3
На этаже
Держа в руках прозрачный пластиковый пакет, наполненный густой светло-оранжевой жидкостью, ко мне подходит Сьюзи, новенькая.
– Найдешь минуточку, чтобы проверить тромбоциты?
У нее лучезарные глаза, она открытая и дружелюбная, что, в сочетании с ее светлыми кудряшками, придает ей яркую энергетику Ширли Темпл. Только вот больница – далеко не самолет под названием «Леденец».
Я киваю.
– Тромбоциты в столь ранний час?
Такие процедуры обычно заказывают уже после того, как врачи заканчивают утренний обход.
Мы направляемся в сторону блока Сьюзи.
– Ему ставят катетер, и они хотят, чтобы тромбоциты были больше пятидесяти.
– Только послушай себя, – говорю я, – уже свободно владеешь нашим жаргоном.
Она улыбается. Ее пациенту необходимо установить внутривенный катетер, а хирургу, который будет проводить эту процедуру, нужно, чтобы уровень тромбоцитов (а тромбоциты – это клетки крови, которые способствуют ее свертыванию) в крови составлял не меньше 50 тысяч. В противном случае появляется риск серьезного кровотечения.
Нормальным уровнем тромбоцитов считается от 150 до 300 тысяч, однако в больнице люди могут вполне нормально существовать и при показателе в 10 тысяч, что мне кажется попросту невероятным, только вот этого показателя уже будет недостаточно, когда мы целенаправленно кого-то «режем».
У пациента Сьюзи проблема, обратная той, что у моей пациентки Шейлы. Если у последней кровь начинает сворачиваться, когда этого не требуется, то у ее пациента количество тромбоцитов настолько сильно снизилось в результате химиотерапии, что появилась вероятность неспособности крови к свертываемости в нужный момент. Представьте себе садовый шланг с сорванным краном, из которого безостановочно хлещет вода, – приблизительно то же самое происходит и с веной, только льется из нее человеческая кровь. Вот так и приходится жить больным гемофилией, и такова одна из опасностей химиотерапии. Уровень тромбоцитов стабилизируется после окончания лечения, однако до тех пор единственный способ восполнять их концентрацию в крови – это вводить тромбоциты внутривенно. Прежде чем начать такую процедуру, сразу две медсестры должны удостовериться, что идентификационные номера пациента с номером на пакете с продуктами крови совпадают. Вот что мы подразумеваем, когда просим друг друга «проверить тромбоциты».
Стоило нам добраться до компьютера Сьюзи, как из приоткрытой двери одной из палат выглянула пожилая женщина с короткими седыми волосами и дружелюбным лицом.
– Сьюзи, ты не могла бы подойти, чтобы его отсоединить? Ты же знаешь, как трепетно он относится к своему утреннему душу.
Сьюзи закусывает губу. Ей нужно успеть ввести тромбоциты прежде, чем ее пациента вызовут в хирургию для установки катетера.
– Я все сделаю, – говорю я ей. – Ты вводи номер для тромбоцитов, и я проверю его, когда отсоединю его от капельницы.
– Правда?
– Конечно.
– Хорошо, спасибо.
Она открывает на экране компьютера окно нашей электронной системы учета, а я направляюсь в палату к первому пациенту, на ходу распаковывая шприц с физраствором.
– Привет, меня зовут Тереза, я тут помогаю Сьюзи.
Из дозатора на стене я выдавливаю на руки антисептический раствор и растираю его между ладонями, пока он полностью не испаряется. После этого я беру пару резиновых перчаток и надеваю их на руки. Таковы правила – сначала антисептик, потом перчатки, и я стараюсь прилежно их соблюдать.
Женщина с седыми волосами кивает.
– Вы, девочки, так все время заняты, что мне и неудобно вас о чем-то просить, но он просто невыносим, пока не примет свой утренний душ.
Последнюю фразу она шепчет с шутливой интонацией, демонстративно прикрывая рот рукой.
Теперь в разговор вступает седовласый мужчина, который лежит на кровати.
– Значит, я невыносимый, да? Да тебе лучше вообще на глаза не попадаться, пока ты свой кофе с утра не попьешь.
Женщина смеется.
– Все верно, милый, только вот я могу встать и сама налить себе кофе. Меня не нужно отсоединять от этого дурацкого аппарата.
– И то правда, – говорит он. Перекатывается на край своей кровати, а я наклоняюсь к его груди, чтобы достать до катетера Хикмана, выступающего у него из верхней части груди справа. У катетера имеются три отдельных входных отверстия в виде трубок, которые называются просветами, так что мы называем этот катетер трехпросветным катетером Хикмана. Я выключаю его инфузионный (или шприцевой) насос, после чего отсоединяю капельницу от катетера и аккуратно надеваю на конец трубки капельницы стерильный красный пластиковый колпачок, который уже успела достать из своего кармана и открыть. После этого я протираю спиртовой салфеткой верхнюю часть просвета катетера и ввожу в него весь физраствор в шприце, который я тоже только что достала из своей упаковки. Это стандартная процедура, призванная защитить капельницу от попадания микробов и обеспечить ей нормальную и стабильную работу.
– Хотите, чтобы я заклеила? – спрашиваю я. Поверх катетера накладывается повязка, и мы обычно накрываем ее водонепроницаемой пленкой, чтобы она не намокла, когда пациент моется. Мокрые бинты – самая что ни на есть благодатная почва для болезнетворных бактерий.
– Да нет, не нужно, – отвечает женщина. – Мы разработали свою собственную систему и пользуемся самоклеящейся пленкой.
– Удивительно, как у меня вообще на груди остались хоть какие-то волосы! – кричит мне вслед ее муж, когда я оборачиваюсь, чтобы уйти, однако тут же смеется, когда его жена подходит к нему с пленкой в руках.
Вот как бывает, когда двери больницы круглосуточно открыты для посетителей.
Родственники наших пациентов остаются на ночь, завтракают, обедают и ужинают вместе с ними, подтрунивают, ругаются, шутят, а порой придумывают свои собственные способы что-то делать, которые упрощают им – а заодно и нам – жизнь.
Сьюзи в коридоре уже нет, однако я вижу ее в палате у другого пациента: она помогает ему разместиться на каталке, удерживаемой коллегой в характерном для персонала операционной голубовато-сером костюме и с прозрачной шапочкой на голове.
Я просовываю внутрь голову.
– Что тут происходит?
– Они готовы его принять, – объясняет Сьюзи, – сказали отправить тромбоциты вниз вместе с техником, – она кивает в сторону удерживающей каталку женщины. – И они уже сами их подвесят.
Это означает, что операционные медсестры сами все проверят и введут тромбоциты.
– Ночью ему уже дали два пакета, так что с ним все должно быть в порядке.
Слово «в порядке» она сказала особенно решительным тоном и подбадривающе улыбнулась своему пациенту.
– Тогда ладно. Увидимся.
