Когда Эйвери проснулся, он уже был дома. Чикаго, в прошлом сердце американского Среднего Запада, ныне представлял собой урбанистическое пространство, покрывавшее территорию бывших штатов Иллинойс, Висконсин и Индиана. В формальном смысле эта земля не была частью Соединенных Штатов. Некоторые люди, обитавшие в Зоне, еще считали себя американцами, но, как и все остальные жители планеты, они были гражданами Организации Объединенных Наций; такое кардинальное изменение структуры управления стало неизбежным, когда человечество начало колонизировать другие миры. Сначала Марс, потом луны Юпитера, а за ними планеты прочих систем.

Проверив свой коммуникатор на военном шаттле, доставившем его с орбиты в космопорт Великих озер, Эйвери удостоверился, что он в двухнедельном отпуске и сможет насладиться первым длительным отдыхом с момента окончания операции «Требушет». Рядом было примечание от его командира, в котором описывались ранения, полученные морпехами на последнем задании. Группа «Альфа» отделалась незначительным уроном. Однако «Браво» повезло меньше: три морпеха убиты, а штаб-сержант Берн находится в критическом состоянии на госпитальном судне ККОН.

В примечании ничего не говорилось о потерях гражданского населения. Но Эйвери помнил, с какой силой взорвалась фура, и сомневался, что кто-то выжил.

Садясь на магнитоплан, идущий от космопорта до Зоны, он старался ни о чем не думать. Позднее, когда Эйвери вышел на платформу терминала Коттедж-Гроув, в раскаленном и влажном воздухе позднего чикагского лета чувства вернулись к нему. Солнце закатывалось к огненному финишу, подул слабый ветер с озера Мичиган. Морпех наслаждался волнами теплого воздуха, которые разбивались о тянущиеся с востока на запад кварталы ветхих домов из серого камня, срывая осенние листья с растущих на тротуарах кленов.

Эйвери, нагруженный сумками, в форменных темно-синих брюках, рубашке с коротким рукавом и кепи, порядочно вспотел, когда добрался до «Серопиана» – центра активных пенсионеров, как ему сообщил гостиничный компьютер, – и вошел в душный вестибюль башни. Тетя Эйвери, Марсилл, через несколько лет после ухода Эйвери в морскую пехоту переехала в комплекс из квартиры на проспекте Блэкстоун, где Джонсон провел детство и юность. Здоровье тети портилось, и ей требовался уход. А самое главное, без племянника ей стало одиноко.

В ожидании лифта, который доставит его на тридцать седьмой этаж, Эйвери разглядывал комнату отдыха, заполненную седоволосыми и лысыми обитателями «Серопиана». Большинство собралось у экрана, настроенного на один из общественных новостных каналов. Шло сообщение о недавних атаках отверженцев в системе Эпсилон Эридана – серии взрывов, которые погубили тысячи гражданских. Как всегда, в передаче участвовал представитель ККОН, категорически отрицавший, что военная кампания проваливается. Но Эйвери знал правду: Восстание уже унесло более миллиона жизней. Атаки мятежников становились эффективнее, а ответные меры ККОН – суровее. Шла отвратительная гражданская война, и конца ей не было видно.

Один из постояльцев, чернокожий с глубокими морщинами и копной жестких седых волос, заметил Эйвери и нахмурился. Он что-то прошептал крупной белой женщине в объемистом домашнем платье, занимающей инвалидное кресло рядом с ним. Вскоре все жильцы, у которых сохранились слух и зрение, рассматривали мундир Эйвери, кивая и хмыкая – кто уважительно, а кто презрительно. На шаттле морпех решил было переодеться в гражданское, чтобы избежать такой неприятной реакции, но в конце концов остался в темно-синей форме ради тети. Она давно хотела увидеть возвращение блудного племянника при параде.

В лифте было жарче, чем в вестибюле. Но в квартире тети стояла такая прохлада, что Эйвери видел собственный пар изо рта.

– Тетушка? – позвал он, опуская сумки на потертый синий ковер гостиной.

Между аккуратно уложенной формой звякнули купленные в беспошлинном магазине космопорта бутылки отменного бурбона. Он не знал, разрешают ли врачи выпивать тете, но помнил, с каким удовольствием она иногда пропускает стаканчик мятного джулепа.

