Должно быть, они поджидали его. Выйдя из почти пустого по случаю летних каникул здания МГУ на Моховой улице, Коля заметил сначала одну черную легковушку с номерами НКВД, потом – на некотором отдалении – другую. Николай только что побывал в химической лаборатории университета, где один-единственный не ушедший в отпуск лаборант провел по его просьбе кое-какие химические исследования. Не идти же было с пустыми руками на прием к Хозяину! Коле и в голову не пришло, что этого приема может не случиться вовсе и что специалисты с Лубянки выследят его гораздо раньше.

Едва только Скрябин вышел за университетские ворота, как обе машины тронулись с места. Коля хотел было повернуть назад, возвратиться на территорию университета и там попробовать скрыться, но слишком уж хорошо он был виден сейчас из легковушек. Ему могли просто выстрелить в спину; живым он был не только бесполезен для чекистов, но еще и крайне опасен. Умирать вот так Николай не собирался.

По правде говоря, умирать ему не хотелось вовсе. Он любил жизнь и знал, что она не наскучит ему, даже если удастся прожить еще тысячу лет. Да и теперь у него была альтернатива: сдаться на милость своих врагов. Но слишком уж ясно он понимал, что это было бы лишь временной отсрочкой смерти – чудовищной отсрочкой, худшей, чем сама смерть. Николай помнил, что сделали с его несчастным двойником – расстрелянным узником: униженным, исхлестанным ремнями. И не мог допустить, чтобы и с ним самим сотворили то же самое. Только не с ним.

Выйдя на Моховую, Коля пошел не к станции метро «Библиотека имени Ленина», как собирался вначале, а в противоположном направлении – к улице Герцена, надеясь, что там будет поменьше народу. И ничто не помешает ему привести в исполнение свой очередной – теперь уже последний – план.

В нагрудном кармане рубашки у него лежала, завернутая в плотную бумагу, надорванная пачка папирос «Беломорканал» – та, из которой извлекали материал для химического опыта. Одну папиросу Коля вытряхнул себе на ладонь, но прикуривать не спешил: он не знал, сколько времени проходит между моментом вдыхания инфернальной отравы и появлением неодолимого желания покончить с собой. Николаю же требовалось как минимум полминуты, чтобы завершить все свои приготовления.

«Полминуты я еще могу подождать!» – почти с восторгом подумал он.

Анна Мельникова сидела в крохотной квартирке, куда поселил ее Скрябин, и мысленно повторяла слова всех известных ей молитв, порой пропуская целые куски, порой добавляя что-то своё. Ничего иного, кроме как молиться, ей не оставалось.

Она утратила полученный от Григория Ильича пророческий дар в тот самый момент, когда тело мерзавца обратилось в слизь, и теперь предполагала, что ее мучителя нет в живых – поскольку видения о будущем у неё больше не появляются. Но ей не было известно: не забрал ли Семенов вместе с собой и Николая, не зашел ли тот слишком далеко в своей страшной игре с этим существом?

Впрочем, последнее видение, посетившее Анну, оставляло ей некоторую надежду. Накануне днем – она пыталась вскипятить воду при помощи допотопного примуса, – перед ее глазами возникла совершенно отчетливая картина: Стебельков, не по погоде облаченный в пиджачную пару, идет по одной из Сокольнических улиц, потом сворачивает во двор пятиэтажного дома (Анна успела увидеть его номер) и там заглядывает в распахнутое окно первого этажа.

Почему Стебельков был в пиджаке – ей мгновенно сделалось ясно. Но она видела только беззвучные картинки и не сразу поняла, с кем именно разговаривает Иван Тимофеевич через подоконник. И лишь тогда, когда чекист полез в открытое окно, до Анны дошло: ведь это – квартира Колиного друга!

И тотчас видение перенесло ее внутрь – в небольшую комнатку коммуналки, где Стебельков терзал Мишу. Она поняла, чего именно добивается Иван Тимофеевич, и, глядя на упавшую стебельковскую зажигалку, мысленно взмолилась «Не поднимай!» – словно это могло помочь.

На этом месте красавица очнулась; вода в чайнике по-прежнему не кипела, и выходило, что Аннино видение заняло меньше минуты. Обычно ее предсказательные галлюцинации бывали более длительными. Было в этот раз и еще кое-что необычное: значительный временной интервал между нынешним моментом и тем событием, которое должно было случиться. В Сокольниках дело происходило явно вечером, поскольку прохожие на улице и сам Стебельков отбрасывали длинные, обращенные на восток тени. И, стало быть, у Анны оставалось время, чтобы предупредить Колиного друга.

Покидать квартиру ей было нельзя: она считала, что все московские наркомвнудельцы сейчас разыскивают ее. Так что Коля почти не ошибся, решив, что это не Анну он увидел неподалеку от станции метро. Это действительно была не совсем Анна.

Николай не потащил с собой в МГУ крокодиловый портфель Григория Ильича: слишком приметным тот был. Непочатые пачки папирос он переложил в обычную картонную папку с тесемками, и теперь ею предстояло надлежащим образом распорядиться.

