в телеграмме, у меня случилось заражение крови после падения с мула… потом была высокая температура… доктор дал мне хлороформу… разрезал ногу от колена до таза и удалил большой кусок «мертвого мяса»… Здесь бушует испанка, что не может не беспокоить – на той неделе умерли 22 человека. Много случаев оспы…
14.1.1919. Дорогая матушка… Моя нога все еще не поправилась, хотя прошло пять месяцев… В остальном я здорова… принимаю мышьяк, он творит чудеса.
4.12.1920. Дорогая матушка… Я больна, меня тошнит и кружится голова, не знаю, наверное, какое-то отравление…
6.5.1923. Дорогая матушка… Я себя не очень хорошо чувствую уже довольно долго. Некоторое время назад я посетила нового доктора Андерсона в Найроби, он считает, что у меня малярия…
4.5.1926. Дорогая матушка… Жаль, что мне опять приходится лежать в кровати, чувствую себя неважно… Я даже не больна, просто так устала, что нет сил чем-либо заниматься. Такого никогда раньше не случалось – как будто тяжело жить. Не знаю, что из всего этого выйдет. Я в таком состоянии [всю весну], кроме тех периодов, когда Денис здесь.
Вечно это физическое недомогание! Пожалуй, надо быть покрепче и повыносливей, чтобы любая перемена условий не играла с тобой злую шутку, рождая головные боли, тошноту, усталость, бессонницу, напряжение, диарею, обезвоживание, тепловой удар или бог знает еще какую гипогликемию. По вечерам я настолько уставшая, что едва хватает сил распаковать вещи, выдернуть оттуда что придется – хоть какую-нибудь чистую рубашку. Слабость, имя твое женщина!
Можно подумать, что Карен имела завидное здоровье, силу духа и тела, но ведь это не так. На самом деле она постоянно болела, плохо переносила жару, страдала от малярии, солнечного удара, гниющих ран и тошноты. Ее тошнило, как при отравлении, кружилась голова. Она часто оказывалась в больнице из-за чудовищных болей непонятного происхождения, как если бы зубная боль отдавалась в ноги, уши и руки. У нее стали выпадать клоками волосы, отчего она начала носить тюрбан.
А еще депрессия, а позже приступы паники. Не важно, сифилис ли, Денис, вечное отсутствие средств к существованию, угроза продажи фермы или неустойчивость темперамента – все это вынуждало ее неделями валяться в постели. Недели, месяцы и годы. Подумать только, Карен провела несколько лет в постели!
Сначала я почти на нее рассердилась: что это за пример для подражания? Только оказавшись разбитой в обнимку с аптечкой посреди Серенгети, где нет ни капли воды, я с трудом еще как-то могу себе представить, каково это – болеть в таких условиях сто лет назад. Но Карен стойко выдержала все и сумела прожить в Африке почти восемнадцать лет, хотя порой ей приходилось ждать больше года поездки в Европу и визита к врачу. Вероятно, основной причиной таинственных симптомов Карен был прогрессирующий сифилис – несмотря на все прогнозы, в 1925 году излечиться от него у нее не получилось. История болезни подтверждает это: в латентный период – сыпь и лихорадка, которую легко можно спутать с малярией. В дальнейшем – потеря аппетита, бессонница, недомогание, головные боли, неожиданные резкие боли в различных местах, ломота в костях, суставах, в руках и ногах, проблемы с кишечником, конъюнктивит; начинают выпадать волосы, подозрение на отравление. Потом болезнь прячется внутрь и начинает глодать органы, мозг, нервную систему, кости и суставы… а потом странные симптомы всплывают таким непредсказуемым образом, что пациенту ставят диагноз «неврастения» или «мания преследования».
В Европе и Африке конца XIX века сифилис был распространенной, но табуированной болезнью, подобно ВИЧ-инфекции сегодня: о нем не говорили, не описывали в личных дневниках, а если называли, то пользовались эвфемизмами. Зараженный обрекал себя на одиночество и бесконечные физические муки, потому что побочный эффект от лечения ртутью и мышьяком оказывался порой страшнее самого заболевания. В течение первых двух лет после заражения сифилис легко передавался другим, но далее опасность заражения окружающих снижалась, а через семь лет больной заразить уже никого не мог. И если задуматься об интимной жизни Карен и Дениса, в том смысле, насколько это вообще было возможным, то все встает на свои места.
Читая об ужасах люэса, я открываю для себя в новом свете проведенные Карен годы одиночества в Африке. Не исключено, что подавленное состояние, депрессия, скачки настроения, истерические припадки, всплески энергичности, переходящие в периоды беспросветного уныния, являются частичным следствием ее сифилиса, а не только отсутствия или присутствия Дениса. Сама мысль о болезни может не просто заставить лежать неделями, а иного и сломить окончательно.
Сифилис был окружен таинственностью, считаясь болезнью героев и людей мира искусства. Им страдали все сколь-либо значимые фигуры – от Колумба до Бетховена, от Ницше до Бодлера, от Оскара Уайльда до Ван Гога. В 1926 году Карен пишет брату: «Если бы оно не звучало так ужасно, то я могла бы сказать, что имело смысл заразиться сифилисом, чтобы стать баронессой». А еще позже она поверила в то, что именно благодаря люэсу стала писательницей: «Я отдала дьяволу душу, дьявол же посулил мне, что все отныне пережитое превратится в повествования».
Поэтому возможно, что страдания Карен не были вызваны сифилисом, а только постоянным состоянием отравления: она годами лечила все свои болезни одним отличным, как ей казалось, способом – мышьяком.
На следующий день буквально выковыриваю себя из постели, чтобы отправиться на утреннюю поездку, но девушка-портье сообщает, что Фазаль заболел и его отвезли в клинику. Что?! Накануне он действительно жаловался на боли в животе, но мне и в голову не могло прийти, что все настолько плохо. Интересно, в какую клинику? До цивилизованных мест бог знает как далеко. Портье ничего не знает. Говорят, что некий молодой парень из технической службы должен везти меня вместо него. К счастью, на седьмой день сафари меня уже ничем не напугать. Рано или поздно все решится, а если мне суждено умереть в саванне, то к этому я тоже готова.
Пока Фазаль лежал в клинике, меня отправили по бескрайним равнинам цвета львиной гривы с молодым парнем. Тихо так, что слышно, как шуршат на ветру травинки. В золотистом утреннем свете мимо проходит бесконечный поток зебр. Они идут за вожаком к водопою. Шакалы, роющие в поисках пищи землю, бородавочники, окровавленные пасти улыбающихся и пахнущих падалью гиен, бегущие с задранным хвостом импалы. Гепарды – так далеко, что в бинокль едва удается разглядеть торчащие из травы круглые головы. Мы ждем, что они начнут охотиться за спрятавшимися неподалеку газелями Томпсона, но напрасно. А вот и леопард – пытается прокрасться к импалам, но у него ничего не выходит, потому что за ним самим охотится целая стая туристов с фотоаппаратами.
После полудня мы возвращаемся в отель, а после обеда я становлюсь свидетелем того, как невесть как проникший в пустой зал ресторана павиан стащил свежеиспеченные булочки. Живая жизнь тут повсюду, и только мы изо всех сил пытаемся хоть что-то из себя изобразить.
Фазаля выписывают к вечеру. Накануне он отравился, его рвало всю ночь так, что утром пришлось отправиться в клинику, но, к счастью, все обошлось. Он говорит, что здесь пока еще работает мобильник и можно добраться на самолете до города. На севере Серенгети в Лобо, куда мы направляемся, о подобной роскоши придется только мечтать.
Во время низкого туристического сезона в пустыню Лобо совсем никто не ездит. Я здесь единственная гостья. Из окна номера открывается вид прямо на саванну, хотя сам лодж хитроумно построен на скальном образовании, называемом здесь ко́пье. Это еще и место, где издавна водились леопарды, поэтому в темное время суток прогулки запрещены: леопарды охотятся на павианов и даманов, иногда забираясь наверх по лестнице ресторана. Два месяца назад детеныши леопарда пришли поиграть в гостиничный бассейн. Директор берет с меня клятву не ходить одной на вершину скалы, хотя лично я не совсем представляю, как бы этот пухловатый, одетый в клетчатый костюм индус с пивным бокалом в руке смог мне помочь, напади на меня леопард.
Между заходом солнца и ужином имеется полчаса, и я успеваю сходить в душ и вымыть голову – пока идет горячая вода. Здесь это обычное дело. Стою с феном в руке и жду, пока загорится свет, но ничего не происходит – видимо, именно в моей комнате вылетели пробки. Свет не включится, потому что никто не знает, что он выключился.
Думаю, что же делать. Стою голышом, в комнате хоть глаз выколи: если в Африке становится темно, то это действительно темно. Не имею ни малейшего представления, где мой налобный фонарик. Может, открыть наружную дверь? Тогда внутрь проникнет хоть немного света, и я смогу найти, чем прикрыться. Но меня отдельно предупредили насчет павианов-грубиянов, так и ждущих, когда турист совершит оплошность. Тогда они ринутся в комнату на запах съестного (у меня где-то в пакете есть печенье и фрукты). Нападение павианов – последнее, что мне сейчас нужно, ведь тогда не останется иного варианта, как броситься голышом во двор, взывая о помощи. В панике начинаю пробираться по комнате (черт, как же здесь темно!) к телефону, но он не работает – естественно! Да и в такой темноте я все равно не смогла бы прочитать написанный рядом номер портье. Проходит целая вечность, прежде чем мне наконец удается нащупать свой мобильник, при его свете найти одежду и налобный фонарик, который я (ну конечно же!) сразу после заселения положила на ночной столик. О небо!
После всех злоключений я все же оказываюсь на ужине. Его подают в огромном, великолепном и совершенно пустом зале ресторана. Мы здесь с Фазалем одни, и нас обслуживают официанты в белых перчатках.
* * *
[письма Карен]
5.2.1928. Дорогая мама… Сафари не поддается описанию, меня восхищает в нем все совершенно, и даже то, что выезд происходит темной, холодной, прозрачной ночью.
В шесть часов утра мы отправляемся на сафари. Я уже знаю, что утренние выезды лучше всего. Еще прохладно, солнечные лучи падают под углом, и создается ощущение, что ты застал животных за их частной жизнью. В предрассветном сумраке с ночной охоты возвращаются гиены – их животы набиты едой. Становится светлей, и мы видим завтракающее семейство слонов. На песке видны отпечатки львиных лап, а мы сидим на крыше машины, завтракаем и наблюдаем за львятами, кувыркающимися в траве.
Чуть подальше замечаем двух львов – у них медовый месяц. Они утомленные лежат в траве, затем самка поднимается и ложится рядом с самцом. Это знак: пора заняться делом. В тот самый момент лев издает рычание и кусает подругу за шею. Затем самка падает на бок и лапой гладит льва. Совершеннейшая идиллия! В действительности требуется более четырехсот спариваний, чтобы оплодотворить львицу. Поэтому львы совокупляются безостановочно в течение целой недели, днем и ночью, каждую четверть часа. Они не едят и не пьют, под конец совершенно изнемогая от любви.
После четвертого захода мы все так же сидим в машине рядом со львами. На часах десять утра – так неспешно прошли в пути четыре часа. Думаю, что если ничего иного из этой поездки я не запомню, то останется это: желтая трава изгибается на ветру, позади зеленые холмы Лобо, двое львов заняты серьезным делом продолжения рода. Я, джип, накинутая на торпедо красно-клетчатая шука, на ней мой бинокль, фотоаппарат, записная книжка и бутылка с водой. Фазаль занят чтением книги. Я влюблена в Лобо. Здесь природа пышет зеленью, свежестью, будто смилостивилась ко всему, – это не сухие равнины Серонеры. И еще: здесь никого нет. Я выпрямляюсь в открытом люке, Фазаль делает снимок и говорит, что в этой шляпе, солнечных очках и белом платке я выгляжу как боевик «талибана» – разве что без автомата.
Проезжаем еще немного и оказываемся в настоящем раю. На складках зеленой равнины пасутся сотни зебр. Я безостановочно фотографирую, но ничто не в состоянии передать это ощущение, лишь бледный оттиск. Райский вид раскинулся на все 360 градусов насколько хватает глаз, и посредине только мы.
