XIX
– Она здесь, – сказал Морозов.
– Кто?
Морозов оправил свою ливрею.
– Не притворяйся, будто не понимаешь, о ком речь. Не огорчай твоего отца Бориса. Думаешь, я не знаю, зачем ты за последние две недели трижды заглядывал в «Шехерезаду»? В первый раз с тобой было синеокое черноволосое чудо красоты, потом ты приходил один. Человек слаб – в этом и заключается его прелесть.
– Убирайся ко всем чертям, старый болтун, – сказал Равик. – Я держусь из последних сил, а ты всячески стараешься унизить меня…
– А тебе хочется, чтобы я вообще ничего не говорил?
– Безусловно.
Посторонившись, Морозов пропустил двух американцев.
– Тогда уходи. Придешь в другой раз.
– Она здесь одна?
– Без мужчины мы не пустили бы сюда даже княгиню. Пора бы тебе это знать. Твой вопрос порадовал бы самого Зигмунда Фрейда.
– Что ты знаешь о Зигмунде Фрейде? Ты пьян, и я пожалуюсь на тебя распорядителю «Шехерезады» капитану Чеченидзе.
– Дитя мое, капитан Чеченидзе служил со мной в одной полку. Он был поручиком, а я подполковником. Он до сих пор не забывает об этом. Можешь жаловаться сколько угодно.
– Ладно. Пропусти меня.
– Равик! – Морозов положил ему на плечи свои огромные руки. – Не будь ослом! Позвони синеокому чуду и приходи вместе с ним, если уж решил провести вечер у нас. Вот тебе совет человека, который понимает толк в жизни. Пусть это дешево, зато всегда действует.
– Нет, Борис. – Равик взглянул на него. – Уловки тут ни к чему, да я и не хочу хитрить.
– Тогда ступай домой, – сказал Морозов.
– В пальмовую могилу? Или в свою конуру?
Морозов оставил Равика и поспешил на помощь парочке, искавшей такси. Равик подождал, пока он вернется.
– Ты разумнее, чем я думал, – сказал Морозов. – Иначе ты давно уже сидел бы у нас в зале…
Он сдвинул на затылок фуражку с золотыми галунами и хотел еще что-то добавить, но тут в дверях «Шехерезады» показался подвыпивший молодой человек в белом смокинге.
– Господин полковник! Гоночную машину!
Морозов сделал знак шоферу такси, оказавшемуся первым на стоянке, и проводил подвыпившего гостя к машине.
– Почему вы не смеетесь? – спросил пьяный. – Ведь я назвал вас полковником. Разве это не остроумно?
– В высшей степени остроумно. А насчет гоночной машины просто великолепно.
Морозов вернулся к Равику.
– Пожалуй, тебе лучше зайти, – сказал он. – Наплевать. И я бы так поступил. Ведь когда-нибудь это должно произойти. Почему же не сразу? Развяжись с этим делом. Так или иначе. Если мы перестанем делать глупости – значит, мы состарились.
– Я тоже все обдумал и решил пойти в другое место.
Морозов лукаво посмотрел на Равика.
– Ладно, – сказал он. – В таком случае, увидимся через полчаса.
– Как сказать!
– Тогда – через час.
Через два часа Равик зашел в «Клош д'Ор». Здесь было еще совсем пусто. Внизу, вдоль длинной стойки бара, как попугаи на шесте, сидели проститутки и болтали. Тут же слонялись торговцы кокаином, поджидая туристов. В зале наверху несколько парочек ели луковый суп. В углу напротив сидели на диване две женщины, пили шерри-бренди и о чем-то шептались – одна с моноклем в глазу, в костюме мужского покроя и с галстуком, другая рыжеволосая и полная, в очень открытом вечернем платье с блестками.