Коля помнил тот черный врыв, который произвела пачка «Беломора», находившаяся в кармане летчика Благина. И теперь рассчитывал, что три пачки, лежащие одна рядом с другой, произведут такой эффект, что и он, Николай Скрябин, покинет этот мир, и вместе с ним уйдут люди, приехавшие на автомобилях НКВД. Надо было только всё правильно рассчитать.

Николай свернул с Моховой на улицу Герцена. Первый из автомобилей – черный «ЗИС» – газанул, обогнал его и поехал чуть впереди; второй неторопливо катил за спиной у студента МГУ. В непосредственной близости от Скрябина не находился ни один пешеход, и это можно было считать удачей.

Коля сунул руку в карман брюк и нащупал спичечный коробок. Удачей было и то, что намерение бросить курить не заставило юношу выбросить его.

Накануне Анна совершила поступок, на который долго не решалась, поскольку опасность этого деяния была очевидной. Если бы кому-нибудь попалась на глаза даже не она сама, а то, другое, это могло бы вызвать огромные подозрения – и навести на мысли о том, кем на самом деле является она, несостоявшаяся летчица Мельникова.

Но эти соображения больше не могли остановить Анну, и она принялась за дело. Ей не нужна была при этом специальная литература, как Скрябину, она и без нее справилась великолепно. Правда, результатом Анниных действий не стал осязаемый, материальный объект – как тот, который сотворил в лубянском подвале Николай. Но красавице и не требовалось что-то материальное – достаточно было видимости.

Точная копия ее самой – не в обнаженном виде: в полосатом платье, таком же, как было сейчас на ней, – возникла на маленькой кухоньке. Лицом это создание было обращено не к своей создательнице – оно располагалось спиной к ней, стояло в той же позе, что и сама Анна.

– Иди! – велела настоящая женщина, и ее эфирный двойник вышел прямо сквозь стену.

Очутившись на улице, псевдо-Анна отправилась в неблизкую прогулку: в сторону Сокольников. Воспользоваться метро Анниному двойнику вряд ли бы удалось – как бы он (она) стала платить за проезд? Весь путь ему (ей) предстояло проделать пешком, но на это должно было хватить времени.

Анна удовлетворенно кивнула; те, кто учил ее, знали толк в своем деле.

– Наследие предков, – сказала она чуть слышно, произнеся эти слова по-немецки.

И стала оглядывать пространство перед собой, словно обозревая улицы и прохожих.

Коля раскурил папиросу, затянулся с наслаждением (чего никак не ожидал после вчерашнего происшествия) и остановился, замер на месте, держа «беломорину» в отведенной на отлет руке. Никаких изменений сознания он пока не чувствовал.

Водители обеих машин тотчас среагировали. «ЗИС», ехавший впереди, притормозил и неспешно, задним ходом, двинулся к Николаю. Вторая машина, следовавшая сзади, на такой же малой скорости стала приближаться к нему. Коля повернулся лицом к проезжей части, чтобы видеть их обе, когда они сблизятся и остановятся.

– Я успею, – прошептал он, – еще успею. – И снова затянулся папиросой, перехватив ее так, чтобы сподручнее было бросать.

Впрочем, если б даже он и не рассчитал точно бросок, можно было бы подправить его траекторию; в конец концов, Григория Ильича ни в одной из чекистских машин уж точно не было, и ничто не мешало Скрябину использовать свой дар. В который раз он пожалел, что его способности к телекинезу распространялись лишь на неодушевленные предметы. Не то он расшвырял бы мерзавцев, сколько бы их ни оказалось в двух автомобилях.

«Всё равно я их расшвыряю, – подумал Коля, – так или иначе». – Он взял картонную папку за уголок и приготовился.

Машина, подъезжавшая к нему сзади, была уже так близко, что юноша смог бы разглядеть людей на переднем сиденье – если б солнце ни било в лобовое стекло. Он успел еще подумать об Анне, о том, как станет она выпутываться теперь – когда он не сдержал своего слова, не спас ее. Опять он не спас женщину, которая на него полагалась! Но сокрушаться об этом было теперь поздно. «По крайней мере я не пошел к ней сегодня и не стал ей звонить, не навел на неё ублюдков». Хоть эта мысль служила ему утешением.

Коля отвел руку с папкой, делая короткий замах. Не следовало бросать папку слишком сильно, иначе она могла отлететь от стекла машины и даже свалиться с капота. Канцелярская принадлежность должна была мягко опуститься на стекло, чтобы вслед ей Коля бросил тлеющий окурок, поджигая пачки «Беломора» и вызывая взрыв, от которого вылетят стекла во всех домах центра Москвы.

Правая передняя дверца автомобиля открылась, и из неё стал выбираться мужчина в форме НКВД. Скрябин заметил лишь гимнастерку цвета хаки; на лицо наркомвнудельца он даже не глядел. В голове юноши успел еще мелькнуть вопрос: будет ли слышен взрыв Анне? А затем он напружинил руку и решил: «Сейчас!»

