Семь
Касс

Мне всегда нравилось выражение «внезапное пробуждение». Оно принадлежит к категории тех идеальных фраз, которые в точности описывают явление в прямом смысле в двух словах.

Впервые я услышала его, когда разводились родители. Женщина, спрашивавшая нас, где мы собираемся жить, упомянула его во время одной из встреч. До этого я уже говорила, что мы намерены жить с папой, и объяснила почему. На это она слегка улыбнулась и откинулась на стуле.

Эта дама из суда поинтересовалась, не велел ли мне папа рассказать, как Хантер смотрит на Эмму, чтобы очернить господина Мартина и его сына. Не просил ли обвинять маму в неподобающем для родителя поведении. Я ответила, что нет, потому что никогда не делилась с отцом своими мыслями, он о них ничего не знал, а раз так, то и не мог ничего подобного озвучить. Но было ясно, что она мне не поверила. Женщина сказала, что отцы и матери то и дело подговаривают детей, когда во время бракоразводного процесса суд определяет, с кем им жить, и что она сталкивается с этим постоянно. А потом добавила, что не может мне поверить, ведь мистер Мартин действительно хотел, чтобы у нас была хорошая семья, а мама посвятила нашему воспитанию всю жизнь, решила сидеть дома с детьми и пожертвовала для этого карьерой в Нью-Йорке.

Ради судебного процесса миссис Мартин полностью изменила образ жизни. Больше не спала допоздна, отказалась от привычки вздремнуть днем и стала каждый день возить нас в школу. Утром подавала нам горячий завтрак, а порой даже сама занималась стиркой. Посещала все школьные мероприятия, бурно аплодируя, как полоумная фанатка, и заставляла нас садиться за уроки, как только мы переступали порог дома.

Дом содержался в порядке и сверкал чистотой. Они с мистером Мартином больше не пили до пяти часов и днем не укладывались в постель.

По идее, мне полагалось испытывать за это признательность. Мама наконец стала вести себя, как родители наших друзей, к которым мы ходили в гости, как мать нашего сводного брата Уитта – именно благодаря ей в его жизни нет таких проблем.

Было трудно представить, что Уитт может вести иную, нормальную жизнь, ведь мы никогда не видели его в другой обстановке. Пока наши родители не развелись, он гостил у нас уже упомянутые девяносто шесть часов в месяц, приезжая к отцу на определенный судом срок, а когда они разошлись, виделись с ним, когда уже сами приезжали к папе в его новый дом на такие же девяносто шесть часов в месяц. Все остальное время он жил с матерью, и у нас в эту сферу его бытия доступа не было. Правда, Уитт многое о ней рассказывал, благодаря чему мы прекрасно понимали, как должны обстоять дела в семье, поэтому я просто не могла быть благодарной маме за ее внезапное превращение на время развода.

Это ненормально, Касс, – сказал как-то Уитт, приехав на очередную побывку в пятницу вечером незадолго до их расставания, когда мама вытащила отца на ужин в какой-то клуб, – в том, что вам с Эммой приходится заботиться о себе самим, есть что-то неправильное. Так не должно быть. Большинство ребят утром встают, их кормят завтраком и везут в школу. Потом они возвращаются домой, обедают, у них всегда чистая одежда, родители усаживают их за уроки, отрывают от телевизора и видеоигр. Здесь нет ничего особенного, это не повод прыгать от счастья. У вас я всегда держу один глаз открытым. Но когда возвращаюсь домой, на всю ночь закрываю оба.

Я часто силилась представить себе, как человек себя чувствует, когда о нем есть кому заботиться. Что такое закрывать оба глаза. Когда после бракоразводного процесса мама устроила нам веселую жизнь, я тоже стала держать один глаз открытым. И только после поняла, что Уитт тогда пытался мне сказать. У нас все было совсем не так, как описывал он. Да, я знаю, многим родителям приходится все время работать, но несмотря на это, они все равно выполняют свои обязанности и делают то, что нам с Эммой приходилось делать самим. Но их дети закрывают оба глаза. Казалось бы, ничего особенного, но это главное, что стоит всего остального. Даже не знаю, как это назвать. Поэтому какая разница, что миссис Мартин взялась за стирку и стала проверять наши уроки? Ведь она делала это для себя и в интересах дела. Не для нас – вот в чем заключалась единственная проблема. Эмму, казалось, происходящее беспокоило не так, как меня. Она стала дважды в день менять наряды, швыряя их на пол в прачечной. Выбрасывала продукты, в итоге они заканчивались еще до прихода домработницы. А один раз даже вылила в унитаз целый галлон молока. И всегда придумывала себе какие-то дела, лишь бы побыстрее смотаться из дома и ничего не делать. Стала играть в школьном театре. Вновь занялась хоккеем на траве. И без конца пропадала с подружками в библиотеке, якобы занимаясь.

