Что эта пленка находится теперь на Лубянке, можно было догадаться, и не имея семи пядей во лбу.

В том же самом районе Москвы находилась теперь и Анна Мельникова, помещенная во внутреннюю тюрьму НКВД: пятиэтажный кирпичный короб, пристроенный со двора к Наркомату внутренних дел. Здание тюрьмы, где и днем царил полумрак, теперь, в ночь с двадцатого на двадцать первое мая, казалось наполненной доверху агатовой чернильницей. Ни электрические лампочки в коридорах, упрятанные под проволочные колпаки, ни настольные лампы и люстры в кабинетах тюремного начальства, источавшие ядовито-желтый свет, не могли рассеять этого ощущения.

Если бы Николай Скрябин увидел красавицу через два дня после страшного авиационного праздника, он бы, пожалуй, мог ее и не узнать. На Анниной скуле лиловел синяк, полученный еще на летном поле; другие синяки – черные оттиски чьих-то пальцев – покрывали ее обнаженные до локтей руки. Вьющиеся огненные волосы Анны спутались и стали похожи на скрученную медную проволоку. Бирюзовые сережки из мочек ее ушей исчезли, а под глазами узницы залегли темно-фиолетовые полукружья, разом состарившие ее лет на десять.

Впрочем, всё это можно было считать пустяками. И вовсе не изъяны собственной внешности волновали женщину, которую конвоир, ритмично ударявший ключом о пряжку ремня, вел по тюремным коридорам. Анна беспрерывно думала о человеке, которого Скрябин ошибочно принял за ее любовника – о Григории Ильиче Семенове. Красавица-кинооператор имела все основания полагать, что именно встреча с ним, состоявшаяся субботним днем семнадцатого мая, погубила их всех: и ее саму, и ее несчастных товарищей, снимавших фильм на Центральном аэродроме имени Фрунзе.

– Григорий Ильич! – Анна, заступившая Семенову дорогу в вестибюле Наркомата внутренних дел, в жесте мольбы свела свои маленькие ладони. – Раз уж мне выписали пропуск, впустили сюда, то, может быть, вы мне уделите капельку времени? Четверти часа вполне хватит. Я и камеру захватила с собой, только ее забрали при входе. Мне нужно сдать перемонтированный фильм о Беломорканале до двадцатого числа, иначе вся съемочная группа останется без премии.

– Ну, а я-то тут при чем? – Комиссар госбезопасности в раздражении дернул плечами. – Я вам не киноартист, чтобы перед объективом позировать.

Эта женщина, прекрасная, как сказочная жар-птица, вызывала в нем чувства, не вполне понятные ему самому. Было в ее синих глазах что-то такое… То ли ложь проступала в них, то ли – хуже того: насмешка. При других обстоятельствах чекист разобрался бы во всем досконально, но сегодня его ждали иные дела. Обойдя Анну, Григорий Ильич двинулся было в сторону лестницы, но не тут-то было: уйти ему не удалось.

– Товарищ Семенов! – Анна ухватила чекиста за рукав гимнастерки. – Мы ведь снимали свой фильм с личного разрешения Генриха Григорьевича! И мне нужно переснять всего несколько планов – взамен испорченных.

– Каких таких – испорченных? – Григорий Ильич, старавшийся вытянуть рукав из пальцев рыжей дамочки, вдруг оставил свои попытки. – Что вы там напортачили? Выкладывайте!

– Видите ли, – радуясь, что строптивец начинает уступать, Анна заговорила с некоторой торопливостью, – когда при открытии Беломорканала снимали товарища Ягоду, ваше лицо не менее десяти раз попадало в кадр – вы ведь всё время были поблизости. Так вот… – красавица запнулась было, но затем продолжила: – Кинопленка, с которой работали операторы, оказалось, по-видимому, бракованной. И ваше лицо получилось смазанным…

Правильнее было бы сказать: лицо не проявилось вовсе, лишь серое пятно, увенчанное фуражкой НКВД, маячило за плечом у Ягоды. Однако этого Анна говорить не стала.