Я возвращаюсь в свой блок, и над дверью в палату Шейлы загорается свет. Я также слышу сопровождающий его звон. В начале дежурства он кажется мягким, расслабляющим, мелодичным, однако к концу смены мне больше всего на свете будет хотеться, чтобы этот звук прекратился. Как бы то ни было, этот вызов звучит ненавязчиво, и я, свежая и бодрая, охотно готова прийти на помощь.
Шейла для меня самая настоящая загадка, и мне хочется получше разобраться в ее болезни. Механизм свертывания крови у человека представляет собой невероятно сложную цепочку химических процессов, которую принято называть каскадом. Стоит человеку просто порезаться бумагой, как запускаются две уникальные реакции с участием белков, называемых факторами свертывания крови, которые, в свою очередь, активируют вещество под названием протромбин, впоследствии превращающееся в фибрин. Нити фибрина формируют физический каркас тромба, к которому прицепляются тромбоциты, тем самым останавливая кровотечение. Ошибка в любом из этих процессов может привести к плохой свертываемости крови либо, как в случае с Шейлой, к тому, что она будет сворачиваться, когда это не нужно. Это одна из тех ситуаций, что описывается в старом английском стишке, где из-за отсутствия гвоздя теряется подкова, падает лошадь, армия терпит поражение и враг захватывает город. Каждый этап каскада свертывания крови должен происходить определенным образом, чтобы кровь у пациента сворачивалась.
Я уверена, что Шейла сейчас уставшая после поездки на «Скорой» посреди ночи, так что если она и нажала на кнопку вызова, то это должно быть что-то по-настоящему важное.
В каждом блоке на нашем этаже четыре палаты, и мы обычно плотно закрываем двери в каждую из палат, чтобы поддерживать в них повышенное давление, препятствующее попаданию туда микробов, из-за которых наши пациенты с подавленным иммунитетом могут тяжело заболеть. Когда двери остаются открытыми слишком долго, срабатывает оглушительный сигнал тревоги. Закрытые двери надежно защищают моих пациентов от всякой заразы, однако в то же время лишают меня возможности быстренько заглянуть внутрь, чтобы проверить, как их дела.
Я толкаю тяжелую дверь, ведущую в палату к Шейле, стараясь при этом быть как можно тише с металлической щеколдой, хотя и понимаю, что раз она нажала на кнопку вызова, то уж точно не спит. В ее палате темно, и она с головой укуталась двумя одеялами.
– Шейла? Меня зовут Тереза, и сегодня я буду твоей медсестрой.
Из-под одеяла неуверенно высовывается рука, и я, снова обработав руки антисептиком и надев перчатки, иду к ее кровати.
– Болит, – говорит она заглушенным одеялами высоким и страдальческим голосом.
– Живот?
– Болит, – повторяет она, и я вижу, как она кивает под одеялом.
– Я принесу тебе что-нибудь от боли, – говорю я ей.
Это один из моих излюбленных больничных эвфемизмов: я принесу тебе что-нибудь от боли. Может быть, чашечку горячего какао, плюшевого кролика со свисающими ушками, теплый компресс. Нет уж, в данном случае под чем-нибудь подразумеваются наркотики: викодин, оксикодон, дилаудид, морфин. Мы раздаем эти препараты, словно конфеты на Хэллоуин – наши пациенты нуждаются в них.
Выйдя из палаты Шейлы, я натыкаюсь на клинического ординатора онкологии – врача, специализирующегося на лечении рака, который проходит обучение, чтобы стать штатным врачом отделения онкологии, – он собирается зайти к ней в палату. Это добрый и толковый врач, но при необходимости принятия решения он постоянно колеблется, каким бы незначительным оно ни было. Сложно понять, связано ли это с тем, что он недостаточно уверен в себе, или же является следствием его плохого знания английского – а может быть, потому, что ему просто искренне нравится узнавать мнение медсестер. Хочется надеяться, что причина именно в этом.
– Юн Сан, – обращаюсь я к нему, и он расплывается в широкой улыбке, от которой его глаза превращаются в две маленькие щелочки. – У нее боли в животе…
– Ага, понятно, – прерывает он меня.
– Хмммм.
Он поджимает губы.
– И что вы думаете?
– Не уверена. Но ей не было ничего назначено от боли. Вы не против внутривенного дилаудида?
– Ага. Хмммм. Нет. Одна доза дилаудида, один миллиграмм – введете?
– Да! – радостно соглашаюсь я, потому что теперь Шейле не придется ждать, пока врач введет предписание в компьютер самостоятельно. Я направляюсь вниз по коридору в запертое помещение, где хранятся наркотические препараты. Вбиваю код, после чего ввожу свой личный на клавиатуре автоматизированного шкафа распределения медикаментов. Со всех ног возвращаюсь назад, остановившись у своего компьютера, чтобы заполнить нужную форму. Со всеми формальностями лучше разбираться сразу, а то потом непременно забудешь, тем более что речь идет о наркотиках. Нужно, чтобы все сходилось, иначе это может выглядеть даже как кража. Я записываю, что обезболивающее назначил врач и что Шейла вовремя получила необходимую дозу.
Закончив, хватаю пластиковый пузырек с дилаудидом и откручиваю крышку. Достаю стеклянную ампулу с препаратом и снимаю пластиковый колпачок. Спиртовой салфеткой протираю верхнюю часть ампулы, вставляю туда иглу шприца, переворачиваю ее и набираю назначенную дозу: один миллиграмм (один миллилитр). Отлично. Затем открываю один из своих шприцев с физраствором (раствор поваренной соли той же концентрации, что и в организме: используется для разбавления концентрированных препаратов и как основа для внутривенных инъекций), наслаждаясь характерным щелчком, после чего смешиваю десять миллилитров физраствора с одним миллилитром обезболивающего. Большинство наших пациентов не сидят на опиоидах (группа препаратов, химические производные морфина, именуются по названию природного источника – опийного мака), и им не нравится опьяняющее головокружение, возникающее при приеме неразбавленного препарата, так что я всегда развожу его физраствором ради их удобства.
Когда я захожу в палату, клинического ординатора там уже нет. Наверное, ему не удалось разговорить Шейлу. Ей явно было очень больно… Я разворачиваю шприц с физраствором и протираю спиртом нижний просвет ее катетера. Через капельницу она получает разжижающий кровь препарат аргатробан, и дилаудид вместе с ним лучше не давать, так что я останавливаю инфузионный насос, пережимаю трубку капельницы и ввожу десять миллилитров физраствора, чтобы удалить оставшийся на стенках аргатробан. После этого снова протираю просвет катетера спиртом и ввожу разбавленный дилаудид. После этого использую новую спиртовую салфетку и ввожу еще один шприц на десять миллилитров с физраствором. Наконец, отпускаю трубку капельницы и снова запускаю инфузионный насос. Аргатробан вновь начинает постепенно, капля за каплей, поступать в кровь Шейлы.
Я наклоняю свое лицо к ее спрятавшейся под одеялом голове.
– Должно подействовать довольно быстро, – говорю я ей. – Так что дай мне знать, если вдруг не поможет.