Как-то вечером, когда мама уснула, она, как не раз бывало раньше, пришла ко мне. Забралась под одеяло и прижалась. Я почувствовала, что ее сердце учащенно бьется, будто в волнении, мне показалось, что она улыбается, уткнувшись мне в грудь лицом.

Эмма заставляла маму платить по счетам и оттого была счастлива.

В тот момент я почувствовала, что мое собственное сердце тоже забилось быстрее. Хотя в действительности я не могла наверняка сказать, что она обо мне позаботится, а если даже попытается, то получится ли у нее, говорила она от всей души.

В ту ночь я закрыла оба глаза.

Папа горевал и чуть не сходил с ума, глядя на происходящее. С багровым лицом расхаживал взад-вперед, говорил по телефону со своим адвокатом, пытался объяснить, что поведение мамы в последнее время – не что иное, как фарс. Это он всегда отвозил нас на машине в школу. Это он ходил на школьные мероприятия, причем один. Это он следил за тем, чтобы мы делали уроки, инструктировал наши спортивные команды и по вечерам в субботу смотрел с нами фильмы. А уехал только потому, чтобы мы не видели их перебранок. И теперь даже не приезжал.

Разбирая нашу жизнь, дама из суда видела только одну сторону, только один ее моментальный отпечаток, и решила судьбу двух девочек, опираясь на фасад, на ложь. Она не смогла, а может, и не захотела принять во внимание все остальные, снятые в те времена, когда мама не носилась с нами ради показухи.

Каждую осень она приглашала профессионального фотографа, чтобы сделать наши портреты. Он приезжал из города, и мы платили ему не только за потраченное время, но и за черно-белые отпечатки, которые потом вешали в белых деревянных рамах на стене в холле второго этажа. С другой стороны вдоль холла шла галерея, выходившая в вестибюль внизу. Маме нравилось, когда гости, переступив порог и подняв глаза, видели сначала деревянные перила, а потом стену портретов. Ко времени нашего с Эммой исчезновения их накопилось штук тридцать, начиная с рождения каждой из нас и до нашей последней осени, когда Эмме исполнилось семнадцать, а мне пятнадцать. Мне всегда было интересно, что думали об этих снимках те, кто смотрел на них снизу, – знакомые, но не настолько близко, чтобы подняться наверх, – когда у входа их приветствовала миссис Мартин. Фотографии были прекрасны и стоили целое состояние, на них мы выглядели умиротворенными ангелочками. Одна из самых страшных стычек между Эммой и мамой произошла в день фотосессии. Каждый раз, когда приезжал фотограф, сестра отказывалась надевать, что ей велели, откидывать назад волосы или улыбаться. Но если смотреть на портреты снизу, догадаться об этом было трудно. И тут же в голову наверняка приходила мысль о том, что если человек взял на себя труд заплатить за то, чтобы сделать эти снимки и повесить их в рамках, значит, он лелеет детей и любит их больше самой жизни.

Вот что я думала о той женщине из суда. Она попросту взглянула на эти фотографии, мамиными стараниями красовавшиеся на стене, и на их основании сделала выводы, не имевшие к истине никакого отношения. Подобно гостям, окидывавших взором наши лики с вестибюля на первом этаже.

Папа в конечном счете уступил, дело было улажено, и мы остались жить с мистером Мартином и Хантером. Дама порекомендовала суду принять такое решение, и не прислушаться к ее рекомендации означало продлить судебную тяжбу еще на год, заставить нас с Эммой проходить все новые и новые психологические тесты, беседуя все с новыми и новыми людьми. Отец сказал, что собирался вызвать в суд свидетелей, в том числе родственников и друзей, чтобы дискредитировать миссис Мартин, но она заявила, что для нас с Эммой это будет невыносимым ударом. А потом он добавил, что пошел на примирение, только чтобы избавить нас от лишних страданий. Услышав об этом, я захотела крикнуть ему: «Нет! Я хочу сражаться! Бросай меня в бой, и плевать, если меня ранят и я буду истекать кровью!» Он был наш генерал, мы его солдаты, и на этот раз ради дела я была готова умереть.