В 1909 году Аксели Галлен-Каллела, попав в африканскую саванну, сказал: «Я приехал сюда, и время остановилось». Точнее не скажешь.
Возвращаемся после семичасовой поездки в отель. Вид у меня взопревший и, чтобы хоть немного его освежить, наношу на губы блеск арбузного оттенка. «What happened to your mouth?» – спрашивает Фазаль озабоченно. «Oh, I think something bit me», – отвечаю я. В пустынном ресторане нам опять подают невероятный ужин из пяти блюд, и мы наедаемся до отвала, словно те утренние гиены.
Вечером сижу на панорамной террасе. Смотрю на саванну, где зелено-желтая трава колышется на ветру, словно он бежит по равнине бегом или ползут тысячи змей. Думаю о Фазале: не странно ли находиться здесь вдвоем с совершенно чужим мужчиной, как, например, сегодня, когда мы сидели в машине, ожидая, что дремлющие под деревом львы отправятся поохотиться на приближающихся зебр. Фазаль читал книгу, я смотрела вдаль. Стояла тишина, и посреди этого космоса меня охватило некое, почти интимное настроение. На мое счастье, Фазаль был совсем не в моем духе, потому что мне ни за что не хотелось бы оказаться в такой невнятной ситуации. Впрочем, он профессионал высшего уровня. Фазаль провел такое количество времени с потными, красными, тупыми и обряженными в нелепые шляпы туристами, что – я просто уверена – он не думает вообще ни о чем.
Оставлять пышущую зелень Лобо не совсем хочется, но надо. Мы отправляемся в сторону Ндуту. Место находится в южном уголке парка Серенгети, и нам предстоит ехать туда целый день по иссушающей жаре. На обед останавливаемся в туристском инфоцентре, где Фазаль перекидывается парой слов с приятелем, занимающимся катанием всех желающих на воздушном шаре (я думаю, что приятель чертовски хорош и что бог меня хранил, не отправив в эту поездку с ним). На парковку заворачивает целый грузовик громкоголосых молодых америкосов. Они спускаются на землю, и один тип с дредами на голове начинает довольно складно барабанить по запаске. Фазаль говорит, что слышал, как проходившая мимо супружеская пара сначала тоже разохалась по поводу моего одиночества, но, увидев Фазаля, понизила тон: «Watch out, there comes the husband». Боже мой, надо поскорей отсюда уезжать!
У меня сжимает горло, когда мы возвращаемся в «Ндуту Сафари Лодж». Мой домик с соломенной крышей стоит в конце мощеной дорожки, крыша золотится в лучах вечернего солнца. Бросается в глаза, что это собственность европейцев: здесь все именно так, как рисуется в мечтах белого человека об Африке а-ля «каренбликсен». И об экологии тоже проявили заботу: в качестве питьевой воды используется собранная, отфильтрованная, очищенная дождевая вода. Владелицы лоджа ведут несколько ночной образ жизни. Одна из них – веселая голландка по имени Аадье Геертсема, ей под семьдесят, приехала сюда в 1970-х изучать обитающих в кратере Нгоронгоро сервалей. Мимоходом мне удается услышать, как она провела в кратере три года в полном одиночестве, ни разу не встретив никого, только иногда забирала продукты питания у Маргарет Гибби, вместе с которой позже купила и привела в порядок лагерь Ндуту.
Перед ужином сижу у костра и смотрю на изгибающееся во тьме звездное небо. Говорят, что на огонь иногда приходят дикдики, и я как будто жду появления антилопы Карен по кличке Лулу.
На утренней прогулке было еще темно, но посреди равнины мы увидели льва. Он как раз собрался произвести серию длинных и разнообразно звучащих рыков, с помощью которых львы обозначают свою территорию. Вначале низкое бурчание, затем следует урчание на все лады. Но вот какое-то чугунное рычание обретает свою полную силу, и твоя рука как будто сама тянется к горлу, а по телу пробегает дрожь. И с этим ничего нельзя поделать. Лев смотрит желтыми глазами прямо на меня, а я в бинокль на него. В жилах стынет кровь. Его голова и морда просто огромные, грива темно-коричневая, тело упругое – именно такое, как описывала Карен. Он рычит силой всего своего мощного торса, холодящая кровь звуковая волна исходит прямо из его нутра – как землетрясение в недрах земли или грохотание грома. Вся масса звериного тела сосредоточена в этом всепроникающем низком реве, разносящемся по саванне на километры вокруг.
Ощущение, будто я слышу львиный рев впервые, хотя, казалось бы, я видела тысячи документальных фильмов о природе. Чего только стоит заставка кинокомпании «Метро-Голвин-Майер» со львом! По мнению Карен, далекое рычание льва вообще не было голосом, а, скорее, глубоким дрожанием воздуха. Позже Олли пояснил, что полный спектр звука львиного рычания находится на таких низких частотах, что далеко не все звукозаписывающие приборы в состоянии его воспринять. Сам Олли много раз пытался записать голос льва, но на звуковой дорожке не фиксировалось ничего, кроме пения птиц.
Мы едем по берегу озера Ндуту и наталкиваемся на пару большеухих лисиц, занятых умыванием около входа в нору. На берегу лежат останки телят гну – вероятно, они не знали, что вода здесь с повышенным содержанием соды и пить ее в больших количествах опасно для жизни. Дальше встречается семья слонов, целыми охапками собирающих цветы на лужайке. Потом – пьющие из небольшой лужицы жирафы: они поочередно расставляют длинные передние ноги и пытаются дотянуться до ярко-голубой полоски воды посреди сухой равнины. Кругом белеют черепа антилоп, скарабеи возятся со своими шариками. Стоит прозрачное свежее утро, дует ветерок. Наконец мы обнаруживаем троих греющихся на солнце гепардов.
Фазаль достает заготовленный завтрак. Он позаботился о нем сам, услышав накануне, как я случайно обронила, что с удовольствием заплачу целых шесть долларов сверху за «корзинку лакомств». Ради того, что в нее положено, повара Ндуту в четыре часа утра испекли булочки. «Надеюсь, вы не рассердитесь», – говорит Фазаль.
Я рассержусь? Напротив, я онемела от счастья. На крыше автомобиля расстилается клетчатая скатерть, расставляются тарелки, вилки, ножи, салфетки, металлические стаканчики, термос, свежий бекон, вареные яйца, корзинка только что испеченных банановых хлебцев и блинов, а еще йогурт, фруктовый салат, масло, мармелад, мед и апельсиновый сок – и все это в окружении гепардов, в косых лучах солнца, под пение птиц. Я тронута до слез. Фазаль предупреждает, что гепарды иногда запрыгивают на крышу автомобиля, чтобы оглядеться. Не знаю, что бывает потом, но сейчас мне все равно.
Мы оставляем Ндуту и Серенгети, нам предстоит долгий путь в национальный парк Тарангире по иссушающей жаре пустыни Олдувай. По дороге встречаем группы туристов: кто-то меняет колесо, у кого-то поднят капот, а кто-то просто скучает в ожидании запчастей. Фазаль хочет помочь каждому застрявшему на краю дороги: одним он помогает завести двигатель, другим отдает остатки наших ланч-боксов и воду. Наше собственное путешествие из-за этого затягивается, но я проявляю понимание. Если бы я сама застряла в этой адской пустыне, то надеялась бы только на то, что кто-то остановится. Воистину затем, чтобы с ходу преодолеть Олдувай, нужен напор боевика и план молниеносных действий.
Пока мы разбирались с ситуацией очередной застрявшей группы, к нам подбежала женщина масаи с ребенком за спиной. Она хотела продать нам браслеты из металлической проволоки с нанизанными разноцветными камушками. Увидев, что я путешествую одна, женщина так обрадовалась, что захотела непременно подарить мне одну поделку. «I love her!» – прокричала она через Фазаля мне на суахили, подпрыгивая на обеих ногах, а потом скрылась.
Тарангире, последний день сафари. Из моего домика в форме палатки открывается восхитительный вид на водопой внизу ущелья. Сперва мне кажется: вот она, конечная точка моего путешествия! Но когда позже мы въезжаем в живительную, спокойную зелень Тарангире, я осознаю, что двенадцать дней в саванне стали для меня познанием себя: сначала тебе страшно, затем приходит расслабление и в завершение неизбежно оказываешься один на один со своими самыми глубинными ощущениями, своим внутренним «я».
Когда мы проезжаем мимо старых баобабов, Фазаль вновь заговаривает о моей немногословности. Я начинаю раздражаться: в течение последних двенадцати дней я изо всех сил пыталась быть настолько говорливой, насколько это, черт подери, возможно. Неужели я должна стать его компаньонкой?
Оказывается, за время нашего путешествия ему неоднократно приходилось объясняться по поводу моей «немногословности» и «необычности». Для местных вести себя тихо означает проявлять неуважение. Если я не трещу без умолку, меня считают недовольной, а если я сижу себе тихо и пишу, то людям кажется, что я строчу на них жалобы. Например, Фазаль заранее предупредил рейнджера в парке Аруша, чтобы тот не удивлялся, если во время пешей прогулки к водопаду я не пророню и двух слов. Позже тот поблагодарил за предупреждение, потому что он вполне мог подумать, что поход не удался, и вообще удивился тому, что я все же дала ему чаевые. Подумать только! И о чем я должна была разговаривать с этим чудаком, если тот сам не сказал ни слова, а топал себе впереди со своим карабином.
Бесит, надо сказать. Хоть я и знаю, что меня нельзя назвать общительной с большой буквы «О», в особенности в незнакомой компании, но это уже чересчур!
Но и это еще не все. Я всем довольна: организация по высшему разряду, Фазаль до сих пор вел себя по-товарищески, но в последний момент он портит все, и – мать его! – начинает подкатывать ко мне. Не могу поверить!
Конечно, мы и во время поездки обсуждали отношения между людьми, но, на мой взгляд, на достаточно обобщенном уровне. Понятное дело, если ты проводишь с кем-то целых двенадцать дней в одном автомобиле, темы сами собой отклоняются в сторону, переходя от обсуждения экотипа данной саванны на личные. Я знаю, что Фазаль в разводе, живет вдвоем с четырехлетней дочкой, хочет усыновить минимум еще двоих детей. Насколько мне известно, он подружился со многими клиентами и планирует съездить к ним в гости в Швецию и Данию. Соответственно, и я рассказала ему кое-что о своей жизни, о работе, о поездках и о ситуации в семье. Но теперь возникают вопросы уже иного порядка вроде таких: «Можешь ли ты представить свое общение с иностранцем?», «Каков мужчина твоей мечты?», «Если тебя пригласят на ужин, какой ресторан ты бы предпочла?», «В общем, теоретически можешь ли представить свою жизнь в Африке?», «Какой уровень жизни для тебя был бы достаточным?», «И вообще, извини, что говорю тебе такое, но ты выглядишь минимум на десять лет моложе своего возраста – как такое возможно?».
Я просто в шоке, у меня нет слов. Во-первых: все две недели я выглядела потной и расплывшейся белой женщиной средних лет, так что считала подобные разговоры попросту неуместными. Во-вторых: все испортить в последний день?! Фаа-зааль! Хватит!
Пытаюсь отвечать на теоретические вопросы настолько дипломатично, насколько это возможно.
«Послушай, двенадцать дней в одной машине – это долго. Я надеюсь, мы сможем остаться друзьями, я имею в виду друзьями в профессиональном смысле».
«Может, опустим это определение?»
«Нет, поскольку подозреваю, что в наших краях слову «дружба» придается несколько иной смысл».
«Ты не оставляешь мне места для маневра», – жалуется Фазаль. Он не сдается: «Я вот подумываю, куда бы тебя можно было бы еще отвести. В клуб? Нет, тебе не понравится. Может, в парк Аруша? У нас там для работников построен домик, из него открывается чудный вид на Килиманджаро. Там можно заночевать».
Ага! Вот и оно. Ну, прямо «адский ад».
Зачем нужно было все испортить, всю эту идеальную схему «Карен – Фарах», эту историю верных мужчин на букву «Ф», о которой он, конечно, ничего не знает? К чему все эти потуги? Зачем начинать всю эту безумную игру?