Я совсем чуть-чуть приподнимаю одеяло и прикладываю ей к спине мембрану стетоскопа, чтобы послушать ее легкие.
– Я тебя немного осмотрю, – объясняю я ей, взяв рукой за запястье, чтобы измерить пульс. Проверяю, не отекли ли у нее ступни (так мы оцениваем функцию почек и сердца), после чего вновь ее укрываю. Мне нужно еще послушать ее живот, однако я не хочу просить ее подвинуться, пока дилаудид не подействует.
– Я скоро вернусь, – говорю я ей, мысленно делая для себя пометку.
Я стараюсь не мешкать. В это время дня проще всего отстать от графика. Мне нужно еще осмотреть подобным образом всех своих пациентов, после чего проверить наклейки с датой установки на всех капельницах, а также на бинтах поверх них. Мы стараемся максимально защитить пациентов от инфекций, и именно поэтому я так «помешана» на антисептическом растворе, ношу резиновые перчатки и всегда протираю катетеры и канюли спиртовыми салфетками.
Захватив все таблетки мистера Хэмптона, которые ему положено принимать с утра, я захожу к нему в палату. Он лежит на кровати, вовсю моргая глазами, и пытается присесть, однако у него ничего не выходит.
– Здравствуйте! Меня зовут Тереза, я ваша медсестра на сегодня. Я принесла ваши утренние таблетки, – говорю я, показывая маленькие пакетики с таблетками в правой руке.
Он клонит голову, как бы кивая.
– Вы хотите присесть в кровати? Я могу вам помочь.
Он отрицательно качает головой.
– Хотите еще поспать? – Он снова кивает. Полагаю, он решил, что сидеть для него – слишком утомительное занятие. – Хорошо, дайте только я вас послушаю, – говорю я. Я не слышу в его легких ничего примечательного, и в медкарте не сказано, почему именно ему дают кислород – просто сказано, что он в нем нуждается. Я надеюсь, что ничего не упустила из виду. С целью инфекционного контроля для каждого пациента мы используем отдельный одноразовый стетоскоп, а они не очень-то хорошие. Мы называем их «детскими» стетоскопами. Мало того, что они ярко-желтые и изготовлены из твердого пластика, из-за чего похожи на игрушечные, так еще и звук в них получается соответствующего качества.
Я продолжаю делать все по установленному порядку: проверяю пульс, живот, ступни. После этого осматриваю капельницу, периферически имплантируемый центральный катетер (ПИЦК) в его левом плече. Протерев спиртовой салфеткой оба просвета, к каждому из них я подсоединяю по шприцу с физраствором, ввожу совсем немного, после чего до упора набираю шприцы – кровь в шприце дает мне понять, что катетер установлен правильно.
Сложно представить, как тонкая канюля капельницы может сместиться внутри человеческого тела, однако это порой случается. Один из моих пациентов однажды случайно вытащил посреди ночи из своей руки ПИЦК целиком, даже этого не заметив. В случае с мистером Хэмптоном все в порядке – кровь без каких-либо усилий с моей стороны набирается в шприцы. Мне нужно будет провести эту «проверку на кровь» в капельнице непосредственно перед тем, как вводить ритуксан, так что имеет смысл уже сейчас убедиться, что капельница работает как надо.
Кровь «кружится» в физрастворе, словно развевающийся на ветру тончайший шелк – это зрелище не может не завораживать. Красная. Прекрасная.
Я никогда особо не задумывалась о человеческой крови, пока не начала работать медсестрой, однако теперь я ее боготворю. Кровь – это сок жизни. Эритроциты дают нам кислород, тромбоциты позволяют крови сворачиваться, а лейкоциты защищают от инфекций. Человеку не выжить без здоровой крови. Я понимаю, что это звучит очевидно, однако благодаря работе с онкологическими пациентами я стала относиться к этой жизненной силе с непередаваемым трепетом.
Я быстро достаю таблетки мистера Хэмптона из упаковок и оставляю их в пластиковом стаканчике рядом с кроватью. Я не должна так делать, однако он снова уснул, и я не уверена, что смогу его разбудить, чтобы он их принял. Медсестры часто делают что-то на свое усмотрение, как это было с моим решением повременить с осмотром живота Шейлы. В данный момент ни то ни другое не кажется критически важным. Конечно, позже может выясниться, что я ошибалась.
У меня еще есть время, так что я решаю сразу записать все данные по мистеру Хэмптону. Раньше медсестры вели медицинские записи «методом исключения». Мы записывали все происходящее с пациентом, что отклонялось от нормы, подразумевая, что все остальное с ним было в порядке. Теперь же, опасаясь судебных исков, а также из-за появления электронной системы учета со своими хитроумными правилами, мы стараемся указывать как можно более полную информацию и пишем также обо всех тех показателях, которые являются совершенно нормальными. В легких нет шумов? Это нормально – нужно это записать. У пациента нет проблем с мочеиспусканием? Нормально – нужно записать. У пациента есть стул? Непременно записываем, а также не забываем указать его консистенцию, цвет и частоту. Пульс ровный и регулярный? Это тоже нормально, и уж потрудитесь это записать. Испытывает ли пациент боль? Про боль мы пишем, независимо от того, есть она или нет, хотя ее отсутствие также является нормой.
Меня же беспокоит то, что постепенно ведение подробных медицинских записей становится заменой хорошему медицинскому уходу. Вот простой пример: больницы весьма обеспокоены тем, чтобы пациенты не падали, потому что падения могут привести к увеличению расходов на медицинское обслуживание, которые могут быть в итоге не компенсированы, к судебным тяжбам, а также, что самое главное, к причинению пациентам серьезного вреда. Руководство решило эту проблему, потребовав от нас как можно больше писать о том, может ли пациент упасть. Каждую смену я даю комплексную оценку вероятности падения для каждого из своих пациентов: я указываю возраст, отмечаю, принимает ли пациент какие-либо наркотические препараты, нет ли у него недержания, насколько твердо он стоит на ногах и не падал ли он в последнее время. После этого наша электронная система учета оценивает, какова вероятность, что пациент упадет в ближайшее время: низкая, средняя или высокая. Для каждой степени риска существуют свои обязательные меры предосторожности, и я должна отмечать, какие именно были соблюдены мной. Будь у меня такая возможность, я бы соблюдала все.
Рекомендации просто чудесные: убедиться, что тревожная кнопка у пациента под рукой, регулярно проверять состояние больных, подверженных повышенному риску, напоминать им, чтобы просили о помощи, прежде чем попытаться встать с кровати. Такие врачи, как Атул Гаванде и Питер Проновост, убедительно заявляют о том, что контрольные списки в больнице спасают жизни. Их работа сосредоточена на процедурах и протоколах, а не на оценках, однако я согласна с тем, что тщательный анализ риска падения пациентов – скорее всего, хорошая идея. Только вот происходить он должен быстрее, потому что сейчас я слишком много времени трачу на документацию риска падения пациента, вместо того чтобы пойти в палату и обсудить с подопечным, что мы можем сделать, чтобы помочь ему тверже стоять на ногах. Складывается впечатление, что разработчики электронной системы учета не понимают, что сами по себе контрольные списки не являются инновацией, потому что неспособны заменить собой качественный и эффективный медицинский уход. Настоящей инновацией было бы сделать так, чтобы персонал использовал эти списки для создания постоянных наиболее безопасных и продуктивных клинических условий для своих пациентов.