Лишь много лет спустя, разбирая с Уиттом прошлое, я узнала, что истинная причина его страхов не имела ничего общего ни со мной, ни с Эммой. Мамина измена и развод до такой степени выбили его из колеи, что он опять стал покуривать травку, как когда-то в старших классах школы.

Доказательствами этого мама не располагала, но прекрасно знала отца и была очень умна. Ее адвокат пригрозила обратиться к суду с ходатайством принудительно освидетельствовать его на предмет наличия в крови наркотиков. Через неделю он сдался. Оглядываясь назад, я думаю, что если бы знала об этом тогда, то пришла бы к тому же выводу, что и впоследствии: как бы я папу ни любила, он был человек безвольный. И пытаться решить что важнее – его слабость или то, что от этой слабости он пристрастился к марихуане, нет никакого смысла – для нас с Эммой результат от этого не изменился.

«Узнать правду о родителях во время бракоразводного процесса сродни внезапному пробуждению, – сказала та женщина, – люди опускаются ниже некуда, чтобы наказать свою половину за то, что она их бросила». Я понимала, на что она намекает: в ее представлении отец придумал все эти гадости о миссис Мартин и максимально обелил себя, только чтобы заставить ее заплатить за то, что она ему изменила и ушла к другому. Но поскольку мне было известно, как на самом деле обстоит дело, поскольку я знала, как выглядят другие фотографии, которые не только не вешали на стену, но и вообще никогда не снимали, внезапное пробуждение, о котором она толковала, заключалось несколько в другом, в осознании того, что взрослые могут быть нечестными, глупыми, ленивыми и некомпетентными в профессиональном плане, что могут не верить тебе, даже когда ты говоришь правду. И когда эти глупые, некомпетентные люди, не видящие ничего у себя перед носом, обладают властью над тобой, когда напрочь отказываются верить твоим словам, могут происходить самые ужасные вещи.

Эти мысли не покидали меня ни на минуту. К тому моменту, когда после трех лет отсутствия я вернулась и вновь переступила порог маминого дома, правда о том, что люди глупы и не верят, когда ты говоришь с ними честно, въелась в мою кожу, в мое сердце, в легкие.

Доктор Уинтер и агент Страусс сидели почти до полудня, хотя мама постоянно просила их уйти и дать мне немного отдохнуть. Я была взрослой женщиной, не совершила никакого преступления, поэтому они не могли увезти меня против воли в больницу, в полицейский участок или куда-то еще. Я еще немного рассказала им об острове, чтобы им было легче его найти. Описала людей, которых они, по их мнению, могли бы отыскать в своих базах данных, в том числе Билла, Люси и Рика. Меня буквально засыпали вопросами, почему Эмма не бежала со мной, и мне снова и снова пришлось объяснять, что всему причиной ребенок. Я поведала, что Пратты заботились о девочке как о собственной дочери и поселили ее у себя в спальне. Одной еще можно незаметно проскользнуть на катер, но как это сделать с двухгодовалой малышкой, которая к тому же спала в одной комнате с нашими похитителями?

Одно время я подумывала о том, чтобы их убить, хотя доктору Уинтеру и агенту Страуссу ничего об этом не сказала. Размышляла, как справиться с одним, чтобы не разбудить другого. Пистолета у меня не было. Мне казалось, что ничего сложного в этом нет – если не принимать во внимание тот факт, что убийство представляет собой грех. Просто войти ночью к ним и прикончить во сне. Взять ребенка, уйти, а дом сжечь дотла. И что бы тогда сделал наш шкипер? Продолжал силком держать нас на острове? Плана осуществления этого замысла я не разработала. Но когда ты пленник и постоянно думаешь, как убежать, это вполне естественно – такое решение проблемы, как расправа с тюремщиками, представляется совершенно очевидным. Однако на деле все оказалось труднее, чем кажется на первый взгляд. Без пистолета существовал немалый риск отправить на тот свет только одного, в то время как второй, независимо от того, кто из них остался бы в живых, в ответ уничтожил бы меня.