Фазаль все говорит, не переставая, а я, как у нас водится, в основном помалкиваю. Он прямо говорит, что сознательно оставил «подкат» или, с его слов, «разговор о дружбе» на последний день. Говорит, что путешествующие в одиночку белые женщины в какой-нибудь момент сафари оказываются в состоянии «возвышенной эйфории»: ощущения настолько масштабные и всепоглощающие, а остальной мир где-то далеко… Так что эти женщины решают расширить свои впечатления с помощью сексуальных утех, а многие гиды с удовольствием пользуются случаем под вывеской «обслуживания клиентов».
Я молча смотрю в окно. Помнится, в Лобо меня посетило наваждение: райский день, саванна, и мне просто захотелось секса, но, пожалуй, в этом прослеживается клише и некая биологическая предрасположенность.
Фазаль продолжает: увы, эти ощущения и мысли немного похожи на те, что испытываешь в танцевальном клубе в три часа ночи, когда коктейлей выпито чуть больше нормы и на следующий день они уже не кажутся столь привлекательными. Говорит, что ни за что не воспользовался бы ситуацией во время сафари, но имело смысл прощупать почву в последний день, когда путешествие близится к завершению. «Откуда знать, к чему такая дружба может привести», – говорит он.
Я не решаюсь ответить ему очевидное: он не в моем вкусе, я не ищу компании и «подходящий момент» тут ни при чем.
С наступлением темноты, уже добравшись до палатки, я не удерживаюсь и начинаю рыдать. Я плачу от усталости двенадцатидневного пути, от того, что это чудесное путешествие завершается, от того, что под усыпанным звездами небом Африки можно было бы ощутить то, чего я на самом деле не хочу. Плачу от того, что не умею жить этой жизнью, что каким-то нестерпимым образом я пленница самой себя, что не умею брать от жизни все. Плачу от настигнувшего осознания, что это последний вечер в саванне вне цивилизации, а ведь об этом месте всегда мечталось. Сумела бы я распорядиться им лучше? Может, нет, но точно знаю: две недели вдали от всего мира ставят человека тет-а-тет с самим собой и при этом заставляют его цепляться за того единственного, в обществе которого довелось оказаться.
Последнее утро. Лежа на кровати, смотрю через москитную сетку на освещенные косыми лучами солнца заросли акаций парка Тарангире и думаю: «Черт подери, я совсем не такая, какой мне хочется быть, – но ведь и Карен не была такой».
[письма Карен]
5.9.1926. Дорогой Томми… В прошлом году я пришла к заключению, что сложной моя жизнь является из-за моей бедности. Звучит унизительно, но прошло прилично времени, прежде чем я смогла себе признаться в этом… Я могла бы с легкостью отдать одну свою ногу в обмен на 500 фунтов в год… потому как не сомневаюсь, что могу быть самой собой без одной ноги, но очень сложно быть самой собой без денег. Куда страшнее признаться в том, что страдаешь от нищеты, чем от одиночества или страха?
13.9.1928. Дорогая Эллен… Я пришла к тому выводу, что счастье не зависит от внешних условий, но от состояния души… С годами просто учишься подмечать то мельчайшее в жизни, что позволяет оставаться самой собой. К примеру, я не могу потолстеть. Лучше я буду голодать, но полнота разрушит «мой стиль». Да, я сноб и знаю это, и если я не могу общаться с аристократией или интеллигенцией, мне лучше оставаться вместе с пролетариями – или же в моем случае с местными: я не смогу жить со средним классом.
С самого начала, размышляя о Карен Бликсен, я подозревала, что, пожалуй, она не была такой образцовой, как может показаться. Со страниц ее мемуаров «Из Африки» говорит спокойная, сильная и умная женщина, но ее письма и биографии вскрывают совершенно иную Карен. Об ее театральности и наигранности писали многие. Ее связь с Денисом была пропитана безнадежностью, ее настроение, мягко говоря, не отличалось постоянством, а ее страсть к охоте вызывает ужас. Противоречивы и ее письма: в них налицо различные версии толкования одних и тех же событий разным людям, а порой она откровенно лжет. Если задать вопрос современным африканским писателям насчет ее колониальных замашек, они с легкостью выдадут ей волчий билет. И что же, я должна думать о ней ночами?
Те, кто знаком с книгами Карен Бликсен, знают ее как уверенную в себе, умную, способную и справедливую женщину, принимающую с буддистским спокойствием и теплым юмором все те испытания, какие преподносит ей жизнь.
Однако есть и «другие» Карен.
Письма ее брату Томасу открывают нефильтрованную Карен: источающую неуверенность, болезненность и депрессию, Карен, чья душевная конституция схожа с американскими горками; Карен, которая боится безденежья, потери плантации, утраты возлюбленного, поездок в одиночестве, проживания в одиночестве, своей слабости. Эта женщина испытывала приступы паники и желала бы умереть. Мир этой Карен полностью зависим от Дениса: когда он с ней, она одухотворена и счастлива, когда его нет, она впадала в безволие и могла подолгу лежать в постели, не вставая.
В письмах матушке Карен изображает веселье и легкость, для нее проблемы – всего лишь преходящие «мелочи». Она приукрашивает свой брак, приуменьшает свои болезни и даже немножко привирает насчет них (всего лишь небольшой солнечный удар!), чтобы играть роль бодрой и неунывающей дочери. А кто бы из нас не поступил так же?!
А есть Карен из биографий о ней: противоречивая и в чем-то даже неприятная персона, замкнутая на себе, на своем эгоцентризме и капризах. В послужном списке отрицательных качеств этой Карен – все семь смертных грехов, и еще немножко грешков сверху.
1. Карен была горда и честолюбива.
2. Карен была неуравновешенна. Она могла впасть в полную апатию или, наоборот, вести себя экзальтированно, а потом опять погрузиться в депрессию. Все проколы слуг и их забывчивость она принимала на свой счет, считая их оскорблением.
3. Карен всегда добивалась своего, потому что никто не решался ей противоречить. Люди побаивались ее и говорили: «Кажется, она вот-вот кого-нибудь застрелит».
4. Карен всегда играла какую-то роль. С друзьями она вела себя открыто и непринужденно, но если рядом оказался незнакомец, она могла начать разговаривать наигранно и странным голосом. Если она хотела произвести впечатление, она становилась чрезмерно очаровательной и знающей себе цену «женщиной света». Мужчины раздражались от ее «заумности» и «интенсивности на грани безумия». С теми, кого она не считала за людей, она вела себя холодно, как айсберг. Она, если говорить откровенно, не слишком любила детей, а относилась к ним, как цыган, только чтобы увидеть, что можно с ними сделать, причем так, чтобы не напрягаться.
5. Карен врала иногда – о своем возрасте, иногда – о состоянии дел своих компаньонов. Порой она присваивала себе героические деяния других: например, утверждала, что подстрелила льва, которого в действительности убил Денис. В своих книгах она искажала факты и приукрашивала их. В ее «Письмах из Африки» смелая и спокойная Карен одна скачет верхом с собаками по саванне, но это расходится с замечанием брата Томаса о том, что Карен без чужой помощи не могла даже взобраться в седло и с ней случался приступ бешенства, если позванный на помощь бой не мог удержать лошадь на месте.
6. Карен была эгоистичной. Когда умерла ее сестра Эа, она потребовала от матери приехать в Африку и отказалась понять, что матери в тот момент важнее было позаботиться о дочери покойной сестры: якобы племянница имеет счастье провести с бабушкой многие годы, а она нет.
7. Карен была снобом. Она хотела быть уникальной, она страстно хотела быть богатой. В некоторых кругах она стала знаменитой благодаря своей «драматической» манере одеваться, а также тем, что сама добывала меха для одежды.
8. Есть мнение, что Карен не заразилась сифилисом от Брора, а подхватила болезнь еще раньше в Париже.
В общем, та еще дамочка. Приспешница дьявола. Писательница, полная мистики. Или же смелая и спокойная Карен из ее книг? Во всяком случае, с брендингом у нее все в порядке.
Признаться, прочитав ее биографию, я была не просто поражена – я была вне себя! Что за неуравновешенная шлюха?! Позже, перечитывая письма из Африки, я сообразила, что ее биограф Юдит Турман нарисовала более ужасную Карен, чем она была на самом деле, цепляясь за каждое предложение, написанное в секунду слабости, вырывая слова из контекста. В итоге голос Карен зазвучал отталкивающе. Но мне ее письма понятны, в них слышен человеческий голос. Черт подери тебя, Юдит! Поезжай-ка сама в Африку, побудь там в полном одиночестве больная и без средств к существованию восемнадцать лет. Пообщайся с миром посредством бумажных писем, ответ на которые идет неделями и месяцами, а потом поглядим: испытаешь ли ты хоть одно мгновение слабости, эгоизма, депрессии или безнадежности, когда кажется, что человек – один в этом мире и что никто не придет на помощь! Да, Карен имела собственнические наклонности, была себялюбива и неуравновешенна (а как иначе, когда стараешься скрыть свои слабости всеми доступными способами). Разве не так?
После всего этого я еще раз перечитываю «Из Африки», и все вновь выглядит иначе. Своим девизом Карен избрала возвышенную цитату из Геродота: «Скакать верхом, стрелять из лука и говорить правду». Но теперь я знаю, что это литературное произведение, это художественное переосмысление действительности. Я знаю, что ее спокойствие – блеф. Мимоходом Карен пишет, что ферма переживает плохие времена, как если бы речь шла о параллельном сюжете в счастливой истории. На самом деле она подразумевает все восемнадцать лет безнадежной борьбы с неподходящим для выращивания кофе климатом, испепеляющей засухой, кузнечиками, безденежьем, одиночеством и болезнями, с кризисом человеческих отношений и вечно висящей над головой угрозой ужасного конца.
Одновременно эта Африка словно потерянный рай, совершенно идеальная картинка того, как могло быть и что порой было на самом деле. Эта Карен не боится, не лежит неделями, рыдая. Эта Карен умная и смелая. Эта Карен справилась с утратами и смотрит на жизнь спокойно, словно с аэроплана Дениса – свысока, издалека! И тогда даже страдание выглядит красиво. О такой Карен я думаю ночами, за такой Карен люди едут в Африку, чтобы восхититься ею.
И пожалуй, это та Карен, о которой сама Карен думала ночами. Это ее образцовое «я», тот идеал, к которому она стремилась всю жизнь, но которого так и не достигла. Такой образец самих себя есть в каждом из нас – тот, кем мы хотели бы стать.
Missing in Action
Я возвращаюсь в гостевую комнату в доме Олли и Флотеи в состоянии полной разбитости и нестерпимой тоски. Здесь все как прежде: на стройплощадке ничего не случилось, электричество так и не подключено. У Флотеи новые рыжеватые косы, красиво уложенные вокруг головы. Только я еще не здесь. Я побывала в иной вселенной и никак не хочу возвращаться. Олли понимает мое ощущение. В утешение он показывает мне свое сокровище, когда-то купленное им у масаи. Это невероятная вещь: коричневый и плотный комок шерсти, похожий на шарик для гольфа, совершенно круглый из-за того, что ветер гонял его по саванне. Принюхиваюсь к нему с ощущением легкой грусти. Слышу древний запах дикой природы.
Олли расспрашивает о поездке, что удалось увидеть. Я силюсь, но все кажется сном и даже не получается рассказать о самом важном моменте, каким он запечатлелся в памяти. На пути из Ндуту в Нгоронгоро мы остановились посреди бесконечной саванны, вышли из машины и просто пошли пешком. Мы шли и шли, пока машина не превратилась в точку на горизонте. В том мире, куда ни глянь, не было никого, кроме нас, ветерка, зебр, антилоп, где-то лежащих шакалов и затянутой туманом горы Нгоронгоро. Время остановилось. На фотографии я выгляжу крохотным, ничего не значащим существом, невесть откуда взявшимся посреди простирающегося во все стороны бескрайнего моря трав. Событие произошло за три дня до окончания сафари: микроскопичность человека и освежающая мысль, что я всего лишь ничтожно малая частичка, окруженная природой!