Какой идиотизм, подумал Равик. Почему я не пошел в «Шехерезаду»? Чего боюсь? От чего бегу? Мое чувство окрепло, я это знаю. Три месяца разлуки не сломили, а усилили его. К чему обманывать себя? Оно было со мной – единственное, что у меня еще осталось, когда я крался по глухим переулкам, прятался по каким-то потайным комнатам, когда капля за каплей в меня вливалось одиночество чужих беззвездных ночей. Разлука разожгла мое чувство, как его не могла бы разжечь сама Жоан, а теперь…
Чей-то сдавленный вскрик вернул его к действительности. Занятый своими мыслями, он не заметил, что тем временем в бар вошло несколько женщин. Теперь он увидел, что одна из них, сильно подвыпившая, похожая на светлокожую мулатку, в сдвинутой на затылок, украшенной цветами шляпке, отбросила в сторону столовый нож и начала медленно спускаться по лестнице. Никто ее не пытался задержать. Навстречу ей по лестнице поднимался кельнер. Женщина, стоявшая наверху, преградила ему путь.
– Ничего не случилось, – сказала она. – Ничего не случилось.
Кельнер пожал плечами и повернул обратно. Рыжеволосая, сидевшая в углу, поднялась. Ее подруга, та, что задержала кельнера, поспешно сошла к стойке. Рыжая с минуту стояла неподвижно, прижимая ладонь к полной груди. Затем осторожно, раздвинув два пальца, опустила глаза. Платье было разрезано на несколько сантиметров. В разрезе зияла рана. Кожи не было видно. Виднелась лишь открытая рана, окаймленная зеленым, переливающимся на свету шелком. Рыжая все смотрела и смотрела на рану, словно никак не могла поверить в случившееся.
Равик невольно вскочил с места, но тут же снова сел. С него было достаточно и одной высылки. Женщина с моноклем силой усадила рыжую на диван. В ту же минуту снизу вернулась другая, та, что полминуты назад спустилась в бар. Она несла в руке рюмку водки. Женщина с моноклем, упершись коленом в диван, зажала рыжеволосой рот и быстро отвела ее руку от груди. Вторая выплеснула на рану водку. Примитивная дезинфекция, подумал Равик. Рыжеволосая стонала, дергалась, но другая держала ее, как в тисках. Еще две женщины загородили стол от остальных гостей. Все делалось быстро и ловко. Через минуту, словно по мановению волшебной палочки, в кафе появилась целая компания лесбиянок и гомосексуалистов. Они окружили столик, двое подхватили рыжую и повели к лестнице; другие окружили их плотным кольцом, и все, болтая и смеясь, как ни в чем не бывало, покинули кафе. Большинство посетителей так ничего и не заметило.
– Ловко, а? – произнес кто-то за спиной Равика.
Это был кельнер.
Равик кивнул.
– А в чем дело?
– Ревность. Они прямо-таки бесноватые, эти развратницы.
– Но откуда взялись остальные? Выросли как из-под земли. Просто телепатия какая-то.
– Они это нюхом чуют, мсье.
– Должно быть, кто-то позвонил и вызвал других. Так или иначе, они проделали все удивительно быстро.
– Они это чуют. Держатся друг за дружку, как смерть за черта. Никто никого не выдаст. Лишь бы не вмешивалась полиция. Вот все, что им нужно. Сами разбираются в своих делах.
Кельнер взял со стола пустую рюмку.
– Еще одну? Что вы пили?
– Кальвадос.
– Хорошо. Еще один кальвадос.
Кельнер ушел.
Равик поднял глаза и увидел Жоан. Она сидела через несколько столиков от него. Очевидно, она. вошла, пока он разговаривал с кельнером. С ней было двое мужчин… Они увидели друг друга одно – временно. Ее загорелое лицо побледнело. С минуту она сидела не шевелясь и не сводя с него глаз. Затем резким движением отодвинула столик, встала и направилась к нему. В ее лице произошла странная перемена. Оно словно превратилось в смутное, расплывчатое пятно, на котором были видны только неподвижные, ясные, как кристаллы, глаза. Никогда еще Равик не видел у нее таких светлых глаз. В них была какая-то гневная сила.
– Ты вернулся, – сказала она тихо, едва дыша. Она стояла совсем близко к нему. На мгновение Равику показалось, что она хочет его обнять, но она этого не сделала. Даже руки не подала.
– Ты вернулся, – повторила она.
Равик молчал.