Но неуемное любопытство, которое всю жизнь гнало Колю неизвестно куда, не оставило его и теперь, на пороге смерти. Он подумал, что должен посмотреть, кто именно приехал за ним. И поднял взгляд на человека, покинувшего «ЗИС».

– Ну, здравствуй, тезка, – услышал Коля знакомый голос. – Тебя с собаками не отыщешь. Едем, товарищ Сталин тебя ждет!

Рядом с распахнутой дверцей автомобиля стоял, улыбаясь, мужчина с широким крестьянским лицом: начальник Оперативного отдела личной охраны НКВД СССР Николай Сидорович Власик. Скрябин знал его: тот неоднократно появлялся на даче его отца. С 1932 года Николай Сидорович был не только телохранителем Сталина, но и воспитателем его сына Василия, практически – членом семьи Хозяина, человеком, которому поручались самые щекотливые дела. Но производить аресты никак не входило в круг поручений Власика.

У юноши помутилось в глазах; он решил, что это папироса начала действовать, бросил ее под ноги, втоптал в асфальт. Ни начальник сталинской охраны, ни те, кто приехал с ним, помыслить не могли, что от смерти их всех отделяло не полшага и не полвздоха – одно движение глаз студента Скрябина. Впрочем, сам Николай довольно быстро совладал с собой, и – к своему удивлению – не испытывал никаких суицидальных порывов, когда шел к Власику. Разве что ноги Коли гнулись плоховато, и он слегка пришаркивал подошвами по асфальту.

Приемная товарища Сталина показалась Николаю на удивление непритязательной: небольшая продолговатая комнатка с письменным столом, за которым – лицом ко входящим посетителям – сидел сталинский секретарь Поскрёбышев. По левую руку от него поблескивал стеклянными дверцами шкафчик с какими-то папками, а по правую – располагалась коробка двойных дверей, что вели в кабинет Хозяина. Возле этих дверей стоял жесткий стульчик с невысокой спинкой, и секретарь, сказав, что нужно подождать, указал на него Скрябину. Тот уселся на краешек сиденья, положил на колени свою папку: охранники Сталина не отобрали ее, только прощупали снаружи – довольствовавшись объяснением, что ее содержимое предназначено лишь для глаз Иосифа Виссарионовича.

Поскрёбышев перекладывал с места на место какие-то бумаги и демонстративно не глядел на Николая. Вряд ли это было хорошим знаком; однако Скрябин – после того как чуть было не взорвал себя и две машины сталинских охранников вместе с собой, – не считал возможным переживать из-за такой ерунды. Да и ждать ему пришлось недолго; минут через пять в приемной зазвонил внутренний телефон, и секретарь, выслушав, что ему сказали, кивнул Коле: «Можете войти».

Человек в светлом кителе оказался гораздо меньше ростом, чем представлялось Николаю, прежде видевшему Иосифа Виссарионовича лишь издалека: сидящим в правительственной ложе МХАТа или стоящим на трибуне Мавзолея во время первомайской демонстрации. При поверхностном взгляде никакой грозной величественности в Хозяине даже и не просматривалось. Седина в прическе и в усах, странно согнутая левая рука, явно плохо действующая, отчетливо проступающие оспины на лице – всё это мало походило на известные всем парадные портреты Вождя. Но Коля ничуть не обманулся этой зримой обыденностью; слишком уж ясно ощущалась сила, исходящая от этого немолодого мужчины: дважды вдовца, отца троих детей – и безраздельного правителя шестой части мира.

– Присаживайтесь, товарищ Скрябин. – Сталин указал рукой, в которой была зажата нераскуренная пока трубка, на стулья, стоящие вдоль длинного стола.

За этим столом, как загодя объяснил Николаю отец, сидели во время заседаний члены Политбюро, причем все по одну сторону: спиной к стене, лицом к окнам – и к широкому проходу между окнами и столом. По этому пространству, как по небольшой аллее, Сталин медленно ходил туда-сюда, пока его сановники выступали с докладами. Однако сейчас Хозяин и сам устроился за столом, во главе которого для него стоял чуть более высокий, чем для остальных, стул. В глубине кабинета имелся также письменный стол самого Иосифа Виссарионовича, а чуть поодаль находилась дверь, ведущая в личные покои Вождя.

– Спасибо. – Коля сел и положил перед собой на стол свою папку.

– Насколько я понял, вы хотите сообщить мне нечто важное. – В тоне Сталина не было даже намека на вопрос. – Насколько я понял, дело касается аэроплана «Максим Горький», разбившегося в мае.

– Совершенно верно. – Николай подавил желание развязать тесемки на папке, чтобы извлечь ее содержимое; момент для этого еще не наступил. – Я учусь на юридическом факультете МГУ. – Сталин слегка кивнул, давая понять, что это ему уже известно. – И в течение месяца я проходил практику в Народном комиссариате внутренних дел.

– У товарища Ягоды.

– Да, можно сказать, что у него.

– И за это время вам с вашим другом удалось раскрыть дело о гибели Максима Горького?