– Где ты? – спросил он.

Ответа не последовало.

На обклеенных цветочными обоями стенах гостиной висели фотографии в рамках. Среди них очень старые – выцветшие изображения давно умерших родственников, о которых тетя говорила так, будто знала их лично. Преобладали голографические снимки – трехмерные картинки из ее жизни. Он отыскал свою любимую: тетя, еще подросток, стоит на берегу озера Мичиган в купальнике «хани би» и широкой соломенной шляпе. Надувшись, она глядит на фотографа – дядю Эйвери, умершего еще до рождения племянника.

Но со снимками что-то было не так. Эйвери шагнул в узкий коридор, ведущий к спальне тети, провел пальцами по стеклу и понял, почему изображения нечеткие: они покрылись тонким слоем льда.

Он потер ладонью большой голоснимок неподалеку от двери в спальню, и за стеклом появилось мальчишеское лицо.

«Это я. – Он поморщился, возвращаясь мыслью в тот день, когда тетя сделала снимок. – Мое первое посещение церкви». Нахлынули воспоминания: удушающий ворот белой накрахмаленной рубашки, запах пальмового воска, которым щедро затерли царапины на чересчур больших брогах.

Подрастая, Эйвери донашивал одежду дальних родственников, всегда слишком тесную для его высокой широкоплечей фигуры. «Так и должно быть, – говорила, улыбаясь, тетя, предлагая на примерку „новые“ предметы гардероба. – Нет таких мальчишек, которые не портили бы свою одежду». Благодаря ее кропотливым трудам на поприще штопки и шитья Эйвери всегда выглядел превосходно, особенно в церкви.

«Ну посмотри, какой ты красавчик, – ворковала тетя в день, когда сделала фотографию. Затем, завязывая на нем маленький галстук с огуречным узором, добавила, намекая на наследственные черты, которых Эйвери не понимал: – Так похож на мать. Так похож на отца». В старом доме тети не было снимков его родителей, как не было и в этой квартире. Хотя Марсилл никогда не говорила о них плохо, это горько-сладкое сравнение было ее единственной похвалой.

– Тетушка? Ты здесь? – спросил Эйвери, тихо постучав в дверь спальни.

Снова никакого ответа.

Он вспомнил крики за другими закрытыми дверями – бурный разрыв его родителей. Отец оставил мать в таком душевном расстройстве, что она больше не могла заботиться о себе, не говоря уже об активном шестилетнем мальчике. Эйвери бросил последний взгляд на голоснимок: носки с узором из ромбиков под аккуратно подвернутыми бежевыми брюками, невозмутимая улыбка, вызванная не менее искренним заявлением тети.

Наконец он открыл дверь спальни.

Если атмосфера в гостиной была как в холодильнике, то спальня оказалась настоящей морозилкой. Сердце упало в желудок. Но только когда Эйвери увидел нетронутые шестнадцать сигарет (по одной на каждый час ежедневного бодрствования), уложенных в аккуратный ряд на прикроватном зеркальном столике, сомнений не осталось: тетя умерла.

Он уставился на ее тело, застывшее под слоями вязаных и стеганых одеял. Струйка пота на его шее замерзла. Эйвери подошел к изножью кровати и опустился в потертое кресло, где и оставался, ощущая холод всей спиной, почти час, пока кто-то не отпер дверь квартиры.

– Она здесь, – пробормотали в коридоре. Один из санитаров комплекса, молодой, с впалым подбородком и светлыми волосами до плеч, заглянул в спальню. – О господи! – отпрыгнул он, увидев Эйвери. – Вы кто?

– Сколько дней? – спросил Эйвери.

– Что?

– Сколько дней она здесь лежит?

– Вот что, пока я не узнаю…

– Я ее племянник, – прорычал Эйвери, не отрывая глаз от кровати. – Сколько дней?

Санитар сглотнул.

– Три. – Затем нервно добавил: – Поймите, все было занято, а у нее не нашлось… То есть мы не знали, что у нее есть родственники. Квартира автоматизирована. Перешла в режим замораживания, как только Марсилл… – Санитар замолчал под взглядом Эйвери.

– Унесите ее, – ровным голосом сказал морпех.

