Гнилые холмы
Текст - Павел Серяков.
Корректура/редакрута/дельные советы - Е.К. Медведева.
Иллюстрация - rojka.
В туманах, что прядет воды серебряная гладь.
В лесах, сокрытых от людских до денег жадных глаз.
В болотах и среди камней, средь пней, покрытых мхом,
Живет Царица, к коей Смерть приходит на поклон.
Средь лап раскинутых ветвей, в сердцах дубрав немых,
Среди порогов рокота на реках ледяных.
Среди забытых Богом мест, у жаркого огня,
Не скрыться от её очей, коль избрала тебя.
Она древнее серебра, коим блестит луна,
Под первым солнечным лучом была погребена.
Рождаться, чтобы умирать, и умирать, чтоб жить…
Не дай, Господь, тебе её посланье получить.
В туманах, что прядет воды серебряная гладь,
Царица ждет своих детей. Ждала и будет ждать.
В лесах, сокрытых от людских до денег жадных глаз,
Она подарит мертвецу спасенье в страшный час.
В болотах и среди камней, средь пней, покрытых мхом,
Клубится пар, что от воды в закатный час пришел.
Среди забытых Богом мест, у жаркого огня,
Она придет за тем, чтобы забрать тебя.
Родился день, чтоб умереть, а ты умрешь, чтоб жить,
Как пес, чтоб на стальной цепи хозяину служить.
В лесах, сокрытых от людских до денег жадных глаз,
Ты будешь ждать услышавших твоей Царицы глас.
Заметки виконта Августа Рохау (Путешествие в Оддланд)
Оддланд или же Каменный остров, Земля Одда Бауэра, Проклятый камень.
Монахами Рябицкого монастыря установлено, что до прихода в Нортмар веры в Серебряную Реку и Отца Переправы люди, населявшие эти земли, величали их Материнскими Угодьями. Прежде, среди ученых, бытовало ошибочное суждение: дескать, дикари, жившие в Оддланде, поклонявшиеся идолам и исповедовавшие учение своей лжебогини, были выходцами из княжеств, что восточнее Нортмара, ибо лишь там существовала царская власть. Просвещенными мужами из Королевского университета установлено: канувшая в небытие культура прежних обитателей Оддланда – самостоятельное и в чем-то уникальное явление.
Хроникеры Каменного острова делят историю Оддланда на три значимые вехи: времена до великого мора, времена пустоты и времена колонизации земель Оддом Бауэром. Предполагается, что мор выкосил всех язычников, оставив земли пустыми, а время уничтожило шалаши и жалкие лачуги, служившие прибежищами для несчастных дикарей, не знавших милости Отца Переправы.
Культурное и историческое наследие прежних обитателей Оддланда было частично восстановлено по подобиям летописей, обнаруженных в курганах, предположительно, языческих вождей. Монахи Рябицкого монастыря сумели перевести некоторые из них, и, по причине избыточных отсылок на власть некой лжебогини, всяческие исследования в этой области подверглись церковному запрету, а добытые из курганов «сокровища» уничтожению. Так прошлое навсегда осталось в прошлом, пока в урочный час стремительные волны реки Хельги не подмыли крутой берег, тем самым вскрыв древний, давно забытый гнойник.
Согласно тем же церковным хроникам, заселение Оддланда началось два века назад. Тогда эти дикие земли не имели названия, их история была не изучена, а легенды гласили, что смерть ждет всякого, кто отважится переплыть пролив святого Антония и ступить на галечный пляж, прежде не знавший королевской власти. Согласно церковным хроникам, два века назад герцог Одд Бауэр увидел сон, в котором золото искрилось в водах ничейных рек, мачтовые сосны скрипели в никому не принадлежащих лесах, а бесхозный металл скрывался в горах, не знавших каторжного труда. Также в своем сне герцог услышал женское имя, но не придал этому никакого значения, а позднее и позабыл о нем.
Два века назад герцог Одд Бауэр верно истолковал знамение и первые поселенцы отправились осваивать земли, носившие впредь имя их нового хозяина.
Два века назад людям, нарушившим закон, был дан выбор. Многим негодяям посчастливилось избежать острога, каторги и петли, испытать удачу за проливом святого Антония, но в церковных хрониках нет ни единого слова о том, что некоторые поселенцы столкнулись с неизведанным, оставив после себя пустые деревни и села.
Часть I
Поганое начало паскудного дела
Глава 1
День иссяк.
Рейн ударил по струнам. Мужчины оживились.
– Ну, сыграй чего, не то закиснем… – буркнул Аарон.
– Инструмент, дери его в гузно, дрянь…
Горст зажал ноздрю указательным пальцем и высморкался.
– Найди лучше, умник.
– Если когда-нибудь вернемся в Нортмар, найду. Здесь с музыкой паршиво.
– Здесь со всем паршиво, – сказал Аарон. – Я не против вернуться, а, Горст? Вернемся? Я и выжрал бы, и по бабам прогулялся.
Горст знал, что Аарон не может вернуться в Нортмар, и догадывался – здоровяк тоскует по дому.
– Прогуляйся по оддландским курвам, – Горст наконец стянул с шеи стальной ворот и принялся стягивать сапоги. Поморщился. Стоптанная некогда ступня не давала о себе забыть. – Болит, сука.
В избе паромщика их было трое. Мужчины в потрепанной одежде. Они всем походили на отпетых разбойников, и каждый путник, что видел их на большаке, предпочитал не рисковать жизнью, сворачивая с дороги. Сам паромщик был связан и, лежа в сарае, обреченно ждал утра, когда его потащат за жабры ко двору барона Дидерика Ланге. Лютня принадлежала ему, деньги, что он закопал за домом, ему не принадлежали. Паромщик сопротивлялся, но был быстро избит и связан. Ему говорили, что не стоит бегать от выжлятников, говорили, а он не слушал.
– Рейн, – Горст, старший в отряде, был спокоен, но это спокойствие не сулило ничего хорошего, – ты будешь играть или нет?
– Он у нас в менестрели заделался. Ценитель ладных инструментов.
– Аарон… Не ты ли мычишь какую-то нескладную дрянь всякий раз, когда остаешься один? – Рейн одарил приятеля ехидной ухмылкой.
Горст улыбнулся. Его улыбку было сложно заметить за густыми усами. Но голос старшего слегка изменился. В нем стало меньше стали.
– Это так. Аарон частенько поет. Готов спорить, что в былые деньки он пел чаще.
Аарон одарил напарников скверной улыбкой, но отвечать Горсту не стал, для ответов у него был младший в их ганзе – Рейн.
– А ты не ломайся. Я ж тебя не на сеновал зазываю. Пой давай.
– Я тебе не баба, чтоб ломаться.
– Ты не баба, – согласился Горст, – ты хуже. Играй, глядишь и я усну под твое мычание.
– Пошли вы оба… – Рейн положил лютню на колени и размял пальцы. Затем вновь взял инструмент и, топая в такт еще не сыгранной мелодии, поймал на себе довольный взгляд Аарона. Он собирался петь его любимую песню. Взял паузу и ударил по струнам:
Не греет душу путника аристократа двор.
Не нравится бродяге крепкий частокол.
Не ветер в поле, не камыш, что шепчет на пруду.
Лишь девы доброй ладный стан мерещится ему.
– А-ца-ца! А-ца-ца! – подпевал Аарон и в такт музыке стучал ладонями по ляжкам. – Лишь девы доброй ладный стан мерещится ему!
Не греет душу стражника бродяги хитрый взор.
Не нравится десятник злой и господина двор,
Не кислой браги дрянной вкус, не цены на жратву.
Лишь девы доброй ладный стан мерещится ему.
Горст глядел на Рейна. Многие говорили, что с этим парнем он хапнет горя. Своенравный, хитрый… Горста предупреждали и еще будут предупреждать. Будут припоминать, что Рейн не чист на руку и жульничает в кости. Будут говорить разное, а Горст будет слушать и посылать всех к такой-то матери. Он был уверен в своих парнях. Он держал их в черном теле, а они держались. Старший выжлятник знал – парни его не подведут, если потребуется, то будут стоять насмерть, если понадобится – примут верное решение.
– А-ца-ца! А-ца-ца! – веселился Аарон. – Лишь девы доброй ладный стан мерещится ему!
Не греют душу девушки цветы из-под окна,
Что рвут для ней постылые мужчины со двора.
Не комплименты, не стихи, не песни в поздний час.
Мечтает девка в тишине побыть хотя бы раз.
– А-ца-ца! А-ца-ца! – Аарон отбил нечто похожее на дробь и воскликнул. – А, курва! И так ей не эдак! Зазноба, мать её итить.
Горст прыснул. Отодвинул подальше свои сапоги и размял спину.
– Пой еще, Рейн. Как я усну, тоже ложись. Аарон, ты сторожишь наш сон, потом меняетесь. Если я, сука, узнаю, что ты, – он бросил в Аарона суровый взгляд, – заставишь Рейна караулить всю ночь…
– Да-да. Такое не повторится больше, – оправдания Аарона Рейн считал особым видом издевательства над здравым смыслом. Бородатая детина, которая, кажется, способна перекусить зубами подкову, виновато таращится на мыски сапог.
Мужчины в потрепанной одежде. Они всем походили на отпетых разбойников, и многие не видели между выжлятниками и грабителями никакой разницы. Преследователи, гончие, выжлятники, секуторы. У них было много прозвищ, но если бы ты увидел этих людей на большой дороге, то тоже свернул бы в сторону. Они искали беглых крестьян, отчитывались лишь перед нанимателем и не были знакомы с состраданием.
Глава 2
Сон висельника
1
Это повторилось вновь. Всякий раз, закрывая глаза, он видел ту ночь. Это будет преследовать Эвжена до самого конца, до встречи с Отцом Переправы.
– Отец… – Эвжен схватился за голову. Его голос дрожал, – отец, что же ты натворил?
Невысокий и молодой мужчина с голубыми глазами поднял с земли крохотное тело и, прижав к груди, зарыдал:
– Радка. Папа, ты чего наделал? – он провел ладонью по лицу девочки и поймал на себе остывающий взгляд таких же голубых глаз – единственное доступное им наследие матери. Эвжен упал на колени. Губы девочки раскрылись, словно она хотела что-то сказать, но не каждому смерть дарит такую возможность.
Треск костра, безмолвие леса и взгляды сотен равнодушных звезд.
– Отец! – прокричал невысокий мужчина, и только сейчас он заметил окровавленный камень, оборвавший жизнь Радки. Камень, прервавший то, что еще не успело толком начаться. Голос сорвался и превратился в рык. «Это дело рук отца, – мысли, подобные хлыстам, стегали его сознание, – больше некому».
Путники, разбившие лагерь в сосновом пролеске. Люди, бредущие за лучшей жизнью, несущие за плечами свой жалкий скарб. Семья, которой не суждено покинуть этот треклятый лес.
Все случилось просто и страшно, словно было многократно обдумано. Отец отправил Эвжена за хворостом, а сам… Это просто не укладывалось в голове. Эвжен пожил достаточно для того, чтобы понимать многое, но эта наука была для него недосягаемой. Вечером отец говорил о какой-то бабе. Бабе, которую он видел во сне. О проклятой бабе, обещавшей отцу лучшую жизнь и… везение.
Он положил тело сестры на ковер сосновых игл. Отец, говорил, что требуется жертва, и тогда удача будет преследовать его на протяжении всего пути. По щекам потекли слезы.
– Спятивший осел, – прохрипел Эвжен, – так вот о какой жертве ты говорил.
Тьма приближалась к костру, отвоевывая у ослабшего огня каждую пядь земли. Эвжен знал, что неподалеку есть деревня, а если пойти по дороге, с которой они свернули в лес, можно выйти к другой. Эта часть Оддланда не была дикой, и осознание того, что поблизости были люди, причиняло боль.
Эвжен услышал голос отца. Голос, доносящийся из глубины леса. И, судя по тону, отец был счастлив.
– Сынок!
Руки колотило, как бывает перед дракой или при лихорадке.
– Я вернусь, Радка. Вернусь и подготовлю тебя ко встрече с Отцом Переправы.
– Эвжен, ты уснул что ли или оглох?! – прежде подобная интонация в голосе их отца была верным признаком того, что Эвжен получит по спине палкой. Прежде, но не теперь. Несчастный поднял с земли камень, на котором белели осколки жизни его сестры.
– Я нашел колодец! Сынок, та женщина из моего сна не врала! Неси скорее Радку, ночь на исходе, и нам многое нужно успеть! Я, конечно, поспешил, но Сестры говорят, что и так сойдёт.
С холодным сердцем Эвжен побрел на голос родителя. Мрачная решимость. Кажется, так это чувство называют солдаты.
Голубоглазый и невысокий мужчина крался сквозь мрак, он уже прорвался сквозь собственный страх, сквозь кандалы ужаса, заставляющие людей прижиматься к земле, покорно ждать собственной участи. «О каком колодце говорил отец? Что за колодец может быть посреди леса, вдали от людского очага?» – ворох мыслей, сбивающих с толку. Мысли в час, когда думать и искать объяснения было уже поздно. Мысли, что назойливые слепни, от которых приходится отмахиваться. Эвжен знал, что должен сделать со спятившим родителем, но прежняя любовь в купе с попытками разума докопаться до причин столь ужасающего поступка разрывали сердце. Кажется, он и сейчас любит отца. «На закате отец обмолвился о жертве, о необходимости и дальнейшем избавлении от нищеты», – Эвжен аккуратно переступил через поваленное дерево и в очередной раз услышал голос отца, но тот обращался уже не к своему сыну, не к человеку, из которого вот-вот сделает убийцу. Отец заискивал и за что-то извинялся.
– Неужели он заманил нас сюда лишь для того, чтобы убить?! – произнес Эвжен вслух и покрепче перехватил камень, норовящий выскользнуть из его ладони.
– Эвжен! – теперь голос отца звучал иначе. Теперь в нем поселился страх. – Сынок, скорее! Они не могут столько ждать. Они не привыкли ждать! Радка остывает, ну! Поспеши же!
Тот, кому судьба уготовила позорную участь отцеубийцы, вышел на крохотную полянку и в тусклом свете масляной лампы увидел отца. Человека, подарившего ему и Радке жизнь. Человека, стремившегося теперь её отнять.
– Что ты, во имя Отца Переправы, наделал?! – прорычал Эвжен.
Синек грозно посмотрел на своего сына. Крупный и ладно скроенный мужчина, который и сейчас был в состоянии пересчитать ребра кому угодно.
– Ты почему не принес сестру?! – прохрипел он. – Дурак! – Синек сделал шаг вперед, и тусклый свет лампы облизал то, что отец называл колодцем. Ужасная яма, залитая чем-то смрадным, над которой вдобавок роились полчища насекомых.
В ноздри бил кислый смрад, исходивший, очевидно, из того самого колодца, но это уже было не столь существенно. Эвжену предстояло сделать нечто более отвратительное, чем вдыхать гнилостные миазмы.
– Жертва должна быть, – прошептало что-то, надежно окутанное тьмой. Что-то, чего Эвжен не мог увидеть.