В какой-то момент мне пришлось прерваться, потому как правоохранители требовали все новых и новых подробностей о тех, с кем мне довелось прожить три года. Об их озабоченности судьбой Эммы можно было судить по характеру задаваемых мне вопросов. Двух мнений по поводу моего нахождения там, отнюдь не добровольного, быть не могло, и теперь я не сомневалась, что на поиски сестры власти бросят все силы. В то же время похитители меня не сажали в клетку и не запирали в комнате. Не приковывали цепью к батарее и не связывали. Каждый вечер я ужинала с Биллом и Люси за одним столом. Они меня многому учили. Я улыбалась, смеялась, делилась наблюдениями, рассказывала о детстве и своей жизни. При взгляде со стороны никто бы не догадался, как отчаянно мне хотелось бежать и сколько раз я с этой целью планировала самые ужасные поступки, когда ситуация прояснилась и до меня, наконец, дошло, что с нами случилось. Наблюдатель со стороны увидел бы лишь двух добрых, любящих людей, окруживших меня своей заботой и веривших, что они поступают правильно. Увидел бы только то, что хотел увидеть. В точности как та женщина в суде. И даже как мой отец.

Люди в состоянии быть полными идиотами и не верить правде.

Агент Страусс показался мне хорошим человеком. Примерно того же возраста, что папа, и с золотым обручальным кольцом на пальце. Не очень высокий, он производил впечатление мужчины сильного благодаря широким плечам и густой седой щетине, пробивавшейся у него на подбородке. В его внешности что-то недвусмысленно свидетельствовало о мужестве и энергии. Равно как и о порядочности, хотя мы с ним виделись впервые и у меня не было ничего, что могло бы подкрепить это мнение. Я просто знала, и все. Читала по его глазам и выражению, которое принимало его лицо, когда доктор Уинтер начинала говорить, а он на нее смотрел. По тому, как он тревожился за меня и за Эмму, особенно когда один из агентов выразил сомнение, что ее найдут. Я решила, что агент Страусс мне понравился, что мы с ним поладим.

Через два с половиной часа они с доктором Уинтер вернулись. Сказали, что художник приедет только завтра утром, немало меня этим удивив. В голове прозвенел тревожный звоночек, и я вновь испугалась, что поиски Эммы не станут ни для кого высшим приоритетом. Мы договорились, что в понедельник меня осмотрит врач, а доктор Уинтер проведет психологические тесты. Мама будет довольна. Она сказала, что у меня не все в порядке с головой. Я слышала, как она говорила об этом мистеру Мартину, когда он, наконец, поднялся к нам обратно на второй этаж. И наверняка любому другому, изъявившему готовность ее выслушать. Миссис Мартин справилась со слезами и села звонить родственникам, друзьям, а заодно и журналисту, писавшему о ней три года назад. Шок от моего возвращения для нее постепенно превращался в новую реальность.

Вернувшись, сотрудники ФБР полностью сосредоточились на моем последнем, успешном побеге. Расспрашивали в мельчайших подробностях, потому что в них, по словам агента Страусса, незаметно для меня может скрываться что-то важное. Я так не думала, потому как перед этим очень долго обо всем размышляла.

– Просто расскажите нам все с начала и до конца, – сказал он.

Что я и сделала.

– Шкипер Рик ждал меня не на пристани, а у западного берега острова – очень скалистого и ощетинившегося не то что камнями, а огромными, серыми, зазубренными глыбами, едва скрывавшимися под водой. Во время прилива их увидеть нельзя. Подступающие к берегу волны набрасываются прямо на кромку леса. Но вот во время отлива по камням можно пройти довольно далеко. Билл любил отправляться туда ловить рыбу. Надевал высокие резиновые сапоги и не брал с собой ничего, кроме удочки, ящичка с рыболовными принадлежностями и упаковки пива. Шесть банок с голубыми надписями на них. Эти сведения обладают практической ценностью?..

Как-то раз, незадолго до того, как Эмма родила, я пошла за ним. Тогда мне еще казалось, что Билл с Люси хорошие, что они любят нас.

Чтобы догнать его, я стала прыгать с камня на камень. Мне в голову пришла глупая мысль, что он научит меня рыбачить и… я даже не знаю как сказать… заменит мне отца, что ли… отца, которого в жизни мне так не хватало. Помню, как отчаянно мне этого хотелось – такое чувство возникает, когда ты готова сделать что угодно, чтобы тебя полюбили. Я переживала его, когда мы в школе делали поздравительные открытки к Дню матери. Свою я всегда подписывала так: «Мамочке номер один!» или «Лучшей мамочке на свете!» Думала, что это принесет мне счастье… и испытывала точно такое же ощущение. Помнишь, мам?