– Ты уже давно в Париже? – спросила она так же тихо.
– Две недели.
– Две недели… И я не… Ты даже не подумал…
– Никто не знал, где ты. Ни в отеле, ни в «Шехерезаде».
– В «Шехерезаде», но я же… – Она запнулась. – Почему ты не писал?
– Не мог.
– Ты лжешь!
– Пусть так. Не хотел. Не знал, вернусь ли обратно.
– Опять лжешь. Не в этом дело.
– Только в этом. Я мог вернуться, мог и не вернуться. Неужели ты не понимаешь?
– Нет, зато понимаю другое: ты уже две недели в Париже и ничего не сделал, чтобы найти меня…
– Жоан, – спокойно сказал Равик. – Ведь не в Париже твои плечи покрылись загаром.
Кельнер, словно почуяв неладное, осторожно приблизился к их столику. Он все еще не мог прийти в себя после только что разыгравшейся сцены. Как бы невзначай, вместе с тарелкой он убрал со стола, покрытого скатертью в красно-белую клетку, ножи и вилки. Равик заметил это.
– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказал он кельнеру.
– Что в порядке? – спросила Жоан.
– Да ничего. Тут только что случилась история. Разыгрался скандал. Ранили женщину. Но на этот раз я не стал вмешиваться.
– Не стал вмешиваться?
Она вдруг все поняла и изменилась в лице.
– Зачем ты здесь? Тебя опять арестуют. Я все знаю. Теперь тебе дадут полгода тюрьмы. Ты должен уехать! Я не знала, что ты в Париже. Думала, ты никогда больше не вернешься.
Равик молчал.
– Никогда больше не вернешься, – повторила она.
Равик посмотрел на нее.
–. Жоан…
– Нет! Это все неправда! Все ложь! Ложь!
– Жоан, – осторожно произнес Равик. – Вернись к своему столику.
В ее глазах стояли слезы.
– Вернись к своему столику.
– Ты во всем виноват! – вырвалось у нее. – Ты! Ты один!
Она резко повернулась и пошла. Равик слегка отодвинул столик и сел. Его взгляд упал на рюмку кальвадоса, он потянулся за ней, но не взял. Во время разговора с Жоан он оставался совершенно спокойным. Теперь его охватило волнение. Странно, подумал он. Грудные мускулы дрожат под кожей. Почему именно грудные? Он поднял рюмку и стал разглядывать свою руку. Рука не дрожала. Не глядя на Жоан, он отпил глоток.
– Пачку сигарет, – бросил он проходившему кельнеру. – «Капорал».
Он закурил, допил рюмку и снова почувствовал на себе взгляд Жоан. Чего она ждет? – подумал он. – Что я напьюсь с горя у нее на глазах? Он подозвал кельнера и расплатился. Когда он встал, Жоан начала что-то оживленно говорить одному из своих спутников. Она не подняла глаз, когда он прошел мимо ее столика. Лицо ее было жестким, холодным и ничего не выражало. Она напряженно улыбалась.
Равик бродил по улицам и неожиданно для самого себя снова оказался перед «Шехерезадой». Морозов встретил его улыбкой.
– Хорошо держишься, солдат! Я уж думал, ты совсем погиб. А ты вот вернулся. Люблю, когда мои пророчества сбываются.
– Не торопись радоваться, Борис.
– И ты не торопись. Она уже ушла.
– Знаю. Я встретил ее.
– Неужели?
– Да, в «Клош д'Ор».
– Ну и ну… – изумился Морозов. – У судьбы-злодейки всегда сюрпризы про запас. Удивит так удивит!
– Когда ты освободишься, Борис?
– Через несколько минут. Все уже разошлись. Вот только переоденусь. А ты пока что зайди в зал, выпьешь водки за счет заведения.
– Нет. Я подожду здесь.
Морозов испытующе посмотрел на него.
– Как ты себя чувствуешь?
– Скверно.
– Разве ты ждал другого?
– Всегда ждешь чего-то другого. Пойди переоденься.