Я планировала провести последнюю неделю своего путешествия в Кении, но там произошли теракты, так что поездка туда казалась не слишком заманчивой. Прочитала в новостях, что США запретили своим гражданам въезд в Кению, что британцы эвакуируют туристов и отменяют полеты и что посольство Финляндии в Кении призывает путешественников проявить максимальную бдительность, ибо сохраняется угроза новых терактов и захвата заложников. Печально. Я принимаю решение сократить свою поездку в Найроби до нескольких дней и побыть здесь совсем недолго.
Олли, наслушавшись моих историй про сафари, начал проявлять желание выехать на природу, и у меня появилась тайная мысль вытащить его на пару дней прокатиться, тем более что время есть. На следующий день по моем возвращении Олли начинает подсчитывать, во что обошлась бы нам дружная поездка в национальный парк Мкомази. Если прихватить с собой повара, автослесаря, палатки, сто пятьдесят литров воды, еды и, может быть, полевой душ, то три ночи и четыре дня – а еще бензин, плата за въезд на территорию парка, зарплата и питание сопровождающих – будут стоить 800 долларов, то есть 600 евро. Как у меня со средствами? Мне дается пара часов на размышления, ехать можно послезавтра. О боги! Неужели получится выехать на палаточное сафари в стиле Карен Бликсен?!
Если честно, мне всегда хотелось пожить в палатке, но – вот она возможность, и я трушу – такого опыта нет, ходить по лесам я не особо умею. Говорят, в Мкомази мало животных и бояться их не стоит. Но там жарко – жарче, чем в Серенгети, и бороться с обезвоживанием придется на полную. А туалет? Такого в списке Олли нет, а спросить я не решаюсь. Ходить в кустики я научилась, но в течение четырех дней придется ходить и по большой нужде. Очень интересно: когда Карен выезжала на сафари, брала ли она с собой переносной туалет, хоть горшок. Выводит из себя, почему она ни словом не обмолвилась об этом?! Где были вы, биографы? Ведь именно такие вещи интересуют читателей: каким образом люди ходили в туалет?!
Мои опасения подтверждаются: туалета не будет. Есть лопата, с ней – в кусты, но это уже кажется меньшей из проблем. Олли сказал, что в Мкомази почти не увидеть животных, а я подумала, что их там нет. Но они там есть, просто место настолько дикое и нетронутое, что они не показываются людям. В Мкомази слон на расстоянии сотни метров начинает совершать атакующие движения, потому что расценивает человека как угрозу. В Серенгети львы привыкли к туристам и их автомобилям, но в Мкомази Олли не доводилось увидеть ни одного льва, хотя по ночам их рычание разносится отовсюду. А еще львы те же, что и в парке Цаво – это в Кении, на другой стороне от границы. «Это знаменитые львы-людоеды из Цаво!» – весело говорит Олли. О них еще сто лет назад писала Карен, когда прочитала книгу «The Man-eaters of Tsavo», от которой стынет кровь в жилах. «Да, доходят слухи, что львы вытащили людей из палаток и сожрали их, но все это ерунда, – успокаивает Олли. – Всякий раз молнию на палатке оставляли расстегнутой. Или же человек высунул голову наружу. А нам нечего бояться. Думаю, ночью сходить по нужде можно будет без всякой опаски!» Господи, помилуй! Рискнуть и поехать? Я могу объяснить себе такую необходимость только желанием приблизиться к условиям, в которых находилась Карен сто лет назад: никаких лоджей, никаких привыкших к туристам животных, никакой защиты, кроме автомобиля – ничего такого не было.
Мне страшно, говорю я. Олли отвечает, что страх является «естественной составляющей эмоциональной шкалы человека», но человек с условного Запада обычно не знает, что это такое. И только оказавшись в африканском городе или в палатке посреди саванны, можно понять, что такое бояться до смерти. Всего-то речь идет о том, сможешь ли ты обуздать свой страх. Олли, по его словам, не испытывает страха, находясь на природе, но в Аруше ему страшно. Его грабили уже много раз.
Я не знаю, испытывала ли Карен на сафари страх. Не помню, упоминала ли она где-нибудь об этом. Может быть, с Брором и Денисом страшно не было. Возможно, и не ощущаешь страха, путешествуя с возлюбленным, которому можешь полностью довериться.
Олли начинает подготовку к поездке: со слесарем они осматривают автомобиль, с поваром планируют покупки. Он грузит в машину палатки для ночлега, отдельную – для питания, а также спальные мешки и коврики, походные стулья, посуду, кухонные принадлежности, тазики для умывания, фонарики, воду для мытья и питья, запаску, домкрат, инструменты. Я стираю белье в ведре и собираю вещи. Пару дней назад у меня началось расстройство желудка, и теперь становится только хуже. Приходится согласиться на антибиотики – до завтрашнего утра все должно быть в порядке. От антибиотиков наступает усталость, появляются отеки. Но в этих условиях все равно, что глотать, лишь бы хоть как-то держаться в строю.
Рано утром Флотея упаковывает нам завтрак, и мы отправляемся. Она желает нам доброго пути и говорит, что ни за что на свете не решилась бы поехать ни на какое палаточное сафари в саванну. Говорит, что умерла бы со страху.
Я стараюсь думать только о том, что на сафари все выглядит таким чарующим, что не передать словами.
Кемпинговая зона Диндера в парке Мкомази находится на вершине холма. Со смотровой площадки открывается вид вниз на зеленую саванну и на озеро, сплошь покрытое водяными лилиями. Пасмурно, а в солнечную погоду между горами проглядывала бы вершина Килиманджаро. На въезде нам сообщают, что мы единственные гости парка. Туристический ажиотаж чужд этому месту, за год здесь бывает горстка посетителей – настолько место дикое и нетронутое, наверное, как и вся Восточная Африка сто лет назад. Контактов с внешним миром никаких, все свое приходится нести с собой.
Мы добрались до места. Наш повар Алоиз, низкорослый представитель племени каре (?), тут же разворачивает кухонный несессер прямо на камнях выступа скалы, начинает раздувать огонь на древесном угле, варить чай, чистить овощи и мариновать куриные окорочка. Вскоре выясняется, что Алоиз ошибся с количеством дней и взял с собой припасов на три дня – вместо четырех. Я уже нервничаю. Вечно страшась низкого сахара, я уже нарисовала себе вечер последнего дня и ужин, состоящий из одного куриного яйца и чашечки горячей воды. А может, мы, подобно Карен, решим поохотиться на антилопу? После некоторого размышления наш повар сообщает, что всего хватит. Правда, он жалуется на скудость нашего пищевого бюджета – ишь ты, привык работать с премиум-клиентами, где не нужно лишний раз подбирать крошки! Да и поездка, на его взгляд, слишком коротка: говорит, что его умения и поварской талант сумели бы полностью раскрыться только на десятый день сафари. Он определил нашу поездку как «бюджетный люкс». Оказавшись за столом с блюдами его приготовления, я поняла, что Алоиз имел в виду.
С точки зрения финна, нанять повара в палаточное сафари – это чуть ли не верх безумного роскошества, но здесь это считается в порядке вещей. Здесь в походе никто не греет консервы на примусе, да и Олли все шестнадцать лет своей трудовой деятельности пользовался услугами повара. С его слов, Олли может провести аж семь недель в походе без душа и туалета, но на ужин из трех блюд он не поскупился бы. Мне все ясно: если хочется поработать, то приготовление пищи будет отнимать слишком много времени и сил. А рабочая сила здесь дешевая. Плата за услуги повара и автослесаря – 20 000 шиллингов, то есть меньше десяти евро в день.
А если какой-нибудь скандинавский скупердяй и захочет сэкономить на поваре, то автомеханик – просто жизненная необходимость. Из лагеря мы никуда без нашего Макса и пятилитровой канистры с водой. Если машина поломается – а такое здесь случается часто, – напрасно ждать чьей-нибудь помощи. Телефоны не работают, людей нет в радиусе десятков километров. Днем в Мкомази температура воздуха поднимается за тридцать градусов, так что долго в крякнувшей машине не высидишь, а пешком никуда не добраться.
Олли с Максом ставят палатки. Импровизированная столовая выглядит как обычный навес с покрытым скатертью столом и стульями. На стол ставятся кувшины с соком и чайник. У помощников своя палатка. Олли ночует в персональном мешке с сеточкой, чтобы всю ночь любоваться звездным небом над головой. Конструкция настолько легкая, что никто из его помощников ни за что не согласился бы ночевать в такой же. Перед отъездом Олли предлагал такую же и мне, но я сказала, что хочу максимально крепкую палатку из толстого материала. Так что для меня выставляется палатка на четверых шведской фирмы «Фьялравен» с двумя контурами, отдельно наружным и внутренним. Стадо слонов такая, ясное дело, не удержит, если те решат пройти надо мной. Но хоть ощущение более безопасное, чем когда спишь в прозрачном мешке.
Вот, собственно, и вся наша «хозчасть». На ветке дерева висит полотенце, под ним – тазик с водой. На камне перед палаткой – рулон туалетной бумаги, если захочется «в кустики». Олли показывает мне, где находятся местные удобства: на некотором удалении среди травы имеется бетонная плита с прикрытой камушком дыркой. Из камней вокруг можно соорудить себе некоторое подобие сиденья.
Еще до захода солнца мы отправляемся в небольшую поездку. Олли говорит, что нужно обязательно доехать до лучшей в Танзании смотровой площадки, но у нас ничего не получается – река вздулась, и дорогу размыло. Мы оставили Алоиза в лагере готовить ужин, хотя ему явно не хотелось оставаться одному, без укрытия в виде автомобиля. Он говорит, что если заявится в гости лев, то единственным, хотя и не самым надежным способом найти спасение, будет забраться на дерево. Зато ужин он приготовил – фантастика! Солнце заходит здесь около половины седьмого, после наступает кромешная тьма, и в ней слышны только сверчки и лягушки, но зато какое удовольствие! Мы сидим под навесом при свете лампы.
На первое Алоиз подает в металлических мисочках суп из кориандра и лука-порея с хлебом. На горячее приготовлен таз жареной тилапии, картофель в кориандре, восхитительный салат «качумбари» и бобы с морковью в масле. На десерт – сладкие кусочки ананаса. Позже я узнаю, что с того момента Алоиз «включил» экономичный бюджет: Олли вычеркнул из его списка «все ненужное и глупое», например шоколадный мусс. «Уж как-нибудь обойдемся там и без шоколадного мусса, – шипел на Алоиза перед поездкой Олли. – А может, тебе хотелось мусса?» – спрашивает он у меня теперь.
На часах нет и восьми, но мы уже разошлись по палаткам, и я веду эти записи в свете налобного фонарика – в такой темнотище ничего другого и не сделаешь. Переодеваюсь и потная валюсь на спальный мешок. (Меня предупредили, что ночью еще похолодает настолько, что захочется в него забраться.) Из соседней палатки слышится тихий разговор мужчин, перебиваемый зевками Олли. Палатка на удивление кажется безопасной, словно находишься в материнской утробе. Словно ты в окружении всего мира и одновременно – в собственной уютной норке.
Около часу ночи где-то вдали раздается львиный рык – тот самый металлический гул, будто идущий из недр земли, от которого стынет кровь в жилах. Всю ночь самец занят патрулированием своей территории, мощный рев раздается где-то каждые четверть часа до самого утра, огибая нашу скалу понемногу с востока на запад. Мне так и не удается сомкнуть глаза, не говоря о том, чтобы выйти по нужде. А еще в палатку проникла тьма клещей, с которыми я воюю до самого рассвета.
Утром выясняется, что в это время в Мкомази сезон клещей. Наша короткая ознакомительная прогулка с отхожим местом сделала свое дело: мы принесли клещей на одежде в наши палатки. Олли говорит, что дважды заболевал здесь клещевым энцефалитом, и только в Финляндии ему подобрали подходящий антибиотик, «правда, его производство уже прекращено». Меня утешает тот факт, что клещи не впиваются мгновенно, а скрытно сидят пару дней, и что если всех их успеть собрать, то бояться в общем-то нечего.
В пять утра Алоиз приступил к приготовлению завтрака. У Олли тоже не получилось уснуть – из-за рычания льва и клещей. Еще толком не рассвело, а он отправляется к импровизированному туалету, дико крича и шлепая в ладоши, потому что ночью ему почудилось, что там леопард. Мысль о леопарде напрочь убивает мое желание справить нужду – придется быстренько сбегать в дороге.