Санитар поманил низкорослого и тучного напарника, прячущегося в коридоре за его спиной. Двое мужчин быстро поместили каталку рядом с кроватью, откинули одеяла и аккуратно перенесли тело.

– Судя по медкарте, она была евангельской промессисткой, – сказал санитар, возясь с застежками каталки. – Это правда?

Эйвери снова посмотрел на постель и ничего не ответил.

Тетя почти не оставила отпечатка на пеноматрасе. Марсилл была миниатюрной и хрупкой, но Эйвери помнил, какой высокой и сильной она выглядела, когда соцработники Зоны привезли его к ней на порог; настороженному шестилетнему ребенку она казалась воплощением материнской любви и дисциплины.

– У вас есть контактный адрес? – поинтересовался худой санитар. – Я сообщу вам название похоронного центра.

Эйвери вытащил руки из карманов и положил на колени. Толстяк заметил, как у морпеха сжались кулаки, и кашлянул, давая знать напарнику, что сейчас самое время уходить. Санитары развернули каталку и с шумом покинули квартиру.

У Эйвери затряслись руки. Тетя болела уже довольно давно, но в последнем письме просила не беспокоиться. Прочтя это, он хотел немедленно поехать к ней, да не вышло – командир поручил еще одну миссию. «До хрена радости это принесло всем», – выругался Эйвери. Пока тетя умирала, он, пристегнутый к «шершню», кружил над «Джимом Денди» на Дани.

Эйвери вскочил с кресла, быстро подошел к сумкам и вытащил бутылку джина. Он схватил парадный мундир и сунул напиток во внутренний карман. Мгновение спустя морпех вышел из квартиры.

– «Пес и пони»? – спросил Эйвери у гостиничного компьютера по пути в вестибюль. – Еще работает?

– Открыто ежедневно до четырех утра, – откликнулся маленький динамик в панели выбора этажа. – Дамам посещать не рекомендуется. Вызвать такси?

– Я прогуляюсь.

Эйвери откупорил бутылку и сделал большой глоток. «Пока еще могу», – добавил он про себя.

Бутылки хватило на час. Но найти другие было легко, и одна ночь запоя перетекла во вторую, а затем и в третью. «Вшивая проверка», «Рикошет», «Стертые покрышки» – эти клубы были набиты гражданскими, алчущими денег Эйвери, но не охочих до невнятных рассказов о том, как эти деньги заработаны. Одна лишь рыжеволосая красотка с темной сцены в кабаке на улице Холстед хорошо притворялась, что слушает штаб-сержанта, и тот часто прикладывал кредитный чип к украшенному драгоценными камнями считывателю на ее пупке. Деньги притягивали веснушчатую кожу девушки, запах, неспешную улыбку все ближе и ближе к морпеху, пока на его плечо не опустилась бесцеремонно рука.

– Аккуратнее, солдатик, – предупредил вышибала, перекрывая гремящую музыку.

Эйвери отвернулся от девицы, чья спина выгибалась высоко над сценой. Вышибала был долговязым, из-под черной водолазки выпирал живот. Сильные руки казались раздутыми из-за обманчивого слоя жира.

– Я заплатил, – пожал плечами Эйвери.

– Не за лапанье, – обнажил вышибала в усмешке два платиновых резца. – У нас заведение высокого класса.

Эйвери потянулся к круглому столику, стоящему между его коленями и сценой.

– Сколько? – Он показал кредитный чип.

– Пятьсот.

– Да иди ты!

– Я же сказал: высокий класс.

– Уже просадил кучу… – пробормотал Эйвери.

Его жалованье в ККОН было скромным, и бо́льшая часть уходила на оплату жилья для тети.

– Ну? – ткнул вышибала пальцем в девушку; ее улыбка исчезла, она медленно отступала по сцене с обеспокоенно-хмурым выражением лица. – Следи за языком, солдатик. – Вышибала крепче сжал плечо Эйвери. – Она не из тех повстанческих шлюх, с которыми ты якшался в Эпси.

Эйвери было противно прикосновение вышибалы. Достало и то, что его называют солдатиком. Но слушать оскорбления от гражданского хмыря, который понятия не имеет, через что он прошел на фронтах Восстания? Это стало последней каплей.

– Убери руку! – прорычал Эйвери.

– У нас будут проблемы?

– Зависит от тебя.