«Он и про Мишку знает, – констатировал Скрябин. – Впрочем, ничего другого и ожидать не следовало».

В желтых глазах Сталина читалась откровенная насмешка, но не это напугало Колю, а то, как человек с трубкой произнес гибель Максима Горького – будто речь шла не о летающей пропагандистской машине, а о самом классике советской литературы – живом классике. А между тем фотографию Горького (писателя, не самолета) Скрябин видел в «библиотеке», и на этом снимке за спиной классика отчетливо просматривалась черная тень.

– Нам просто повезло. – Скрябин чуть запнулся. – Если только слово везение уместно в данном случае.

Сталин раскурил, наконец, трубку, встал из-за стола и начал прохаживаться вдоль окон. Шаги Хозяина, обутого в сапоги из мягчайшей кожи, были совершенно бесшумны, и самым громким звуком в кабинете являлось тиканье больших настенных часов.

– Ну, что же. – Усатый человек остановился у того конца стола, где сидел Коля. – Пора вам, товарищ Скрябин, выложить карты на стол. Точнее, не карты, а то, что вы принесли с собой в вашей папке.

– Вы правы, Иосиф Виссарионович, – согласился Николай, но тут же спохватился: – Или, быть может, мне следует называть вас товарищ Сталин? Не сочтите это за дерзость, но я и вправду не знаю, как лучше к вам обращаться.

– Товарищ Сталин не гордый. – Хозяин кремлевского кабинета усмехнулся. – Он на любое обращение откликнется.

– Тогда, Иосиф Виссарионович, взгляните на это. – Коля взялся за концы завязанной бантиком тесьмы. – Только очень вас прошу: не прикасайтесь руками к тому, что увидите. Вам это предупреждение может показаться странным, но, когда я объясню, в чем дело, вы всё поймете. – И, потянув за завязки, студент МГУ жестом фокусника раскрыл папку.

Сталин встал у Николая за плечом, и тот не мог видеть выражения его лица. Однако по воцарившемуся молчанию легко было понять, что Хозяин, по меньшей мере, удивлен: в папке поверх конвертов с фотоснимками и исписанных листов бумаги лежали три пачки папирос «Беломорканал».

– И что это значит? – Сталин, пренебрегая предостережением, потянулся к папиросам, но Николай быстро сдвинул папку в сторону и произнес резко:

– Не трогайте!

– Они что – отравлены? – В голосе Хозяина Коле послышалось скрытое удовлетворение.

– Нет. По крайней мере в общепринятом понимании этого слова. Какие-либо токсические вещества – кроме никотина, разумеется, – в них отсутствуют, это точно: сегодня я носил одну пачку на анализ в химическую лабораторию МГУ. То, что осталось после проведения исследований, пришлось уничтожить. – (Остаток той папиросы, которая использовалась для анализа, и впрямь был уничтожен.) – Таким образом, у меня остались три пачки.

– Из четырех?

– Думаю, что как минимум – из шести. А может, изначально их было и больше, но я мне известна судьба только еще двух.

– И какое это имеет отношение к «Максиму Горькому»? – Сталин указал на папиросы – теперь уже не рукой, а чубуком трубки.

– Самое прямое. Летчик Благин, который на своем истребителе врезался в «Горький», очень любил папиросы «Беломорканал». Так, во всяком случае, говорят его сослуживцы. А перед началом того рокового полета Благина засняли кинодокументалисты, приехавшие на Центральный аэродром. Эту пленку затем изъял НКВД, и нам с Михаилом Кедровым удалось отыскать ее на Лубянке. Там – в одной не совсем обычной фотолаборатории – с этой пленки сделали множество фотографий, и некоторые из них я рискнул взять. Что, наверное, было не очень правильно. Но теперь я принес эти фотографии вам. Вот, взгляните.

Коля вытянул из-под папирос – осторожно, чтобы не коснуться пачек «Беломора» руками, – конверт из плотной коричневой бумаги, а затем извлек из него три не очень четких карточки. На них был запечатлен легкий истребитель «И-5» и два человека возле него: один – в летной форме, другой – в мундире НКВД со знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. При этом чекист (лицо его вышло почти несмазанным – Коля выбрал кадр, запечатлевший тот самый момент) передавал летчику маленький предмет квадратной формы.

– Это – Николай Благин? – Сталин ткнул чубуком теперь уже в снимок, метя в пилота.

– Он, – кивнул Скрябин. – Но главное – кто рядом с ним и что он передает ему.

– Передает, как я понял, пачку «Беломора»?

– Именно так. Вот увеличенный снимок. – Николай достал еще одну фотографию, на который маленький предмет стал четко различимой папиросной пачкой. – А человек, передающий папиросы Благину, – это Григорий Ильич Семенов. Я познакомился с ним, когда был на практике.

– Григорий Ильич Семенов, – Сталин повторил это имя, глядя на Скрябина с нескрываемым удивлением – словно только теперь он по-настоящему заметил своего посетителя. – Вы хорошо его помните?