– Жертва будет, – отозвался другой голос, и третий вторил двум предыдущим:
– Должна быть. Без жертвы не будет Жатвы. Синек, ты хочешь все испортить?
– Сынок, – сдавленный голос отца и огни безумия, пляшущие в его глазах. Он сделал еще один шаг навстречу сыну, – ты вернешься. Обещаю тебе. Мы заживем, – пауза. Видимо Синек задумался о том, что говорит, и теперь, когда идея стала озвучена, она перестала казаться здравой. – Так должно быть. Они обещали.
Синек держал правую руку за спиной.
– Иди ко мне, – теряя терпение, произнес он.
2
Удар вернул Эвжена в сознание. Он почувствовал, как трещат ребра, и застонал, а после его ударили вновь.
– Вставай, сукин сын.
Удар пришелся в зубы. Из разбитой губы потекла кровь.
– Разлеглась, падаль.
Люди в кольчугах. На накидках белая чайка о синем поле – герб барона Дидерика Ланге, хозяина этих земель.
Его стащили с подстилки, на которой он провел полную кошмаров ночь, и поволокли к дороге. Туда, где развесил тяжелые ветви кряжистый дуб, старый, как сам Оддланд. Это место называли Кретчетовым полем и ничего хорошего о нем Эвжену слышать не приходилось. Некоторые даже судачили, мол дуб сей только для того и из жёлудя проклюнулся, чтоб на его ветвях люди пятками стучали.
Отцеубийца уже не чувствовал связанных за спиной рук. Слышал конский храп позади себя и знал, что, если он побежит, его тут же догонят, и будет в разы мучительнее. Десять или около того дней назад они шли по этой дороге. Они были рады тому, что удалось заплатить откупные, и покинули Кальтегард, вонючий и разросшийся словно опухоль город. Он, отец и маленькая Радка.
Если бы у Эвжена еще оставались слезы, он бы разрыдался, но теперь он мог лишь хмурить брови, глядя на ожидающую его петлю. Десять или около того дней назад он проезжал мимо этого дуба, не веря россказням, а сейчас на одной из его ветвей Эвжена удавят.
Люди барона Ланге остановились, и тот, что вел его, резко дернул руку и повалил грязного, голодного и опустошенного парня на покрытую росой травку. В небе кружили вороны. Говорят, что они обладают даром предвидения и чувствуют смерть задолго до её прихода.
– Вы чьих? – гаркнул один из людей Ланге, и рука его уже лежала на рукояти меча. – А?!
Трое всадников замерли, глядя на них. Трое мужчин с суровыми лицами.
– Кто это у вас там? – спросил один из всадников.
– Я первый задал вопрос и первым получу ответ. А это, – мужчина в кольчуге ткнул Эвжена носком сапога, – не твое собачье дело.
Всадники зашлись хохотом:
– Это, сука, может быть и есть мое собачье дело. Вы люди барона Ланге?
– Назовись, а ни то я стащу тебя с коня и выбью из тебя ответ, – человек, который сказал это, был матерым бойцом и говорил спокойно, не повышая голос.
– Я Горст, – наконец последовал ответ, – со мной Аарон и Рейн, мы секуторы. Так вы люди Ланге или чьих? Что за человека вы собрались вешать?
– Подымай гниду, – буркнул старший из пленителей Эвжена. – Этим козлам велено подсоблять при надобности.
Разговор продолжился, когда они наконец вышли на дорогу. Эвжена вновь повалили, но на этот раз уже в грязь. Он так и не успел разглядеть лица секуторов.
– Беглого крестьянина ловите? – человек барона Ланге скрестил на груди руки. – Хотя… кого же вы еще можете ловить.
– Все верно. Наш сбежал из рыбацкой деревни. Подлесок, кажется.
– Рейн, еще раз ты заговоришь за Горста, клянусь Отцом Переправы, я воспитаю тебя, – прошипел здоровяк Аарон. Верзила старался говорить как можно тише, но вышло скверно, и его угрозу услышали все.
– Парни, – сапог вновь лег между лопаток Эвжена, – этого гада поймали рядом с Ивами. Коли не местные, поясню. Ивы, деревня эта рядом с Подлеском, но этот, – он надавил на спину, и пленник застонал. – Ишь. Больно ему. Этот за иное в петлю направляется.
Эвжен все никак не мог отойти ото сна, и сейчас, лежа под тоскующей по его кадыку удавкой, он вспомнил, как отец пытался зарезать его, вспомнил, как одолел отца. Вспомнил, как в припадке ярости, замешанной с отчаянием, скинул еще живого родителя в яму. Эвжен не смог бы забыть, как погасла стоящая на земле лампа, и как погас свет полной луны, и на её месте оказался Золотой месяц. «Я приняла твою жертву. Жди обещанную награду, но помалкивай о том, что узнал. Поверь, я не всегда бываю добра», – сказала Эвжену Царица, а после он бежал, позабыв о Радке, лежащей у тлеющего огня. Эвжен видел и больше, но не был в состоянии осмыслить увиденного. Видел Золотой месяц над Серебряной Рекой, видел змей в воде и саму Хозяйку. Он знал её имя и знал все, что человеку знать не положено.
– Эта гниль была вся перемазана кровью, – буркнул человек барона Дидерика. – Деревенские видели как он и еще двое… Мужик и соплячка, кажется… в сторону Подлеска шли. Тут к бабке не ходи, укопал своих спутников да ограбил.
– А сам что говорит? – ухмыляясь, спросил Горст, – Или вы ему, сука, язык вырвали?
– Да что он только не говорил… Ересь всякую да иные бредни. – Человек в кольчуге похлопал ладонью по кроне дуба и улыбнулся. – Дуб висельников. Хозяин хочет, чтобы впредь всех убийц и воров, пойманных на большой дороге, вешали здесь. В назидание.
– В назидание, – повторил Горст и улыбнулся. – Хорошая идея. Кретчетово поле тем и славно, что костей здесь больше чем птичьего дерьма.
– И то верно. Посмотрите на казнь, господа выжлятники?
– Аарон, Рейн? – обратился Горст к своим людям. – Что думаете?
– Думаем, что смерд из Подлеска еще немного подождет, – процедил Аарон и поудобнее устроился в седле.
– Вот и я так думаю, – улыбаясь, произнес Горст, – но только давайте быстрее.
Эвжена схватили за волосы и подняли с земли.
3
Старая бочка, которую палачи купили у жителей Ив, с этого дня стала неотъемлемым элементом правосудия, и, видит Отец Переправы, на ней еще спляшет не одна пара ног, но Эвжен был у этой бочки первым, и потому, будь у нее чувства, она бы растрогалась их скоротечному знакомству. Петля сильно давила на кадык, а руки… Рук он по-прежнему не чувствовал.
– Ваш мальчик обмочился, – буркнул Горст. – Такой себе безжалостный убийца.
Эвжен не стал отводить глаза в сторону. Он не стыдился своего страха, ибо даже не задумывался об этом, но взгляд младшего из выжлятников оскорблял сильнее любых слов и поступков. Рейн смотрел на Эвжена с нескрываемым презрением, а когда старший выжлятник заметил пятно мочи, расползающееся по грязным порткам Эвжена, Рейн демонстративно прикрыл ладонью глаза.
Теперь он мог разглядеть всех собравшихся на его казни. Мог и разглядывал. Горсту он бы дал немногим больше тридцати. Худой мужчина с черными лихими усами, черной щетиной, покрывающей щеки и такими же черными, остриженными под горшок волосами. Аарон – верзила, каких поискать. Он был пострижен почти наголо, зато носил окладистую и огненно-рыжую бороду. Младший из них – Рейн. Молодой мужчина двадцати-двадцати двух лет, почти ровесник Эвжена. Рейн носил длинные, убранные в хвост черные волосы. На лице Рейна имелись две тонкие полоски шрамов – один на губе, другой на переносице. Даже шрамы не портили общего впечатления о внешности выжлятника, наоборот придавали его внешности какой-то особый шарм. Одеты выжлятники были не броско, но и не бедно. Потертые кожаные куртки, сапоги почти до колен, при каждом был меч. Обо всем этом Эвжен, разумеется, не думал. Просто смотрел зрителям в глаза, пытаясь хоть как-то сохранить лицо. Последнее по какой-то причине было очень важно для висельника.
Они предпочли не спешиваться и наблюдать за казнью, сидя в седлах.
– От имени его светлости барона Дидерика Ланге. Ты приговариваешься… – палач махнул рукой и посмотрел в глаза Эвжену. – Ты же не расскажешь ему о том, что я не озвучил приговор?
Рейн прыснул. Горст ухмыльнулся. Аарон задумчиво почесал бороду.
Эвжен не ответил своему палачу, но что-то дернуло его обратиться к бородатому Аарону:
– Они берут то, что хотят взять, – прохрипел Эвжен, – они и вас возьмут, не спрашивая.
Никто не понял, о чем именно говорит висельник. Никто не вспомнит его слов позже. Человек барона Ланге ухмыльнулся и без лишних слов вышиб бочку из-под ног Эвжена.
Конники уже шли к своим коням, зная, что, сколько бы приговоренный не дергался, конец его неминуемо близок.
– У парня мощная шея, – заметил Горст, – долго, сука, барахтается.
– Угу.
– Рейн, а сколько бы ты смог вот так цепляться за жизнь?
– Аарон, отвали, а.
– Рейн, Аарон задал тебе вопрос, – бросил Горст с гадкой ухмылкой. Старший секутор не сводил взгляд с трепыхающегося в петле человека.
Люди барона Ланге вывели коней на дорогу, и старший помахал рукой выжлятникам:
– Удачи на промысле. Помяните слова этого осла, мы берем, что захотим, и не спрашиваем.
Оба захохотали. Оба приняли предостережение повешенного за комплимент их работе.
Мир потемнел, и что-то вдруг вытянуло из него весь воздух. По телу Эвжена гуляли судороги. В сумерках собственной смерти он вновь увидел отца и отчетливо услышал слова о том, что будет, если они принесут жертву лесному колодцу. Он увидел Золотой месяц, а следом услышал оглушительный хлопок прямо над своей головой. Земля ударила его со всей возможной силой. «Ты получил свою удачу, – раздался в его голове голос Хозяйки, – а теперь беги и помни, что я бываю добра».
Он нашел в себе силы и поднялся с земли. Он даже смог открыть глаза, и, несмотря на гудящую голову, услышал чертыхание его палачей и громкий хохот выжлятника Горста. Не раздумывая, Эвжен рванул прочь с дороги.
– Секуторы, помогите изловить убийцу!
– Болваны, – хохотал Горст. – Идиоты, – он хватался за бока и хохотал, хохотал и хватался за бока. – Беги, парень. Беги! Ты – не моё собачье дело, а эти ослы – не твоя головная боль! Будь умнее и не возвращайся!
– Что ты ржешь, падла?! – гаркнул человек барона Ланге. – Именем барона приказываю помочь в осуществлении правосудия, а иначе… – он не успел договорить.
Горст перестал смеяться, а его люди извлекли из ножен мечи.
– Я не слышал приговора, и Отец Переправы не слышал. В чем виноват этот человек? За что его пытались повесить? Ослы. Приговор всегда должен быть озвучен, – Горст сплюнул и подал знак своим людям. – Поехали отсюда, парни. Своих дел по горло.
Тем светлым осенним утром шестеро мужчин разошлись, кто куда. Люди Горста отправились в Подлесок, Эвжен навстречу спасению, а люди барона Ланге за Эвженом.
Заметки виконта Августа Рохау (Путешествие в Оддланд)
Воспоминания о Рябицком монастыре
Безмерно благодарен судьбе за ураган, настигший меня у самых врат Рябицкого монастыря. Ах, что бы я делал, окажись мой рысак чуть менее проворен, а отец-настоятель Абель чуть более жестокосерден. Вымок бы до нитки, доложу я тебе, а там и до встречи с Отцом Переправы рукой подать. Оддланд с его климатом – не лучшее место для человека с больными легкими, хотя Нортмарские лекари и уверяли твоего покорного слугу и по совместительству хозяина сего дневника в целебных свойствах воздуха Нортмарской провинции. Не буду о дураках и дурацких советах, ибо дневник сей и без того пропитан изрядной порцией яда. Не буду об аскетизме, который я испробовал сполна, пребывая в стенах из красного кирпича, стенах, знавших несчетное число тайн, помнивших внушительное количество изломанных судеб и гнева местной аристократии. Ты, дорогой мой приятель, когда-нибудь видел Рябицкий монастырь? О, чудесное место. Древнее, как королевская власть, и незыблемое, словно воля помазанника Отца Переправы.
Монастырь, окруженный холмами, расположенный под тяжелым саваном неба, подверженный нападениям регулярных дождей. Теперь я с трепетом вспоминаю путешествие за пролив Святого Антония, но приключение, которое мне довелось пережить, и до сего дня волнует мое сердце. Не стану утомлять тебя, пересказывая шелест рябиновых листьев и клекот парящих над полями соколов. Все это ты можешь найти в великолепных стихах оддландских поэтов.
В тот ненастный вечер, вкусив скудной трапезы, я пил кислое вино в монастырской библиотеке, чем, наверняка, оскорбил серых братьев, но не будем об этом. Отец Переправы осудит меня, а я покаюсь. В тот страшный для истово верующих Нортмарцев вечер я имел честь познакомиться с братом Габрисом. Вот уж поистине одаренный человек. Я говорил это тогда, говорю и сейчас, что место ему в Королевском Университете, но никак не в монастырских застенках. Взгляд его должен был касаться книжных стеллажей, а не выцветшей стенной росписи, что застала самого Одда Бауэра, при всем моем уважении к славной памяти этого храброго аристократа. Теперь, должно быть, брата Габриса уж нет в живых, да и дело его, как я слышал, предано анафеме. Судьба – злодейка.
В желудке моем погибала пресная каша, в руках моих была незамысловатой работы кружка, а в ней вино. Все это ты уже знаешь. Никогда не умел облекать собственные мысли в более лапидарную форму. Я пил, а мой новый знакомый скрипел пером, переводя на человеческий язык каракули, коими были испещрены глиняные таблички, извлеченные из древних оддландских курганов. Мое любопытство, мой пытливый ум! Каким же ударом было для моего самолюбия то, что брат Габрис не позволил мне ознакомиться с результатом его трудов…
Далее шли часы уговоров, спор с отцом Абелем, перетекший в пополнение монастырской казны. Не стану утомлять тебя этим, ведь сейчас преследую иную цель. Я хочу рассказать о том, что перевел славный брат Габрис, то, что было мною прочитано и впоследствии подверглось церковному запрету. Начну по порядку.
Ни для кого не секрет, что до появления в Оддланде герцогской власти край сей уже знал людей и, более того, пережил их. Мы знаем, что канувшие в безвременье превыше иных тварей дикари почитали некую Царицу с тем же рвением, с которым и мы, просвещённые люди, почитаем Отца Переправы и саму Серебряную Реку. Только ли от того, что люди прошлого почитали иное божество, их культура подверглась уничтожению? Нет, друг мой. Боюсь, что мой серый приятель обнаружил в этих табличках нечто такое, чему нет места в современной истории.