– Вот как? – Семенов глянул на красавицу пристально. – Можете показать?

– У меня нет с собой этой пленки, – сказала Анна, – она осталась на студии.

– Жаль… – протянул Григорий Ильич, а затем счел нужным уточнить: – Жаль, что пленка испорчена.

– И мне жаль, поверьте. А еще больше я сожалею о том, что приходится отвлекать вас от работы. Но, Григорий Ильич, – Анна попробовала поймать его взгляд, но блеклые глаза чекиста глядели мимо нее, – на то, чтобы исправить дело, времени нужно всего ничего: я сделаю несколько подходящих кадров, а после мы смонтируем всё так, что никто ни о чем и не догадается. Пожалуйста!..

– Ну, ладно. – Внезапно придя в игривое расположение духа, Семенов приобнял красавицу за плечи. – Отчего же не пойти навстречу очаровательной даме? Идемте в мой кабинет. У меня есть срочные дела, но, как только я их закончу, я буду весь ваш.

– А как же моя камера… – попробовала заикнуться Анна. – Мне сначала нужно вернуться за ней. Может быть, вы…

– Сначала мы всё обсудим, – сказал комиссар госбезопасности.

Он провел посетительницу через свой просторный кабинет с дубовыми панелями на стенах, открыл невысокую дверцу в дальнем его углу и подтолкнул Анну ко входу в маленькую комнатку: неприглядную и заваленную вещами, как магазинная подсобка. Красавица-кинооператор переступила ее порог, а Григорий Ильич произнес: «Подождите меня здесь, я всё быстренько улажу». После чего захлопнул дверь и повернул в замке ключ.

Анна огляделась по сторонам. Каморка, где она очутилась, представляла собой вытянутый, как школьный пенал, прямоугольник: с дверью в одном торце и со стеллажами, расположенными вдоль трех остальных стен. На стеллажных полках громоздились картонные коробки, неизвестно чем наполненные, закрытые сверху на клапаны; бесчисленные настольные лампы и люстры – с ввернутыми в них лампочками; обращенные лицевой стороной к стенам картины в рамах; и, в довершение всего, немыслимое количество столовой утвари: тарелок, чашек с блюдцами, стаканов, ложек, вилок и ножей.

Анна взяла с полки мельхиоровой нож, попавшийся ей на глаза, попробовала пальцем его скругленный кончик и положила столовый предмет на место. Как оружие он явно никуда не годился.

Между тем из соседней комнаты до нее донеслось сначала – хлопанье двери, затем – приглушенные ковровой дорожкой шаги и, наконец, тихие, вполсилы звучащие голоса. К Григорию Ильичу явился посетитель. Вслушиваясь в нечеткие слова, Анна глянула на коробку, стоявшую даже не на полке – на полу, прямо у ее ног, бросила мимолетный взгляд на запертую дверь, а затем опустилась на корточки и отвернула подсунутые один под другой картонные клапаны.

Коробка наполнена была книгами, старыми, с вытертыми обложками, с названиями, набранными латиницей. Не притрагиваясь к книгам, женщина стала поворачивать коробку так и этак, чтобы разглядеть со всех сторон ее содержимое. А потом потянулась к мочке левого уха и начала так и этак крутить бирюзовую сережку – что было у неё признаком серьезных размышлений и сомнений.

Впрочем, решение Анна приняла быстро.

Закрыв коробку, она взяла с одной из полок граненый стакан (не очень хорошо вымытый, с желтоватыми пятнами на дне), подошла с ним к двери и, приставив к ней полую часть нехитрого акустического приспособления, припала ухом к его донышку. Поначалу она никак не могла составить что-то связное из доносившихся до нее звуков, но затем слух ее слегка адаптировался, и она смогла разобрать, как Григорий Ильич спросил:

– Какие именно?

Ответ его собеседника Анна тоже частично расслышала:

– …Архидокса… Великая астрономия… Обе – шестнадцатого века… – И он произнес еще несколько слов – на латыни; очевидно, то были названия книг.