– Конечно. – Теперь настала очередь Коли посмотреть на Хозяина удивленно.

– А вот товарищ Ягода помнит его не очень хорошо, – с коротким и непонятным смешком произнес Сталин. – Но, конечно, это ведь не товарищ Ягода убил Семенова. Я так думаю, его убили вы.

Коле только в первый момент показалось, что это был вопрос.

Воспоминания Анны о вчерашнем походе длились недолго и не смогли отвлечь ее от мысли: что именно происходит сейчас с Николаем Скрябиным – если, конечно, он жив? Впрочем, бывшая летчица почти уверилась, что это так. Если б он умер, ее ощущения в отношении него стали бы иными – может быть, не такими тревожными. Может быть, ей даже стало бы легче, если б она знала, что его больше нет.

– Не смей так думать, – пробормотала она вполголоса, – не смей, навлечешь на него беду…

Но – что там говорить: беду она на него и так уже навлекла. И было слабым утешением думать, что не она втянула его в эту историю, а мерзавец Стебельков. Коля не просто подвергался смертельной опасности: он вступил в игру с самой Смертью. В такой игре победить нельзя; вопрос лишь в том, сколько времени ты продержишься против своего соперника?

Анна и сама играла уже восемь лет – с тех пор, как отец позвал ее на одно из собраний оккультной секты, которая затем переродилась в нечто гораздо большее. И, конечно, Анна вступила в это сообщество, как могло быть иначе? А затем – ее даже не просили отправиться в Москву: она сама вызвалась искать конкурентов – оккультистов, окопавшихся на Лубянке. Что же было сокрушаться теперь, когда она их нашла? Сначала – Стебелькова, а через него – всех остальных?

Впрочем, Стебельков-то как раз был мелкой сошкой. Даже ничтожными парапсихологическими способностями он не обладал. Было просто чудом, что его держали в «Ярополке». И, очевидно, его деятельность там не приносила ему ни достаточных денег, ни достаточных почестей. Завербовать его оказалось нетрудно: Анна купила его услуги в точности так же, как чуть позже их купил Скрябин. Только рыжеволосая красавица платила капитану госбезопасности раз в десять больше, а те, кого она представляла, уж конечно, не постеснялись бы покарать Ивана Тимофеевича, если б тот не отработал должным образом своё жалованье.

Стебельков-то и рассказал ей о тайном хранилище «Ярополка» – куда он сам не мог проникнуть, сколько б ему ни заплатили. Потому-то Анна и решилась на безумную авантюру. После отчисления из авиашколы (куда она поступила без особой необходимости: у неё и так уже был к тому времени летный опыт) она устроилась оператором на фабрику военных и учебных фильмов. И там кропотливо пересматривала все подряд пленки, на которых засняты были сотрудники ОГПУ-НКВД, пока не отыскала то, что ей было нужно: смазанное изображение человека в форме комиссара госбезопасности 3-го ранга. По приметам, названным Стебельковым, Анна опознала главу «Ярополка». А дальше – было делом техники напроситься перемонтировать фильм об открытии «Беломорканала», чтобы встретиться, наконец, с Григорием Ильичом.

Кто же мог подумать, что Семенов решит обвинить ее саму и ее товарищей в подготовке теракта (что абсолютно не соответствовало действительности), а заодно – в диверсии против «Ярополка» (что, конечно, было чистой правдой)?

«Я убил его? – подумал Скрябин. – Или все-таки не я?» Он и самому себе не мог дать ответа на этот вопрос.

– Убить можно человека, – сказал он вслух, – а Григорий Ильич давно уже человеком не являлся. Но – да: я поспособствовал тому, чтобы он покинул наш мир. Его отозвали – за ним являлся посланник: некто в образе карлика.

Упоминания о карлике Хозяин как будто и не услышал.

– Не являлся человеком… – раздумчиво – без удивления, впрочем, – произнес он, отошел от Николая и вновь принялся мерить шагами ковровую дорожку, застилавшую пол возле окон. – Потому, полагаю, его изображения на всех фотографиях выходили смазанными?

Колин отец поведал-таки товарищу Сталину – с опозданием – об изысканиях своего сына. И для товарища Сталина те же изыскания выполнили повторно – в течение трех часов, присовокупив к докладу по их итогам копии газетных снимков.

– Не только на фотографиях, – сказал Николай, – на кинопленке – тоже. Потому-то он и обвинил в организации теракта кинодокументалистов. У тех были пленки, которые могли бы раскрыть тайну его истинной сущности.

– Вы хотите сказать, – произнес Сталин (насмешливо – как показалось Коле), – что вместо врагов народа Ягода расстрелял невинных людей?

«А он уже не товарищ Ягода», – мелькнуло в голове у Скрябина; он хотел было сказать, что расстреляли не всех, но вовремя одумался.

– Боюсь, что да. – Юноша кивнул. – Это было сделано с подачи Семенова, который прикрывал свои собственные действия. За несколько минут до вылета он встретился с Благиным и передал ему папиросы – такие же, как те, что я принес сюда.