Друг мой, я внимательно выслушал брата Габриса и то, что он рассказал мне, я должен обдумать, а уже потом с холодными умом и сердцем записать в свой дневник. Мой серый приятель открыл нечто такое, что способно изменить представление об Отце Переправы, об этой клятой Царице и… Нет, пожалуй, я все еще пребываю во власти чувств. Позже. Значительно позже.
Я поклялся брату Габрису хранить тайну, ибо раскрытие оной поставит его жизнь под угрозу. Разумная просьба, и я с грустью и легким флером тоски обязался исполнить его волю. К счастью, он не обмолвился ни единым словом о том, как мне поступать с этими волнующими душу тайнами после того, как Отец Переправы примет душу серого брата в свои объятия.
Глава 3
Жертва
(Вит)
1
В начале лета он остановился в деревне Ивы. В начале лета ему казалось, что Ивы – очередная отсечка, очередная пройденная лига, одна из многих деревень, что останется за его прогнувшейся под тяжестью прожитых лет спиной. Вит всем сердцем хотел запомнить этот день. Он сидел на низком песчаном берегу, и, улыбаясь, глядел на жизнь, дышал жизнью и благодарил за нее Отца Переправы. Под жизнью он понимал детский смех, плеск воды и барашки мыльной пены. Вдалеке, выше по течению Хельги, он видел рыбаков. Зрение было не тем, что прежде, и потому приходилось щуриться. Все это было жизнью, и её воды несли Вита словно щепу, словно сорвавшийся с дерева лист.
– Три лодки, – сказал он и облизал обветрившиеся губы. Привычка, за которую прежний хозяин бил его, называя собакой. Он так и не избавился от нее, но теперь она никого и не раздражала. – Сети ставят?
Мальчишка, который прежде помогал мельнику, сидел рядом и, насаживая на хворостинку слепня, поднял голову:
– Да, голытьба из Подлеска.
– Почему голытьба?
– Все мы голытьба, – ответил мальчишка, – родились голытьбой и голытьбой издохнем. Так матка говорила.
Старик улыбнулся:
– В Нортмаре нас называют чернью.
– А тут мы – голытьба. Чернь – обидно, а голытьба хорошо звучит.
– Ты просто привык к этому слову, – старик старался не смотреть на изувеченную кисть мальчугана. Увечье не мешало тому измываться над слепнем, а вот к тяжелой работе он был непригоден. – Главное помни, что Отец Переправы не разделяет людей по масти, но любит тех, кто не противится судьбе и принимает как должное даже самое паскудное существование.
– Голытьба – не паскудно. Чернь, да. Если бы я родился черным, пошел бы в разбойники и жил бы на широкую ногу. Имел бы пояс, дубину и коня. А еще… Еще бабу бы украл красивую.
– И чтоб ты с ней делал?
– Не знаю. Бабы конечно дуры, но батька говорит, что баба нужна обязательно.
Женщины, занятые стиркой белья, затянули очередную песню.
– А в Подлеске рыбалят?
– Да. Сети ставят, тем и живут.
Мельница на воде и курящийся со двора дымок. В жару люди тянутся к реке, и в этом старик видел простую истину – река дарит жизнь, и не важно обычная она эта река или Серебряная.
Старик Вит получил свободу лишь на старости лет. Одинокий человек, посвятивший жизнь служению ненавистному хозяину. Вдовец, отец мертворожденной дочери. Поводы ненавидеть жизнь у него, безусловно, были, но сердце Вита всегда было открыто добру, а Оддландская миссия церкви Серебряной Реки стала для него шансом сделать что-то доброе, важное, и, как он считал, необходимое для людей, Отца Переправы и, в первую очередь, для самого себя.
Деревня Ивы не была богатой, но староста мог позволить себе приютить странствующего проповедника, не ожидая ничего взамен, не прося ни единой кроны. По разумению старосты Вит давал им куда больше, чем сам мог представить. Вечерами вокруг старика собирались люди и с интересом слушали истории о путешествии через пролив Святого Антония, о положении дел в Нортмаре, к которому, вопреки ощущаемой всеми отстранённости, принадлежали и Земли Одда Бауэра. Вит до темна мог рассказывать о Серебряной Реке и проводнике людских душ. Всякий в Ивах относился к старику с теплом, и всякий получал тепло взамен.
2
Это случилось одним из вечеров, когда Вит в окружении деревенских с упоением вещал о том, в чем, как ему казалось, он разбирался.
– И вышел Отец Переправы на Угольный Брег, и возопили души. Любви, тепла и заботы отцовой алкали они, ибо тяжек век на Угольном Берегу.
Люди, изможденные тяжелым трудом, слушали и внимали.
– И что же сделал Отец Переправы? – Вит развел руки и закрыл глаза.
– Сжалился, – ответил хор голосов.
– Протянул руку к грешным по природе своей! – воскликнул старый проповедник и подал руку мальчишке, с которым разговаривал днем. – Ежи, дай мне свою руку.
Отец мальчугана был суровым и сдержанным человеком, но в вопросах веры безоговорочно доверял духовным наставникам, даже в тех ситуациях, когда у него откровенно вымогали крону-другую.
– Иди, Ежи, не боись, – он подтолкнул сына к старику, а сам подумал: «Может и моего сопляка в церковь отдать. Может к Виту его пристроить? При обрядах с него выйдет больше толку, нежели при мельнике».
Проповедник засучил рукав, и взгляды каждого обратились к изувеченной ручке Ежи.
– Кто-то скажет, что это клеймо! Лжецы назовут уродством!
Мать Ежи громко охнула, но супруг успокоил ее, положив тяжелую ладонь на плечо. Он знал, что подобные речи всегда начинаются с чего-то пугающего и обидного, но заканчиваться имеют свойство хорошо. Ежи виновато опустил голову.
– Кто сотворил с тобой такое?! – сгущал краски Вит. – Иные скажут, что Отец Переправы, но то лжецы и хулители!
– Собака, – прошептал мальчик, и на его глаза навернулись слезы. – Я фигурки на реке нашел, а Ворчун укусил прям за руку. Я д-де-де, – мальчик начал заикаться, но Старик опустил его руку и почти по-отечески пригладил кучерявые волосы готового разрыдаться мальчишки.
– Иди к родителям, – прошептал проповедник, но, повысив голос, продолжил, уже обращаясь ко всем присутствующим. – От обиженных, от убогих, от израненных и сломленных может отвернуться лишь каменное сердце! Каменное сердце, но не Отец Переправы! Великий паромщик окинул взором своим Угольный Берег и увидел сотни, тысячи, тьму! Тьму несчастных, втоптанных в грязь и ставших грязью душ! А после обратил он взор свой в Серебряные хляби и увидел путь сквозь хладные воды.
История о том, как Отец Переправы перевел первых людей на Озаренный берег, была любима чернью или, как говорили в Оддланде, голытьбой. Вит мог рассказывать её без устали и с упоением, но тогда разумом его завладела совсем другая история. Весь вечер он размышлял про себя, что за фигурки нашел мальчишка, и почему собака изгрызла руку Ежи, оставив тому лишь два здоровых пальца.
3
Ежи уже спал. Взрослые ждали, когда он уснет, чтобы лишний раз не вскрывать старые раны.
– По весне река Хельга вышла из берегов и подмыла берег. Там, чуть дальше Подлеска, – отец Ежи задумался, почесал бороду и продолжил, – рыбаки говорили, что аж пещеру намыло. Кто знает, может сами по тихой грусти выкопали, только на кой леший оно им надо. Ладно бы холодную хотели сделать, чтоб рыбу там держать, прежде чем люди барона за ней приедут, но там с полдня вдоль берега идти по солнцепеку. Короче, я верю, что пещеру ту река намыла.
Вит отхлебнул пива и кивнул в знак того, что понял, о чем толкует его собеседник. На деле он понимал мало.
– Золото могли искать? – поинтересовался проповедник.
– Да и по сему некоторые верят, что мужичье из Подлеска все-таки копало там,– мужик задумался, нахмурил лоб и продолжил, – да, думаю могли. Иной раз тут такое случается. Хельга через горы течет, да и земля богата миреналами.
– Минеравами, – поправил его Вит, припоминая, так ли говорили ученые мужи, приходившие в былые дни к его хозяину. – Ты был в той пещере?
– Бывал, да. Холодрыга, даже в самый зной. Говорили, что потеха там. Ничего потешного, Отцом Переправы клянусь. Дух там смрадный какой-то стоит…
– А при чем тут Ежи?
– Река намыла берег, в реке разное начали находить. То заколка, то монетка чудная, с дыркой по центровине. Вот Ежи и нашел там свои деревяшки. Игрался с ними, а потом домой принес. Резьба топорная, я лучше режу, но мальчугану нравились, а мы… А мы и ладно, пусть играет. Только вот Ворчун наш, – мужчина тяжело выдохнул. – Собайка добрая была. За четыре лета, что жила, хоть бы набрехал на кого... Как дед ворчал, да и только. А тут как увидел Ежи с этими человечками да как набросился. Еле оттащили. С пальцами отгрыз… Сукин сын, чтоб его черви жрали…
– Очень странная история… Все, что добыто в реках, благословлено Отцом Переправы.
– Так-то оно так, но горе семье это благословение принесло.
– Думаю, что в Ворчуна вашего Угольная тварь вошла, – Вит говорил это на свой трах и риск. За пугающие истории проповедников могли избить, и случалось так, что били. Но, видя понимание в глазах собеседника, он все же продолжил. Старик не мог знать, что отчасти был прав. – Те, кого Отец Переправы оставил на том берегу, посчитал недостойными и не повел за собой на Озаренный берег.
– А такое возможно? Наши в угольных не верят. Гутарят, дескать ентих монстров сочинили, дабы монетку с нас выцарапать.
– Отцы церкви считают, что да. Если вселиться в человека им не под силу, то зверье Угольным тварям вполне по зубам. Когда сука, породившая Ворчуна, ощенилась, щенят окунали в реку?
– Да нет вроде, – мужик почесал голову, а его баба, прежде внимательно слушавшая, прошептала. – Да кто же его знает… Он же приблуда был.
– Выкинули ли вы те фигурки? – поинтересовался старик. – Или от воды дерево сгнило?
– Да нет, храним. В сундуке лежат.
– Могу я взглянуть на них? - он не знал, зачем задает этот вопрос, но какая-то часть души Вита требовала найденных в реке фигурок. – Это важно...
Баба встала с лавки и, подойдя к сундуку, извлекла тряпицу, в которую были обернуты находки. На мгновение ей показалось, что отбрасываемые очагом тени замерли, но то было лишь мгновение, и баба прогнала пугающие мысли прочь.
– Вот, глядите. Как будто только вырезали.
– И правда, – буркнул Вит себе в бороду, – словно и не лежали в воде.
Он не мог отвести глаз от трех вырезанных из дерева человечков. Все они с легкостью помещались в ладони и поблескивали в тусклом свете, едва различимо подрагивая.
– Ежи считал, что они потешные, – произнес отец сопящего на лавке мальчугана, – только вот чем потеха обернулась.
Старик сжал фигурки в руке и понял, что знает имя каждой из них. Осознание пришло само собой и не испугало Вита. «Наверное, видел нечто подобное в доме прежнего хозяина», – подумал он, а вслух прошептал:
– Это Возлюбленная, Покинутая и Скорбящая. Могу я оставить их у себя? На память о Ежи, само собой. Освободить их надобно. Устали Сестрички в дереве спать.
Родители изувеченного мальчика что-то ответили, затем о чем-то спросили, но Вит уже не слушал их. Старик внимал голосам фигурок и понимал, что прежняя жизнь бродяги подошла к концу.
– Так много нужно успеть за лето, – произнес он. – Говорят, что у вас в лесу холм есть. Это так?
– Так. В самом центре полянки. Холмом назвать сложно, скорее холмик. А что?
– Говорят… – Вит чуть было не обмолвился о том, кто именно ему это говорит, облизал пересохшие губы и продолжил, – говорят, что у Вас есть инструмент для рытья земли. Это так?
4
– Как тебя зовут, сынок?
По щекам мальчишки двенадцати лет от роду катились слезы. Безумный старик не связывал его, не издевался над ним, не бил, но дал понять, что если он хочет жить, то уходить от костра будет не самой лучшей идеей.
– Пиотр, – его голос дрожал. – Дедушка, отпусти меня.
– Ты сам пришел ко мне, – ухмыльнулся старик, – куда же ты собрался теперь?
Здесь, на поляне, было что-то помимо него и старика. Это что-то скрывалось в ночном мраке, этим чем-то были пропитаны скрипучие кроны сосен, и это что-то заткнуло клювы ночным птицам. Возможно, именно эта сила разбудила мальчишку посреди ночи и заставила прийти в лес, разыскать в этом лесу человека и сесть напротив огня. Все это произошло будто бы во сне, и, пробудившись, Пиотр был в ужасе.
– Умоляю, – прошептал мальчик, – Великий Отец Переправы, сбереги меня.
Так говорила его бабушка, так говорит его мать. В трудный час принято обращаться за помощью к Отцу Переправы и Пиотр обращался, но по пустякам. Он просил подвести рыбу ближе к берегу, прогнать грозовые тучи, и чтобы отец не порол его за шалости. Он так часто просил о чем-то Бога и теперь боялся, что утомил того своими пустяковыми просьбами.
Старик удивленно поднял густые брови, и свет костра заиграл в его мутных, напоминающих рыбьи глазах.
– Не упоминай этого имени, Пиотр. Не оскорбляй присутствующие здесь силы, а иначе, – старик погрозил ему пальцем. Голый, вымазанный грязью и безумный человек, – иначе я накажу тебя.
В свете огня мальчишка видел старый, покрытый копотью котел, и, Отец Переправы, какая же здесь стоит вонь! Смрад впитался в каждую травинку, в каждую сосновую иголку. Неподалеку от котла лежал инструмент. Кирка, лопата. Старик, должно быть, трудился здесь, и, проследив направление взгляда своего гостя, он ухмыльнулся в седую, позабывшую о гребне бороду:
– Это был праведный труд, сынок. Я хорошо поработал.
Безумец замер, огляделся по сторонам и вслушался в мертвенную тишину леса.
– Да, Сестры. Это честь для меня. Я так рад, что освободил вас из дерева. Я так рад, что именно в эту ночь сей Холм обретет смысл, – пауза. Пиотр вслушивался в каждое слово безумца, в его хриплое и сбивчивое дыхание. – Я не прошу награды, ведь само служение уже является наградой, – он уставился в темноту, говорил с ней, и, кажется, тьма отвечала ему.
– Дедушка.
– Заткнись, – захрипел старик, – не смей открывать пасть, когда говорят Сестры! Иначе, – он опять поднял указательный палец вверх и добавил, – я выбью тебе все зубы. Чтоб ты усвоил урок. Сестры, вы же не против?