Восход солнца просто восхитителен! Горы на востоке купаются в красно-оранжевом пламени. Над горами на западе висит покрывало тумана, так что кажется, будто горы покрыты белым пухом или поросли гигантской плесенью. Сквозь нее проглядывает синева вершины Килиманджаро. Алоиз готовит омлет с овощами, жарит колбаски и помидоры, хлеб, авокадо и нарезает овощи ломтиками. И если здесь нам суждено будет выжить, то от голода мы точно не помрем.
Немного пасмурно. Всего восемь часов, но уже влажно и жарко. Мы разбираем лагерь и отправляемся дальше.
Цветущий ландшафт Диндеры вскоре сменяется сухой пустыней, где на фоне красноватого песка сверкают всеми оттенками серого и серебряного кусты акации и непроходимые колючки. Нам попадаются антилопы куду, конгони, ориксы и геренук-антилопы с длинной шеей. Эти питаются листьями и веточками, растущими на вершинах деревьев, для чего они встают на задние ноги, а передними перебирают по стволу вверх. Многие из них уникальны, их не встретишь в остальных частях Танзании.
Мы направляемся в Маоре на границе с Кенией. Ехать еще много часов, но по пути мы заезжаем в Кисиму набрать воды в канистры и заодно посмотреть, работает ли еще старый друг Олли Тони. Есть такой. Вооруженные «калашами» охранники пропускают нас на закрытую территорию, где на вершине холма виднеется идеально встроенный в ландшафт каменный дом, пожалуй, единственный в этих краях.
Его зовут Тони Фицджон, ему около семидесяти, что тоже редко встречается здесь. В молодости он проработал восемнадцать лет вместе с Джорджем Адамсоном в Кении на охраняемой природной территории среди львов, в суровых условиях. Джордж известен тем, что посвятил свою жизнь охране львов. В частности, он адаптировал выросших в зоопарках животных к возвращению в природу, а его супруга Джой Адамсон написала известную историю о львице Эльзе. После того как лев загрыз помощника Джорджа, его место занял 26-летний Тони, до этого промышлявший где попало. Фотографии молодого человека с оголенным торсом, позирующего вместе со львами, просто нереальны. Он вылитый Тарзан. Потом в Кении накалилась политическая ситуация, Джорджа Адамсона убили браконьеры (Джой погибла таким же образом за десять лет до этого), и Тони стал персоной нон грата. Ему пришлось покинуть страну и перебраться в Танзанию, где он стал развивать находившийся тогда в удручающем состоянии парк Мкомази. Это был проект, направленный на возрождение почти истребленных майконгов и возвращение их в естественную среду. Позже он решил защищать носорогов и построил огражденную территорию, такую огромную, что внутри можно расположить целую гору. Первых животных доставили туда из ЮАР на самолете, на сегодня популяция включает в себя двадцать пять особей. На территории действует образовательный центр, рядом с водопоем сооружен подземный бункер, из которого можно наблюдать за животными. И все это Тони сделал практически в одиночку, благодаря своей невероятной упертости и стальной воле, то есть именно тем качествам, которые необходимы, чтобы здесь заниматься охраной природы и бороться против вечных проблем – коррупции, браконьерства и незаконного выпаса. По большей части именно благодаря ему Мкомази получает наконец-таки в 2008 году статус национального парка. Сегодня у Тони работают около пятидесяти местных. С ними он общается по рации, раздавая указания тихим, низким голосом, не вызывающим желания противоречить.
Тони – до мозга костей защитник животных, но назвать его «лапонькой» никак нельзя. Дядька славится своей вспыльчивостью и несговорчивостью – рубит с плеча, одним словом. Местные боятся его, некоторые – прямо ненавидят. Со слов Олли, когда он много лет назад впервые появился у того в поместье, то приветствием послужило fuck off, преподнесенное под дулом автомата охранника. Особенно Тони ненавидит людей от науки, приезжающих к нему со своими теориями и совершенно ничего не смыслящих в ситуации. Если зависит от Тони, то исследователей сюда даже не пускают. Он говорит: «I don’t do people», но отмечает, что нынче он куда спокойней, чем прежде. Он уже не пьет, не ворует, не принимает наркотики и не колотит жену. Нежданных гостей и навязчивую публику он по-прежнему терпеть не может, так что Алоиз и Макс остаются ждать нас в машине. Тони знает, что его ненавидят, и не хочет, чтобы местные знали об его образе жизни. Полагаю, он повидал всякого: «защита природы» не слишком популярное словосочетание среди изгнанного со своих родных мест населения, особенно если речь идет о злобных «бледнолицых» мцунгу. Видимо, по этой причине Тони считает первейшей задачей деятельности своего фонда экологическое воспитание детей.
В харизме ему не откажешь. Его юмор черней черного, и, берусь предположить, он иногда кокетничает. Who’s she, бросает он, не глядя в мою сторону (спасибо, хоть не ткнул дулом автомата). Но когда Олли позже несколько раз оговаривается насчет меня she или that lady, Тони просит называть меня по имени. «We have to treat her nicely, then she will feel comfortable and we can boil and eat her later», – говорит он, и в его глазах мелькает чертовщинка. На мой вопрос, можно ли приобрести его два года назад изданную автобиографию «Born Wild», о переводе которой на финский задумался Олли, но еще не нашел в Финляндии издателя, он отрезал: «Do I look like a bookseller to you?» – но после сразу же рявкает кому-то по рации принести экземпляр и вписывает: For Mia (Missing in Action?) If you don’t get my book published in Finnish, I want this back! Однако, как только Олли роняет, что все это послужит чудным материалом для главы моей книги, Тони по-настоящему вспыхивает. I don’t need any nice chapter! – шипит он, на что мне приходится пообещать, что не напишу ничего «чудно́го».
Тони демонстрирует редкостное гостеприимство, просит нас отобедать с ним, а до этого везет посмотреть на носорогов. Его стиль вождения соответствует его темпераменту, так что я чуть не вылетаю в кусты дикой акации с заднего сиденья. Поначалу я немного расстроилась, узнав, что самолет Тони находится на техобслуживании в Найроби, иначе можно было бы устроить демонстрационные полеты в духе Карен Бликсен. Но узнав от Олли, что самолетом Тони управляет еще более радикально, чем автомобилем – может перевернуть его вниз головой на высоте десятка метров над землей, – я быстро успокаиваюсь. Олли говорит, что если местные его однажды не прикончат, то он рано или поздно сам погубит себя, разбившись о землю.
Дом Тони построен на вершине холма, снаружи он практически неприметен и от глаз в ландшафте, но оттуда вид потрясающий. Здесь Тони и живет с женой Люси и четырьмя детьми. Точнее, девочки подросткового возраста отправлены в Англию в закрытый пансион. Восемнадцатилетний сын поступает в университет, и Люси с детьми как раз сейчас в отъезде в Англии. Вместо семьи Тони представляет двухлетнего слоненка, попавшего к ним сюда в недельном возрасте. Его мать умерла, и как-то ночью он просто появился около будки охранника и попросил о помощи. Бронзового цвета слоненок относится к нам с Олли с опаской, но позволяет погладить себя. Тони говорит, что еще недавно у нас была бы возможность поздороваться за лапу с его львом по кличке Джип – тот куда страшнее.
Мы обедаем под тентом на смотровой площадке. «Use your hands, Mia», – говорит мне Тони и начинает обгладывать обжаренные на барбекю куриные окорочка, периодически облизывая пальцы. Кости бросаются мангустам, появившимся у террасы как по команде: они жадно бросаются за костями размером почти что с них самих. После обеда Тони запросто объявляет, что ему надо вздремнуть: «Можете еще посмотреть майконгов и заглядывайте на обратном пути послезавтра». Потом он исчезает, унося рацию.
Вечером мы разбиваем лагерь в Маоре посреди саванны в тени огромного дерева. До захода солнца успеваем сделать небольшую вылазку к ближайшему озерку. Олли пытается привлечь мое внимание: вот следы зебры, вот буйвола, вот льва, но я неотрывно смотрю на горизонт и стараюсь дышать ровно. Наш автомобиль остался в лагере, и кажется, что ты раздет.
После ужина мы идем спать. Над головой изогнутое небо с его туманностями, Млечным Путем и перевернутыми Медведицами. Поразительно: мне совсем не страшно, я проваливаюсь в какие-то глубины и мгновенно засыпаю. Ни клещей, ни рычания льва, совсем ничего. И вот на часах семь, тучи расходятся, солнце взошло. По прогнозам Олли, день будет жаркий.
По утрам я только умываю лицо из тазика, а вчера вечером я смыла красную пыль со своих рук. Завтра надо хотя бы помыть голову. Каждое утро я надеваю новую блузку, носки и белье, но уже попахиваю, хотя этого, как утверждает Олли, на ветру никто не замечает. Периодически обсуждается ситуация с работой пищеварительной системы участников экспедиции – здесь это почти обязательно, – Олли выступает в роли специалиста в области биологии и медицины, задавая мне все более уточняющие вопрос о состоянии моего кишечника. Всякий раз, как я отправляюсь с рулоном туалетной бумаги в кусты, он спрашивает, нужна ли мне лопата. Не нужна. Мой кишечник словно замер, и эта «психосоматика» вызвана тем еще страхом перед леопардом.
Еще нет восьми, когда мы отправляемся к далекому холму Камакота. Алоиз остается в лагере, Макс сидит за рулем, я стою в открытом люке, а Олли – на своем любимом месте на крыше автомобиля. В лучах солнца сверкают серебром ветки колючих кустарников и стволы акций. Местные, окрашенные в оранжевый, ржавый и местами розовый цвет, латеритные почвы настолько сильно сверкают на солнце, что режет глаза. Местами ландшафт выглядит совершенно нереальным, будто из ужастика или постапокалиптического фильма. Я начинаю понимать, почему место названо Мкомази. Слово означает «нет воды». То здесь, то там попадаются птицы-секретари, колпицы, грифовая цесарка, кафрские рогатые вороны – Олли просвещает меня. Попадаются животные, которые как один бросаются врассыпную: канны, жирафы, зебры, бородавочники. Они красно-оранжевые, как и эта земля. Черно-белый страус здесь черно-оранжевый. Бегущий за ним с задранным хвостом бородавочник оранжевый. Зебры с оранжевыми полосами, жирафы словно отлиты в оранжевую бронзу. Наш автомобиль окрашен оранжевым, как мы сами и все наши вещи. Все в оранжевой пыли.
Периодически останавливаемся, чтобы сделать фотографии или подобрать с земли опять же красные деревяшки, ставшие с течением времени и под воздействием ветра твердыми, как камень. На Камакоте мы взбираемся на огромный копье, откуда во все стороны открываются великолепные виды. По саванне тянется уходящая к горизонту прямая граница. Кустарник справа от нее сухой и посеребренный, а слева зеленый и пышный – дождь прекратился в этом месте.
Жара стоит невыносимая, когда мы возвращаемся в лагерь. После обеда Олли удаляется в тень от дерева подремать, а я усаживаюсь на складной стул и начинаю листать книжку мемуаров Тони. Меня не отпускают мысли о Джой Адамсон: она, как и Карен, «выбрала львов». В одном из документальных фильмов ее близость с львицей Эльзой объяснялась ее бездетностью. Я думаю, отчего же бездетность воспринимается как трагедия, почему ее деятельность подается как компенсация отсутствия детей. Ведь речь не обязательно должна идти о трагедии, но о выборе пути, когда иной путь остается непройденным. И если бездетность закрывает одни двери, то она открывает другие. К тому же почему деятельность мужчин никогда не рассматривается под таким углом зрения? Мне лично не приходилось сталкиваться с утверждениями, будто Джордж Адамсон посвятил свою жизнь львам из-за того, что у него не было детей.