Равик прислонился к стене. Рядом с ним старая цветочница складывала в корзину нераспроданные цветы. Хотя это и было глупо, но Равику захотелось, чтобы она предложила ему букет. Неужели по его лицу видно, что цветы ему сейчас ни к чему? Он посмотрел вдоль улицы. Кое-где в окнах еще горел свет. Медленно проезжали такси… Чего он ждал? Он все предвидел заранее. Он не ждал лишь того, что Жоан опередит его. А почему бы и нет? Всегда прав тот, кто наносит удар первым!
Из «Шехерезады» вышли кельнеры. Ночью они были кавказцами в длинных красных черкесках и высоких мягких сапогах. На рассвете это были про – сто усталые люди. Они шли домой в своем обычном платье, которое выглядело на них очень странно после ночного маскарада. Морозов вышел последним.
– Куда пойдем? – спросил он.
– Сегодня я уже везде побывал.
– Тогда пойдем в отель, сыграем в шахматы.
– Что ты сказал?
– Сыграем в шахматы. Есть такая игра с деревянными фигурками. Она и отвлекает и заставляет сосредоточиться.
– Хорошо, – сказал Равик. – Давай сыграем.
Он проснулся и сразу же почувствовал, что Жоан находится в комнате. Было еще темно, и он не мог ее видеть, но знал, что она здесь. Комната стала иной. Окно стало иным, воздух стал иным, и он стал иным.
– Перестань дурачиться! – сказал он. – Включи свет и подойди ко мне.
Она не пошевелилась. Он даже не слышал ее дыхания.
– Жоан, – сказал он. – Не будем играть в прятки.
– Не стоит, – тихо ответила она.
– Тогда иди ко мне.
– Ты знал, что я приду.
– Не мог я этого знать.
– Дверь не была заперта.
– Она почти никогда не бывает заперта.
Она с минуту помолчала.
– Я думала, ты еще не вернулся, – сказала она наконец. – Я только хотела… Думала, ты сидишь где-нибудь и пьешь.
– Я тоже думал, что так будет. Но вместо этого я играл в шахматы.
– Что ты делал?
– Играл в шахматы. С Морозовым. Внизу, в комнате, похожей на аквариум без воды.
– Шахматы! – она отошла от двери. – Шахматы! Как же так?.. Разве можно играть в шахматы, когда?..
– Я бы и сам не поверил, но, оказывается, можно. И совсем не плохо получается. Мне даже удалось выиграть одну партию.
– Ты самый холодный, самый бессердечный…
– Жоан, не устраивай глупых сцен. Я люблю театр, но сейчас мне не до него.
– Я и не думаю устраивать тебе сцен. Я безумно несчастна.
– Хорошо. Не будем говорить об этом. Сцены уместны, когда люди не очень несчастны. Я был знаком с одним человеком, который сразу после смерти своей жены заперся у себя в комнате и просидел там до самых похорон, решая шахматные задачи. Его сочли бессердечным, но я знаю, что свою жену он любил больше всего на свете. Просто он ничего лучшего не мог придумать. День и ночь решал шахматные задачи, чтобы хоть как-то забыться.
Жоан стояла теперь посредине комнаты.
– Значит, поэтому ты и играл в шахматы, Равик?
– Нет. Я же рассказал тебе о другом человеке. А я спал, когда ты пришла.
– Да, ты спал! Ты еще можешь спать!
Равик привстал на постели.
– Я знал и другого человека. Потеряв жену, он лег спать и проспал двое суток. Его теща была вне себя. Она не понимала, что можно делать самые, казалось бы, неуместные, противоестественные вещи и быть при этом совершенно безутешным. Просто удивительно, до чего нелеп этикет горя. Застань ты меня мертвецки пьяным – и приличия были бы соблюдены. А я играл в шахматы и потом лег спать. И это вовсе не говорит о том, что я черств или бессердечен. Что же тут непонятного?
Внезапно раздался грохот и звон: Жоан схватила вазу и швырнула ее на пол.
– Спасибо, – сказал Равик. – Я терпеть не мог этой штуки. Смотри не поранься осколками. Она расшвыряла осколки ногой.
– Равик, – сказала она. – Зачем ты говоришь мне все это?