Анна не поняла, что за вопрос задал после этого Григорий Ильич, зато отлично разобрала ответ его гостя. Тот, явно довольный, несколько возвысил голос:

– Одна особа, в прошлом – его близкая знакомая, вызвалась сотрудничать с нами.

Они произнесли еще несколько плохо слышимых фраз, но было очевидно: беседа подходит к концу. Анна поняла, что Григорий Ильич провожает посетителя до двери, и расслышала слова Семенова:

– Будем действовать, как условились, Глеб Иванович.

Не дожидаясь, когда раздастся хлопок закрываемой двери, Анна вернула стакан на прежнее место и отскочила к противоположной стене каморки. Ей показалось, что стеллаж у нее за спиной слегка качнулся – не так, как качается шкаф, готовящийся упасть, а как покачивается оконная рама на смазанных петлях. Но оглянуться, выяснить, что означает это колебание, она не успела: на пороге возник Семенов.

В кабинете Григория Ильича имелось несколько кресел с низкими спинками, и в одном из них, придвинувшись к самой стене, сидела теперь красавица-кинооператор. Семенов стоял рядом, глядя на неё, но мимо ее глаз. Анна заметила, каким неестественно гладким было его лицо и как поразительно контрастировала эта гладкость с брезгливым и сардоническим, словно у капризного старика, изгибом губ.

Оглядев Анну, Григорий Ильич произнес почти ласково:

– Я полагаю, проблему с пленками мы разрешим очень легко. – И, без всякой паузы, едва договорив, впился поцелуем в Аннин рот.

Не ожидавшая подобного маневра, Анна дернула головой, отстраняясь от чекиста, и с размаху треснулась затылком о дубовую панель на стене. Семенов, усмехаясь, выпрямился и отступил на шаг, а его гостья, морщась от боли, схватилась рукой за ушибленное место.

Повисло молчание. Анна с чрезмерной пристальностью разглядывала портрет товарища Сталина на стене; ее губы жгло и покалывало. Ей страшно хотелось вытереть их рукой, а еще лучше – сплюнуть раза два или три, но, конечно же, сделать это она не решалась. Чекист вновь неотрывно смотрел на нее, и молодая женщина ощущала его взгляд щекой и половиной лба, к которым вдруг прилила кровь.

– Что же, – произнес, наконец, Григорий Ильич, – коль уж я вам не по сердцу пришелся, навязываться я не стану. И, дабы вы не думали, будто я теперь затаил на вас обиду, я вам предложу такое, о чем другие киношники могут только грезить. – Он выдержал паузу, глядя по-прежнему не в глаза Анне, а на неведомый предмет у неё за спиной. – Завтра на Центральном аэродроме будет авиационный праздник.

При этих его словах красавица не сдержала вздоха. Сколько ни просила она руководство своей кинофабрики, снимать грандиозное зрелище поручили не ей, а другому, маститому оператору.

– Так вот, – продолжал комиссар госбезопасности, – мне известно, что некая группа ваших коллег уже получила задание запечатлеть на пленку предстоящее торжество. Однако я, – он сделал акцент на последнем слове, – считаю, что лучше вас, дорогая Анна Петровна, никто с этим делом не справится…

(«Когда ж он успел всё обо мне узнать: и моё имя-отчество, и другое?..»)

…а потому я прямо сейчас позвоню вашему начальству, и – можете не сомневаться: завтра на аэродром отправитесь именно вы. И все участники вашей съемочной группы, конечно.

Анна с некоторым усилием выговорила:

– Спасибо вам. Вот только…

– Ах, да, да, – Григорий Ильич великодушно взмахнул рукой, – вам нужно переснять несколько эпизодов. Мы займемся этим, когда праздник завершится. Обещаю: сразу по его окончании я вас отыщу. И уделю вам столько времени, сколько понадобится.

Надо признать, он не соврал и уделял теперь Анне предостаточно времени: третью ночь подряд ее выводили к нему на допрос. Только это, по сути дела, было фиглярством; уже на первом допросе, поздним вечером 18 мая, Анна поняла, что Григорий Ильич всё уже решил и определил для нее.