Иосиф Виссарионович обошел стол, за которым сидел Николай, и сделал кое-что необычное: уселся напротив своего гостя. Раскуренную трубку он продолжал сжимать в руке, но на время будто забыл о ней.

– То есть вы утверждаете, – проговорил Сталин, – что Семенов организовал крушение «Максима Горького», а до этого подстроил целый ряд других терактов?

Скрябин помолчал некоторое время, затем произнес:

– Гибель самолетов, дирижаблей и других летательных аппаратов, а с ними заодно – и парохода «Челюскин», действительно, на совести этого субъекта. – Он положил перед Сталиным увеличенную фотографию Григория Ильича. – Тут сомнений нет. Но мотивы этих, если можно так выразиться, терактов не вполне обычны, да и сам исполнитель – личность весьма неординарная. Он…

– Подробности – после, – перебил юношу Сталин. – Сейчас ответьте мне: Ягода причастен к его деятельности?

– Если вы имеете в виду, не по его ли приказу Семенов подстроил все эти катастрофы, то могу вам ответить однозначно: не по его. Григорием Ильичом руководил кое-кто другой.

– И кто же? – Сталин посмотрел на Николая в упор своими темно-янтарными глазами, и тому стоило большого труда не отвести взгляд и продолжать говорить как ни в чем не бывало:

– Некто, весьма незаинтересованный в определенных направлениях технического прогресса – тех, которые могут нанести ему ущерб.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Сталин; в голосе его любопытства заметно не было.

«Он знает, – подумал Коля. – Да и как он может не знать?» Продолжая неотрывно глядеть в глаза Хозяина, он произнес:

– «И вас, мертвых по преступлениям и грехам вашим, в которых вы некогда жили, по обычаю мира сего, по воле князя, господствующего в воздухе, духа, действующего ныне в сынах противления…»

– Послание к Ефесянам, глава вторая, стихи первый и второй, – почти машинально произнес бывший семинарист.

– Да, – кивнул Николай.

Сталин перевел взгляд в сторону и долго молчал: то ли обдумывал услышанное, то ли предавался воспоминаниям.

– Мне известно, – выговорил, наконец, он, – что в университете вас прозвали принц Калаф. Не из-за вашей ли страсти к разгадыванию загадок вы проникли на объект зет? И не там ли узнали столько подробностей о ненашем мире?

«Зря я стал цитировать ему Новый Завет!» – с запозданием подумал Коля, сделал вдох и выдох и сказал:

– Если «объект зет» – это некое хранилище документов на Лубянке, то да: в тех документах я почерпнул большу́ю часть информации. Но она лишь подтвердила то, что и прежде мне было известно из другого источника: в результате эксперимента, проведенного инженером Филипповым в 1903 году, между нашим миром и той стороной возник проход. Я бы назвал его зоной прорыва.

– Неверное название, – покачал головой Сталин и вновь глянул на своего посетителя в упор. – Называйте это кладязь.

«Кладязь мрака, как в Апокалипсисе!» – мгновенно понял его Скрябин и кивнул:

– Да, Иосиф Виссарионович, такое название больше подойдет. Через этот кладязь в наш мир проникают сущности, у которых здесь свои интересы. Открытие местонахождения кладязя крайне невыгодно Той стороне, и эти сущности всякого стремятся уничтожить, кто его видел. Ну, а кто с наибольшей степенью вероятности может заметить прореху в небе? Конечно, летчики. Вот Семенов и специализировался много лет на организации авиакатастроф. Известный нам князь сделал Григория Ильича своим эмиссаром, лишил его человеческой природы, но дал кое-что взамен: возможность жить не старея.

Николай замолчал, не сводя глаз с Хозяина.

– Всё это очень интересно, – произнес тот. – Но, полагаю, вы сообщите мне, товарищ Скрябин, какой дополнительный источник информации вы использовали?

– Не только скажу, но и покажу его вам. – И Коля вытянул из-под стопки фотографий листок бумаги: пожелтевший и когда-то наверняка свернутый во много раз.

Сталин взял бумагу, и как будто короткая судорога пробежала по его лицу: он тоже знал этот почерк.

Великий князь Николай Михайлович был привилегированным узником. В камере, которую он занимал в Петропавловской крепости, имелись стол, стулья, чернильница и ручка. Даже ту тетрадь в кожаной обложке, которой суждено было стать последним из его дневников, у него не отобрали. Оно было и понятно: новые хозяева «Ярополка» рассчитывали заполучить все до одной его записи.

И это, похоже, более всего тревожило великого князя. А между тем тревожиться он должен был бы совсем о другом. Слишком уж сытно его накормили сегодня утром, слишком уж старательно отводил глаза надзиратель, принесший ему еду… Даже кот Николая Михайловича – белый пушистый красавец, – и тот, казалось, чувствовал неладное. Он сидел на краю подоконника в позе, выражавшей крайнее напряжение, и даже не отмахивал хвостом по своему обыкновению.