– Действительно, – ответил он. – Зачем? Вероятно, подбадриваю самого себя. Тебе не кажется?
Она порывисто повернулась к нему.
– Похоже, что так. Но у тебя никак не поймешь, когда ты серьезен, а когда шутишь.
Осторожно пройдя по усеянному осколками полу, Жоан села на кровать. Теперь, при свете занимающегося утра, он мог отчетливо разглядеть ее лицо. И удивительное дело: оно нисколько не казалось усталым, напротив, оно было молодым, ясным и сосредоточенным. На ней был новый плащ и уже не то платье, в каком он видел ее в «Клош Д'Ор».
– Я думала, ты никогда больше не вернешься, Равик, – сказала она.
– Мне пришлось пробыть в Швейцарии дольше, чем я рассчитывал. Я не мог приехать раньше.
– Почему ты ни разу не написал?
– А что бы от этого изменилось?
Она отвела взгляд в сторону.
– Все-таки было бы лучше.
– Лучше всего было бы вообще не возвращаться. Однако я не могу жить ни в какой другой стране, кроме Франции, ни в каком другом городе, кроме Парижа. Швейцария слишком мала, в других странах – фашисты.
– Но ведь здесь… полиция.
– У полиции сейчас так же много или, если угодно, так же мало шансов схватить меня, как и прежде. В последний раз мне просто не повезло. Не будем больше говорить об этом.
Он взял сигареты со стола около кровати. Это был удобный, средних размеров стол, с книгами, сигаретами и всякой мелочью. Равик не выносил ночных столиков с резными ножками и столешни – цами из поддельного мрамора, какие встречаются почти в каждом отеле.
– Дай и мне сигарету, – попросила Жоан.
– Ты не хочешь выпить?
– Хочу. Не вставай. Принесу сама.
Она нашла бутылку и налила две рюмки – ему и себе. Когда она пила, плащ соскользнул с ее плеч, и в свете редеющих утренних сумерек Равик увидел, что на ней то самое платье, которое он подарил ей перед поездкой в Антиб. Зачем она его надела, это единственное платье, которое он ей купил? Единственное? Он никогда над этим не задумывался. И сейчас он тоже не хотел думать об этом.
– Когда я увидела тебя, Равик… так неожиданно… – сказала она, – я ни о чем другом не могла думать. Просто не могла. А когда ты ушел – испугалась, что никогда больше не увижу тебя. Сначала ждала – а вдруг ты вернешься в «Клош д'Ор». Мне казалось, ты вернешься. Почему ты не вернулся?
– А к чему было возвращаться?
– Я пошла бы с тобой.
Он знал, что она сказала неправду, но не хотел думать об этом. Он вообще не хотел теперь ни о чем думать. Раньше он бы не поверил, что ее приход успокоит его. Он не понимал, зачем она пришла и чего хотела. Но неожиданно он почувствовал какое-то странное, глубокое успокоение. Она была здесь, и этого было достаточно. Что же это такое? – подумал он. – Неужели я снова теряю самообладание, снова погружаюсь во мрак и попадаю под власть воображения? Опять в висках стучит кровь, опять на меня надвигается опасность?
– Мне казалось, ты хочешь уйти от меня, – сказала Жоан. – Да ты и хотел! Скажи правду. Равик молчал.
Она смотрела на него, ожидая ответа.
– Я это знала! Знала! – повторяла она с глубокой убежденностью.
– Дай мне еще рюмку кальвадоса.
– А это кальвадос?
– Да. Разве ты не заметила?
– Нет.
Наливая рюмки, она положила руку ему на грудь, и он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. Она взяла свою рюмку и выпила ее.
– Да, это действительно кальвадос.
Она снова взглянула на него.
– Хорошо, что я пришла. Знала, что это будет хорошо.
Стало еще светлее. Послышался тихий скрип ставен. Поднялся утренний ветерок.
– Ведь правда хорошо, что я пришла? – спросил она.
– Не знаю, Жоан.
Она склонилась над ним.
– Нет, знаешь. Должен знать.