Пиотр закрыл руками лицо. Всем сердцем он желал одного, чтоб его отец оказался здесь. Да, Ансгар бы показал этому выродку, каково это пугать детей. Безумец не приблизился к нему ни на шаг, но Пиотр, сын уважаемого в Подлеске человека, знал – у безумцев очень короткое расстояние между словом и делом. Отец учил его не показывать собственный страх. Это был хороший совет, но сейчас от него не было проку.
– Сестры не против, – улыбнулся старик, – но ты толковый мальчик. Ты послушный мальчик. Погляди сюда да не боись. Погляди-ка на то, как славно я поработал. Это был славный труд, Пиотр, – он указал на яму в центре поляны. – Не идеально, но я наберусь опыта, обещаю тебе. Скоро сюда придут люди и принесут вторую жертву, – старик посмотрел Пиотру в глаза и, увидев в них понимание и ужас, захохотал.
– Меня зовут Вит, – представился он наконец и, усевшись напротив Пиотра, протянул руки к огню. – Успокойся, мальчик. Тебе нечего бояться. Ты же не боишься? Сестры сказали, что ты вспомнил о каком-то Ансгаре. С этого человека будет толк?
– Сам у него и спросишь, – выдавил из себя Пиотр. Угрозы давались ему с большим трудом и в менее напряженной обстановке, а сейчас он не мог успокоить дрожь в членах. – Я не боюсь, – мальчик понимал, что если не бежать сейчас, то потом может быть поздно. Осмотрев собеседника, Пиотр решил, что того не хватит сил догнать его. Но хватит ли сил у самого Пиотра побороть страх?
– Ты боишься, но ты храбрый. Сёстрам ты нравишься, а что до твоего папашки… – старик резким движением поднес палец к губам, несколько раз кивнул и продолжил все тем же спокойным голосом. – Сестры говорят, что ты думаешь о побеге. Ты ведь думаешь о побеге?
– Нет.
– Подумай хорошенько, прежде чем врать.
– Я не вру.
Старик схватил с земли камень и швырнул его в лицо Пиотра.
– В таком случае ты обвиняешь во лжи Сестёр. Грязный сопляк. Твоему папашке придётся искупать вину… Сестры хотят, чтоб было так. Ну-ну! – Вит обдал ребёнка полным презрения взглядом. – Не распускай нюни, я знаю, ты живой.
Пиотр лежал на земле, нелепо раскинув руки. Кровь сочилась из разбитой брови. Голова болела так, словно в нее вбили гвоздь.
– Можно я уйду? – прошептал мальчик. – Пожалуйста.
– Ты все испортил, сопляк. Ты все испортил. Надейся, что они не держат зла.
Вит поднялся, по привычке держа поясницу. Она больше не болела, но привычка, мать её, дело серьезное. Он медленно подошел к мальчугану и, взяв того на руки, не спеша потащил к своей яме, которую он называл колодцем.
Что-то держало мальчишку в сознании, не давало провалиться в забытье.
– Ты по своей воле пришел к Хозяйке? – обратилась к Пиотру тьма сразу тремя женскими голосами. – Ты готов отдать себя Царице?
Пиотр сумел различить в кромешном мраке три златоглазые тени, и, несмотря на заливающую лицо кровь, он встретился взглядом с каждой из них. Мальчишка, не знавший никакой любви окромя родительской, испытал новое волнующее чувство.
– Да, – наконец прошептал мальчишка, и боль отступила, – я отдаю себя по собственной воле.
Старик аккуратно поставил Пиотра на ноги и подтолкнул ближе к Сестрам, а те зашептались вновь, и голоса их сливались воедино, как сплетаются змеи в свой тесный клубок:
– Иначе ты бы и не ответил.
Пиотр полной грудью вдохнул пропитанный гнилью воздух, и лицо его просияло. Теперь он не понимал, как мог принять аромат парного молока за кислую вонь.
– Раздевайся, мальчик, – прошептал старик, – тебе нужно окунуться в материнское молоко. Прыгай в мой колодец, ты будешь первым, – Вит скрестил на груди руки, – благодаря тебе здесь будет Холм! Полный смысла Холм! – торжествовал Вит. – Ты не представляешь, как ты помог нам.
– Царица принимает твою жертву, – твари растворились в воздухе и, уходя, потушили костер.
Пиотр сделал шаг вперед, и ночь, полная ужасов, перестала существовать. Он увидел воды холодной реки, увидел Золотой месяц. Он встретился с Матушкой и утолил её голод, но перед тем мальчик слышал, как Хозяйка шепчет имя некоего Синека, услышал как обещает тому удачу в обмен на жертву. Пиотр помогал Царице призвать человека к холму и отдавал за каждое сказанное ей слово крупицу собственной жизни. Мальчишка был частью чего-то необъятного, могущественного и был счастлив, а после скрылся в холодных водах.
Часть II
Морок
Глава 1
1
Дверь избы отворилась с еле слышным скрипом.
– Здесь тоже пусто, – Аарон окинул взглядом брошенное жилище и поежился. Было что-то ненормальное во всем этом. Утром парень выскочил из петли, к обеду они обнаружили опустевшую деревню.
– Господин секутор, – обратился он к Горсту, думая, что тот не услышал его, – здесь тоже…
Нет, у Горста был превосходный слух.
– Еще что-то?
– Нет, господин секутор.
Горст любил, когда его звали именно так. Старший выжлятник любил формальности, за нарушение которых регулярно перепадало Рейну.
– Куда ж вы, сука, делись? – прошептал Горст себе под нос. Его манера разговаривать уничтожала всяческое желание говорить с ним, и дело было далеко не в том, что из-за сломанной и плохо сросшейся челюсти он говорил тихо, полностью не раскрывая рта, а в том, что каждая фраза, слетавшая с его тонких губ, не сулила, как правило, ничего хорошего. Старший преследователь всем видом, всегда и при любой возможности говорил с людьми так, словно видит перед собой груду конского каштана и ничего более. – Позови Рейна.
Взгляд Горста походил на взгляд пса, однажды попробовавшего человечину и не собиравшегося останавливаться до самого конца. Вне зависимости от того, каким будет этот конец.
Аарона прошиб пот. Он оперся о стену и потер переносицу. Голова загудела как у ветерана трехнедельного запоя, по трагической случайности оторванного от бражной скамьи. Звуки сплелись воедино. Ветер шевелил развешанные вдоль домов рыбацкие сети, в небольшом отдалении от деревни скрипели сосны и река, чтоб её за нежное, Хельга тоже шумела. На нервы Аарона давил и раздражающий голос старшего секутора. Изобилие звуков вокруг деревни и в ней. Звуков, создаваемых кем угодно и чем угодно, но не деревенскими, не голытьбой, которая и должна была создавать шум. Бабы должны были чистить рыбу, дети помогать бабам, мужики тянуть из реки сети. Работа – в первую очередь шум, а теперь Аарон чувствовал, что попал во что-то неправильное, сломанное и потерявшее смысл. Подлесок вымер и оставил свои торчащие кости, свое разложение, свою убогую простоту на осмеяние ветров, реки, деревьев. Все то, что столетиями существовало в отрыве от человека, теперь демонстрировало свою незаинтересованность в данном союзе. Аарон заскрипел зубами. Череда внезапно нахлынувших образов и давящее осознание собственной ничтожности. В ноздри ударил запах кислятины. Вонь, напомнившая верзиле давно забытый сон. Страшный сон. Сон, в котором ему задали вопрос, от ответа на который зависела его жизнь.
– Ты оглох?! – гаркнул Горст. – Первым кораблём в Нортмар отправлю к дружкам твоим.
Аарона словно окатили кадкой ледяной воды. Если бы он видел себя со стороны… Если бы мог наблюдать отстраненно, увидел бы головореза с широко открытыми, но незрячими глазами. Детину, по лицу которого крупными каплями стекает пот. Он пришел в себя быстро, вспомнил о том, что ему поручено позвать Рейна и тут же, приложив ладонь ко рту, закричал:
– Рейн, падла, где ты там?! Горст тебя видеть хочет, – наваждение отступило, но кислый смрад, проникший в его нутро, и не думал сдавать позиций.
«Молоко прокисло? – подумал он. – Или застарелый пот? Воняет казармой». Аарон закрыл дверь избы, предпочтя не разбираться в природе смрада.
Рейн появился на дороге и помахал рукой своим товарищам. Этот парень умел раздражать их обоих. Горста тем, что как бы он не пытался стереть вечную ухмылку с лица его подчиненного, сделать из него настоящего выжлятника, он всякий раз терпел поражение. Аарона Рейн раздражал исключительно тем, что не принимал происходящее всерьез и, подобно выросшему, но не поумневшему подростку, поддерживал непрекращающиеся контры со старшим.
– Господин Горст, – закричал младший из преследователей, не переставая размахивать рукой и улыбаться, – голытьбы в деревне нет!
– Я это и без тебя понял, – Горст видел оттопырившиеся карманы парня. – Ты опять на чужое добро глаз положил?
– Вы что-то сказали? Я просто не слышу.
Кривая ухмылка появилась на лице Горста:
– Сучонок. Аарон, с тобой было проще. Все свои фортели ты выкинул на родине, да?
– Аарон! – не унимался Рейн и нарочно замедлил шаг так, чтобы между ним и его старшими было расстояние в две избы. – А ну, переведи, что там Горст бубнит, не слышно ж ничего.
Вместо Аарона заговорил сам старший секутор :
– Он говорит, чтоб ты помалкивал и тащил свое гузно на разговор, – Горст сказал это громко и таким тоном, что Рейн тут же опустил руку и побежал к товарищам, поднимая вокруг себя клубы пыли.
Лето умирало. Его смерть можно было предугадать по ряду признаков. Во-первых, ветер становился заметно холоднее, во-вторых, трава, выгоревшая под лучами солнца, намекала на скорое наступление осени.
Младший из отряда остановился на половине пути. Рейн глядел поверх напарников, поверх худых соломенных крыш выше заросшего камышами берега Хельги. Его взгляд застыл между тяжелым саваном неба и уходящими вдаль полями.
– Чего ты встал, собака? – прохрипел Аарон.
Горст цыкнул языком и с силой ткнул подчиненного локтем в бок. Плотная куртка смягчила удар, но Аарон намек понял. Не многим посчастливилось видеть Рейна в деле, но эти двое видели, как умело парень обращается с луком. «Зрение, что твоя игла, – говорил Горст про младшего выжлятника, – шьет стрелами, падла, аж душу греет».
– Разглядел чего?
– Матушку твою, Аарон, – буркнул Рейн, – её и ейных кобелей.
2
Горст осклабился своей волчьей улыбкой.
– Что мы имеем? – он скрестил на груди руки и поглядел сначала на Аарона, затем на Рейна.
– Десять, а то и двенадцать человек вдобавок к одному беглому. В избах дух смрадный, – здоровяк задумался и по своему обыкновению почесал бороду.
Рейн шутил, дескать Аарону, ковыряя ногтями щеки, думается проще. Может быть, парень и был прав.
– Думаю, они ушли дня два-три тому назад.
– Брехня, – возразил Рейн.
Горст заинтересованно приподнял бровь.
– Говори.
– По всему похоже, что ушли в спешке. Уходили малыми группами и по очереди. За крайними домами я кострище нашел и косточки рыбьи. Думаю, это был чей-то утренний завтрак. И еще… Там в поле вороны вроде как.
– Вроде как, а? К холодной ходил?
– Господин Горст, да хер того поймешь. Правда, далеко очень, – парень указал туда, где за холодными водами Хельги, за поросшим камышом берегом, над уходящими за горизонт полями виднелись крохотные точки. – Это вороны. Потому, как движутся они. Пес его знает, господин Горст, – он прищурился и виновато поглядел на предводителя, – далеко очень, не разобрать. К холодной не успел ещё.
– Ладно, – Горст махнул рукой и медленно пошел в сторону берега. – Смотрите под ноги, парни. Здесь интересно.
Сперва Аарон не мог понять, что именно привлекло внимание Горста, но, приглядевшись, увидел отпечатки босых ног, вихляющие от дома к дому.
– Ночью был ливень, – размышлял вслух старший выжлятник, – худо-бедно он замызгал все, но вот этот, сука, человек, – носком сапога он указал на отпечаток ноги, – этот дружок был тут прежде нас и сразу после ливня. Поглядите-ка. Вот он от этой хибары шел. Потом к этой избе, – Горст сорвал с куста ветку и вел ей по воздуху, указывая на петляющие следы, – затем он обошел вот этот дом.
– Дом старосты, – произнес Аарон, и Рейн с Горстом вопросительно поглядели на него. Пришлось пояснять, – он больше прочих. Там люди собираются. Да и срублен он лучше прочих. Наличники богаче.
– Аарон, – прошептал Рейн, – заткнись, это и так всем ясно. Господин секутор, продолжайте.
Верзила едва заметно подвинулся к младшему товарищу и прошептал:
– Парень, я же тебе ребра помну.
– А я твоей мамке титьки.
– Не нужно так со мной разговаривать.
Звук рассекающего воздух прута. Рейн едва слышно охнул и отшатнулся, прижав к щеке ладонь.
– Вы можете хоть всю ночь друг другу наяривать, попутно втирая за матерей, – Горст ударил Рейна еще раз, но уже по закрывшей лицо ладони, бросил полный презрения взгляд на верзилу. – Аарон, зачем ты меня расстраиваешь? – в этом жесте не было злости, равно как и иных эмоций. Подобные удары отвешивает псарь своим псам и знающие толк люди называют подобное дрессурой или давлением.
Горст выбросил надломившийся прут и продолжил так, словно ничего и не случилось:
– Смотрите дальше, сучьи петли, тот, кто опередил нас...
По щеке Рейна текла кровь, а Аарон же считал, что лучше было бы Горсту ударить и его. Так сказать, за компанию. Рейн-то свое получил и, едва рубец заживет, возьмется за старое, как ни в чем не бывало. Младший из выжлятников наклонился, сорвал подорожник и, растерев его как следует, приложил к кровоточащей щеке.
– Господин Горст, – обратился он к своему нанимателю, наставнику, атаману и разом ко всем его ипостасям, – по всему похоже, что этот пройдоха не заходил в дома, а заглядывал в окна.
– Похоже.
– А зачем?
– Проверял он, Рейн, – равнодушно сказал Аарон. Обычно он радовался всем своим удачным умозаключениям, но теперь его нутро выжигало чувство стыда, и потому он понуро констатировал, – проверял, все ли ушли, или еще кто остался.
Горст пожал плечами.
– Пойдем, глянем, что он на дворе у старосты делал.
Не проронив ни единого слова, они прошли мимо коновязи, мимо крыльца с настежь распахнутой дверью. По всему было видно: староста Подлеска был человеком аккуратным, не утратившим гордости. Подлесок – бедная деревня, но не нищая. Знающие люди видят разницу. В домах царил порядок, не успевшая толком вырасти травка говорила о том, что оную регулярно скашивают. Горст видел множество деревень, и одного взгляда порой хватало, чтобы понять, с кем имеешь дело, но тут все опрятно и, если можно так выразиться, чинно. Не хватало лишь людей, но этот недостаток Горст планировал в скором времени устранить. Идя по узкой тропинке, Горст понял, чего еще не хватает в Подлеске:
– Домашней скотины в деревне нет, – буркнул он своим подчиненным и, свернув наконец за дом, остановился, и самым грязным образом выругался.