Вышибала потянулся свободной рукой назад и вытащил из-за пояса металлический стержень.

– Почему бы нам не выйти?

Он взмахнул рукой, и стержень удвоился в длине, а верхушка заискрилась.

Это было оглушающее устройство «усмиритель». Эйвери видел, как с помощью таких следователи УФР допрашивали пленных повстанцев. Он знал, насколько эффективно это оружие, и, даже сомневаясь, что вышибала владеет им так же уверенно, как «призраки» из УФР, не хотел оказаться на полу заведения в луже собственной мочи.

Эйвери потянулся за напитком, стоящим в центре стола:

– Мне и тут хорошо.

– Слушай, ты, морпех хре…

Однако движение Эйвери было уловкой. Как только вышибала наклонился к морпеху, тот поймал его запястье и дернул вперед над собственным плечом. Затем качнул руку вниз, ломая ее в локте. Кость проткнула одежду вышибалы, и девушка на сцене закричала, когда кровь забрызгала ее лицо и волосы.

Вышибала взвыл и упал на колени. Двое его коллег в такой же форме и с таким же телосложением бросились на помощь, расшвыривая стулья. Эйвери встал и повернулся к ним. Но он был пьянее, чем ему казалось, и пропустил прямой удар в переносицу, отчего его голова запрокинулась и струя крови ударила в сторону сцены.

Эйвери отшатнулся и попал в сокрушительные объятия вышибал. Но когда они вытащили морпеха через черный ход, один поскользнулся на металлической лестнице, ведущей в переулок. В этот момент Эйвери удалось освободиться. Он отплатил гораздо более сильными ударами, чем полученные, и кинулся прочь от приближающегося воя сирен. И успел скрыться, прежде чем два бело-голубых седана высадили четверых полицейских у клуба.

Спотыкаясь на переполненных тротуарах улицы Холстед, Эйвери сбежал от осуждающих взглядов в грязный технический туннель под клепаной опорой местной линии маглева, когда-то построенной для Чикагской железной дороги и все еще узнаваемой, несмотря на века переделок. Даже на боевых операциях форма морпеха выглядела лучше, чем сейчас. Усевшись в туннеле, Эйвери подложил под спину зеленый мусорный пакет и погрузился в тревожное оцепенение.

«Я хочу гордиться тобой, делай то, что правильно, – так наставляла тетя девятнадцатилетнего парня в день призыва, дотрагиваясь маленькими, но сильными пальцами до его подбородка. – Стань тем, кем, я знаю, ты можешь быть».

И Эйвери старался. Он покинул Землю, готовый сражаться за тетю и таких, как она, невинных людей, чьей жизни, как убедило ККОН, угрожали враждебные люди, в остальном похожие на него. Убийцы. Отверженцы. Противники. Но где была гордость? И кем он стал?

Эйвери привиделся мальчик, задыхающийся в руках женщины с детонатором. Морпех представил, как делает идеальный выстрел, который спасает всех посетителей ресторана и его товарищей. Но в глубине души он понимал, что такого не могло произойти. Никакая волшебная пуля не покончит с Восстанием.

Эйвери ощутил холодок, который вернул его к реальности. Почти бесшумный ход пассажирского магнитоплана сместил мусорный пакет, и теперь Эйвери прижимался спиной к влажному металлу. Он наклонился и спрятал голову между коленями.

– Прости меня, – прохрипел Эйвери, жалея, что тетя не может услышать. А потом его разум отключился под грузом утраты, вины и ярости.

Лейтенант Даунс захлопнул дверь серо-голубого седана с такой силой, что низкоклиренсная машина закачалась на толстых колесах. Он почти уговорил одного паренька завербоваться на службу, но об этом узнали родители, и труды пошли насмарку. Если бы не форма, отец мог бы ударить лейтенанта. Хотя Даунс потерял боевую сноровку и носил повседневный мундир, вербовщик корпуса морской пехоты ККОН все еще выглядел внушительно.

Перебирая в уме немногочисленных потенциальных кандидатов – главным образом молодых людей, заинтересовавшихся его рекламными обзвонами и агитационными выступлениями на перекрестках, – он напомнил себе, что вербовать солдат в военное время не так-то просто. А при ведении такой жестокой и непопулярной войны, как Восстание, его работа граничила с невозможным. Но командира это не волновало. Даунсу полагалось вербовать пять морпехов в месяц. До конца срока осталась неделя, а улов все еще нулевой.