Сейчас я слишком много времени трачу на документацию риска падения пациента, вместо того чтобы пойти в палату и обсудить с подопечным, что мы можем сделать, чтобы помочь ему тверже стоять на ногах.
Мистер Хэмптон по-настоящему рискует упасть. Он пожилой, подключен к кислороду и, судя по всему, дезориентирован в пространстве. Пока с момента начала моей смены он все время спал, однако в любой момент может проснуться из-за желания сходить в туалет, не сообразить, где сейчас находится, запутаться в своих простынях или кислородных трубках и упасть, просто пытаясь подняться с кровати.
Мысли об этом вызывают у меня тревогу, и я сразу же иду к палате мистера Хэмптона, тихо стучусь в дверь. Снова застаю его спящим. Подхожу к кровати и трогаю его за плечо.
Он открывает глаза, а я беру судно с полки, что рядом с его кроватью.
– Мистер Хэмптон, – тихо говорю я, показывая ему судно. – Вам нужно в туалет?
Он кивает, и я помогаю ему присесть на кровати, заведя за спину свою руку. Затем высвобождаю его ноги от одеяла и простыней, чтобы он мог свесить их с кровати, – в конечном счете они оказываются на полу. Он очень высокий.
– Вам нужна моя помощь?
Он отрицательно трясет головой и тянется к судну. Другую руку он запускает под свою больничную сорочку и готовится к мочеиспусканию. Я поворачиваюсь к нему спиной, при этом продолжая придерживать его за плечо, чтобы успеть поймать, если он вдруг начнет заваливаться вперед.
Я слышу звук струящейся мочи, который через какое-то время затихает. Жду несколько секунд, потом спрашиваю, закончил ли он.
– Угу.
Это был первый звук, который я услышала из его уст! Я поворачиваюсь к нему лицом, радуясь тому, что он все-таки пошел со мной на словесный контакт, и свободной рукой, тоже в перчатке, убираю судно в сторонку. Из лежащей в его палате упаковки я достаю влажную гигиеническую салфетку и протягиваю ее ему. Он берет салфетку и медленно и тщательно вытирает ей обе руки, после чего протягивает использованную салфетку обратно мне.
Я заглядываю в судно. Ему и правда хотелось по-маленькому. Я наклоняюсь, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.
– Полегчало?
– Полегчало, – бормочет он себе под нос, словно говорит сам с собой, однако голос у него уверенный, без какой-либо старческой дрожи. Я смотрю на него и морщу лоб, поправляя носовой катетер, через который подается кислород. Он уже пытается вернуться под одеяло, и я помогаю ему вытянуть ноги и лечь на кровать.
Его глаза начинают закрываться. С помощью пульсоксиметра я проверяю его пульс и уровень насыщения крови кислородом. Все в норме. «Наверное, он просто устал», – думаю я, хмуря брови. Довольно необычно, что он так много спит, но он все-таки болеет лимфомой.
Зайдя в его туалет, я опорожняю судно, измерив количество мочи, чтобы позже записать это в медкарте. Любые жидкости, поступающие в организм и выходящие из него, также подлежат подробной записи.
Мне удалось помочь обеспечить безопасность мистера Хэмптона, однако самое страшное то, что пациенты падают, как бы мы в больнице ни старались их защитить. Они падают, пытаясь поймать выпущенный из рук сотовый телефон. Или «вслед за своим артериальным давлением», когда резко встают. Или же потому, что рак затуманивает их рассудок, нарушая работу мозжечка. Или, в конце концов, когда просто не хотят просить о помощи, если им нужно в туалет.
Люди ходят на двух ногах, поэтому и запросто падают. Нам с мужем обоим доводилось падать, когда мы выгуливали нашу собаку в дождливую погоду.
Я бы предпочла, чтобы от меня ожидали непосредственного наблюдения за моими пациентами, а не просто записей о том, что я их наблюдала.
Сегодня хотя бы я не только написала, что уберегла мистера Хэмптона от падения, но и нашла время действительно это сделать.
Внезапно я вспоминаю, что мне нужно «послушать» кишечник Шейлы и что я не хочу об этом забыть. Может ли эта мелочь, которой запросто можно было пренебречь, сыграть для женщины решающую роль, подобно многочисленным мелким, но при этом столь важным этапам каскада свертывания крови? Наблюдая за тем, как мистер Хэмптон, положив голову на подушку, снова погружается в сон, пытаюсь понять, почему я чуть не забыла о Шейле. Ах да, я не хотела причинять ей ненужную боль. С клинической точки зрения было бы правильно послушать ее прямо тогда, однако, с точки зрения Шейлы, в целом это был бы не самый удачный момент. К счастью, пока еще не поздно все исправить.
Я принимаю решение быстренько добраться до ее палаты, проверить ее живот, а также узнать, подействовал ли дилаудид, после чего дать ей таблетки. Только вот над дверью в палату Дороти тут же загорается световой сигнал вызова, сопровождающийся характерным звоном. Как всегда, между двух огней. Пойду посмотрю, что нужно Дороти, – в конце концов, я уже собрала все ее утренние лекарства. Быстренько разберусь с ней, после чего зайду к Шейле, и уже потом вернусь к Дороти подробно все обсудить.
Посещение Дороти я оставила напоследок, потому что она всегда не прочь поболтать, а ее больничная палата максимально уютна. Чего стоит ее знаменитая ваза с конфетами, которая стоит на прикроватном столике, на одну из стен она повесила семейные фотографии, а на карточном столике в углу для гостей всегда наготове наполовину собранный пазл. На кровати – толстое стеганое фиолетовое одеяло, а сама она выглядит очень по-домашнему: носит свободные серые спортивные штаны, толстовки пастельных цветов, а также всевозможные шапочки, скрывающие ее лысину.
Я захожу к Дороти, здороваюсь, тянусь за кровать, чтобы выключить сигнал вызова. Она выглядит озабоченной, и я предполагаю, что ей не терпится узнать свой уровень нейтрофилов, – то есть понять, сможет ли она отправиться домой. Но она меня удивила.
– Ты принесла мой прилосек? – спрашивает она взволнованным, дрожащим голосом.
– Конечно, все у меня, – говорю я, разрывая бумажную упаковку и бросая таблетки в пластиковый стаканчик, который тоже принесла с собой.
– Мне нужен мой прилосек! – говорит она со слезами на глазах. – Скоро принесут завтрак, а у меня ужасное несварение.
Она трясет своей лысой головой, и ее розово-белая вязаная шапочка трясется вместе с ней.
– Каждый день я прошу, чтобы мне приносили мой прилосек пораньше, однако никогда не получаю его вовремя.