Выжлятники были жестокими людьми, занимались суровым ремеслом, и сердца свои все трое добровольно превратили в камень. Преследуя беглых крестьян, забивая пойманных конокрадов, отрубая руки ворам, покусившимся на их скромный скарб, они считали, что видели если не все, то уж точно многое. Эта клятая деревня решила, что может их удивить, и у нее, надо сказать, получалось.
Во дворе подлесского старосты стоял пустой котел, и то, что было разбросано вокруг него, заставило желудок Рейна непроизвольно сжаться. Кострище с давно остывшими углями, а вокруг по спирали были разложены тушки домашней птицы. Отдельного внимания заслуживали следы вокруг кострища. Человеческие следы, которые привели секуторов во двор, перемежались со следами копыт. Аарон толкнул в плечо побледневшего Рейна:
– Ты чего, парень?
– Вонь, – коротко ответил тот, и из его желудка полезла съеденная утром похлебка. Он более не мог говорить, и Горсту с Аароном оставалось лишь ждать.
– Не топчем тут, – равнодушно распорядился Горст. – Рейн, как закончишь марать стену, погляди на следы.
– Так вот куда вся животина из деревни пропала, – заметил Аарон. – Что за люди…
– Даже курей не ощипали, – холодно процедил Горст, – ну кто же птицу с перьями варит… Перевели, сука, продукт. Ты скоро там, а? – он обернулся назад, увидел Рейна, вытирающего рукавом куртки губы, и улыбнулся. – А теперь расскажи мне про следы.
– Я вам собака что ли?
– Хуже.
– Хуже, Аарон, может быть только твоя матушка, – младший из людей Горста привстал на колено и принялся разглядывать следы. Простое ремесло охотника, которому отец обучал его. Простое ремесло, которое пригождалось ему лишь в тех случаях, когда Горсту требовалось мнение со стороны. – Тут следы человека. Человек один был, и он топтался вокруг костра. Это… – он указал на следы копыт, – больше, чем у обычного козла, но козлиные.
– Наш дружок рогатого сношал тут?
– Аарон… – Горст вначале хотел заткнуть рот своему подчиненному, но, не выдержав, прыснул, – уж не твои ли следы?
Секуторы зашлись в припадке нервного смеха, который оборвался, стоило Рейну продолжить.
– Вот тут, – он ткнул пальцем в землю, – человеческие обрываются. Дальше наследил козел, и он был… Что за херня?
– Вот и я так подумал, – старший выжлятник нервно откашлялся и закончил за Рейна, – наш козел двуногий.
Аарон не ответил, но руку на яблоко меча положил, и этот жест выдал его волнение с потрохами.
Горст, осторожно перешагивая через узор из дохлых птиц, приблизился к двери амбара. Наклонился, подняв с земли валяющийся у порога бурдюк, и хмыкнул:
– Прохудившийся, – он отшвырнул предмет в сторону, почти к ногам Рейна, и новая волна смрада ударила в ноздри парня.
– Ну и вонь.
– О чем ты… – Горст толкнул амбарную дверь, и та, поддавшись, обнажила свое убогое содержимое. – Что ни день, то новый праздник.
Сотни, а может и больше, мух, жужжа, роились над подвешенной под самым потолком свиной тушей. Из хряка спустили кровь, в том сомнений не было, и эта самая кровь залила грубо срубленный стол, глиняный пол, разделочные доски, ножи. Одним словом, все, что можно было запачкать кровью, было ей перепачкано. Горст внимательно осмотрел стол, который их спятивший дружок выдвинул в центр помещения, прямо под тушу заколотой свиньи. Горст решил, что с его младшего подчиненного достаточно, и скомандовал:
– Рейн, пойди, поищи холодную и глянь, что с рыбой.
– Господин секутор?
Он не был слаб на желудок, не был брезглив, но смрад, который, судя по всему, не замечали его товарищи, проник к нему в ноздри и принялся хозяйничать в потрохах.
– Я в порядке. Вонь просто… – младший зажал ладонью рот и поборол очередной приступ тошноты, – …в порядке, – он украдкой заглянул в амбар и понял, что не желает спорить со старшим.
Солнечный свет, просачивающийся сквозь щели в стенах, дрожал от бесчисленного количества насекомых, наполнивших помещение.
– Иди, говорю, проверь рыбу, – Горст склонился над пучками травы. – Что это за растения, а, Аарон?
– Пес знает. На кой ляд он свинью так высоко подвесил?
– Чтоб кровь посильнее издохла, – ухмыльнулся Горст, – это как с висельниками вдоль дороги. Чем выше подвесишь, тем вернее умрут.
Аарон не оценил юмора. Того парня на дороге повесили честь по чести, а толку не вышло.
Когда старший выжлятник вышел на улицу, его взгляд снова застыл на брошенном им же бурдюке.
– Думается мне, что варево разливали по мехам. Для чего только и о какой такой вони говорил сопляк?
– В некоторых избах страшно смердит, но здесь…
– Здесь совсем ничем не пахнет, – заключил Горст, – а ведь должно, – он провел пальцами по усам и, покачав головой, словно соглашаясь с собственными мыслями, закончил, – должно, но, сука, не пахнет.
– Страшно ото всего этого делается, господин секутор. Умом-то я понимаю, что это дело рук тронувшегося выродка, только шерсть все равно дыбом стоит.
– Даже спятивший человек – это всего лишь человек. Пойдем отсюда.
3
Следы привели гончих к берегу.
Горст, пересчитав лодки, прикинул, долго ли человек сможет плыть против течения. Пришел к выводу, что если деревенские и уходили рекой, то либо на соседний берег, либо вниз по Хельге. Последнее казалось секутору до остервенения глупой затеей.
– Если бежать, то подальше от хозяина, – процедил мужчина. – Херня выходит.
На тропинку, заросшую крапивой, шатаясь, вышел Рейн. Его руки аккуратно сжимали нечто, покрытое сажей, и, лишь приглядевшись, Горст понял, что именно приволок его младший помощник. Аарон все это время безучастно смотрел куда-то вдаль. Погруженный в собственные мысли он силился вспомнить, когда же мог видеть сон, воспоминания о котором становились все более отчетливыми.
– Напиться или умереть, – прошептал он, но не был услышан.
– Рыба на месте. Просолена и ждет обоз от барона Ланге, – Рейна более не мутило, но место внезапной тошноты заняло щемящее чувство тревоги. Отчего-то Рейну вспомнилась покойная матушка, вспомнился отец, учивший его охоте. Младший из людей Горста не мог извлечь из закромов памяти ничего конкретного относительно родителей, и будь у него опыт в подобных вопросах, Рейн смекнул бы: его памятью вовсю заняты иные существа, которые извлекли её словно нечто материальное, подкололи иглами к бархату для изучения. Но ни у кого из секуторов и их современников подобного опыта не было.
Парень отмахнулся от тревожных мыслей, что от мух, и протянул свою находку старшему.
– Господин Горст, не нравится мне это.
– А кому нравится? – Горст кивнул на Аарона. – На этого глянь.
– Там у землянки… У холодной то бишь, я еще один костер нашел. Его, судя по всему, развели, чтоб от амбарной книги избавиться.
Старший поморщился и провел ладонью по обгоревшей кожаной обложке.
– Рейн, если ты хочешь от чего-либо избавиться – ты избавляешься. Много ли негорящих книг ты видел?
Если бы ситуация была менее напряженной, Рейн не преминул бы сообщить о том, что и книг, даже негорящих, он видел ничтожно мало, а эта амбарная была так и вовсе первой, которую ему довелось держать в руках. Вместо ответа он отрицательно покачал головой.
– Дождь мог костер потушить, – предположил Рейн.
– Час от часу не легче, – буркнул Аарон, наконец повернувшись к товарищам.
Старший секутор аккуратно открыл книгу. Перелистывая уцелевшие страницы, он нашел заложенную между ними веточку и облизал губы.
– Закладка? – прошептал он и, не вникая в сведения о количестве заготовленных бочек, фактах рождения и прочих ценных для деревенского старосты знаний, но бесполезных для секуторов, добрался до записей, не тронутых огнем. Горст задержал взгляд на нацарапанной углем закорючке, но особого интереса она не вызвала.
– Вот оно как, – спустя какое-то время произнес он, – во-о-от оно что.
Горст обладал весьма ценным навыком, похвастаться которым мог далеко не каждый из верноподданных короля Нортмара, а здесь, в Оддланде, умение читать делало его чуть ли не первым человеком. Горст никогда не рассказывал, как и по какой причине он оказался на Земле Одда Бауэра, а на просьбы рассказать что ни то о себе не реагировал. Однажды Аарон поделился с Рейном своими соображениями на сей счет. Если верить догадкам верзилы, Горст выходил ни то сотрудником тайной канцелярии, ни то беглым монахом. Если рассудить, то старший из выжлятников мог быть и тем, и другим сразу. Сейчас прошлое не имело никакого значения, но настоящее под гнетом прочитанного могло круто изменить ситуацию.
Старший выжлятник аккуратно закрыл книгу и возвратил её Рейну.
– В мою седельную сумку спрячь. Обмотай во что-нибудь. И коня моего заодно сюда приведи. Нечего ему траву обжирать.
– Понял, господин секутор, – равнодушно ответил Рейн и зашагал прочь, в кои-то веки не жалуясь на роль принеси-проваливай парня.
Горст и хмурый, как грозовая туча, Аарон проводили парня взглядом и, лишь удостоверившись в том, что тот не может их подслушать, заговорили.
– Аарон, – старший указал на противоположный берег реки, – приглядись вон к тем камышовым зарослям. Что ты видишь?
– Камыш примят.
– А теперь скажи мне, сколько тут лодок?
– Две.
– В Подлеске было четыре лодки. На одной наследивший повсюду выродок переплыл реку и бежал в поля. Как пить дать, в камышах он спрятал лодку. Там, – Горст махнул рукой в сторону уходящих за горизонт полей, – если я не ошибаюсь, баронство Возняка.
– Рейн же ворон там видел, – заметил Аарон, – как раз в той стороне.
– Это еще ничего не значит, – Горст вновь пригладил усы. Это нервное движение Аарон наблюдал нечасто. Не всякое дело заставляло старшего нервничать. – Положим, на другой лодке уплыли деревенские.
– Или люди Возняка уволокли их на свои земли.
– Или так. Хорошо если так, но тут тоже вопрос. В амбарной книге указано точное количество живших здесь смердов и знаешь, на одной лодке всех не перетащишь. Может кого-то и увели, а остальные в лесу скрываются?
На дороге появился Рейн. Младший из секуторов вел под уздцы черного коня.
– Хер его, сука, поймешь, что тут происходит, – заключил Горст. – Допустим, тот, кто был здесь до нас, знает больше. Допустим, это он взял лодку и переплыл реку. Его надо допросить. Этим я займусь. Предположим, что голытьба все побросала и пошла вверх по течению. Во-он туда, – он кивнул в сторону утопающего в камышах берега, – туда пойдешь ты. Без фанатизма, без глупостей. Пройдись, погляди на следы. Как начнет смеркаться, возвращайся в Подлесок. Встречаемся в доме старосты. Если к утру не вернусь, отправляйтесь к барону и докладывайте о том, что так, мол, и так... – Горст сморщился. – Вонь-то, сука, какая!
«Наконец-то и этому нос разложило», – подумал подошедший к товарищам Рейн, а вслух сказал:
– Здесь все смердит, что твоя красильня. Потом свыкнешься, и вроде перестает. Ваш конь, господин Горст, – он протянул поводья предводителю, и тот, не раздумывая, вырвал их из рук подчиненного.
– Что ты, сука, лыбишься?
Рейн не ответил, но и идиотская ухмылка исчезла с его лица.
Горст просунул мысок сапога в стремя и ловко вскочил в седло.
– До вечера, девки.
– Господин секутор, – Аарон отступил на несколько шагов назад, – с Рейном как быть?
– Пусть полы подметет, похлебку сварит, – старший секутор направил коня в реку. – Аарон, головой думай! – гаркнул Горст. – Рейн, седлай коня и давай в Ивы. Спроси насчет местных, но языком особо не трепи. Узнай, не проплывала ли вниз по реке лодка. Остальное тебе твой дружок объяснит.
Горст пришпорил коня, и тот ринулся в воду, неся на себе своего ездока. Верховой старшего выжлятника был завидным приобретением. Сильный, выносливый конь, еще в прошлом году принадлежавший оддландскому рыцарю. Горст нарек коня Задирой, но глядя на то, как лихо этот кобылин сын справляется с течением, Аарон произнес:
– Мерина бы не Задирой назвать, а Щукой или, скажем, Плотвой.
– Плотва хорошее имя, – отозвался Рейн, – а вот тебя бы не Аароном назвать, а Дубиной.
– Кончай зубоскалить, щенок. Слышал, что главный велел?
– Угу.
– Как стемнеет, встретимся в доме у старосты.
Рейн вспомнил обваренных кур, следы на вытоптанной траве, ужасный амбар и оглушительное жужжание мух.
– Мутит еще?
– Не так, как от твоей матушки.
– Про свою лучше расскажи, – ухмыльнулся Аарон, – твоя-то курва была хоть куда!
Не каждый понимал их с Рейном шуток, многие полагали, что именно они станут причиной поножовщины, но на деле все обстояло несколько иначе. Тема матерей для выжлятников не была болезненной, ибо матерей своих ни Аарон, ни Рейн не помнили.
Глава 2
1
Рейн, не отрываясь, следил за переправой Горста. Он не желал наставнику зла, но с радостью посмотрел бы на то, как лопаются ремни, и Горст вместе с седлом отдается на милость течению Хельги. Если бы Задира не справился с течением… Эти мысли Рейн отогнал прочь. Он бы зашелся хохотом, глядя на вымокшего Горста, но вот коня парню было бы искренне жаль.
Копыта Задиры коснулись илистого дна, конь захрапел и, сминая камыши, выбрался на берег.
– Лодка! – прокричал секутор. – Здесь лодка!
Аарон махнул старшему рукой в знак того, что услышал.
– Кто бы сомневался, – произнес верзила.
– Как всегда прав.
– Рейн.
– А?
Аарона что-то тревожило. Он успел расчесать щеки так, что густая растительность уже не могла спрятать покраснений. Нечто занимало Аарона сильнее, чем работа.
– Ты просто прими. Он опытнее, умнее нас с тобой. Не насмехайся над его правотой. Он говорит, мы делаем.
– Ты первый начал.
– Однажды он спасет тебе жизнь. Может уже спасал. Может статься так, что на этом самом берегу, может прямо на этом самом месте Горст протянет тебе руку помощи.
– Главное, чтоб ноги здесь не протянул… Аарон, твою мамашу, – Рейна не на шутку волновал потерянный взгляд напарника, – ты уже скучаешь по усатому козлу?
– Он говорит, мы делаем, – повторил Аарон свою мысль, – он принимает решения взвешенно, руководствуясь опытом.