– Конечно помню, маленькая моя, – сказала миссис Мартин, – я всегда очень любила твои открытки.

– Но камни оказались очень скользкими. Их покрывала тонкая, совершенно невидимая пленка слизи. Вернувшись в тот день домой, Билл рассказал, что они обрастают диатомеями, то есть кремневыми водорослями. Рассказал после того, как перестал на меня орать, потому как я, пытаясь его догнать, поскользнулась на большом камне и упала в воду. И хотя стоял отлив, дно там резко уходит вниз и достигает большой глубины – именно благодаря этому там хорошая рыбалка, ведь рыба очень любит прятаться в омутах среди торчащих камней. В одну из таких ям я и упала. Быстро пошла ко дну. Меня сносило очень сильное течение. Я понятия не имела, что делать. Зайти в воду, чтобы искупаться, на острове негде, поэтому раньше я здесь не плавала и о течении ничего не знала. Нахлынувшая волна швырнула меня на камни, потом еще и еще, стараясь утопить. Было очень холодно, потому что стояла совсем ранняя весна, а вода там толком не прогревается даже летом.

Биллу пришлось прыгнуть и вытащить меня из воды. Думаю, без него я бы утонула. Ухватиться за скользкий камень у меня не получалось, поэтому меня попросту швыряло, будто тряпичную куклу. В душе поселился ужас. Вдруг я почувствовала, что меня схватили за руку. На противоположном конце камня стоял Билл. Одной рукой он держал чахлое деревце, с трудом пробившееся среди камней, второй меня. Держал, пока волна не отхлынула, пытаясь меня утащить, а потом, когда нахлынула вновь, собираясь вновь бросить на камни, воспользовался ее мощью, с силой дернул меня и вытащил рядом с собой на глыбу. Я распласталась на ней, из глаз текли слезы, рот жадно хватал воздух. Билл сел рядом, посмотрел на меня, неодобрительно покачал головой, но потом обнял и прижал к себе, чтобы я согрелась.

Не знаю, зачем я рассказываю всю эту историю. Здесь важно знать только одно – Билл никогда не подозревал, что я попытаюсь бежать с западной стороны по этим камням. В результате она стала идеальным местом, чтобы сесть в катер Рика. Мы сделали это во время прилива. Он бросил мне спасательный жилет с привязанной к нему веревкой, я надела его и бросилась в воду, хотя даже сейчас с дрожью вспоминаю, как в тот момент чуть не умерла. Просто закрыла глаза и стала ждать, когда он втащит меня в свою посудину. Рик схватил меня за жилет, поднял и опустил на палубу. Я дрожала как осиновый лист. Он припас для меня сухую одежду, шапку и одеяло. И повел катер в ту сторону, где его нельзя было увидеть из дома, а потом высадил меня на берегу, не в гавани, где располагалась пристань, а на каком-то другом участке побережья. Там с грузовиком уже ждал его друг. Я забралась внутрь. Вот, собственно, и все. Остальное я уже рассказывала вам утром.

От этой истории папа заплакал, услышав ту ее часть, где мне хотелось, чтобы Билл заменил мне отца, а мама занервничала, потому что никак не могла понять, почему я не знаю, где находится остров. Сказала, что надо подождать результатов медицинского обследования, перед тем как заставлять меня рассказывать что-то еще. Сделала это с таким видом, будто меня вообще там не было, но потом погладила по голове, поцеловала в лоб и произнесла: «Все будет хорошо, маленькая моя».

В тот день родители яростно спорили, у кого из них мне остаться. Выиграла мама. Несмотря на волнение и стресс, вызванные возвращением домой, ирония происходящего от меня все же не ускользнула. Первую ночь я провела в спальне для гостей. Те, в которых раньше жили мы с Эммой, ее стараниями превратились в кабинет и комнату отдыха. Миссис Мартин сказала, что ей было больно каждый день видеть наши вещи, поэтому сначала она сложила их на чердаке, а потом и вовсе отдала в благотворительную организацию. Шагая по коридору, теперь украшенному произведениями современного искусства, я вспомнила, каким было мое второе внезапное пробуждение в этом доме.

Это случилось в третью пятницу апреля, когда к нам на выходные из пансионата приехал Хантер. Он привез друга по имени Джо, которому, как и Хантеру, предстояло учиться еще больше года. Эмма совсем недавно перешла в старшие классы. Ей только-только исполнилось пятнадцать лет.