В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое Анну усадили не в кресло, а на продавленный стул со спинкой твердой и шероховатой, как шкура бегемота. В первый ее приход сюда, когда Григорий Ильич отметил ее Иудиным поцелуем, стула этого здесь не было вовсе; очевидно, его принесли специально для неё. Не похоже было, что Семенов специализируется на проведении ночных допросов. К примеру, столик для стенографистки в его кабинете отсутствовал (как и сама стенографистка). Да и не по чину было комиссару госбезопасности допрашивать ночами узников – для этого в НКВД имелись сотрудники рангом пониже.

Но вот, поди ж ты: ради Мельниковой Анны Петровны, 1910 года рождения, кинооператора фабрики военных и учебных фильмом, Григорий Ильич решил пожертвовать ночным отдыхом. И, едва та кое-как устроилась на стуле, поднес к ее глазам (не передавая ей в руки) лист бумаги, который извлечен был из Анниной сумочки. Теперь красавица-кинооператор наконец-то могла прочесть загадочное послание.

«Братья и сестры!»

– так начиналось это письмо, и одна только странность обращения заставила Анну тотчас перевести взгляд к нижней части листа – туда, где должны были находиться дата и подпись. Полоска бумаги внизу была загнута внутрь, и узница невольно потянулась, чтобы отогнуть ее. Но тотчас поплатилась за это. Григорий Ильич, державший перед нею листок, был начеку. Каменными своими пальцами он вцепился ей в предплечье, прошипев: «Убери руки…», и добавил непечатное слово. Так что дальше арестантка читала, уже не пытаясь прикоснуться к письму.

«Вы живете в стране, зараженной коммунистической чумой, – писал неведомый автор, – где господствует красный кровавый империализм. Именем ВКП (б) прикрываются бандиты, убийцы, бродяги, идиоты, сумасшедшие, кретины и дегенераты. И вы должны нести этот тяжелый крест. Никто из вас не должен забывать, что эта ВКП означает второе рабство.

Хорошо запомните имена этих узурпаторов, этих людей, которые взяли на себя труд восхвалять самих себя и которые называют себя мудрыми и любимыми народом. Никто из вас не должен забывать голод, который свирепствовал с 1921 по 1933 год, во время которого ели не только собак и кошек, но даже человеческое мясо».

Дочитав до этого места, Анна на миг приостановилась. Не то, чтобы она не верила в правдивость написанного – о, нет, как раз наоборот. Потому-то и невозможно было помыслить о том, чтобы сказать такое, а тем более написать на бумаге: всё это было правдой.

Следующие строки она читала, почти не осознавая прочитанного.

«Надо будет воевать, чтобы освободиться от цепей рабства, от тяжелой кабалы, от кровавого большевизма и сумасшедших коммунистов, – пробегала она глазами немыслимые слова. – Никогда и нигде в мире не будет покоя до тех пор, пока коммунизм, эта бацилла в теле человечества, не будет уничтожена до последнего большевистского убийцы».

– До последнего большевистского убийцы, – как завороженная, прошептала красавица, а затем, словно некая сила задалась целью погубить ее окончательно, взглянула прямо в лицо Григорию Ильичу, сидевшему на стуле рядом с нею.

И теперь ей удалось поймать его взгляд.

Анне показалось, будто перед ней разверзлись две мутные дыры – бездонные и промороженные насквозь, как ледяное озеро Коцит в девятом круге Дантова ада. Нечто, не просто страшное – страшно древнее – глянуло на Анну с гладкого, лишенного возраста лица.

– Не смотри на меня! – проорал Семенов.

Однако в голосе его красавица-кинооператор явственно уловила смятение. Чекист швырнул на стол ужасное письмо, схватил женщину за волосы, сорвал со стула и проволок метра три по полу, выкрикивая при этом ругательства столь грязные, что их устыдились бы и трущобные люмпен-пролетарии.