Аарон переминался с ноги на ногу, а потом положил свою массивную ладонь на яблоко меча и вновь уставился на узкий, поросший камышами берег, на крутой спуск к воде, вдоль которого ему предстоит идти.
– Кто знает, что было бы, если б…
– Если б у бабки были яйца, она была бы дедом, – перебил Рейн.
– Горст тогда велел тебе не лезть на того мужика.
«Горст думает, что я не смогу постоять за себя. Думает, что я сопляк, которого можно огреть прутом по лицу. По-хорошему… По-хорошему, ему бы рожу за такие фортели разбить», – хотел было ответить Рейн, но промолчал. Аарон доносил Горсту на Рейна. В этом почти не было сомнений. Когда на ярмарке Рейн стащил со стола лавочника стеклянные бусы, Горст узнал об этом. Когда Рейн ущипнул за задницу молоденькую служанку Дидерика, мать его, Ланге и предложил той пошалить, Горст узнал и это.
– А потом оказалось, что он нож при себе имел. Если Горст говорит, – Аарон в третий раз озвучил свою мысль, но сколько тот прокрутил её про себя, Рейн не смел даже и предположить, – мы делаем, – верзила почесал ногтями щеку.
Тут-то до Рейна и дошло. Верзила городит весь этот вздор лишь затем, чтобы убедить себя в верности поставленной задачи.
– Ты совершенно прав, – бодро, даже слишком бодро выпалил он, и, подойдя ближе, младший из людей секутора Горста похлопал здоровяка по плечу. – Горст говорит, а мы, что твои псы, послушно делаем.
– Так я о чем и толкую! Надо – значит, надо. Даже если не хочется или… – поднявшийся ветер заглушил слова Аарона, но ни порыв ветра, ни шум камыша, ни шелест сетей не помешали Рейну услышать слова человека, который, как казалось младшему из людей Горста, был способен рассмеяться, глядя в лицо опасности, расцеловать смерть в её смрадную пасть, при этом не почувствовав даже чего-то отдаленно напоминающего страх.
«Или, если страх берет», – мысленно он повторил слова Аарона, будто пробуя их на вкус.
Вкус у сказанного был кислым, как испорченное молоко, как застарелый пот, как смрад, коим пропитан Подлесок.
Страх заразителен. Аарон понял, что на сей раз перегнул палку, и зашелся фальшивым, как нависшее над деревней спокойствие, смехом.
– Сучонок, – гаркнул он, – я же шучу. Седлай свою кобылу и вали в Ивы. Готов спорить на кружку круто сваренного пива в лучшей корчме Кальтеграда, что на своих двоих дойду отсюда и до заката, а потом вернусь обратно и сделаю это раньше тебя.
– Аарон.
– Чего тебе?
Холодный пот приклеил рубаху Рейна к спине.
– О чем вы шептались, спровадив меня?
– О твоей мамашке, само собой.
Теперь Аарон хлопнул Рейна по плечу и решил, что пойдет по незнакомому ему берегу и вернется обратно с каменным сердцем. Решил, что пройдет путь, который он уже проходил в своем сне. Во сне, что вспомнился ему при обходе подлесских изб. В том сне Аарона убили, но взаправду он никому не даст забрать себя, даже если Угольный Берег отправит за ним своих самых страшных паскуд.
– С нами Отец Переправы, парень, – улыбнулся он, – не обмочи штаны, не посрами Горста.
– Пошел ты.
– И ты иди, парень.
Не прощаясь, они разошлись в разные стороны.
2
Идя вдоль поросшего травой берега, Аарон цеплялся взглядом за все, что может выдать присутствие человека. Притоптанный муравейник с отпечатком подошвы сапога, сорванную с куста ветку. Он жадно втягивал воздух, стараясь различить в нем запах гари, но костром здесь и не пахло. Оставив Подлесок далеко позади себя, он наконец смог отделаться и от страха, вызываемого давно позабытым сновидением.
Выжлятник зашел уже достаточно далеко, чтобы понять одну простую истину: люди из рыбацкой деревни не проходили здесь, и успех миссии, как ему теперь казалось, зависел от Горста, при условии, что люди, принадлежащие барону Ланге, были уведены к барону Возняку или же ушли к нему по своей воле. «Но кому хватит духу бежать от Ланге? – подумал Аарон. – Всякий в Оддланде знает о крутом нраве этого человека».
В одном рыжебородый был прав, Барон Дидерик Ланге принадлежал к той породе людей, которая не умеет прощать ошибок, а тем более предательства. Старик Ланге имел буйный нрав и трех сыновей, из которых лишь одному посчастливилось остаться в усадьбе отца и рассчитывать на наследство. Его старший сын, Витольд Ланге, был хорош на полях ратной славы, но не сдержан в выпивке и к тому же прослыл известным распутником. За удаль и отвагу Витольду прощалось многое, но однажды, пребывая в изрядном подпитии, молодой баронет увел на скачки любимого отцовского рысака, где тот подвернул ногу. Наутро, явившись ко двору без коня и в грязи, Витольд был выпорот на глазах у слуг и сослан в Нортмар. Более на землях Одда Бауэра никто о нем не слышал. Младший сын барона, Гавел Ланге, служил оруженосцем у самого герцога Бауэра и после славной сечи на границе Нортмара и Белореченского княжества вернулся к отцу хромым калекой. В Гавеле отец души не чаял и на пирах бахвалился тем, что его отпрыск, как в старые добрые времена, пролил кровь под знаменами Бауэров, служба при которых научила парня держать язык за зубами и, не раздумывая, повиноваться воле старших. Существование Альфреда, среднего из сыновей барона, до сих пор считается кляксой на славной родословной Ланге. Поговаривают, именно поговаривают, ибо правды не знает никто, что старик самолично застукал своего отпрыска с конюхом и собственноручно забил насмерть обоих. Барон – суровый человек, и суров он в первую очередь к себе, а уже потом ко всем остальным. Он легко записывает людей во враги и теряет к ним всякую жалость. Людей, сослуживших ему славную службу, он щедро одаривает, а за воровство не рубит рук, как то принято, а отправляет на свидание к одноногой суке, то бишь на виселицу.
Когда Горст получил заказ на поимку беглого рыбака, Рейн обрадовался, ведь дело представлялось им плевым. Всякий сведущий в секуторских делах знает, что своим людям Ланге не вешает на шеи кольца с именем хозяина, а клеймит.
– Еще мой отец говорил, кольцо с шеи можно снять, а вот хорошее тавро содрать можно лишь вместе с кожей, – любит повторять Дидерик, и этот его подход значительно упрощает работу оддландским секуторам.
Аарон остановился и, задержав дыхание, привстал на колено. Он не славился особой зоркостью, но без ошибок определил, что в этом месте некто притоптал осоку. Речь не идет о тропинке, этот некто прошел здесь лишь раз.
«Кто-то вышел к воде», – сообразил Аарон и, оглядевшись, понял, что этот некто спустился на берег со стороны поросшей кустами возвышенности.
Под громкий крик чаек Аарону пришлось выбрать, в какую сторону идти. К воде или от воды. По-хорошему нужно осмотреть все, но теперь свой сон он трактовал как предзнаменование и знал, что готовиться следует к худшему. Рейн частенько отпускал шутки в сторону его легковерности, но суеверный человек – не дурак, суеверный человек – осторожный человек.
В реке по-прежнему плескалась рыба. Он уже собирался направиться в сторону возвышенности, чтобы с неё осмотреть за одно и берег, как вдруг услышал позади себя шепот. Ни плеск воды, ни шум камышей и ни дыхание ветра. Именно шепот.
Поганое чувство. Словно он уже видел это место, будто был здесь, и, проложив путь сквозь осоку, потом через непроглядную стену камыша, однажды он уже выходил к воде. Однажды он уже пережил все это. «Тебе дан выбор, – прозвучало у него в голове, – хорошо подумай».
Если бы Аарон оглянулся назад, то увидел бы, что прямо сейчас он отбрасывает не одну, а сразу четыре тени, и три из них медленно, подобно змеям, движутся вокруг его шеи.
Аарон вытер со лба испарину и пошел на шепот, как на зов, но теперь в иной роли. Во сне Аарон стал безвольной жертвой, тупой марионеткой, принявшей предложение и горько за то поплатившейся.
Едва уловимый смрад вновь вплелся в пропитанный сыростью и запахами тины воздух. Вновь проник в нутро выжлятника. Сон и явь наложились друг на друга, как две части полотна, изукрашенного топорным шитьем, изуродованного жестоким сюжетом.
Сокрытая зарослями камыша, у самой воды, его ждала женщина с волосами цвета осенней листвы, с рогами, выглядывающим из-за её плечей угольно-черным полумесяцем. Ждала во сне или ждёт сейчас? Сон и явь наложились друг на друга, но Аарон больше не задавался вопросом, для чего пробирается к воде, не обращал внимания на усиливающийся смрад. В одном он был уверен на все сто – в хорошо заточенной стали.
Он закрыл глаза и увидел венок из горящих осенним пламенем листьев, увидел тонкие пальцы, едва касающиеся водной глади. Память детально обрисовала ему незнакомку. На мощной шее Аарона выступили вены. Он знал, чем кончился тот сон, не помня, как давно он его видел и видел ли его вообще. Женщина была у воды тогда, она находится у воды сейчас. Ждет его.
Аарон знал, что её платье расшито не так, как принято в Нортмаре, не так, как женщины Оддланда обычно украшают одежду. Выжлятник знал, что женщина подобно древним жрецам выкрасила в алый половину лица, и знал, что никогда прежде не видел и более никогда не увидит украшений затейливее тех, что носила и носит незнакомка.
Верзила зажмурился и вновь увидел женщину. Она не смотрела на него, но знала, что он рядом. Между ними была связь, и человек секутора Горста видел её в былом кошмаре.
Никто прежде не сталкивался с колдовством. Никто не бывает готов к встрече с ним. Те, кто пойдет этой дорогой после Горста и его людей, научатся ставить под сомнения собственные воспоминания и отделять правду ото лжи, но сейчас каждый выжлятник шел навстречу собственной погибели и не осознавал одного: все решения уже приняты без их согласия, все кости брошены на стол и агнцев для заклания определили без ведома самих агнцев.
Женщина гладила воду черными, как сажа, пальцами и все нашептывала слова незнакомой Аарону песни.
С её тонких губ не сходила усмешка.
– Подойди ближе, – прошептала она низким голосом, – тебя мучит жажда, так напейся вдоволь из моей реки. Прими мою любовь, и я дам тебе то, чего ты так сильно жаждешь. О твоём преступлении забудут, Пауль. Тебе не понадобится скрываться от прошлого. Или прими смерть от рук тех, кто принял меня, мою власть и мою любовь. Что выберешь?
Из-за голенища сапога выжлятник извлек нож. Он не привык чего-то бояться, а если до такого доходило, не имел привычки отступать.
Медленно и почти беззвучно Аарон пробирался вглубь зарослей. От воды тянуло илом и сыростью, а её плеск становился громче. Выжлятник аккуратно перешагнул глиняный кувшин, не сомневаясь, что здесь его оставила та женщина с тонкими и, как лед, холодными пальцами. «Хорошо, что заметил», – подумал Аарон и пошел дальше, а кувшин, присыпанный сорванной осокой, так и остался лежать позади него.
Сквозь камыши он увидел её. Сидящую у воды, напевающую свои песни. Все это Аарон уже видел и знал, что будет дальше.
– Что же ты прячешься? – спросила женщина. – Ты хорошо подумал над ответом? У тебя было достаточно времени.
Человек секутора перехватил рукоять ножа поудобнее и ринулся на незнакомку. Однажды она уже утопила его в Серебряной Реке. Аарон не привык бояться, и тем, кто его напугал, он никогда не давал спуску.
Кричали чайки. Нависшее над землями Дидерика Ланге солнце клонилось к закату. Аарон стоял в воде, и его сапоги увязли в иле по самую щиколотку. Смрад резал глаза. Аарон не обнаружил никого кроме утки со свернутой шеей, по мокрым перьям которой вовсю ползали насекомые.
– Сука, – произнес он, – что происходит?
За спиной Аарона в непроглядных зарослях камыша с характерным хрустом проломился прикрытый осокой кувшин.
3
Тридцать шесть лет Горст топтал землю и жадно втягивал ноздрями воздух Нортмара, а затем и Оддланда. На тридцать седьмом году жизни секутор имел в своем распоряжении грамоту с оттиском перстня Одда Бауэра, сорок крон, хранившихся в банке Кальтеграда, седло, меч и двух ослов в подчинении. О последних он говорил всякий раз, стоило кружке пива угодить к нему в руки, а ослиной моче, по ошибке принимаемой в Оддланде за пиво, покрыть пеной его усы. За глаза он клеймил Аарона и Рейна ослами, ишаками, а иной раз и хуже, но считал ли он своих людей столь никчемными?
Те, кто по своему скудоумию называли себя друзьями Горста, в один голос бы поклялись, мол да, так и так, и еще по-разному выходит, дескать секутор Горст, чтоб его матушке земля была медом, а вкушаемая в загробной жизни пища пухом, взял на работу болванов, ибо кто же в здравом уме согласится на такую работенку? Иное мнение было у людей, считавших Горста своим врагом. Известно, что не бывает ближе друга, чем враг, и о враге своем полагается знать столько же (а может и более того), сколько о себе самом. Для сведущих людей Горст был хорьком или же лисом, что проникает в курятник и душит там беззащитных, ослепленных ночным мороком кур, и что делать с хорью или же лисом, ни для кого не секрет. Враги секутора слушали байки его «друзей» и про себя, ухмыляясь, думали: «Если Аарон и Рейн такие бараны, то какого ляда Горст еще не целует землю, лежа в канаве?».
Те, кто наводил справки и покупал у нортмарских спекулянтов информацию, быстро приходили к выводу: Горст далеко не идиот, и людей себе он взял отнюдь не последних. Многие после получения заветной информации принимали решение прекратить поиски матерого выжлятника и проглотить обиду, многие, даже располагая фактами, не могли отследить секутора, хотя тот и никогда не прятался, а некоторые (из числа твердолобых болванов, для которых месть – отдельная форма фетиша) и по сей день лежат по лесам да болотам. Что же узнавали эти без меры любопытные люди? Лишь то, что никто и не думал скрывать.
Пауль Штейн был известен в Нортмаре, как Резчик с Седой кручи. Это прозвище редко упоминалось в песнях менестрелей, ибо сердца последних охочи до подвигов как ратных, так и куртуазных. По иронии судьбы кнехт Штейн посвятил свою жизнь именно ратному делу и, если бы не случай, произошедший на востоке Нортмара, глядишь, и имя его не было бы втоптано в грязь. Горст отыскал командира отряда ландскнехтов там, где никто бы не смог накинуть хомут на шею Пауля Штейна.