Великий князь взглядывал время от времени на своего любимца – но смотрел на него, явно думая о другом. Сидя за столом, он выводил на последней странице своей тетради:

Тут Николай Михайлович прервался; видение – на удивление схожее с реальностью – посетило его. Он, как наяву, увидел перед собой человека в длинных одеждах, с коричневым от загара лицом, с глубокими поперечными морщинами на лбу. Человек этот – ему можно было дать и сорок лет, и семьдесят, – произнес что-то на неизвестном великому князю языке. Но Николай Михайлович взял с собой переводчика и незамедлительно услышал те же слова по-русски:

– Им нужно пятьдесят лет. Два года и четыре цикла по двенадцать, – вот что сказал тибетский монах, к которому великий князь добирался почти четыре месяца.

А затем видение исчезло так же быстро и внезапно, как появилось. Так что перо великого князя лишь на миг зависло над бумагой, а затем он продолжил писать – мелким твердым почерком:

И Николай Михайлович, изо всех сил стараясь сдерживать свой гнев – не на большевиков он гневался, на самого себя, рассказал о том, для чего именно двоедушники понадобились Той стороне. Едва только он закончил, как по коридору каземата загрохотали тяжелые шаги. Второпях великий князь вырвал исписанный лист из своей тетради, свернул его в несколько раз и позвал кота:

– Вальмон, иди сюда!

– Следовало предположить, что именно для этого всё и затевалось, – сказал Сталин; он сидел, положив ладонь на дважды перечитанное им письмо великого князя. – А от пятидесяти лет теперь осталось только восемнадцать… – И тотчас, без перехода, Хозяин спросил: – Сколько вам лет, товарищ Скрябин?

– Девятнадцать, – соврал Коля, страшно смутился и добавил: – Исполнится шестнадцатого декабря.

– Стало быть, у вас тоже день рождения в декабре, – констатировал Иосиф Виссарионович и вновь без всякой преамбулы задал вопрос: – И что можно Врагу противопоставить?

– Что касается двоедушников, то тут, боюсь, что-либо противопоставить очень сложно, – сказал Коля. – Эти создания будут до конца действовать в рамках инициативы, которую им навязали. Даже их смерть не навредит инициаторам. Те – суть чистая энергия, и вместо одного реципиента они немедленно найдут другого. Единственный способ борьбы – перекрыть инициаторам канал связи: заделать кладязь. Но для этого потребуется оружие невиданной силы. Например, такое, как пушка Филиппова. Нет ли возможности получше изучить его разработки?

Еще до того, как Хозяин заговорил, Скрябин по одному его мимолетному выдоху понял, что тот скажет.

– Нет, – произнес Сталин, – такой возможности не имеется.

«Карлик, – только и подумал Николай, – он изъял из бумаг инженера самую главную их часть – чертежи и расчеты. А уж остальное дозволил забрать Кобе…»

– Тогда, – проговорил юноша вслух, – придется создать сверхмощную бомбу – такую, какой человечество пока не обладает. И вдобавок – обнаружить местонахождение кладязя, который, похоже, постоянно перемещается. Конечно, это задачка со всеми неизвестными… Разве что решить ее помогут те, на кого собирал досье Григорий Ильич Семенов.

Некоторое время они со Сталиным молча сидели друг против друга. Потом Хозяин произнес:

– Похоже, о Семенове помним теперь только мы с вами. Может, всё дело в том, что мы оба видели того посланника – карлика?

«Неужто все остальные позабыли о Григории Ильиче?» – изумился Коля, но, уж конечно, не стал брать под сомнение слова Хозяина. Чуть подумав, юноша произнес:

– Полагаю, тут иная зависимость. Мы по той же причине смогли запомнить Григория Ильича, по какой сумели увидеть почтальона. Эти сущности далеко не всем показываются на глаза.

Сталин хмыкнул, но видно было, что эти слова ему понравились.

– Вы не рассказали мне, – проговорил он, – как Семенов закончил свою жизнь, и не объяснили, что именно эти папиросы делают с людьми. Я ведь сам – курящий человек, мне интересно, что могут мне подсунуть. – На лице Хозяина Коля не увидел даже намека на улыбку: человек в светлом кителе был абсолютно серьезен.

– Хорошо, обо всём – по порядку.

И Николай принялся рассказывать о своем подземном приключении. Когда он закончил, Хозяин кивнул, словно чего-то подобного и ждал.

– Уточняющий вопрос. Когда именно его не стало? – Он указал трубкой на фотографический портрет Семенова. – Можете точно назвать мне время?

– Вчера между шестью и семью часами вечера, – не задумываясь, ответил Николай.

Сталин откинулся на стуле, и лицо его приняло – поразительное дело! – умиротворенное выражение. Скрябин ожидал чего угодно, только не этого. Неудивительно: ни один человек на свете не ведал, что вчера вечером – примерно без четверти семь, – выматывающая тревога, более двух месяцев терзавшая Сталина, вдруг пропала. И он испытал одно из самых счастливых мгновений в своей жизни – мгновение освобождения от страха. Только до сего момента не знал, какое именно событие его вызвало.