Пожалуй, утром я слишком активно впитывала в себя окружающие пейзажи и слишком долго стояла на солнце в открытом люке автомобиля – теперь голова раскалывается, меня подташнивает. Однако беру себя в руки и заставляю поехать на вечернюю прогулку, потому что нет ничего красивее вечернего освещения, в котором природа выглядит словно покрытая позолотой. Нам попадается боевой орел, присмотревший себе в качестве добычи птенца африканской дрофы. Потом мы долго едем по кенийской границе, проходящей всего в нескольких сотнях километров от нашего лагеря. Границей является дорога, стрелой проходящая сквозь холмистую равнину в сторону горизонта. Если мне и приходилось раньше удивляться границам африканских государств, выглядящих на карте словно отмеренными по линейке, то теперь все ясно: если в погранзоне нет ничего, кроме саванны или пустыни, вряд ли найдется повод делать границу извилистой.
По возвращении в лагерь идем мыться. На полноценный душ воды не хватает, но одним тазиком удается обойтись двоим. Наступает ощущение свежести.
Вечером, чтобы улучшить свое состояние, я выпиваю слишком много воды и ночью мой мочевой пузырь переполнен. Вариантов тут немного, надо просто идти в туалет. Сажусь в палатке, прислушиваюсь к темноте – ничего. Открываю застежку-молнию и сканирую светом налобного фонарика пространство вокруг на предмет львов-людоедов Цаво, словно спецагент, делаю несколько шагов вприсядку, спускаю штаны, справляю нужду настолько быстро, насколько это возможно, затем сдаю назад, затягиваю застежку и перевожу дух. Сердце колотится. Тут не до изяществ, если речь идет о жизни и смерти.
Светает. Утро обещает быть невероятно красивым. Из-за близости к Индийскому океану в этих местах по утрам стоит настолько густой туман, что наши палатки и вещи выглядят как после ливня. Косые лучи солнца высвечивают сотни растянутых среди желтой травы паутинок. Они покачиваются на ветру, словно развешенные сохнуть маленькие округлые кружева.
Последнее утро, и я уже начинаю тосковать по палаточной жизни (мой леопардовый запор наконец-то прошел, и я готова задержаться еще на целую неделю). Все проще простого и чуток сложно, но одновременно все ясно и понятно. Удивительным образом в палаточном лагере куда больше времени, чем в лодже, где то вечная спешка на ужин, то не хватает электричества или воды. То скоро закат – надо смотреть на часы, чтобы поспеть в душ, высушить волосы, накраситься, переодеться к ужину или пойти на смотровую площадку наблюдать за закатом или восходом. Здесь же ничего такого нет. Сиди себе на складном стульчике, наслаждайся пейзажем, читай или пиши. Волосы можно не мыть, переодеваться тоже не требуется. Солнце просто восходит и заходит, становится светлее или темнее, туман опускается и рассеивается. А потом ты идешь под навес ужинать, когда смеркается или зачинается день. Вот оно: все вокруг тебя, и ты посреди всего. Когда ты ночуешь в лоджах и проводишь целый день в саванне без единого человека в пределах досягаемости, вечером ты становишься объектом культпросвета. Здесь же никто не вмешивается в мои взаимоотношения с природой. Да, Карен, я понимаю это счастье.
Вернувшись домой, я иду в душ, смываю с себя цвет животных парка Мкомази. Стекающая с меня вода окрашивает пол душевой в оранжевый цвет.
[письма Карен]
21.9.1930. Дорогая матушка… Я провела два совершенно изумительных дня: в прошлый четверг приезжал Денис и уехал только вчера… Вчера мы летали: я не знаю, что может подарить мне большее счастье, чем полет с ним вдвоем над Нгонгом. Африку следует увидеть с воздуха – только так увидишь ее бескрайнюю равнину, игру света и тени над ней… Денис хотел попробовать некоторые фигуры и перевернул машину набок несколько раз. К счастью, я была привязана…
В мае 1930 года Денис написал из Англии, что подыскивает себе самолет, на котором он смог бы приземлиться на лужайке Карен со стороны Нгонга. В сентябре Денис прибыл на новом аэроплане, названном «Нзиге», кузнечик (кстати, до сих пор рядом с домом Карен проходит дорога Нзиге Роуд, проложенная там, где Карен и Денис обычно сажали свой самолет). В свой первый совместный полет они пролетели над холмами Нгонга, осмотрели сверху кофейные плантации, дома африканцев, распугали зебр и импал. Позже иногда они поднимались в воздух на пятнадцать минут, так что к их возвращению кофейник не успевал остынуть, а иногда улетали за озеро Натро, или в Найвашу, или на побережье до Такаунгу, чтобы провести уик-энд вдвоем. Денис сказал, что самолет он купил только для того, чтобы показать Карен Африку с воздуха, а Карен казалось, что, поднявшись в воздух, она наконец все осознала в полной мере. И действительно, в те времена (до программ о природе) полет не мог не казаться чем-то невероятным: они впервые увидели всю бескрайность африканской равнины.
[письма Карен]
12.10.1930. Дорогая Эллен… Я почти каждый день летаю с Денисом… Теперь я знаю, что чувствуют ангелы.
Это были их последние счастливые мгновения.
До сих пор я следила за Карен из-за границы. Признаться, Кения – не самое привлекательное место. Я слежу за новостями с нарастающим беспокойством. По причине угрозы новых террористических атак в Найроби рекомендовано избегать посещения торговых центров, международных отелей, пользоваться такси, заглядывать в трущобы, посещать собрания или перемещаться в час пик и в выходные. И что остается? Проблема в том, что обратный рейс у меня в любом случае из Найроби.
Сейчас я сижу в автобусе на трехполосной автостраде по направлению к Найроби среди бесконечной вереницы грузовиков. Вокруг заводы, из труб которых валит черный дым, на краях дорог – припаркованная тяжелая техника, автомастерские и развалы. Воздух насыщен выхлопными газами и запахом странных химикатов. Промышленность, транспорт, автомобили, загрязнения, количество людей – все в совершенно иных масштабах, нежели в Танзании, и все валится на меня, оглушает.
И тут не до идиллии, но сюда надо приехать, если собираешься найти для себя Карен.
После Мкомази я провела последние дни у Олли с Флотеей, готовясь вернуться домой. Настирываю одежду в ведре. На ней такое количество пыли из саванны, что даже после третьего полоскания вода окрашивается в оранжевый цвет. Сходили с Флотеей прикупить домой сувениров, себе подбираю несколько кикой, хотя и приходится отдать за них минимум в два раза большую сумму. Подруга Флотеи Приска подобрала для меня на свой вкус платье: еще вначале я упомянула, что мечтаю о канге простых тонов, но она решила, чтобы было представительно, так что теперь я смущенная обладательница костюма в стиле «Мама Африка», включая головной убор. Флотея отводит меня к портнихе подогнать под размер. Женщина на педальной машинке справляется за час и берет за работу 1000 шиллингов (сорок центов).
Мы еще раз выходим на прогулку, съедаем по порции супа в окружении тучи мух, и я набрасываю в записной книжке интересные кадры, которые снимать уже неохота. Возле глинобитного домика сидят в ряд женщины – все в разноцветных платьях канга и красных шерстяных шапочках. В вечернем освещении они выглядят совершенно потрясающе. Запечатлеваю их суровые бронзовые лица и отправляю в фотоархив моей памяти к остальным «снимкам».
Вечером лежу на диване в своей канга и футболке. Вместе с Олли отсматриваем еще пару документальных фильмов об Африке из его коллекции. Тут же вертится радостная Мишель, периодически выкрикивая приветствие по-фински. Флотея одета в шерстяные носки и флисовую кофту. Она варит имбирный чай – говорит, что он помогает согреться, ведь зима не за горами. Я говорю, что, если бы не были куплены обратные билеты, я вполне могла бы остаться здесь насовсем, на что Олли замечает, что тогда мы смогли бы снова отправиться в Мкомази. У меня такое чувство, будто я частичка этого чудного семейства. И кроме того, мне бы не пришлось делать выбор между львами и семейной жизнью: вот семья, а львы там.
В последний день я просыпаюсь в половине шестого утра. Помня, что мне предстоит целых шесть часов езды на автобусе, Флотея поднялась в четыре, чтобы приготовить мне курицу и картофель фри. Я пытаюсь втолковать ей, что мне достаточно и одного окорочка и что я ни в коем случае не возьму с собой целую курицу. Флотея вся в слезах со вчерашнего вечера из-за моего отъезда, так что настроение невеселое. Она спрашивает еще раз, неужели я не могу отменить свой рейс и остаться здесь навсегда. Я уверяю ее, что и мне этого хочется больше всего.
Потом Олли отвозит меня в Арушу к отелю «Импала», откуда отходит мой рейс в Найроби. В микроавтобусе я оказываюсь единственной белой пассажиркой. Скажем, я ошибочно предполагала, что случится шумная и хаотичная поездка в переполненном транспорте, но все не так: в салоне царит полнейшая тишина, автобус двигается точно по расписанию.
Через два часа останавливаемся на кенийской границе. Повсюду толпы стоящих в очередях людей, желающих заполучить отметку в смятую, полуистлевшую, едва не разваливающуюся бумажку, представляющую собой их удостоверение личности. Я встаю в очередь на паспортный контроль на танзанийской стороне, и вдруг звонит мой телефон. Отвечаю. Сквозь треск откуда-то издалека я слышу знакомый голос: «Принято решение о выделении тебе гранта, поздравляем!» И дальше Олли в возбуждении зачитывает найденную им в Интернете информацию. Я пересекаю границу с Кенией.
Место моего размещения в Найроби находится далеко от центра, в части города, названной в честь Карен, в нескольких километрах от ее дома. Кроме меня, здесь нет проживающих, все остальные отменили бронирования в страхе перед терактами и по причине запрета на въезд в страну. С портье мы договариваемся, что завтра мне предоставят водителя (говорит, что обращаться к обычным таксистам здесь небезопасно, а пешком идти – даже речи быть не может). После этого я заношу свои вещи в огромный холодный номер. На ужин съедаю твердый, как подошва, кусок баранины в пустом зале ресторана. Ощущение не слишком приятное, но что еще можно получить за такие деньги?! Моих денег не хватает на распрекрасные мечтания о Карен Бликсен, которые стоили бы 500–600 евро за ночь. Кроме этого стоит холод и идет дождь. Такая же погода по прогнозам простоит следующие три дня.
Через мгновение приходит осознание.
Над холмами Нгонга идет дождь.
* * *
[телеграмма]
Карен буду на месте тчк здесь целый район назван в честь тебя тчк есть Karen Road зпт Karen Country Club зпт Karen Blixen Coffee зпт Garden Karen Shopping Center зпт Karen Hospital зпт Karen Police Station тчк посадочной полосы Нзиге нет тчк на месте кофейных плантаций поле для гольфа тчк прибуду завтра тчк М
* * *
«Я владела фермой в Африке, у подножия нагорья Нгонг».
Дорогая Карен, именно так ты начинаешь свою историю, и когда я наконец стою во дворе твоего дома, фразы начинают мелькать в моем сознании, подобно видениям. Вот он – твой дом. Он меньше и куда скромнее, чем я себе представляла, но это он: Мбогани. Сюда вечерами приходили буйволы золотой пыли заката, как ты пишешь. С этой лужайки ты взлетела вместе с Денисом – на твоей голове летный шлем из козьей кожи, – чтобы перелететь через синеющую гору Нгонг. Отсюда ты отправлялась верхом на прогулку в девственный лес, начинающийся сразу за оградой, ныряя в него, словно в зеленую занавесу. Здесь утренний воздух был прозрачен, как стекло, и такой свежий, что тебе казалось, будто ты стоишь на дне моря. А вот где-то там располагались круглые, с острыми крышами хижины кикуйю, а там, южнее, начинался мир буйволов, антилоп и львов – мир крупной дичи, придававший усадьбе экзотический флер, как если бы по соседству проживал король. И когда заходило солнце, казалось, будто воздух наполнялся животными, а снизу от реки раздавался вой гиен. Здесь ты настолько ощущала себя частью этого мира, что твое дыхание сливалось с шелестом ночного ветра в деревьях. А когда после сезона дождей начинали цвести кусты кофе, вид был изумительный: словно над шестьюстами акрами земли повисло облако туманного мела и слепого дождя.