Прежде я никогда не видела ее в таком состоянии. Эгоистичная мысль о том, что случилось с моей милой, по-матерински заботливой пациенткой, рождается у меня в голове. Затем, так как я хочу быть доброй и чувствовать себя полезной, я даю ей обещание, которое практически наверняка исполнить не смогу.
– Я все улажу, Дороти.
Есть ряд препаратов, которые следует давать в строго определенное время – инсулин, используемые при химиотерапии медикаменты, опиоиды от боли, – однако прилосек, который всего лишь борется с изжогой, к таковым не относится. У меня никогда не было пациента, которому он был бы нужен так сильно.
– Я просыпаюсь в шесть утра, и могу принять прилосек в любое время после этого. Сейчас же уже восемь с лишним.
На этих словах ее голос обрывается – она явно расстроена из-за того, что вовремя не получила прилосек.
– Я все улажу, – говорю я снова, и мне больно слышать ее жалобный, натянутый голос. Мне правда хочется ей помочь, но, если честно, я не могу гарантировать, что в следующий раз Дороти получит свой прилосек раньше, чем ей дали его сегодня. Его прием назначен на половину восьмого, и таблетки редко выдаются раньше установленного времени, так как большинство пациентов спят, а потребности в спешке, как правило, нет. В конце концов, мы тут занимаемся лечением рака; никто не переживает по поводу прилосека… за исключением Дороти, конечно.
Из индивидуальных упаковок я достаю ее остальные таблетки, по очереди их называя: вориконазол, ацикловир, ципрофлоксацин. Я бросаю их в пластиковый стаканчик, и голубые, желтые и белые таблетки перемешиваются вместе, словно пасхальные яйца в корзине.
Я провожу стандартный осмотр, который ей явно не по душе, так как она сильно раздражена. Я спрашиваю у нее:
– Помимо изжоги нет каких-то других проблем с употреблением пищи? Тошнота, рвота, понос, запоры?
Она мотает головой. Я достаю спиртовые салфетки и открываю несколько шприцев с физраствором. Я проверяю каждый из просветов ее центрального катетера, в то время как она любезно спускает верхний правый край футболки, чтобы показать мне повязку прямо под правой ключицей, под которую уходят трубки капельницы.
«Капельница работает как надо», – бормочу я, довольная появившейся в каждой из трех трубок кровью.
Я наклоняюсь над ней и смотрю ей прямо в глаза. Ее круглое лицо сильно хмурится, и она меряет меня пристальным взглядом. Я не могла знать про прилосек, однако у меня такое чувство, что мне следовало об этом знать.
– Я постараюсь позаботиться о том, чтобы вы получали свой прилосек пораньше, Дороти, – говорю я, слегка встряхивая, словно погремушкой, стаканчиком с ее таблетками, напоминая, чтобы она их выпила, хотя она и так прекрасно знакома с порядком после почти полуторамесячного пребывания в больнице.
Она кивает, все еще раздраженная, и тянется за стаканчиком с таблетками, чтобы потом запить их из стоящей рядом с кроватью бутылочки с водой.
– Я еще вернусь. – На прощание я посмотрела на нее, слегка нахмурившись, в надежде выразить свое сочувствие по поводу ее недовольства. Она уже была слишком увлечена проглатыванием своих таблеток и ничего не замечала, однако плечи ее расслабились.
По дороге к двери я хватаю из вазы пару конфет, которые съедаю прямо на ходу в коридоре, даже не обращая внимания на их вкус. Вот и позавтракала.
У Дороти ОМЛ – острый миелоидный лейкоз – наиболее опасная и тяжелая форма лейкемии у взрослых. Первоначальное лечение требует продолжительной госпитализации, которая для нее уже подходит к концу. Первую неделю пациент каждый день проходит интенсивную химиотерапию, после чего следующие пять недель уходят на преодоление неприятных побочных эффектов, среди которых язвы полости рта, понос, рвота и панцитопения – резкое снижение количества лейкоцитов, эритроцитов и тромбоцитов в крови.
Мы каждый день берем у нее на анализ кровь, чтобы отслеживать изменения в концентрации различных клеток, при необходимости вводим ей донорские эритроциты для борьбы с анемией, а также тромбоциты с целью уменьшения риска спонтанного кровотечения. Лейкоциты, к сожалению, нельзя вводить, подобно эритроцитам и тромбоцитам, напрямую, и мы мало что можем сделать, чтобы ускорить их рост, из-за чего пациент запросто заражается различными инфекциями, когда количество лейкоцитов, а особенно нейтрофилов, падает чуть ли не до нуля. Быстро распространяющаяся по организму, практически лишенному защиты иммунной системы, инфекция представляет серьезнейшую опасность, и пациенты с ОМЛ, вроде Дороти, во многом по этой причине так надолго остаются в больнице. Мы, медсестры, за ними внимательно присматриваем – каждые четыре часа проверяем температуру, пульс, артериальное давление, а также уровень насыщения крови кислородом, – чтобы в случае возникновения какой-либо проблемы незамедлительно должным образом отреагировать.
По правде говоря, тот факт, что ее больше всего беспокоит изжога, является для Дороти весьма желанным изменением, хотя я ей бы это сказать в лицо не осмелилась.
Шейла. Мне следует пойти проверить Шейлу, однако первым делом я направляюсь к своему компьютеру, чтобы перенести прием прилосека для Дороти на половину седьмого утра. Я пишу комментарий о том, как важно давать Дороти этот препарат вовремя. Может быть, хотя бы в последние пару дней перед выпиской она сможет принять его пораньше.
Итак, Шейла.
– Привет, демократ, – слышу я и, слегка улыбнувшись, поворачиваюсь, качая головой. Это к Дороти с обходом пришли врачи, а ее лечащий врач любит надо мной подтрунивать.
– Ты что, и правда решила немного поработать? – Он довольно молод для онколога, однако дразнит меня, словно я его младшая сестра. Только вот отношения у нас совсем не как у брата с сестрой. Он любит со мной фамильярничать, и я фамильярничаю в ответ.
– Ты же не бездельничаешь, подобно большинству демократов?
Мы постоянно шутим, будто я ленивый демократ, а он – нелепый республиканец, и наше политическое противостояние носит сугубо шуточный характер. На самом деле я не имею ни малейшего понятия о его истинных политических взглядах. Он подходит ко мне и кладет свою руку мне на плечи. Он одного со мной роста, с коротко подстриженными светлыми волосами и очками с толстой оправой, словно у продвинутого ботана. От него попахивает дорогим одеколоном, а над его накрахмаленным белым воротничком я вижу полоску раздраженной после бритья кожи.
– Привет, Тереза, – говорит он. – Ты бы сделала мне чашечку кофе, если бы я тебя попросил?