То было во время одной из многочисленных междоусобиц, нареченной современниками «Куриной возней». Войска герцога Адлера (на гербе его был изображен алый орел, летящий над белым полем) били ополчения и наймитов герцога Тауба (белый голубь над голубым полем). Отряд Пауля Штейна хитростью взял укрепления Адлеров на Седой круче и отчаянно пытался удержать, надеясь на подкрепление со стороны союзников. Говорят, что кнехтов Штейна пытались перевербовать, и принято считать, что сержанты Штейна убеждали своего войсководителя встать под знамена об алом орле. Поговаривают, что уговоры сержантов возымели успех, и ландскнехты сговорились отворить ворота да опустить мост с первыми лучами солнца. Утром осадившие замок войска не получили сигналов от подкупленных бойцов и штурмовали Седую кручу, не встретив никакого сопротивления. Ходит молва, мол Пауль Штейн собственноручно перерезал глотки всем ренегатам, и, дабы тем было не одиноко плыть по Серебряной Реке, Штейн отправил к Отцу Переправы и пленников.
Желающих вскрыть глотку дезертировавшему ландскнехту было не мало, но тот пребывал в добром здравии.
Горст подозревал, что у Пауля, который теперь звался Аароном и готовился стать самостоятельным Оддландским секутором, были подельники. Аарон молчал, предпочитая даже не думать о тех временах, когда его жалование за день было кратно трем неделям работы крестьянина в поле.
Секутор никогда не забывал, кем был его подельник, но сейчас его мысли были заняты иными материями. Он отогнал от себя воспоминания, как баба отгоняет со двора приблудившуюся кошку и, полоснув бока Задиры шпорами, пробурчал нечто нечленораздельное себе под нос. Стоило его ганзе заявиться в Подлесок, ступня, которую он стоптал еще в молодости на маршах, покрытая мозолями сука, перестала болеть. Было в отсутствии боли нечто ненормальное, нечто необъяснимое, а возможно даже ирреальное.
Старший выжлятник, пришпоривая коня, оставил позади себя берег Хельги, расплывающиеся очертания Подлеска и своих людей, коих называл ослами всякий раз, когда кружка пива попадала к нему в руки. Он не сводил глаз с дальнего холма, над которым, по мнению Рейна, кружили вороны. «Конные Возняка поймали беглецов раньше нас, – думал он, – придется срезать клейма с трупов». Смрад, который он ощутил всем своим нутром, покидая Подлесок, преследовал его. Так ему, во всяком случае, казалось. Было в этой вони нечто схожее с иным смрадом, который ему также довелось вдыхать, но в отличие от Аарона навеваемые воспоминания не тревожили Горста. В какой-то степени он вспоминал поля, устланные трупами, с трепетом. «На «добрых войнах» жертвы угодны Отцу Переправы», – так ему объяснили еще в молодости, и потому каждой срезанной с кудлатой башки язычника из Белореченских княжества косичкой Горст гордился.
Выжлятника тревожило лишь одно. Не так давно он стоял на берегу и беседовал с Аароном, не так давно в его внутренний диалог вклинились еще несколько голосов. Шепот, заставивший Горста обратить внимание на камышовые заросли, подсказавший, что в них спрятана одна из лодок. Старший выжлятник не делал выводов, основанных на догадках, но здесь, ткнув пальцем в небо, поймал нить, взял след и теперь шел по нему, зная, что не успеет вернуться в Подлесок затемно. Чувствовал, что на эту ночь у него другие планы, но увы не мог найти ответ, какие именно. Он никогда прежде не видел Аарона в таком состоянии, а раздрай Рейна…
Состояние Рейна тревожило его по-настоящему. Сын охотника, толком и не помнящий лица матери. Сын несчастного, приговоренного к подвешиванию за ребро. Преступление, которое мог совершить всякий человек, хоть раз повстречавшийся с голодом.
Горст выкупил Рейна, и то был не первый случай, когда секутор пользовался даденной ему самим Оддом Бауэром грамотой, но впервые он сделал это не ради собственной выгоды. Так он говорил самому себе и, разумеется, врал. Выкупить человека, приговоренного к каторге – то же самое, что подобрать полудохлую дворнягу и, выходив ее, оставить при себе.
Отец Рейна занимался браконьерством и за то был приговорен к долгой, полной мучений смерти на столбе близ принадлежащей его феодалу дубравы. Он учил сына бить без промаха, и пущенная Рейном стрела прошила сердце, подарив старому охотнику быструю смерть. Рейн не пытался сбежать н предпринимать отчаянные попытки сжечь тело родителя.
4
Грай ворон смолк, стоило Горсту спешиться. Выжлятник привязал уздцы коня к торчащей из земли коряге.
– Жди, – коротко бросил он и, прежде чем подняться на холм, расшнуровал седельную сумку.
Сопляк не подвел его. Вода не добралась до найденной в кострище книги, но теперь Горст задумался над тем, что мог погубить столь ценный документ. «Вода могла запросто наполнить сумку до краев, и тогда, следуя закону подлости, самая ценная запись непременно бы погибла», – секутор хмыкнул в усы и обратился к коню:
– То, что не горит, можно утопить, а ведь эта запись, одна, сука, запись, освобождает нас от работы.
Если бы он обернулся к холму. Если бы его мысли не были прикованы к перепачканной сажей, но по удачному стечению обстоятельств не тронутой огнем странице, выжлятник увидел бы замерший на холме силуэт. Горсту бы пришлось щуриться, а слепящее солнце причинило бы глазам боль, но тем не менее он бы знал, что здесь, в сердце Оддланда, в отдалении от поселений как Возняка, так и Ланге, он не один.
Уверенность в том, что его парни найдут беглых (а беглых ли?) крестьян, угасала. От уверенности в том, что и он сам вернется в Подлесок, не осталось ни единого следа. «Книгу надо уничтожить, – подумал Горст, – все надо оставить как есть».
Руки секутора задрожали, и Задира, пристально наблюдавший за своим ездоком, принялся взрывать копытом землю. «Волнение и страх – зараза, и хуже них может быть только тиф, оспа и черная смерть», – так говорил Горсту не последний в его жизни человек.
– Книгу надо уничтожить. От книги больше вреда, нежели пользы, – произнес он и потянулся к только что зашнурованной сумке. – Мои ослы едва ли справятся с задачей, а потому все останется как есть.
Положив руку на седло, Горст вспомнил слова отца: «Хуже дрянной компании лишь дрянное седло. Выбирай спутников так же тщательно, и тогда…».
– Тогда твое гузно не покроется волдырями, – прошептал человек, для которого отец был далеко не последним человеком в жизни, человеком, к чьим советам он прислушивался так же внимательно, как к приказам своих прошлых командиров.
Дрожащими руками он скинул на землю тряпье, которым Рейн обернул ценную находку и, не раздумывая, выдрал страницу, на которой корявым почерком, очевидно в жуткой спешке, было накорябано: «В туман ушли еще трое. Подлесок погиб. Надо бежать, но куда от них убежишь? Ансгар забыл лицо сына. Забыл, что был сын. Все забывают. Была надежда на выжлятников, а эти все не едут». Не задаваясь лишними вопросами, будучи не в состоянии задуматься над тем, что делает, и считая свои действия более чем оправданными, старший из гончих выдрал столь ценную для них страницу, изорвал в клочья и продолжил листать книгу. Умом Горст понимал, что ищет что-то конкретное, но, что именно, затруднялся ответить.
Задира видел тварей, кружащих вокруг его ездока. Звери всегда видят то, что скрыто от глаз человека. Конь видел, как твари с золотыми глазами копаются в голове его хозяина. Мерин громко заржал, но секутор не обращал внимания на старание его скакуна порвать уздцы, приковавшие его к этому месту. Горст игнорировал попытки вороного освободиться лишь до тех пор, пока хруст коряги не перебил гомон голосов внутри его головы и, повернувшись назад, Горст гаркнул:
– Уймись, сука!
Сознание выжлятника провалилось в зияющую пустоту, и то, что прежде было похоже на его собственные мысли, заговорило на разные голоса. Секутор будто смотрел сквозь мутную воду, а голоса, прежде бывшие шепотом, переходили на крик:
– Ищи имя хозяйки!
– Ищу, – виновато прошептал Горст, а его дрожащие руки быстро переворачивали страницы.
– Внимательнее! Глупец сознался в том, что услышал её имя и записал его в этой клятой книжонке!
– Ищу, – повторил Горст.
– Вот оно! – радостно заверещал третий голос. – Нашли!
Гончая Горст глядел на то, что голоса называли именем, ещё на берегу Хельги, но ни тогда, ни сейчас не смог его прочитать. Ему не давали прочесть его, ему не полагалось знать, кому оно принадлежит. Голоса, рвущие его сознание в клочья, напоминали гневное шипение змей, и, внимая их требованиям, выжлятник послушно рвал страницы книги.
– А теперь ты знаешь, что должен сделать! – хором прокричали поселившиеся в его голове твари. – Ты же не забыл?
Выжлятник расстегнул ремень, и ножны с вложенным в них клинком упали на уже протоптанную траву. Легли рядом с клочками пергамента, с тряпкой, которой Рейн обернул амбарную книгу подлесского старосты. Меч лежал у выкорчеванной из земли коряги, к которой он подвязал своего скакуна, у коряги, оказавшейся корнем некогда росшего здесь деревца.
– Я должен подняться на холм и дать холму смысл, – прошептал Горст.
Твари успели внушить главарю ганзы гончих все, что было нужно, но, боясь сопротивления, которое упорно оказывало сознание этого человека, они не обличали свою волю в форму ложных воспоминаний и якобы увиденных прежде снов.
Голоса успокоились, и старший из нанятых бароном Ланге людей, спотыкаясь, побрел навстречу своей судьбе. Его глаза не видели ничего кроме клятого холма. От яркого солнечного света по щекам текли слезы. Если бы он обернулся, то увидел бы клубы пыли, вздымаемые копытами Задиры, но все его внимание было приковано к замершему на холме силуэту.
Если бы выжлятник пришел в чувства, овладел собой и попробовал отдышаться, его желудок без сомнений опорожнился бы прямо на стоптанные сапоги, но этого не произошло. Он не слышал кислого смрада, который, казалось, был разлит в этом забытом Отцом Переправы месте.
Лишь приблизившись к ожидающему его человеку, Горст увидел бледного старика, и тот, протянув к секутору руки, сказал:
– Мое имя Вит. Позволь, я помогу тебе.
Горст ухватился за ледяные ладони Вита и тот, улыбаясь, продолжил:
– Возлюбленная, Покинутая и Скорбящая обещали мне жертву. Я знал, что кто-то, да придет к первому клирику Царицы. Вот Ансгар удивится, когда узнает, кто именно пришёл к старому Виту.
В одурманенный разум Горста проникла тревожная и до смешного очевидная мысль, за которую выжлятник переломал бы себе все ребра, будь он в силах поступать по собственной воле и распоряжаться собой самостоятельно: «Как баран явился на собственное заклание».
– Ты не баран, а агнец, – утешил его Вит, – присядь пока, отдохни, а лучше разведи костер. У меня есть хворост, но я думал, что ты придешь ко мне только ночью. Прости старика, я правда не знал, что так будет.
Горста не смутило то, что старик ответил не на его слова, а на мысли.
На холме под палящим солнцем лежали те самые бурдюки, по которым Вит разливал приготовленное в Подлеске варево. Холмики земли, инструменты и глубокая яма о многом бы рассказали Горсту, не будь тот околдован.
– Тебе выпала великая честь быть вторым, – Вит поднял с земли кирку и, прежде чем взяться за работу, закончил. – Ежи и Горст. Мои первенцы. Благодать, да и только.
Кирка с чваканьем впилась в сырую землю, а вороны, кружащие над холмом, вновь зашлись криком, напоминавшим скорее хохот.
Вечерело.
5
В то самое время, когда секутор Горст пришпоривал ретивого, старательно вглядываясь в увиденных Рейном ворон, а Аарон брел по безлюдному берегу, сетуя на промокшие сапоги и наваждение, явившее себя под личиной якобы увиденного им некогда сна, путь Рейна лежал через густой пролесок, рассеченный дорогой шириной в полторы телеги. Молодой секутор никуда не спешил, ведь тряска в седле в его нынешнем состоянии могла обернуться новым приливом тошноты.
Он отъехал достаточно далеко от реки, но ветер то и дело приносил характерный запах сырости и чего-то, отдаленно напоминающего прокисшее молоко. Сонм речных ароматов не раздражал младшего в отряде Горста, но и особого трепета в душе парня вызвать не мог. Мешаясь с поселившимся в Подлеске смрадом, запахи реки, деревни, леса теперь казались чем-то враждебным, обособившимся от остального Оддланда и втихомолку объявившим Проклятому Камню войну.
Обычно Рейну было плевать, что и как пахнет, исключением может быть разве что смрад красильных артелей.
Тошнота резко отступила. Силы вернулись, и, самое главное, исчез смрад. Парень уж было решил, что насквозь провонял этой кислятиной еще во дворе старосты.
– Букет амброзий, – процедил он, копируя манеру речи человека с козлиной бородкой, которого он однажды видел на торгах. – Там, за проливом Святого Антония, это вино с удовольствием вкушают лучшие люди Нортмара.
По какой-то непонятной даже самому Рейну причине, это словосочетание он прочно связал с местом, которое некогда считал своим домом. Тяжелый труд, вонь, въедающаяся в кожу, мухи, от которых невозможно спастись, и двоюродный брат его покойного папаши, согласившийся приютить сироту и обучить профессии. Щелочь, мухи, побои и слепящее солнце – тот еще букет ароматов. «Прямо, как в Подлеске», – согласился он сам с собой и себе же кивнул.
Внезапный треск падающего дерева вырвал Рейна из размышлений о былом и грядущем. За треском последовал протяжный крик. «Должно быть пересохшее дерево придавило телегу», – подумал он, и крик повторился. Более не раздумывая, он пришпорил коня и помчал по лесной дороге.
Когда Рейн был совсем еще сопляком, с его мамой случилась беда. Так говорил отец. Кусок черепицы откололся от крыши и сделал свое дело. Так говорил ему отец. Еще он говорил, что, если бы кто-нибудь поспешил к ней на помощь, все могло было сложиться иначе. Младший из людей секутора Горста был тем, кем был, и имел заслуженную репутацию. Но сам Рейн знал – никто не посмеет назвать его человеком, равнодушным к чужой беде.
Дорога свернула направо. Влажная земля и следы копыт. Не так давно они и сами, проезжая здесь, видели иссохшие деревья, и Горст, не слывший ткачом изящных словес, сказал:
– Лес, как покойник. Издох и без чужой помощи теперь никуда, сука, не денется.
Аарон еще согласился с замечанием старшего и предположил, мол рано или поздно, но кого ни то здесь задавит насмерть.
Рейн, вспомнил диалог его напарников, вспомнил трагическую кончину матушки и отца, так и не принявшего роль вдовца. Он пришпоривал коня и знал, что раз уж изменить собственную судьбу и судьбу своей семьи он не может, так хотя бы приложит всевозможные усилия, чтобы иная семья не разделила его трагедии.
Рейн не понимал, не знал, что такое возможно, и не обращал внимания на мертвенную тишину леса, он не догадывался о существовании существ, способных зацепиться за одно единственное воспоминание и сладить на его основе целый сонм ложных. Парень всем сердцем и раз за разом переживал трагедию, которой никогда не было, и скакал на помощь тем, кто в ней не нуждался.