А затем случилось нечто невообразимое. По-прежнему держа Анну за волосы, Семенов поднял ее на ноги, запрокинул ей голову и – во второй раз за последние два дня припал губами к Анниному рту: проникая языком в самую его глубь, исследуя его влажную гладкость и будто пробуя на вкус слюну своей жертвы. При этом он тянул Анну за волосы всё сильнее, отводя ее голову назад под немыслимым углом, и в какой-то момент женщине показалась: сейчас ее шея разломится, словно у целлулоидной куклы.

Однако самым худшим было другое. Язык Григория Ильича каким-то образом начал удлиняться и раздваиваться на конце, и это была не иллюзия. Анна явственно ощутила эту змеиную раздвоенность: сначала – нёбом, потом – задней стенкой горла. Если когда-либо случалось человеку, которому ломали шею, испытывать сильнейшие позывы к рвоте, то это был тот самый случай.

Но тут Семенов сделал одновременно две вещи: разжал пальцы, вцепившиеся в Аннины волосы, и убрал язык из ее рта. Арестантка повалилась вперед, ударившись о пол ладонями и коленями, а затем начала втягивать в себя воздух крохотными порциями, то и дело сглатывая наполнявшую ее рот слюну. Григорий же Ильич дождался, когда женщина восстановит дыхание, поднял ее с пола (не за волосы – схватив Анну за руки пониже локтей), снова усадил на стул и поднес письмо к самому ее лицу. Теперь взгляд свой он прятал и весьма старательно.

– Читай дальше! – велел он.

Анна попыталась это сделать, но из глаз у нее струились слезы, так что разбирать ей удавалось только обрывки фраз:

«…Советский Союз, управляемый бандитами-коммунистами…распространили свое господство также и на музыку, литературу, искусство…бороться с коммунистической заразой, используя собственные методы…»

Лишь когда она подошла к финальной части послания, слезы ее высохли, и ей удалось сосредоточиться. В сравнении с этим финалом пустяком казался даже чудовищный поцелуй Григория Ильича.

«Братья и сестры! Завтра я поведу свою крылатую машину и протараню самолет, который носит имя негодяя Максима Горького!

Таким способом я убью десяток коммунистов-бездельников, «ударников», как любят они себя называть.

Этот аэроплан, построенный на деньги, которые вас вынудили отдать, упадет на вас! Но поймите, братья и сестры, всякому терпению приходит конец!»

– Ну, что, хорош он – ваш сообщник? – спросил Григорий Ильич почти иронически.

– Мой – кто? – переспросила арестантка.

Семенов отвернул загнутую часть листа, и молодая женщина смогла прочесть и последние строчки письма, и подпись внизу.

«Перед лицом смерти я заявляю, что все коммунисты и их прихвостни – вне закона! Я скоро умру, но вы вечно помните о мстителе Николае Благине, погибшем за русский народ!

17 мая 1935 года.

Николай Благин, летчик».

– Рассказывайте, как было дело, – сказал Григорий Ильич, – не упускайте ничего. Если вы готовы говорить, мы тотчас вызовем стенографистку, и она всё запротоколирует.

И Анна поняла, что попала в свой собственный – не Дантов – ад.

В третью ночь – с 20 на 21 мая, – когда охранник вел Анну на очередной допрос, им дважды попадались встречные конвои, и оба раза тюремный служитель разворачивал Анну лицом к стене, дожидаясь, пока проведут другого арестанта. В первый раз конвоир следил за узницей, чтоб та не взглянула на своего товарища по несчастью, а вот во второй… Анна не поняла, случайно ли вертухай отвлекся, или ему дано было специальное указание: позволить арестантке взглянуть.

Дар коротких предвидений покинул Анну еще в тот момент, когда «воронок» увозил ее с Центрального аэродрома, и она не могла даже смутно представить, что именно увидит, а не то за все сокровища мира не стала бы оборачиваться. Но – она обернулась.