Хмммм. Это что-то новенькое. Когда обмениваешься шутками со штатным врачом, всегда существует риск перегнуть палку, нарушив тонкую грань между подтруниваем и дерзостью, однако этот врач постоянно балансирует между поддразниванием и оскорблениями. Я не могу спустить ему с рук попытку обращаться со мной как со слугой, ну или, раз уж на то пошло, медсестрой, какими они были лет эдак сорок назад. Кроме того, с этим врачом, который не относится к своей собственной персоне слишком уж серьезно, я чувствую себя довольно уверенно.
– Разумеется, – отвечаю я, – но только при условии, что я собственноручно вылью этот кофе вам на голову.
Да, мы фамильярничаем друг с другом, однако тут есть место и некоторой старой доброй необъяснимой агрессии в отношениях между врачом и медсестрой.
– Что ж, лишь бы вы мне его принесли, – говорит он с мальчишеским очарованием. – Это самое главное.
После этого он убирает руку с моих плеч и переключается обратно в рабочий режим.
– Ладно, – говорит он, – Дороти Вебб, – и показывает на Люси, фельдшера, вокруг которой мы все в коридоре собираемся. Люси невысокого роста, и сегодня ее густые черные волосы убраны под ярко-красный обруч. Она рассказывает всем, кто проводит обход – лечащему врачу, больничному фармацевту, еще одному фельдшеру и ассистенту врача, – историю болезни Дороти, а также обновленную информацию о ее состоянии.
Слушая Люси, я украдкой записываю свои утренние данные по Дороти в электронную медкарту на своем рабочем компьютере и теперь кликаю на вкладку с результатами анализов, чтобы посмотреть, не разместила ли лаборатория данные по ее АЧН – абсолютному числу нейтрофилов. АЧН гарантированно выше 500 свидетельствовало бы о том, что ее иммунная система достаточно окрепла, чтобы мы могли отпустить ее домой, и очень важно узнать этот показатель прямо сейчас. Что ж, Шейле придется подождать еще чуть-чуть.
– АЧН еще не прислали… – говорит Люси, однако, увидев, что лаборатория только что разместила результаты, я ее прерываю.
– Уже есть! – говорю я. – АЧН… Ух ты! 850!
– 850? – переспрашивает лечащий врач. – Что ж, давайте ее обрадуем! – Он начинает размахивать рукой, в которой держит бумаги, словно заметая нас к ней в палату. Мы охотно повинуемся – именно такие моменты мы ценим в нашей работе превыше всего.
– Твое АЧН 850! – объявляет лечащий врач, и лежащая в своей кровати Дороти от неожиданности всплескивает руками. Если утром ее и беспокоила изжога, то сейчас, судя по всему, все в порядке. Либо же она настолько обрадовалась своему скорому возвращению домой, что на какую-то изжогу ей было уже попросту наплевать.
– А это означает, – говорит врач, – что кому-то придется исполнить нейтрофильный танец.
Он смотрит на меня: «Тереза, давай-ка, исполни нам нейтрофильный танец».
Вздрогнув от неожиданности, я обвожу палату взглядом. Мне доводилось слышать раньше про нейтрофильный танец, однако я думала, что это какая-то шутка, больничная байка, и мне в голову не могло прийти, что кто-то на самом деле что-то такое исполняет. Не пытается ли этот врач поставить меня в нелепое положение?
Все смотрят на меня, Дороти в том числе, и я понимаю, что опозориться ради нее – не самое страшное в жизни. Далеко не самое страшное. Вспомнив танцевальные движения, которым меня учили многие годы назад в балетной школе, я более-менее плавно поднимаю руки, взмахиваю ими у себя над головой и начинаю вращать бедрами, чувствуя себя при этом довольно нелепо, однако все в палате меня подбадривают, а Дороти вновь всплескивает, словно ребенок, руками. Вот к такой Дороти я привыкла – приятной и снисходительной. Я рада, что такая новость пришла в нужный момент: оказавшись дома, Дороти сможет принимать прилосек, когда ей заблагорассудится.
Она смотрит на меня и смеется, а я улыбаюсь в ответ.
– Итак, вы можете отправляться домой, – говорит врач. – Сегодня, если того пожелаете. – А затем добавляет с лукавым взглядом: – Ну, или вы можете остаться с нами еще на денек-другой, если хотите.
– Ну уж нет, – отвечает она, покачивая своей вязаной шапочкой. – Сегодня так сегодня. Я позвоню мужу и начну собираться.
По палате поползли смешки. Наклонившись вперед, врач показывает на нее пальцем.
– Люси с Терезой выведут вас отсюда, – говорит он, резко проведя правой ладонью по левой. – И глазом моргнуть не успеете.
– Ну уж нет, не так быстро. Сначала сюда должен приехать мой муж.
– Не переживайте, Дороти, – заверяю я ее, – в нашей больнице ничего быстро не происходит, если сначала нужно разобраться с бумагами.
– А, ну да. Что ж, я все равно, пожалуй, начну собираться, – говорит она. – Как только вы все выйдете.
Мы снова дружно смеемся, а затем покидаем ее палату. Вот так вот совершенно рядовой день озаряется лучезарной вспышкой заслуженного успеха – такие моменты по-настоящему бесценны. Мне предстоит немало бумажной работы, на которую потребуется больше времени, чем планировалось, однако я все равно довольна. За те полтора месяца, что Дороти провела у нас в отделении, нам удалось добиться поставленной цели, и теперь она наконец отправляется обратно домой.
Обход тем временем продолжается, и делегация направляется к следующему пациенту, в то время как я вижу похожего на сову интерна, плетущегося следом за своим старшим врачом, и всю остальную вереницу медработников, удаляющихся от меня по коридору. Черт! Пока я была с Дороти и ее врачами, я пропустила обход у мистера Хэмптона. Хотелось бы мне, чтобы медперсонал вызывал во время обхода и ухаживающих за пациентами в этот день медсестер, считался с нами, однако этого никогда не делается, а так как я не была в палате мистера Хэмптона во время обхода, то упустила свой шанс понять, почему лечащий врач считает, что польза от ритуксана стоит потенциальных рисков, связанных с его приемом. Интерн выглядит поглощенным своими мыслями: скорее всего, он уже думает про следующего пациента. Что ж, поговорить с ним у меня в ближайшее время явно не получится.
У моей рабочей станции показывается женщина из столовой со своей большой тележкой с подогревом, заставленной подносами с едой. Завтрак сегодня подают с опозданием, но для изжоги Дороти это, пожалуй, даже к лучшему. Женщина заносит один из подносов к мистеру Хэмптону – вряд ли он станет есть. Шейла, скорее всего, тоже не будет завтракать. Немного странно, как мало внимания я уделяю тому, что едят мои пациенты. Я замечаю, едят ли они или не едят – особенно когда отказ от пищи продолжается несколько дней подряд, – однако сама еда меня обычно мало интересует. Если подумать, то в принципе понятно, почему так происходит. Ответственность за еду несу не я, так что попросту целенаправленно стараюсь о ней не думать – у меня и без того немало забот. Замечаю же я, что пациентам, по их собственным словам, не по душе от того, что «еда пропадает», потому что из-за рака или химиотерапии у них нет аппетита. Забавно, как мы, сами об этом не задумываясь, используем аналогии с едой в повседневной жизни. Я говорю им, что они и без того сыты по горло проблемами из-за рака, так что им не следует переживать о том, что они не доели. Теперь-то я понимаю, что утешаю их, используя идиому, которая сама по себе связана с едой.