Как насекомое, плененное светом костра, как городской простак, купившийся на байку шарлатанов, младший выжлятник гнал, не разбирая дороги, не видя ворон, султанами сидящих на ветвях иссохших деревьев в пропитанном гнилью лесу.
Крик повторился. Протяжный женский вопль, исполненный болью и отчаянием.
6
Пропитанная потом рубаха прилипла к телу Аарона, в сапогах хлюпала вода, а под ними проминалась почва.
– Выходите, сукины дети, – произнес Аарон, – не обижу, не прогоню взашей.
Ответом на крик были лишь шелест камышей, крики чаек и плеск воды. Теперь, когда он вернулся к прикрытому, а ныне раздавленному кувшину, мысль о том, что за ним следят, стала фактом, не требующим доказательств.
– Мы лишь поговорим, – повторил он, – вам ничего не угрожает. Заячьи души, чтоб вас.
К следам, оставленным самим Аароном, добавились и иные. Мужчина и, судя по всему, ребенок.
Морок, приведший выжлятника к воде, развеялся, и, вороша воспоминания, он не мог отыскать ничего относительно того кошмара, что бередил его ум весь этот треклятый день. Так бывает при пробуждении ото сна, когда пусть даже самый правдивый, но все же сон оставляет шлейф из растворяющихся воспоминаний.
Никто бы не посмел назвать Аарона суеверным дураком, а знакомые, коих он оставил в прошлой жизни, так и вовсе расхохотались бы при одной лишь мысли о том, что громила может всерьез рассуждать о колдовстве. Нортмарская церковь выкорчевала из умов своих прихожан трепет и страх перед незримыми, доставшимися от предков суеверными страхами. Другое дело – Оддланд. За проливом Святого Антония вера в Отца Переправы крепла за счет тех самых страхов и суеверий. Аарон вначале отмахивался от болтовни легковерных ослов, но совет Горста изменил его взгляд на сей счет. «На севере Оддланда горы, а значит рудники да забои, – говорил старший выжлятник, – стало быть, там люди, и добрая прорва трудится там не по собственной воле. О тех горах говорят разное, но тебе просто нужно усвоить, что если пропал один человек, то он действительно пропал, и, вероятнее всего, искать его уже не имеет смысла. Люди в тех краях стараются не ходить поодиночке». Обдумав эти слова как следует, Аарон принялся примечать странности, о которых толкует чернь, и к этому моменту обладал внушительным багажом сомнительных знаний. В Холодном камне за каждую убитую кошку Король Крыс дарит достаток. Живущие близ Хрустального озера каждое полнолуние затыкают воском уши, ведь песни озерных дев вызывают помутнение рассудка.
– Ты отказался от хозяйской милости, – голос был мерзок. Такие голоса принадлежат жителям нортмарских лепрозориев, – тебе же сказали, что будет, если откажешься?
Аарон не спеша повернулся, пряча правую руку за спину. Из зарослей камыша вышел молодой мужчина. Навскидку, ровесник Рейна, но на этом их сходство заканчивалось. Волосы Рейна не свисали сальными паклями, кожа Рейна не была покрыта расчесанными болячками, а зубы Рейна… Аарон пожалел, что посмотрел на зубы заговорившего с ним оборванца.
– Ты мог стать частью ейной любви, – повторил гнилозубый и приблизился к Аарону на несколько шагов, – ты ейной любви не достоин, но над ейными разумениями не нам кумекать.
Лохмотья, в которые превратилась одежда этого человека, были перепачканы в засохшей глине, саже и в чем-то еще. Вначале Аарон подумал, что это «что-то еще» – рвота, но стоило ветру сменить направление, выжлятника обдало смрадом. Именно тем, которым пропитан весь Подлесок.
Грязными ногтями оборванец принялся чесать шею. На болезненно бледной коже Аарон увидел тавро герцога Ланге.
– Она звала тебя, – гнилозубый сделал еще один шаг навстречу Аарону, – ты б иначе не пришел сюда. Вит обещал, что Сестры упрячут наши следы. Вша говорит, что твои дружки пошли, кто куда. Стало быть, Вит не соврал. Вот Ансгар обрадуется, когда я ему твой мечик подарю.
Если бы ублюдок не держал в руках ржавый серп, Аарон не стал бы слушать его треп. Если бы Аарон не знал, что по близости шастает еще один выродок, то тут же дал бы чесоточному в дышло.
– Ты из чьего гузна эту железку вытащил? – Аарон посмотрел гнилозубому в глаза и отступил назад. Не от того, что боялся выродка. Не от того, что боялся серпа, который выродок держал в руке. Он сделал несколько коротких шагов назад лишь затем, чтобы гнилозубый принял его поведение за страх, и, судя по гнусной ухмылке, в которую превратились потрескавшиеся синеватые губы, оборванец проглотил наживку и не подавился. – Еще один шаг, и я…
– Что ты? – перебил его мужчина с тавром на шее. – Ты ничего не сможешь поставить супротив хозяйкиной любви. Вит сделает из тебя еще один Холм. Из нашего старосты другой Холм, – оборванец оглядел Аарона. Цокнул языком. – Ты ведь один из волчатников, которых звал наш старший? – при упоминании старосты Подлеска гниль ехидно захохотала. – Поделом вам.
Выжлятник знал, что второй беглец из Подлеска находится где-то неподалеку. Следы говорили, что второй совсем еще сопляк, но и сопляк может ударить ножом. Аарон сделал еще один шаг назад, лихорадочно хватая взглядом камыши, осоку, крутой подъем берега. Поворачиваться спиной к гнилозубому – верная смерть, но оставлять позади себя второго еще глупее. Аарон без труда мог отправить смерда к Отцу Переправы. Мог двух, а то и больше, но, угодив в западню, не следует совершать необдуманных действий.
– В портки навалил?
– Да, – прогнусавил Аарон, – навалил.
– Так ты волчатник?
– Нет, – соврал старший из людей Горста, – я путник, который хочет увидеть завтрашний рассвет.
Взгляд гнилозубого – взгляд падальщика. Аарон давно сообразил, что безумец не собирается проявлять милосердие.
– Он волчатник, – голос ребенка прозвучал позади оборванца, – я видел их в Подлеске.
– Да знаю я, что эта сучья петля брешет, – оборванец облизал губы. – Хозяйка ошиблась, выбирая его… – он задумался и продолжил, – и тебя, Вша. Тебе велено было сидеть в канавке?
– Да, – голос совсем еще малого мальчишки прозвучал виновато. Аарон не мог разглядеть сопляка, но предположил, что тот вот-вот готов заплакать, – но тут ведь интересно. Вит говорил, что любопытство не осуждается Хозяйкой.
– Скройся, Вша. Я буду его кончать, а ты иди к остальным.
– Малой, – заговорил Аарон, и голос его прозвучал почти что нежно, по-отечески, – ты же знаешь, кто такой этот Вит?
– Не отвечай ему, Вша!
– А где остальные тоже знаешь?
– Не спрошай его, козотрах! – голос гнилозубого сорвался на крик. – Закрой свою пасть!
– Вы же из Подлеска бежали. Малой, так ведь?
– Да, – всхлипывая, ответил сопляк. Понимая, что теперь он, скорее всего, получит по зубам.
– Значит, ты пойдешь со мной, малой, – Аарон медленно отвел из-за спины руку и показал гнилозубому боевой нож, – а ты, значит, – он подмигнул оборванцу с серпом, – останешься здесь. Покараулишь ради меня эту клятую реку, вонючий ил и обоссанную солнцем траву.
Аарон ухмыльнулся и примял сапогом выгоревшую за знойное лето траву. «Поэзия, мать её, – подумал он, – надо бы продать эту фразу какому ни то виршеплету».
7
На деревьях сидят черные птицы.
Солнце, прорываясь сквозь кроны деревьев, роняет на пролесок рубленые рваные тени. Рейн с остервенением, которое прежде за собой не замечал, сечет шпорами уже и без того исполосованные бока кобылы.
Крик повторился.
– Я близко! – прокричал Рейн, не надеясь быть услышанным.
Топот копыт и кровь, отзывающаяся барабанной дробью в висках. Голос младшего выжлятника сдан за гроши этой ситуации, выменян на сдавленный хрип, а ведь он кричал уже не впервой. Об этом помнит сорванное горло, но не Рейн. Мысли парня заняты иным делом.
В колчане шуршат стрелы. Шуршат всякий раз, когда копыта выбивают из влажной земли всю дурь.
Удар. Шорох стрел. Удар. Он зачем-то кричит: «Я близко!». А в воздухе повисает вопрос: «А слышат ли меня? А жива ли она?». Удар. Шорох стрел. Удар. Удар. Лоб Рейна покрыт испариной. Он не слышит запаха конского пота. Запахи умерли в этом пролеске. Крик ворона, сидящего на массивной ветке, о которой Горст сказал, дескать та годится для того, чтобы удавить на ней добрый десяток ублюдков, о собачьей смерти которых не всплакнет ни одна баба. Шорох стрел. Рейн заметил, что ездовая тварь сбила шаг.
Сознание рисует Рейну страшные картины. Придавленная телега, иссохший, выеденный насекомыми ствол дерева и рыдающий мальчишка.
Звякнули, а потом вспороли покрытую сукровицей кожу шпоры. Боковым зрением он увидел среди деревьев какое-то движение. Слишком стремительно, чтобы понять, и чересчур сиюминутно, чтобы запомнить. Снова вороны, сидящие на ветвях. Барабанная дробь копыт, шуршание стрел в колчане и снова убитая куском черепицы мать. Отец кладет ему руку на плечо и говорит:
– А вот если бы твоей мамке кто ни то помог… Жива была бы.
– Помогите! – крик сорвался на хрип. – Помогите! Волки!
– Волки? – Рейн потянул на себя уздцы и сгруппировался так, чтобы не вылететь из седла. Повернул коня, осмотрелся по сторонам. – Какие, к лешему, волки?! – тяжело дыша выдавил из себя младший выжлятник.
В небе над пролеском, крича, кружили вороны, но прежде он не слышал их грая.
– Помогите!
Парня прошиб холодный пот.
– Волки?! – переспросил он и только теперь сообразил, что крик о помощи сейчас, равно как и прежде, звучал не со стороны дороги. Нет, теперь он был уверен и был готов заложить месячное жалование и что ни то сверху, что кричали из леса. Он не пытался понять, что за игру с ним затеяли. Не пытался осмыслить происходящее. Говоря на чистоту, Рейн обмочился, ибо только сейчас, прекратив погоню, он понял – все его мысли, все его воспоминания… «Что за дерьмо?! – выругался он про себя. – Какие к такой-то матери красильные мастерские?! Какая к такой-то матери черепица?!» Он до крови прикусил губу.
Горст как-то сказал: «Нет ничего более реального, чем кровь. Кровь – это результат нашей работы. Кровь – это деньги, на которые мы хлебаем дрянную похлебку. Кровь – это то, чем кашляет возвращенный к хозяину крестьянин, и именно кровь льется, пока мы тискаем купленных на кровавые деньги потаскух».
Рейн уже не помнил, к чему его старший говорил это, не помнил был ли тот трезв, пьян, спросонья, а может быть пьян и спросонья разом. Сейчас, чувствуя вкус собственной крови, Рейн знал, что вкус крови – это вкус правды. Вкус отсутствующих воспоминаний о матери, вкус горечи об утрате отца и ужаса от невозможности того похоронить. Кто-то или что-то, как, опять же, говорил Горст, отымело его в его же постыдно скромный мозг.
Отец рассказывал будущему выжлятнику страшные истории о хищниках, что выходили из леса и сокращали поголовье скота. Отец говорил, что свирепее Оддландского волка может быть, пожалуй, лишь свирепый белый волк из Нортмара. Также Рейну было хорошо известно, что после очередной гибели пастуха, герцог Одд Бауэр, храни, Господь, его род, платил по кроне за голову хищника, и тех теперь днем с огнем не сыщешь.
– Какие к херам собачьим волки?! – прокричал младший из отряда Горста. – Я тебе суке дам волков!
Между деревьев мелькнула тень. Два десятка шагов, не более.
Конь Рейна испуганно заржал и попятился.
Никто более не кричал, никто не произнес ни единого слова. Боковым зрением он уловил движение справа, между деревьев снова мелькнула тень, а после другая тень выползла на дорогу по левую руку от младшего из отряда выжлятников.
Если бы он мог, то обмочился бы вновь, и никто в целом свете не посмел бы осудить парня, ибо на дороге он был не один, и от чего-то он понимал это.
В ноздри ударила уже знакомая ему вонь. Парень не потянулся к луку, не схватился за меч. Знал, что это не поможет.
– Прежде здесь жили волки, – прозвучал голос в его голове. Голос, от одного лишь звука которого хотелось провалиться сквозь землю. – Прости мне мою ошибку. Я сама сломала свое колдовство.
По щекам потекли слезы. Губы Рейна задрожали.
– Оставь меня. Заклинаю именем Отца Переправы, – прошептал он.
– Как ты можешь заклинать именем, которого не знаешь? – голос в его голове стал в разы отчетливее. – Тебе не стоит бояться меня, ведь я не желаю тебе зла. Оставлять тебя я, к счастью, тоже не намерена. Я хочу подарить тебе то, что ты захочешь получить в дар. В обмен на услугу, разумеется. Обмана не будет. Ты мне, я тебе.
– Оставь меня, – вырвалось из груди Рейна, – умоляю.
Голос, звучавший в его сознании, был прекрасен. Прекрасен настолько, что внушал ужас своей ирреальностью. Проповедники Отца Переправы говорят, что Угольный Берег, в отличие от избранного Отцом берега Озаренного, тоже прекрасен, но красота та губительна и враждебна.
– Когда ты поймешь, что готов просить меня и выполнить мою просьбу, позови моих дочерей, они подскажут тебе, что нужно сделать.
– Подскажем, Матушка, – заговорили тени. Тень спереди исчезла, за ней растворились те, что были по левую и по правую от Рейна сторону. – Подскажем, Хозяйка, – прошептал ветер, и Рейн вывалился из седла.
Удар о землю не привел его в чувства, не потушил его воспаленное сознание. Тело Рейна дрожало как при лихорадке, а голова болела так, словно в затылок был вбит раскаленный добела стальной прут.
– Возлюбленная, Покинутая, Скорбящая, – прошептал он, словно закрепляя в уме новые для себя имена.
8
Староста деревни Ивы смотрел, как со стороны пролеска, опустив голову, в их направлении медленно, будто после тяжелой конной рубки, движется всадник.
– Зибор, – обратился он к сыну, – мои глаза не обманывают меня?
Молодой и рослый парень вышел из амбара и, вытирая о фартук покрытые кровью руки, сказал:
– Порося забита, отец. Кровь стечет…
Зибор уловил направление взгляда стоявшего на крыльце отца и прищурился.
– Да, отец. Это один из тех секуторов, которых Куба видел сегодня утром.
– Вели мужикам собраться в амбаре и…
– Веревки, да, отец?