Мимо Анны по коридору вели – с опущенной книзу головой – одного из тех молодых операторов, которым она позавчера давала указания на аэродроме: парня двадцати трех лет от роду, крепко сложенного, русоволосого, с голубыми глазами. Только теперь у него оставался один глаз – правый. На месте же левого глаза зияла окровавленная дыра, тогда как глазное яблоко, болтаясь на какой-то ниточке, билось о его небритую щеку. Сказать, что узник шел, было бы неверно: перемещался он за счет поочередного перетаскивания не отрывавшихся от пола ног – так тянет за собой задние лапы пес, которому врезали по спине обрезком водопроводной трубы.

Если бы молодой человек поднял на нее глаза (глаз), Анна, возможно, лишилась бы чувств. Но нет: парень с заложенными за спину руками проследовал мимо, начальницы своей явно не заметив. И арестантка, ступая размеренно, как механическая кукла чернокнижника Брюса, двинулась дальше.

Последовавшее далее происшествие случилось, когда между Анной и ее бывшим подчиненным было уже не менее двух десятков шагов. И вначале она не поняла даже, что произошло, только услыхала сдавленный и удивленный вскрик, а потом – тяжелый топот ног, обутых в сапоги.

– Стоять на месте, лицом к стене! – распорядился охранник, конвоировавший Анну.

Однако он при этом не следил за узницей: голова его была повернута в противоположную сторону. Так что красавица-кинооператор вновь получила возможность удовлетворить свое любопытство. Представшая ей картина оказалась такой, что у Анны мелькнуло в голове: может, она всё-таки потеряла сознание и теперь видит обморочный сон?

Парень с выбитым глазом, только что едва переставлявший ноги, теперь несся по коридору к тупиковой, торцевой его стене. А следом за ним мчался, не в силах его догнать, ополоумевший от подобного поворота событий конвоир.

«Да как же он так летит?..» – в смятении подумала Анна, а затем склонилась к полу, упершись в него руками, точно бегун, берущий низкий старт. Аннин конвоир этого ее маневра даже не заметил.

Слово «летит», мысленно произнесенное красавицей, вовсе не было фигурой речи. Одноглазый молодой человек с немыслимой скоростью перемещался по коридору, и, хоть он при этом перебирал ногами, стопы его не касались пола. Анна ясно увидела: между полом и подошвами ботинок русоволосого парня имелся зазор сантиментов в десять, если не больше.

Она успела констатировать это и вновь встать в полный рост, и снова заложить руки за спину – ее конвоир по-прежнему на неё не глядел. Похоже, он пытался решить в уме сложнейшую задачу: должен ли он бежать на помощь своему товарищу, от которого удирает полумертвый заключенный, или же собственные обязанности всё-таки имеют приоритет? Инцидент, однако, завершился прежде, чем вертухай сумел сделать свой выбор.

Чем ближе становилась торцевая, лишенная окон и дверей, стена тюремного коридора, тем быстрее двигался беглец. Анна поняла, что сейчас случится, и прикрыла глаза, но не сомкнула ресниц полностью. Некая сила, далеко превосходящая и Аннин ужас, и чувство вины перед несчастным парнем, заставляла ее смотреть.

Перед са́мой стеной беглец согнулся (его согнуло) почти пополам и с размаху (с разбегу, с разлету – как кому больше нравится) врезался в кирпичную кладку головой. Удар получился таким, что череп молодого человека раскололся, словно глиняный горшок, и большой осколок неправильной формы повис сбоку на полоске скальпа. Анне и прежде доводилось видеть подобное, но только при огнестрельных ранениях.

При этом глаз бедолаги, чудом державшийся на какой-то ниточке, от этого удара отлетел и покатился по полу – прямо под ноги подбежавшему, наконец, охраннику. Тот отчаянно, почти со слезой в голосе, матерился.

Но отлетел не один только глаз беглеца. Пока оторвавшееся глазное яблоко перемещалось по полу, с молодым человеком (несомненно, скончавшимся на месте) стало кое-что происходить. Сероватая субстанция: светящаяся, мерцающая – начала выходить из его рта, из ноздрей, из обеих глазниц (включая ту, где глаз был на месте) и даже из угловатой дыры в черепе. Субстанция эта почти мгновенно приняла очертания вытянутого в длину облака: напоминавшего рыбу, но при этом – явно с человеческой головой и руками вместо плавников.