Немного странно, как мало внимания я уделяю тому, что едят мои пациенты.
Бригада врачей, совершающих обход, пациентом которых является и Шейла, подходит к моей рабочей станции – к сожалению, контроль всех пациентов происходит приблизительно в одно и то же время. Я не узнаю никого, за исключением клинического ординатора Юн Сана, – того самого врача, который с моей подачи назначил сегодня утром дилаудид. Он машет мне украдкой, в то время как интерн, очень высокая женщина с прямыми коричневыми волосами с пробором посередине, говорит: «Шейла Филдс», – и начинает рассказывать про пациентку на одном дыхании, как это делает большинство интернов, стараясь успеть все сказать прежде, чем перебьют.
Так и происходит обход палат. Тот, на кого возлагается ответственность за пациента в этот конкретный день – а это может быть интерн, резидент, фельдшер или помощник врача, – в устной форме излагает всю существенную информацию про клиническое состояние больного остальным участвующим в обходе медработникам. Это называется «представлением пациента», и смысл в том, что все остальные учатся чему-то новому, слушая его. Лечащий врач при этом засыпает «докладчика» бесконечными вопросами, пока тот уже не сможет найти, что ответить. В идеале, конечно, вопросы должны быть подобраны так, чтобы давать докладчику повод пораскинуть мозгами. Хороший старший врач объясняет всем присутствующим свой мыслительный процесс, а также принятые им клинические решения, делясь тем самым новыми практическими знаниями, однако все штатные врачи ведут себя по-разному, и отношение к своим младшим коллегам у них сильно разнится.
Если резиденты и интерны все время сменяют друг друга, то фельдшеры и помощники врача все время работают вместе. Клинический ординатор, старше которого в клинической иерархии идет только лечащий врач, может оказаться для всей медицинской бригады спасением или обузой. Большинство искренне старается помочь, однако отношения между медработниками складываются не всегда хорошо, манера общения может сильно отличаться, да даже ожидания оказываются далеко не всегда одними и теми же.
Резиденты меняют место своей работы каждый месяц, а лечащие врачи порой меняются еще чаще, так что состав совершающей обход медицинской бригады все время варьируется.
Я не очень хорошо знакома с лечащим врачом Шейлы. У него залысины, все признаки зарождающегося пуза, а карманы белого халата обвисли из-за чрезмерного количества набитых в них бумаг. Он слушает явно растерянно. Я читаю его имя на прикрепленном к белому халату бейдже: «Николас Мартин».
– Поступила к нам из другой больницы, – говорит тем временем интерн, – …нарушение свертываемости крови… боли в животе.
Обеспокоенная, я примыкаю к собравшемуся вокруг интерна кружку. Доктор Мартин морщится и говорит, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Я онколог, а не гематолог.
Он сетует на то, что учился лечить больных раком, а не людей с необычными болезнями, из-за которых нарушается механизм свертывания крови. У Шейлы нет рака, однако ее заболевание встречается весьма редко, и у нас в больнице нет круглосуточно доступного врача, специализирующегося на ее проблеме. Лучшее, что мы можем сделать, – это выделить онколога, который также проходил подготовку и по гематологии, однако из-за наблюдаемой у Шейлы необъяснимой боли в животе доктору Мартину этот клинический случай становится уже не по зубам, и это его явно беспокоит, так как он не чувствует уверенности в себе. Возможно, он и вовсе думает, что его практического опыта и знаний может оказаться недостаточно, чтобы обеспечить Шейле надлежащее лечение.
Как бы то ни было, интерны и резидент выжидающе на него смотрят. Они, может, и понимают, что он хочет сказать – что он, пожалуй, является для Шейлы не самым идеальным лечащим врачом, – однако им приходится считаться и со своими собственными обязанностями. Они пришли, чтобы научиться быть хорошими врачами, и задача штатного врача им в этом помочь. Он ведь не станет им помогать выполнять их обязанности, взяв на себя часть их повседневной работы, которой у них полно, – вот и они точно так же воздерживаются от сочувствия по поводу затруднительной в клиническом плане ситуации, в котором он сам оказался. Так уж устроена больничная иерархия.
– Возможно, у нее ГИТ, – говорит он почти себе под нос. Он имеет в виду гепарин-индуцированную тромбоцитопению. Люди произносят ГИТ, словно это одно слово – «гит», однако мне всегда казалось, что следует говорить «Г-И-Т», потому что так это звучит гораздо серьезней. «Гид» – это тот, кто проводит экскурсии, а вот Г-И-Т – это уже болезнь.
Моя история связана с пациентом, у которого была ГИТ. Я встретилась с этим человеком, когда училась на медсестру. Он пришел в больницу для рядового обследования сердца, однако покинул нас с новым сердцем, ампутированной по колено правой ногой и отмирающими пальцами на левой. Срочная пересадка сердца спасла его после того, как рядовое обследование вышло из-под контроля, однако из-за гепарина, который ему дали с целью предотвращения свертывания крови после операции на открытом сердце, у него развилась ГИТ: редкая, однако очень серьезная аллергическая реакция на этот препарат. Гепарин должен увеличивать время свертывания крови, однако при ГИТ происходит обратное: тромбы образуются там, где их быть не должно.
Врачи любят рассказывать истории про редкие, но очень трагичные случаи в своей практике, которые они никогда не смогут забыть, однако у нас, медсестер, есть свои подобные истории.
У этого пациента тромбы образовались в обеих ногах, что привело к масштабному отмиранию тканей и ампутации – ему также грозила потеря и левой ступни. В какой-то момент он очнулся и сказал, что хочет умереть. Несколько дней спустя он полностью пришел в себя, и рядом с ним была жена с его сыновьями. Он передумал умирать и решил, что будет жить максимально полной, насколько это возможно, жизнью.
Это был первый раз, когда я увидела своими глазами, что наши попытки вылечить человека могут причинить ему вред. Все случившееся с ним попадает в категорию «крайне маловероятных, но вполне возможных» неблагоприятных последствий, и тому парню вообще повезло, что он остался жив. После нашего «лечения» его жизнь безвозвратно изменилась. Ему придется всегда принимать специальные препараты, чтобы организм не отторг новое сердце, а также он был вынужден заново учиться ходить с протезом вместо потерянной ноги. Когда я меняла повязку на его умирающих пальцах левой ноги, его лицо застилала пелена боли, как луна покрывает собой солнце во время затмения.
Мы все стоим у дверей в палату Шейлы, и интерн предлагает провести несколько анализов крови. Я надеюсь, что они опровергнут наличие у Шейлы ГИТ. Доктор Мартин кивает.
– Закажите также снимок живота, – говорит он.