Те пятницы, что нам полагалось проводить у миссис Мартин, мы с Эммой чаще всего старались бывать у друзей, даже если для этого приходилось напрашиваться к ним в гости. Порой сестра позволяла мне сесть на ее кровать и смотреть, как она выщипывает брови и накладывает макияж, перед тем как уйти. А иногда рассказывала мне кое-что о своей жизни, потому что у нее больше не было никого, кто, услышав такого рода откровения, не стал бы сплетничать, осуждать или пытаться расстроить ее планы. Но в эту пятницу мы остались дома, потому как Эмма захотела, чтобы Джо стал ее бойфрендом.

Мама с мистером Мартином уже уехали в гольф-клуб ужинать с друзьями. Предварительно велев нам быть паиньками и из дома не уходить. Эмма склонилась к зеркалу, нанося тушь для ресниц и бровей. Я сидела на краешке ванной, размышляя над ее планом, думая, какая она красивая, когда надевает облегающую одежду и красит губы ярко-красной помадой. Вероятно, мое молчание затянулось, или просто я смотрела на нее настолько долго, что она испугалась, как бы мои глаза не прожгли в ее коже дыру.

Эмма оторвалась от своего занятия, повернулась и взглянула на меня. Сжимая в одной руке щеточку для нанесения туши, она протянула вторую ко мне и помахала пальцем. Не вздумай мне мешать, Касс. Я тебя предупредила! Можешь с нами немного выпить, но не более того. Если из-за тебя у меня или у Хантера что-то не сложится, один из нас тебя убьет!

Хантер с друзьями приехал на такси в 9.12 вечера. Нат сидела у нас с 7.14 и успела уже захмелеть, приложившись к абрикосовому бренди мистера Мартина. Эмма слишком нервничала, чтобы опьянеть, хотя и приготовила нам по коктейлю. Я поднялась наверх в свою комнату.

Я уснула, но потом вдруг проснулась, понятия не имея, сколько прошло времени. Вышла из комнаты. Сморить меня опять сну мешало беспокойство – надо было посмотреть, вернулись ли мама с мистером Мартином, улеглись ли спать остальные и если да, то где, а заодно выяснить, удался ли Эмме ее план. Когда ты выпьешь, поспишь, а потом протрешь глаза, не понимая, что происходит за дверью в твоем собственном доме, тебя охватывает странное ощущение. Так что я вышла совсем не для того, чтобы помешать Эмме с Джо или Хантеру с Нат, а лишь сориентироваться в обстановке и опять лечь спать.

С порога комнаты был виден весь холл, вплоть до маминой с мистером Мартином спальни. Дверь в нее была заперта, полоски света внизу я не заметила. Комната Хантера была открыта, в ней было темно. Вероятно, он был в гостиной внизу, вполне возможно, что с Нат. Но вот дверь гостевой комнаты, расположенной по другую сторону холла, была закрыта и в щель внизу пробивался свет. Я могла бы сказать, что подумала, будто его кто-то забыл выключить, и решила проверить. Я могла бы сказать, что беспокоилась за Нат, подумав, что она там уснула, не удосужившись дотянуться до выключателя. Я могла бы сказать, что испытывала примерно такие же опасения в отношении Джо или парня с девушкой, приехавших вместе с Хантером. Но все это было бы ложью. Правда же заключалась в следующем: я знала, что в той комнате Эмма, и хотя открывать дверь мне было ни к чему, не устояла перед соблазном это сделать.

Никогда не забуду, что предстало моему взору той ночью. Да, Эмма занималась сексом с Джо. Она лежала на кровати, он нависал над ней, устроившись у нее между ног и уткнувшись лицом в шею. До этого я никогда еще не видела, как занимаются любовью, и это меня глубоко потрясло. Потом, с годами, образ померк. Но вот что осталось и запечатлелось в памяти навек, так это лицо сестры, когда она повернулась и посмотрела на меня. Оно приняло то же самое выражение, которое я пыталась описать отцу, миссис Мартин и агентам, рассказывая, как она смотрела на меня в окно через дворик, будто уверенная, что совершает лучший в жизни поступок, находится на своем месте и делает то, что нужно. В ту ночь, закрыв дверь, поднявшись к себе и сев на кровать, ожидая, когда в душе уляжется волнение, я по-прежнему полагала, что Эмма уверена в себе и своих действиях. Помню, в голову пришла мысль, что она всегда оказывается права: сказала, что Джо станет ее бойфрендом, – так оно и случилось.