«Да вы издеваетесь…» – поморщился лейтенант, обходя седан сзади. Кто-то с помощью баллончика с красной краской небрежно написал на бампере «ОТПУСТИТЕ ОТВЕРЖЕНЦЕВ».

Даунс провел рукой по коротко стриженным волосам. Этот призыв набирал популярность, он уже стал общим лозунгом наиболее либеральных граждан центральных миров, считавших, что лучший способ прекратить убийства в Эпсилон Эридана – просто оставить звездную систему в покое: вывести военных и дать повстанцам желаемую независимость.

Лейтенант не был политиком. Хотя Даунс сомневался, что руководство ООН когда-нибудь пойдет навстречу отверженцам, несколько вещей он знал наверняка: война продолжается, корпус морской пехоты исключительно добровольческий и остались считаные дни, чтобы выполнить план вербовки, иначе кто-нибудь постарше званием отвесит очередной пинок его и без того ноющей заднице.

Лейтенант открыл багажник седана, достал фуражку и портфель. Пока багажник автоматически закрывался, Даунс уже шел к вербовочному пункту, размещавшемуся в переоборудованном отсеке торгового центра на севере Старого Чикаго. Приблизившись, лейтенант увидел прислонившегося спиной к двери человека.

– 48789-20114-ЭД, – пробормотал Эйвери.

– Повторите, – попросил Даунс.

Он легко узнал серийный номер ККОН. Но еще не осознал, что пьяный возле офиса – штаб-сержант корпуса морской пехоты, о чем свидетельствовали четыре золотых шеврона на рукаве изрядно потрепанного мундира.

– Он действующий. – Эйвери оторвал голову от груди. – Проверьте.

Лейтенант всегда одергивал солдат. Он не привык получать приказы от сержантов.

Эйвери рыгнул.

– Я в самоволке. Семьдесят два часа.

Это заинтересовало Даунса. Положив портфель на согнутую в локте руку, он вытащил коммуникатор.

– Номер, еще раз, – потребовал лейтенант и легкими нажатиями указательного пальца принялся вводить медленно диктуемые Эйвери цифры.

Несколько секунд спустя на планшете возник послужной список штаб-сержанта, и глаза лейтенанта расширились, когда он увидел на монохромном экране многочисленные благодарности и боевые рекомендации. «Орион», «Калейдоскоп», «Лесная чаща», «Требушет». Десятки программ и операций, о большинстве которых Даунс никогда не слышал. К досье было прикреплено срочное сообщение от Комфлота, штаб-квартиры ВМС и корпуса морской пехоты на Пределе.

– Ваша самоволка, по всей видимости, никого не беспокоит. – Даунс убрал планшет в портфель. – Напротив, я рад сообщить, что ваш запрос на перевод одобрен.

На секунду в усталых глазах Эйвери зажглось подозрение. Он не просил ни о каком переводе. Но в полупьяном состоянии любой вариант казался лучше, чем возвращение в систему Эпсилон Эридана. Глаза морпеха снова потемнели.

– Куда?

– Не сказано.

– Ну и ладно, – пробормотал Эйвери, после чего его голова запрокинулась и уперлась в стеклянную дверь прямо между ног морпеха в полной боевой экипировке на приклеенном с обратной стороны двери плакате.

Там же красовался лозунг «СЛУЖИ! НЕ ОТСТУПАЙ! СРАЖАЙСЯ!». Эйвери закрыл глаза.

– Эй! – резко сказал Даунс. – Морпех, тут нельзя спать.

Но штаб-сержант уже храпел. Поморщившись, лейтенант закинул руку Эйвери себе за плечо, подтащил его к седану и уложил на заднее сиденье. Выезжая с парковки в плотное полуденное движение, Даунс гадал, будет ли достаточно одного героя войны в самоволке вместо пятерых новобранцев, чтобы начальник остался доволен.

– Космопорт Великих озер! – рявкнул он седану. – Кратчайший маршрут.

Когда на внутренней поверхности изогнутого лобового стекла появилась голографическая карта, Даунс покачал головой. «Эх, вот бы повезло».