Ты постукивала ладонью по молодому стволу этого теперь уже столетнего тюльпанного дерева, на этой каменной скамейке ты сидела по утрам, совещаясь с работниками, а вечером курила и смотрела на холмы Нгонга, которые тогда еще не были закрыты разросшимися деревьями, как сейчас. Иногда с тобой сидел вождь племени кикуйю Кинанджуй, одетый в обезьянью шкуру, с котелком из бараньего желудка на голове, а с ним и другие старейшины, пришедшие обсуждать важные дела. И мальчишки вновь просили бы тебя поговорить, как дождь, потому что стихи, что ты декламировала, казались им дождем.
Здесь проводила ты субботние вечера, что были лучшим временем: уже никакой почты до вечера понедельника, а значит, можно чувствовать себя на время защищенной от долговых писем. Здесь появлялись в промежутках между походами Денис и твой друг Беркли Коул, поставлявшие тебе лучшие вина и сигареты и писавшие домой в Англию, чтобы оттуда выслали тебе книги и граммофонные пластинки. Отсюда одинокими вечерами ты смотрела в сторону Найроби, а висевший над ним космический туман запускал в твоих мыслях бешеную пляску, рисуя перед глазами образы великих городов Европы.
И когда в одиночестве ты смотрела, как минуты одна за одной бегут по циферблату, тебе казалось, что сама жизнь уходит вместе с ними. Но при этом ты ощущала тихое, сокровенное присутствие тех, кто жил здесь до тебя, и их жизнь продолжалась, хотя и на другом уровне.
Я неспешно брожу по дому. В старые времена огонь кухонной плиты поддерживали круглые сутки. Из-за жара и опасности пожара кухню разместили в отдельном здании в конце коридора. Здесь все еще сохранился столетней давности ореховый стол для посуды, маслобойка, мясорубка «Беатрис» и сушилка для чулок Карен. Холодильников не было, еду хранили в обычном шкафу. Здесь Каманте готовил обед для королевских особ и взбивал яичные белки садовым ножом так, что они разлетались вокруг, точно облака летом.
Из рабочего кабинета Карен во двор и на террасу открываются стеклянные двери во всю стену. На боковом столике – подаренный Денисом граммофон, перед камином на полу леопардовая шкура. Стена закрыта полкой для книг, на металлической табличке выгравированы инициалы Дениса, а над полкой висят красный и зеленый корабельные фонари – ими посылались сообщения ближайшим друзьям: Денису и Беркли Коулу. На письменном столе дорожная пишущая машинка Карен «Корона» – маленькая, размером с современный уменьшенный ноутбук, но с тем отличием, что она одновременно является и принтером. Я представляю себе Карен. Вот она сидит, окруженная ворохом бумаг, и беседует с Каманте о своей книге. «Мсабу, ты сама веришь, что можешь написать книгу? – спрашивает Каманте, указывая с явным сомнением на лице на тяжелые книги в кожаных переплетах на полках. – Хорошая книга с начала до конца удерживается вместе. Даже если поднять ее и встряхнуть, она не развалится. А ты пишешь кусочки. Когда бои забывают закрыть дверь, кусочки разлетаются, падают на пол, и ты сердишься. Хорошей книгой этому не стать».
У супругов Бликсен была у каждого своя спальня. Карен подолгу оставалась у себя, и сейчас я знаю почему: она болела, писала письма, читала приличные книги в твердом переплете – эти редкие жемчужины, привезенные сюда из Европы. В ее спальне почти все белое: шкафы вдоль стен, кровать и трюмо с лилиями из сада. Я рисую себе Карен, лежащую на кровати в белой ночной рубашке, – уставшую, больную, подавленную, охваченную депрессией, но иногда и счастливую. Именно здесь находится та настоящая Карен, эта ночная женщина, которую я стремлюсь понять и ощутить хоть что-нибудь от нее оставшееся – может, хотя бы запах? Представляю себя на ее постели: лежа на правом боку, вижу сад, а если на спине – темные балки потолка. На них Карен могла смотреть до бесконечности.
Обход заканчивается в столовой, где 9 ноября 1928 года, как с гордостью сообщает следующий за мной по пятам гид, принцу Уэльскому подавались приготовленные Каманте блюда. Да, тот самый знаменитый бульон Каманте, камбала из Момбасы, куропатки с бобами, гранаты… Мне все интересно: я киваю и записываю. Похоже, гиду надоели мои бесконечные расспросы о том, является ли тот или иной предмет оригиналом и были ли все эти вещи во времена Карен, потому что он считает необходимым заметить, что «зола в камине оригиналом не является».
Меня оставляют одну. Столовая выполнена в темных тонах, здесь прохладно, и только фарфор на столе сверкает свежестью. В открытых окнах слышатся пение птиц и стрекотание цикад.
Я совершаю мысленное путешествие на сто лет назад, пытаясь представить, каково было здесь бесконечными одинокими вечерами, неделями, месяцами, годами. Теперь я знаю, что по ночам в Африке черным-черно и ночь длится двенадцать часов каждый день в году; я знаю, каково это, когда нет электричества и дом приходится освещать керосиновыми лампами. Вокруг тьма. Бесконечный космос Африки. Дания на расстоянии 44 дней пути.
[письма Карен]
17.3.1931 Дорогая мама… Пожалуйста, не думай, будто я полагаю, что «растратила свою жизнь» здесь, когда все окончилось крахом, или что я предпочла бы другую участь. Я чувствую, как многого… мне удалось достичь… К другим Африка может быть не столь жестока, но мне хочется думать, что я была ее любимым ребенком. Передо мной открылся мир поэзии во всем его великолепии… и я влюблена в него. Я смотрела львам в глаза, ночевала под Южным Крестом; я видела, как пылают бескрайние равнины и как после дождей они вновь покрываются нежной травой; я стала другом сомалийцам, кикуйю и масаи, я летала над холмами Нгонга… Я верю, что мой дом служил прибежищем для путников и больных, а для черного населения стал центром дружбы. В последнее время дела идут не слишком хорошо. Но так оно повсюду в мире.
10.4.1931. Приватно. Милый Томми… Полагаю, эти тяжелые времена заставили меня понять всю безграничную красоту и богатство жизни. Сколь бессмысленными могут оказаться вещи, которыми ты озабочен. Мне кажется, если я уйду из жизни со всем тем, что я здесь полюбила, конец не был бы слишком ужасен или печален… Конечно, страдала бы мама, и все такое… но для меня исчезнуть с этим миром – наиболее естественная вещь. Как ты смотришь, если придется пойти работать года на два или на три, чтобы помочь мне получить образование и встать на ноги?.. Не воспринимай этого как угрозу, мол, помоги, содержи, или я умру… По мне, самое простое и разумное было бы умереть, но если ты считаешь, что имеет смысл еще попытаться, то подумай.
Декабрь 1930 года – начало конца. Акционеры Karen Coffee Company приняли решение о продаже фермы с молотка. Выплаты по кредиту не совершались уже в течение двух лет, акционеры потеряли громадные суммы. Карен обратилась к Денису, попыталась взять взаймы для спасения дома и земель – но все напрасно. После семнадцати лет борьбы за мечту история пришла к своему завершению.
Покупателем оказался молодой предприниматель из Найроби по имени Реми Мартин. Он хотел превратить ферму в стильное предместье, точкой притяжения которого стали бы центр для игры в гольф и клуб для белых. Он собирался назвать место «Карен» в честь баронессы Бликсен и даже предложил ей остаться жить в доме до тех пор, пока земля не будет распродана под застройку. «Я лучше буду жить посреди Сахары, чем на участке в двадцать акров в предместье моего имени», – ответила Карен.
В апреле 1931 года Карен начала разбираться с хозяйственными вопросами, распродавать мебель и фарфор – его выставили на всеобщее обозрение в столовой. На какое-то время в Найроби возникла мода ездить на ферму, чтобы осмотреть и пощупать распродаваемые вещи. Собственно, леди Макмиллан и купила большую часть вещей. Денис переехал к своему другу в Найроби, где он чувствовал себя комфортнее, когда «телефон под рукой и дантист поблизости», и таким образом устранился от процесса, означавшего закат мира Карен. Сама она находилась на грани нервного срыва: не спала, не ела и не была в состоянии четко мыслить. Она хотела застрелить свою собаку, лошадь и исчезнуть самой. Она страдала от жутких кошмаров и боялась настолько, что попросила маленького сына своего слуги спать с ней в одной комнате.
Что Карен могла сделать со своей жизнью? Действительно, что со своей жизнью может сделать одинокая сорокалетняя женщина, оставившая работу и дом?
В мае Денис собирался отправиться на самолете на побережье привести свое жилье в порядок, и Карен нарисовала на странице своей книги идиллическое изображение их последней встречи: Денис уходит, возвращается забрать одну книжку, из которой на прощание читает ей стихотворение.
Скорей всего все было не так благостно: они находились в тяжелой ссоре, фактически их отношения расстроились окончательно, а Карен даже пыталась кончить жизнь самоубийством – об этом она написала, правда, позже письмо исчезло.
Весть о несчастье пришла в Найроби раньше, чем она добралась до фермы. Карен как раз находилась по делам в Найроби и только удивлялась, почему люди отворачиваются от нее и не заговаривают, как обычно, пока леди Макмиллан не отвела ее в боковую комнату, чтобы передать новость. «В Найроби мне было одиноко, как на необитаемом острове, – напишет она позже. – Оказалось достаточно только имени Дениса, чтобы выплыла правда и я все узнала и поняла». На следующий день Дениса похоронили на холмах Нгонга, поблизости от того места, которое они выбрали для себя. Карен послала брату телеграмму: «Денис разбился на аэроплане четырнадцатого похоронен на Нгонге сегодня Таня».
* * *
[письма Карен]
5.7.1931. Дорогой Томми… Я очень устала, так много всего навалилось.
Каждый день в течение всего лета местные приходили посидеть перед домом Карен, потому что никто не хотел поверить в то, что она действительно уезжает. Они ждали, что будет дальше. Невероятно, но Карен удалось договориться о выделении для своих работников племени кикуйю резервации, где удалось разместить все 153 семьи с их тремя тысячами коров. Ей удалось протолкнуть эту идею, вероятно, потому, что все обращались с Карен, как с вдовой: новый губернатор жалел ее в связи с трагической гибелью Дениса.
В конце июля 1931 года группа переселенцев из Европы и африканцев проводили Карен до железнодорожного вокзала в Найроби, откуда она отправилась в свою последнюю европейскую поездку. Из Момбасы Карен плыла дешевым третьим классом на палубе парохода «SS Mantola». На большее денег не хватило. Карен к тому моменту исполнилось 46 лет.
Ей потребовалось пять лет, чтобы суметь начать писать о своей жизни в Африке, и двенадцать, чтобы разобрать привезенные из Африки деревянные ящики – все те книги и памятные вещи, что она взяла с собой, покидая дом в Нгонге.
Моя поездка в Африку подходит к концу, но хочется еще увидеть те легендарные холмы Нгонга, над которыми летали Карен и Денис в их последний год, а также могилу Дениса. Местный работник по имени Джонни вызывается сопровождать меня на холмы, если я не против того, чтобы его четырехлетняя дочь Бейонсе поехала с нами. Так что девчонка сидит с серьезным видом на заднем сиденье, а ее отец везет белую туристку на Нгонг.
Создается ощущение, что Джонни хорошо осведомлен о Карен и даже сам немного изучал эту тему. По его словам, ее здесь уважали. Баронесса хорошо платила, она открыла школу, несмотря на возражения вождя племени. Якобы местные кукуйи и масаи до сих пор помнят имя Карен. Джонни даже знает детей ее слуги Каманте – им сейчас под шестьдесят. У них он и записал воспоминания о Карен. Он предлагает мне свои записи, которые еще не были опубликованы. «Когда приедете в Найроби в следующий раз, позвоните мне, я принесу бумаги». Вопрос, так ли это или же Джонни просто хочет поведать мне то, о чем я и без него наслышана, Бейонсе никак не реагирует.
По правде, воспоминания Каманте о Карен опубликованы отдельным изданием. Эта пронзительная книга с фотографиями называется «Longing for Darkness – Kamante’s Tales from Out of Africa». Книжку написал американец Питер Бирд. В 1960-е он разыскал Каманте, все так же жившего на территории резервации племени кукуйю в Найроби. Воспоминания рисуют теплые отношения между Карен и африканцами. В главе «The goodness of Mrs. Karen» Каманте рассказывает о любви к ней местного населения. Если кого-то выгоняли с его земель, Карен давала ему работу в своем саду, выделяла место под постройку дома и небольшой кусок земли: «То была чудесная женщина, она никого не ненавидела, ничьих традиций, даже магометан».