Это стандартная процедура – как по мне, так идея хорошая. Только они собираются войти к ней в палату, как у другого интерна звонит телефон. С испуганным видом, но при этом спокойным голосом он читает сообщение: «Чардаш, тот пациент на пятом, в северном крыле, декомпенсировался». Какой-то пациент в нашей больнице – возможно, тоже онкологический, для которого у нас на этаже попросту не нашлось места – прямо сейчас умирает.
– Что ж, тогда нам следует отправиться прямиком туда, – говорит старший врач. – После мы вернемся. Начинайте делать то, что мы обсуждали, – говорит он, жестом руки дав понять высокому худому интерну, чтобы она заполнила предписание.
– Расскажите мне подробней про Чардаша, – говорит он остальным на ходу, в то время как они все идут по коридору в направлении пятого этажа.
Интерн в спешке направляется к сестринскому посту, чтобы заказать предложенные во время обхода анализы и ввести в компьютер другие предписания, а я, разочарованная, остаюсь одна, понимая, что мой живот урчит от голода. Хватаю два пресных крекера с небольшой кухни для пациентов и неторопливо их съедаю, задумчиво перечитывая на экране компьютера записи в медкарте Шейлы. Казалось, никто из врачей особо не заинтересован в том, чтобы разобраться, что именно с ней не так. Наверное, у них попросту нет на это времени – именно в такие моменты я скучаю по университету, где люди могли рассуждать о чем-то часами. Мне бы не помешал небольшой семинар по антифосфолипидному синдрому, более полное объяснение того, почему Шейлу пришлось поместить к нам в три часа ночи, однако вместо этого мне досталась тишина, как результат неотложного вызова.
– Можешь мне помочь переложить пациента в кровать? Он все еще не отошел от анестезии, и мне нужна помощь, чтобы сдвинуть его с места. – Это снова Сьюзи.
Я проглатываю последний кусочек крекера. Мистеру Хэмптону пора принимать таблетки, и я все еще так и не послушала живот Шейлы, однако Сьюзи нуждается в моей помощи. Санитаров, которые помогают переправлять пациентов из одного места в другое, проклинают, когда те не успевают вовремя. Пациентам не нравится лежать на твердых каталках в ожидании, так как их кровати куда удобнее. К тому же Сьюзи новенькая – она еще толком не знает, насколько у нас принято друг другу помогать.
– Пойдем, – говорю я ей.
– Уверена?
– У меня только три пациента.
– Три? Я со своими четырьмя целый день скачу как угорелая. – Мы идем по коридору обратно к ее рабочей станции.
– На этаже сейчас много работы, – говорю я.
В палате нас дожидается Рэнди, тоже не так давно пришедший к нам работать медбратом. Парней часто зовут, когда нужно кого-то перевезти, а Рэнди работал раньше фельдшером «Скорой», значит, у него большой опыт в переноске людей.
– Я встану с другой стороны кровати вместе с тобой, Сьюзи, – говорит он. – Тереза, хватай его ноги.
Мы занимаем свои позиции. Пациент не выглядит таким уж тяжелым, однако человеческое тело бывает обманчивым на вид.
– Не могла бы ты захватить трубку капельницы и убрать ее с дороги? – говорю я санитарке, готовой приподнять пациента со своей стороны каталки. Она поднимает пластиковые трубки и кладет пациенту на грудь.
– Он еще совсем «в отключке», так что помочь нам не сможет, – говорит Сьюзи. – Итак, раз, два, три!
Мы беремся за пациента каждый со своей стороны, передвигаем его вправо и аккуратно перекладываем в кровать. Все прошло довольно гладко. Он ненадолго открывает глаза, которые тут же закрываются.
– Отлично! – говорит Рэнди. Он смотрит на больного, который продолжает сладко спать. – Господи, что они ему там дали?
Сьюзи задумчиво щурит глаза, после чего вспоминает: «Обезболивающее с сохранением сознания, однако вчера ночью он толком не спал – ему вводили тромбоциты, и инфузионный насос всю ночь пищал. Он был очень уставшим». Рэнди отрывисто кивает. Это все объясняет.
– Справитесь без меня? – Я смотрю на Сьюзи и санитарку и протискиваюсь между каталкой и кроватью, чтобы поднять перила. Меньше всего нам нужно, чтобы он свалился на пол.
– Ага. Спасибо! – благодарит меня Сьюзи.
– Уберу-ка я отсюда каталку, – сообщает Рэнди и толкает ее в коридор, где снимает с нее грязное белье.
Я изучаю карту пациента в его палате.
– Отнесу это на сестринский пост, – бросаю я Сьюзи перед уходом.
Когда иду по коридору, то мысленно успокаиваю себя по поводу Шейлы. Ей дадут лекарство, чтобы замедлить свертывание крови, после чего мы сделаем необходимые анализы крови и снимок живота. Это довольно стандартные методы диагностики – никакой дедуктивной работы в духе Шерлока Холмса, однако, с другой стороны, современный медицинский уход по большей части и состоит из подобных рутинных процедур. Умные, трудолюбивые люди собирают необходимые данные, размышляют, насколько им это позволяет время, после чего приступают к действию. Времени у нас обычно в обрез.
Кстати, насчет времени. Я смотрю на свои часы. Как так вышло, что уже полдесятого? И я снова не позвонила домой.
Раньше я всегда старалась звонить домой утром, пока дети не ушли в школу. Мне нравилось слышать их тоненькие нежные голоса, представлять, как в суматохе им собирается обед, как загружаются учебниками с тетрадками и закрываются на молнию рюкзаки. Им обычно нечего мне сказать, но мне хотелось дать им знать, что я о них думаю. Мне это казалось важным.
Как ни странно, как только я набралась опыта, я перестала звонить домой по утрам. Поразмыслив над этим, я была вынуждена признать, что мне гораздо проще без этих звонков. Когда я звоню домой, то меня переполняют мысли о доме, о семье, а подобным эмоциям на моей работе не место. Это пациентам, а не персоналу, позволяется быть эмоциональными и непредсказуемыми – во всяком случае, так должно быть в идеале. На работе я должна все держать под контролем, так что я без особой на то необходимости теперь звонков домой не делаю. Итак, я ставлю медкарту пациента Сьюзи в специальную круговую стойку на сестринском посту, но один из наших соцработников тут же вынимает ее обратно.
– Этот твой пациент? – с надеждой в голосе спрашивает она.
– Нет – Сьюзи, дальше по коридору, – показываю я рукой. Многие берут на себя выполнение всяких мелких обязанностей, и это хорошо, потому что наши тяжелобольные нуждаются в том, чтобы за ними присматривало много людей.
Отвечающая за Шейлу интерн разговаривает по телефону, и мне ее хорошо слышно. «С Чардашем было все в порядке? Ох, слава богу. Просто проблема с кислородом?» С состоянием Шейлы мы так все еще и не разобрались окончательно, однако я испытываю облегчение от того, что Чардаша, пациента, про которого я никогда не слышала и ровным счетом ничего не знала, спасли от надвигавшейся беды, в чем бы она ни заключалась.