Он видел над собой лицо Жоан, ее волосы касались его плеч. Знакомая картина, подумал Равик, бесконечно чужая и близкая, всегда одна и та же и всегда новая. Он видел, что кожа у нее на лбу шелушится, видел, что она небрежно накрасилась – к верхней губе прилипли кусочки помады. Он смотрел на ее лицо, заслонившее весь мир, вглядывался в него и понимал, что только фантазия влюбленного может найти в нем так много таинственного. Он знал – есть более прекрасные лица, более умные и чистые, но он знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. И разве не он сам наделил его этой властью?
– Да, – сказал он. – Это хорошо. В любом случае хорошо.
– Я не пережила бы этого, Равик…
– Чего бы ты не пережила?
– Если бы ты ушел от меня. Ушел навсегда.
– Но ведь ты уже решила, что я никогда не вернусь. Ты сама сказала…
– Это разные вещи. Живи ты в другой стране, мне казалось бы, что мы просто ненадолго расстались. Я могла бы приехать к тебе. Я знала бы, что всегда смогу приехать. А так, в одном городе… Неужели ты не понимаешь меня?
– Понимаю.
Она выпрямилась и откинула назад волосы.
– Ты не смеешь оставлять меня одну. Ты отвечаешь за меня.
– Разве ты одна?
– Ты отвечаешь за меня, – повторила она и улыбнулась.
Какую-то долю секунды ему казалось, что он ненавидит ее, ненавидит за эту улыбку, за ее тон.
– Не болтай глупостей, Жоан.
– Нет, ты отвечаешь за меня. С нашей первой встречи. Без тебя…
– Хорошо. Видимо, я отвечаю и за оккупацию Чехословакии… А теперь хватит. Уже рассвело. тебе скоро идти.
– Что ты сказал? – Она широко раскрыла глаза. – Ты не хочешь, чтобы я осталась?
– Не хочу.
– Ах вот как… – произнесла она тихим, неожиданно злым голосом. – Так вот оно что! Ты больше не любишь меня!
– Бог мой, – сказал Равик. – Этого еще не хватало. С какими идиотами ты провела последние месяцы?
– Они вовсе не идиоты. А что я, по-твоему, должна была делать? Торчать у себя в номере, глядеть на пустые стены и медленно сходить с ума?
Равик слегка приподнялся на постели.
– Прошу тебя, не надо исповеди, – сказал он. – Мне это неинтересно. Я хочу лишь одного – чтобы наш разговор был чуточку содержательней.
Она с недоумением посмотрела на него. Ее рот и глаза, казалось, стали совсем плоскими.
– Почему ты ко мне вечно придираешься? Другие этого не делают. У тебя все вырастает в проблему.
– Возможно.
Равик отпил глоток кальвадоса и снова лег.
– Но это действительно так, – сказала она. – Никогда не знаешь, чего ждать от тебя. Ты заставляешь говорить вещи, которые не хочется говорить. А потом сам же набрасываешься на меня.
Равик глубоко вздохнул. О чем это он только что подумал? Да… Темный мирок любви, власть воображения – как быстро сюда можно внести свои поправки! И люди это делают. Неизменно делают сами. Старательнейшим образом они разрушают свои же мечты. Да и могут ли они иначе? Действительно, в чем их вина? Они кажутся себе красивыми, потерянными, гонимыми… Где-то глубоко под землей находится гигантский магнит – а на поверхности пестрые фигурки, полагающие, что они наделены собственной волей, собственной судьбой… Могут ли они иначе? И разве он сам не таков? Еще не поверивший, еще цепляющийся за соломинку осторожности и дешевого сарказма, но уже точно знающий все, что неизбежно должно случиться.
Жоан примостилась на другом конце кровати. Она напоминала разозленную хорошенькую прачку и одновременно казалась существом, прилетевшим с Луны и ничего не понимающим в земных делах. На ее лице играли красные отблески зари, сменившей предрассветные сумерки. Над грязными дворами и закопченными крышами веяло чистое дыхание молодого дня. В этом дыхании еще слышался шум леса, слышалась жизнь.
– Жоан, – сказал Равик. – Зачем ты пришла?
– А зачем ты спрашиваешь?