В тексте фигурирует также некто мистер Пинья-Хатерн, собственно, одна глава называется «Mr. Pinja-Hatern never feared». Когда этот мистер умер, Каманте написал: «Миссис Карен очень долго оплакивала смерть этого мужчины. Они были давними друзьями и любили друг друга. Многие приходили молиться, чтобы миссис не сотворила с собой ничего дурного, потому что смерть ждет каждого».
Казалось бы, четырнадцать километров к Нгонгу и могиле мистера Пинья-Хатерна, но все не так просто: потребовалось более часа. Пробки уже у торгового центра района Карен, потому что все машины проверяются, причем это обычное дело, а не режим повышенной готовности в связи с террористическими актами.
Мы проезжаем мимо дома, где снимали фильм «Из Африки» – я сразу узнаю тенистую аллею из жакаранд, в конце которой виднеется дом. Далее – сохранившийся дом служанки Карен Юмы. Она построила его незадолго до своего отъезда в 1931 году. Пересекаем реку, служившую сто лет назад границей ее угодий. На другой стороне начиналась резервация масаи. Во времена, когда Карен с Денисом верхом отправлялись в Нгонг, здесь была густая чаща, но теперь по краям дороги горят мусорные кучи, повсюду либо идет стройка, громоздятся трущобы и свалки, либо торчат то ли недостроенные, то ли полуразрушенные дома. Обочина завалена мусором, среди которого пасутся стада коз. По этому поводу Джонни подмечает, что мясо местных коз считается самым лучшим. Район Нгонг Тауншип, за которым возвышается нагорье, отличается особой разбитостью: сегодня работают рынки, поэтому многолюдно, из тюнингованных автобусов матуту гремит музыка. Джонни советует мне держать окошко закрытым. Если я представляла себе идиллическую поездку к мистическим холмам Нгонга, то я глубоко заблуждалась.
Мы проезжаем через крохотные деревушки, и чем ближе становимся к нашей конечной цели, тем красивее пейзаж. Последний отрезок пути приходится преодолевать пешком по каменистой тропинке. Наконец смотрительница могилы Дениса открывает нам железную калитку, и мы оказываемся внутри небольшого пространства с обелиском и ухоженным садиком, только деревья выросли и заслоняют вид на дом Карен, на Килиманджаро и на гору Кения. Легенда гласит, что когда-то у могилы частенько видели львов. Становится понятно, почему желтенькая собачонка смотрительницы забегает внутрь и укладывается у основания памятника.
Сейчас, после пяти недель путешествия, я почти так же разорена, как Карен после восемнадцати лет пребывания в Африке. Я не могу позволить себе переночевать в отеле «Karen Blixen Coffee Garden» на ее бывших угодьях, но помираю с голода, и потому, вернувшись с Нгонга, отправляюсь туда съесть поздний ужин. Если Найроби – это город крайностей, то отель – одно из проявлений Найроби: у ворот охрана, автомобили осматриваются, а внутри забора обнаруживается совершеннейший мир отдохновения для богачей Найроби, жаждущих люксовых ощущений граждан страны. Вокруг «Swedo House», домика управляющего поместьем Карен, выстроен целый гостинично-ресторанный комплекс – воистину мечта Карен Бликсен. В местных «хижинах» можно заночевать в колониальном интерьере. Воплощение идиллии – ресторан в саду – полон богатых белых, отмечающих день рождения ультрамодных черных и фланирующих официантов в белых пиджаках, разносящих напитки и красиво оформленные блюда. Заказываю себе поесть – тунца в глазури из кунжутного семени с соусом васаби, – но ничего не могу поделать со своим раздражением. Все здесь выглядит вычурным, извращенным, издевательски самодовольным – вплоть до орущих плазменных панелей в баре. Тошнит от всего этого. Может, я слишком много времени провела без людей, в бескрайних саваннах или среди кричащей нищеты. Или же я просто чертовски голодна. Либо все именно так, как сказал Олли: в Африке все переживания – хорошие и плохие – воспринимаются особенно остро. Здесь все на пределе: фантастическая природа, кошмарная нищета, безумство белых.
Последнее доказывает клуб «Мутайга», служивший оазисом иммигрантов, куда Карен приезжала верхом или на автомобиле пообедать. Мне там делать нечего. Даже сегодня в эту мекку для «сливок» местного общества просто так не попадешь, а подать прошение на получение членства на основании рекомендации звучит так архаично, что само место начинает вызывать отторжение.
Зато получается заглянуть в открытый в 1904 году отель «Норфолк». В свое время Карен встречала здесь всех сколько-нибудь выдающихся британских генералов, майоров, леди, графов и графинь. Именно здесь она провела свою первую ночь после прибытия в Найроби в качества новоиспеченной супруги Брора в 1914 году. Ее прибытие было отмечено в колонке светской хроники местной газеты фразой «барон и баронесса Бликсен-Финеке прибыли в Найроби в четверг». Но о моем прибытии нигде не сказано, так что я тайком проскальзываю мимо портье, чтобы осмотреться. Увы, после взрыва 1980 года заведение пережило такой грандиозный ремонт, что дух старины, ощутить который я надеялась, выветрился окончательно.
Позже, когда мы с полузнакомой финкой по имени Хилкка ужинали в знаменитом оформленном в колониальном духе баре «Лорд Деламер» того же отеля, мне удалось ощутить стиль жизни местного белого населения. Хилкка трудится в одной финской гуманитарной организации, ей приходится выезжать в опасные зоны, где, с ее слов, в поездках их часто сопровождает вооруженная охрана – по два солдата на одного белого. В пустыне бездорожье, условия тяжелые: еда часто оказывается испорченной, приходится обходиться взятыми с собой галетами и консервами, так что после двухнедельной поездки наступает истощение организма.
Если для Карен жизнь здесь означала максимальную степень освобождения, то ныне жизнь иностранца диктуется целым сводом ограничений и правил. В центре нельзя гулять пешком. Брать такси нельзя. Опасность стать жертвой грабежа настолько велика, что, отправляясь на прогулку, нельзя брать ни часов, ни даже очков, а если хочется поехать на пикник, это следует делать на территории платных, огороженных и охраняемых парков.
Спрашиваю у Хилкки, боится ли она. Говорит, что нет, мол, она не трусиха.
В последний день своего путешествия я воплощаю главные «мечты белого туриста об Африке». Посещаю приют для слонов, а до отправления в аэропорт устраиваю себе обед в роскошной английской усадьбе, где ночь стоит 800 евро. Стены снаружи обвиты плющом, по лужайкам гуляют редкие жирафы Ротшильда – утром они приходят к ресторану, просовывают головы в окошко и выпрашивают у завтракающих гостей лакомства.
Метрдотель приветствует меня и предлагает аперитив. Я усаживаюсь в кресло в саду с видом на лужайку. Дождь, шедший два дня, закончился, сквозь сине-фиолетовые тучи начинает проглядывать солнце, а я погружаюсь в тонкую паутину начинающегося вечернего опьянения в невероятной, дышащей историей усадьбы с жирафами.
Я думаю, Карен, ты была совсем не такой, как я тебя себе представляла. Ты не была безудержно смелой, сильной, независимой, умной и хорошей чудо-женщиной, какой я представляла тебя. Ты была человечнее, слабее, болезненней, подверженной страстям и эмоциям, депрессии и эгоизму, желавшей обладать и быстро утрачивающей надежду, ты любила охоту и всякие безделушки.
Но это ничего, Карен. Мы все такие.
Копенгаген, январь
[письма Карен]
22.1.1928. Дорогая матушка… Я пришла к выводу, что все страхи от нервов, ибо на самом деле бояться нечего. Естественно, я могу бояться, что меня убьют, или что я заболею воспалением легких, или врежусь на автомобиле – есть такой риск, но бояться не стоит, ибо в жизни бояться нечего… Весь страх есть страх тьмы: пролейте на нее свет – и он исчезнет, и можно будет узреть, что бояться нечего.
Через полтора года я стою перед могилой Карен в Рунгстедлунде. Январь, слякотно, ледяной ветер дует прямо с моря. Большое плоское надгробие под трехсотлетним ореховым деревом. Я останавливаюсь, мимо проходит одинокий человек с собакой.
Привет тебе с Нгонга, Карен!
Невероятно огромное дерево начинает шуметь на ветру, словно пытаясь что-то сказать в ответ.
В этот дом детства Карен вернулась в 1931 году из Африки. Без денег, подавленная, больная сифилисом и все утратившая: ферма продана, Денис погиб. Здесь, в этой комнате, за старым письменным столом своего отца, она начала стучать по клавишам своей маленькой пишущей машинки.
Так началась ее третья жизнь – писательская.
Поначалу неизвестной почти пятидесятилетней писательнице никак не удавалось найти издателя своим «Семи фантастическим историям», но когда книгу наконец издали в США под псевдонимом Исак Динесен, она стала бестселлером. Через полтора года истории вышли в датском переводе, выполненном самой Карен. Утомленная проектом, она не верила, что когда-либо сможет написать что-нибудь столь же хорошее, но в возрасте 51 года снова села за работу. Роман «Из Африки» вышел в 1937 году сначала на английском, затем на датском языке.
Остальное – история. Творчество Карен имело ошеломляющий успех, в особенности в США. Популярность изданных в 1942 году «Зимних историй» была настолько велика, что книгу издали специально для армии на тонкой бумаге, чтобы умещалась в кармане гимнастерки. Карен дважды выдвигалась на Нобелевскую премию в области литературы, но в 1954 году уступила Эрнесту Хемингуэю, а в 1957 году Альберу Камю. После выхода в 1985 году фильма «Из Африки» ее история стала знакома многим, и не только книгочеям.
Последняя четверть века ее жизни была наполнена легендами. Карен стала известной баронессой, grande dame и мистической рассказчицей, о которой поговаривали, что ей три тысячи лет и она обедала вместе с Сократом. Карен устраивала утонченные вечера, на которых подавались устрицы, трюфеля, суфле и великолепные бульоны. Она окружила себя кругом молодых литераторов и крутила полный драматических поворотов роман с писателем моложе себя на тридцать лет. Будучи сама почитаемой писательницей, в 1959 году Карен поехала в Америку, где пила шампанское и танцевала с Мэрилин Монро на столе. Карен страдала от массы недугов, вероятно, вызванных сифилисом, ей неоднократно оперировали желудок и позвоночник – в итоге она не могла принимать в пищу ничего, кроме устриц, соков и ампул «Желе-рояль», весила 38 кг и в свои семьдесят выглядела на все сто. Несмотря на все тяготы, Карен испытывала жажду жизни: случалось, в Париже ее тошнило целыми днями. Она лежала в постели в полном изнеможении, но вечером шла на «блистательный праздник», вероятно, наглотавшись амфетаминов. Она писала о себе: «Живущие полной жизнью бегут до тех пор, пока не упадут на землю».
Карен Бликсен скончалась у себя дома в 1962 году в возрасте 77 лет, всего через месяц после Мэрилин. Незадолго до смерти она не могла ходить и стоять, но продолжала писать, а свою последнюю книгу диктовала секретарю, лежа на полу или в постели. Свой последний договор с издательством Карен подписала за два дня до кончины.
Я стою в имении Рунгстедлунд перед письменным столом Карен, смотрю на бушующее за окном море и думаю, что не ее жизнь в Африке и уж не те менее привлекательные стороны того периода, вскрывшиеся в ее характере, стали образцом для подражания. Таковым является то, что она в свои сорок лет, без семьи, отринув дом и труд всей жизни, сумела найти себя заново. Карен в свои 46 лет занялась тем, что сделало ее известной нам.
Она начала писать.
И в итоге после всего, что с ней случилось, она стала писательницей. Одной из великих.
* * *
Советы ночных женщин:
Будь смелой. Не беда, что тебе страшно.
Играй теми картами, что имеешь на руках.
Даже если ты больна, все равно ты можешь жить в полную силу.
Если все потеряешь, начни писать.