Но на следующие выходные Хантер приехал один, без Джо. Эмма старательно скрывала свое огорчение. Она вышла из дома покурить, а заодно и ускользнуть от мамы и мистера Мартина. Мы устроились рядом с крытым бассейном. Хантер сказал Эмме, что она вела себя как дура, названивая Джо и забрасывая его электронными письмами, потому как тот никогда на них не отвечал, а ее использовал, лишь чтобы позабавиться в выходные. Эмма обозвала его придурком. В ответ Хантер сказал, что она сучка. Сестра заявила, что по словам Нат он даже целоваться не умеет, на что Хантер ответил, что Нат страхолюдина. Подобный обмен любезностями продолжался до конца сигареты, после чего Хантер заявил, что у Джо есть девушка. Эмма тут же успокоилась. Лицо ее скривилось, но она все же удержалась и не заплакала. Хантер с улыбкой раздавил туфлей окурок. Он выглядел довольным, будто выиграл сражение. Эмма побежала домой, а когда мы с Хантером пошли обратно, я увидела, что его довольная улыбка поблекла. В нашем доме началась война, закончившаяся лишь в ночь нашего исчезновения. Хантер не хотел добить Эмму окончательно, потому как это означало бы полное прекращение боевых действий. А ему всегда хотелось, чтобы все, связанное с моей сестрой, длилось как можно дольше.

Но в том бою Эмма действительно потерпела поражение. Понимающий взгляд на ее лице в тот вечер, когда на нее взгромоздился Джо, отнюдь не свидетельствовал о ее правоте. Как выяснилась, она допустила огромную ошибку, решив сделать его своим бойфрендом. Момент, когда я увидела сестру побежденной, хотя сама считала ее победителем, стал для меня вторым внезапным пробуждением. Это озарение мне совсем не понравилось. Ну нисколечки.

Вспыхнувший в холле свет изгнал из головы образ Эммы на той кровати с Джо. Из своей комнаты пришла мама. Увидев, что я все еще бодрствую, а не спокойно сплю в постели, она, похоже, испугалась.

– С тобой все в порядке, маленькая моя?

Она подошла ко мне, я не сопротивлялась. Потом обняла меня, я не сопротивлялась. От нее исходил аромат духов «Шанель № 5» и средств для ухода за кожей лица, и я должна признать, что от их запаха по моему телу прокатилась волна тепла. Точно такая же, как утром, но только сильнее. Любовь к матерям остается с нами навсегда, и я была удивлена узнать это в тот самый момент, когда вспоминала об Эмме и нанесенном ей поражении.

– Маленькая моя, боюсь, в твоей головке спутались все воспоминания о той ночи, когда вы уехали. Давай договоримся – пока тебя не обследуют, больше никаких историй об Эмме и вашем пребывании на острове, хорошо? Мне кажется, ты могла что-то вообразить или нафантазировать, и стоит тебе сказать им что-то не то, как ситуация, и без того непростая, станет еще хуже. Понимаешь? В тот вечер, Касс, ты была в своей комнате. Потом вы с сестрой поссорились. И когда Эмма уехала, ты не забралась на заднее сиденье ее машины, а осталась у себя. Ты что, забыла?

Миссис Мартин оказалась сильнее, чем я думала, – теперь она ополчилась против меня и моей истории. На меня нахлынуло отчаяние, потому как это означало, что Эмму так и не найдут. Агенты и без того уже сто раз меня спрашивали, почему она не бежала со мной. Но даже сейчас, снедаемая отчаянием и яростью, я оставалась такой же ее жертвой, как и в детстве, ребенком, испытавшим на себе все прелести ее вымогательства, платившим за материнскую любовь любую назначенную цену, позволившим Эмме вызвать огонь на себя и тем самым меня прикрыть. Я думала, что за эти три года отгородилась от миссис Мартин прочными стенами, но даже если и возвела их, то только из песка, потому что они рухнули от первого же прикосновения ее рук.

– Твой рассказ, Касс, не может быть правдой. И я ужасно боюсь, что ты повредилась умом.

Как же мне хотелось ненавидеть ее за эти слова. Но я не могла. Потому что по-прежнему испытывала потребность ее любить.

Поэтому когда она напоследок произнесла «я люблю тебя» и теснее прижала меня к себе, я не стала противиться моему третьему внезапному пробуждению.