– Действительно, зачем я спрашиваю?
– Зачем ты вечно спрашиваешь? Я здесь. Разве этим не все сказано?
– Да, ты права. Этим сказано все.
Она подняла голову.
– Наконец-то! Но сначала ты обязательно отравишь человеку всю радость.
Радость! Она называет это радостью! Люди гонимы множеством черных пропеллеров, у них захватывает дыхание, их вновь и вновь затягивает вихрь желания… Какая же тут радость? Радость там, за окном, – утренняя роса, десять минут тишины, пока день еще не выпустил своих когтей. Но что это? Он опять пытается все осмыслить? К черту! Разве она не права? Разве она не права, как правы роса, и воробьи, и ветер, и кровь? Зачем спрашивать? Что выяснять? Она здесь, стремительная ночная бабочка, бездумно залетевшая сюда… А он лежит и считает пятнышки и прожилки на ее крылышках, придирчиво разглядывает чуть поблекшие краски. Она пришла, и мне, видите ли, хочется показать ей все мое превосходство, подумал он. Какая глупость! А если бы ее здесь не было? Я лежал бы и думал без конца и пытался бы геройски обмануть себя, в глубине души желая, чтобы она пришла.
Равик спустил ноги с кровати и надел туфли.
– Зачем ты поднялся? – изумленно спросила Жоан. – Ты хочешь меня выгнать?
– Нет. Целовать. Я уже давно должен был это сделать. Я идиот, Жоан. Я наговорил столько глупостей. Как чудесно, что ты здесь!
Ее глаза просветлели.
– Ты можешь целовать меня и не вставая, – сказала она.
Высоко над городом разгоралась заря. Выше над ней небо было еще по-утреннему блеклым. В нем плыли редкие облака, похожие на спящих фламинго.
– Посмотри, какой день, Жоан! Ведь еще совсем недавно шли дожди.
– Да, любимый. Было пасмурно и без конца хлестал дождь.
– Когда я уезжал, он лил не переставая. Ты была в отчаянии от этого нескончаемого дождя. А теперь…
– Да, – сказала Жоан. – А теперь…
Она лежала, тесно прижавшись к нему.
– Теперь есть все. Даже сад – гвоздики на окне у Визенхофа. И птицы во дворе на каштане.
Вдруг он заметил, что она плачет.
– Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, Равик?
– Я и так спрашивал тебя слишком много. Разве ты не сказала этого сама?
– Сейчас я говорю совсем о другом.
– Мне не о чем спрашивать.
– Тебе не интересно узнать, что произошло со мной за это время?
– С тобой ничего не произошло.
Она удивленно вскинула голову.
– За кого ты меня принимаешь, Жоан? – сказал он. – Посмотри лучше в окно, на небе сплошь – багрянец, золото и синева… Разве солнце спрашивает, какая вчера была погода? Идет ли война в Китае или Испании? Сколько тысяч людей родилось и умерло в эту минуту? Солнце восходит – и все тут. А ты хочешь, чтобы я спрашивал! Твои плечи, как бронза, под его лучами, а я еще должен о чем-то тебя спрашивать? В красном свете зари твои глаза, как море древних греков, фиолетовое и виноцветное, а я должен интересоваться бог весть чем? Ты со мной, а я, как глупец, должен ворошить увядшие листья прошлого? За кого ты меня принимаешь, Жоан?
Она отерла слезы.
– Давно уже я не слышала таких слов.
– Значит, тебя окружали не люди, а истуканы. Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее – ложь.
Она спала, обняв его так крепко, словно хотела удержать навсегда. Она спала глубоким сном, и он чувствовал на своей груди ее легкое, ровное дыхание. Он уснул не сразу. Отель пробуждался. Шумела вода в кранах, хлопали двери, снизу доносился кашель эмигранта Визенхофа. Обняв рукой плечи Жоан, Равик чувствовал дремотное тепло ее кожи, а когда поворачивал голову, видел ее безмятежно преданное, чистое, как сама невинность, лицо. Боготворить или оставлять, подумал он. Громкие слова. У кого бы хватило на это сил? Да и кто бы захотел это сделать?..