«Душа? Это его душа?!» – Анна так изумилась, что едва не произнесла эти слова вслух. Но, похоже, никто, кроме нее, этого облачка не видел. По крайней мере, ни ее охранник, ни упустивший своего подопечного второй конвоир не издавали воплей изумления, не показывали пальцами на бесплотную «рыбу» и на ее перемещения ровным счетом никакого внимания не обращали. А между тем облако-рыба поплыло вверх: к потолку, черному, почти не подсвеченному коридорными лампочками. Если это и впрямь была душа одноглазого парня, она явно стремилась ввысь, к небесам.

Анна почувствовала благоговение, но тут со светящимся облаком что-то случилось. На бестелесную рыбу как будто накинули невидимый невод, и она затрепыхалась в нем, забилась, карикатурным своим лицом выказывая немыслимые страдания. На какой-то миг Анне почудилось, что рыба сейчас освободится, но не тут-то было: душу самоубийцы повлекло вниз, сначала – к полу, а затем – сквозь него. И почти тотчас Анна услыхала, как откуда-то из глубины донесся всплеск – словно широким веслом ударили по воде.

Впрочем, ей могло и померещиться, поскольку в этот самый момент ее охранник вспомнил-таки про нее. Он проорал ей что-то в самое ухо (женщина даже не разобрала слов – заметила только гнев и страх, звеневшие в голосе вертухая), и они вдвоем двинулись дальше, оставив другого тюремного служителя наедине с телом самоубийцы.

Всю оставшуюся дорогу – пока охранник конвоировал ее к лифту, пока поднимал на нужный этаж, пока топал сапогами у нее за спиной по бесконечным коридорам главного корпуса НКВД – красавица-кинооператор гадала, почему ее саму чекисты еще не обработали так же, как погибшего только что парня? И находила этому только одно объяснение: Григорий Ильич хорошо знал, что ожидание неминуемой расправы – самая худшая из пыток. Нынешние же Аннины мучения явно доставляли ему редкое, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Иначе с какой стати было бы ему целовать ее во второй раз?

Перед тем как конвоир распахнул дверь семеновского кабинета, Анна зажмурилась – но не от страха: она знала, что именно ее ждет внутри. И дело было не в том, что второй – змеиный – поцелуй Григория Ильича сделал свое дело: одарил Анну новым, еще более ужасающим, даром предвидения. Новый дар включался лишь тогда, когда она находилась в одиночестве, в своей камере. Стоило хоть одному человеку оказаться с нею рядом, как пророческий талант покидал узницу. Но на что был ей этот талант, если каждый раз по ее приходе сюда всё происходило одинаково?

Из ярко освещенного коридора Анна попала в сумрачную муть душного, будто амбар в знойный полдень, помещения, освещенного одной лишь настольной лампой. И абажур ее был, как всегда, повернут в сторону двери, но благодаря нехитрой уловке Анны свет ее не ослепил. Приоткрыв глаза, она сразу увидела своего мучителя, который находился за пределами ярко-желтого светового круга, сидел за своим столом.

Однако теперь ее инквизитор был в кабинете не один. Свет лампы выхватил из мрака ярко начищенные сапоги, невидимый обладатель которых устроился на стуле в углу, забросив ногу на ногу. На колено он положил левую руку: странной формы, с чрезмерно длинным, почти обезьяньим, большим пальцем. И в руке этой была огромная золотая зажигалка с выгравированными на ней серпом и молотом.

Новенький заговорил, едва только Анна уселась.

– Позвольте мне спросить у гражданки Мельниковой, – обратился он к Григорию Ильичу, – что ей известно о человеке, который, выдав себя за сотрудника госбезопасности, похитил сегодня важнейшие улики с фабрики военных и учебных фильмов?