– Хорошо, что вы и это запомнили, – сказал Хозяин и посмотрел на три пачки папирос, лежавшие в Колиной папке.

– Что будет, – спросил Сталин, – если я вызову сейчас Поскрёбышева и предложу ему взять одну из этих пачек?

– Я не знаю, что будет, Иосиф Виссарионович, – признался Коля. – Но, боюсь, ничего хорошего с вашим секретарем после этого не случится.

Ровно через минуту несчастный Александр Николаевич уже стоял в кабинете Вождя и вертел в руках одну из квадратных папиросных коробочек.

– Можете идти, – произнес Сталин, обращаясь к секретарю, и тот, сунув подаренный «Беломор» в нагрудный карман, направился к выходу из кабинета.

«Что же Александр Николаевич сотворит?» – в смятении подумал Коля, и перед ним промелькнули два воспоминания: одно – вчерашнее, другое – двухмесячной давности. Они были яркими, и студент МГУ еще находился под их впечатлением, когда Поскребышева на полпути к дверям вдруг повело в сторону – возле одного из огромных, задернутых легкими шторами окон.

Скрябин понял, что сейчас произойдет (Я так и знал!), и начал уже подниматься со стула, чтобы прийти Александру Николаевичу на помощь, однако рука Хозяина легла юноше на плечо. Вроде бы и веса-то особого в этой руке не было, однако Колю она пригвоздила к месту намертво.

А с Поскрёбышевым творилось неладное. Виляющей походкой он подошел к окну и прямо через штору ткнулся в стекло головой. Ткнулся сильно: раздался звон если не разбившегося, то, по крайней мере, основательно треснувшего стекла. Но это было только начало.

Сталинский секретарь наклонился, подлез под штору – именно подлез, а не отодвинул ее, – и боднул стекло во второй раз. Результат оказался гораздо более явственным: на пол посыпались осколки, а Коля, не удержавшись, поднял глаза на Сталина, словно желая спросить, не довольно ли экспериментировать с папиросами? Но Хозяин глядел на секретаря и руку с плеча своего гостя не убирал.

Поскребышев ломанулся в окно еще раз, а затем, по-видимому, начал просовывать голову в образовавшуюся пробоину: фигура Александра Николаевича под занавеской стала укороченной и согнутой вперед. В следующее мгновение ноги его приподнялись над полом, а тело как будто само собой стало втягиваться в стекольный пролом. Николай заерзал на стуле и мрачно скаламбурил про себя: «Как видно, Поскрёбышева придется отскребать от кремлевской брусчатки». Но тут Сталин снял, наконец, руку с Колиного плеча, и юноша, не задумываясь, перемахнул одним прыжком через стол и кинулся к разбитому окну.

Если бы Скрябин стал отодвигать штору, то его каламбур, несомненно, сбылся бы, и Поскрёбышева пришлось отскребать. Но он схватил секретаря за ноги прямо поверх занавески и потянул на себя, стараясь не делать слишком резких движений, чтобы осколки стекла не пропороли бедняге живот. Поскрёбышев начал извиваться в Колиных руках, совершенно не желая, чтобы его спасали, и еще неизвестно, чем кончилось бы дело, но тут в кабинете появились (вызванные, несомненно, самим Хозяином) два дюжих охранника. Вместе со Скрябиным они втащили-таки внутрь исцарапанного и окровавленного мужчину.

Уже прижатый к полу Поскрёбышев всё еще продолжал неистово дергаться и сделал даже попытку укусить одного из охранников за руку, но тут Николай, выхватив из своей папки несколько исписанных листков, сложил их пополам и подсунул в карман секретаря. А затем извлек оттуда, ухватив через бумагу, злополучную пачку папирос и отнес ее назад – к двум «сестрам», лежавшим в картонной папке.

Едва только Скрябин сделал это, как с Александром Николаевичем произошла удивительная перемена. Только что глядевший выпученными глазами в потолок, он вдруг часто заморгал и стал в тревоге оглядываться по сторонам, явно не понимая, с какой это стати он лежит на полу и почему его держат двое здоровенных мужиков?

– Отведите товарища Поскрёбышева в медпункт, – распорядился Сталин. – Он случайно разбил оконное стекло и порезался им.

Не говоря ни слова, охранники подхватили самоубийцу-неудачника под руки и вывели за дверь.

«Да ведь это же я подтолкнул его! – осенило Колю. – Я только подумал о…

(разбитое стекло в Мишкиной комнате)

(окно туалета на кинофабрике)

…подходящем способе самоубийства, а Поскрёбышев тотчас его реализовал. Как же я раньше не понял! Эти так называемые папиросы – они не суицидальные наклонности в людях пробуждают! Они многократно усиливают любую энергию, в том числе – и ментальную. Поэтому со мной ничего и не случилось, когда я курил сегодня. Сказать ли об этом Сталину?.. Или – промолчать?!»

Принять какое-либо решение Николай не успел. Хозяин, даже не предложив ему снова сесть за стол, произнес с расстановкой:

– Вы с вашим другом проделали большую работу, товарищ Скрябин. Оставьте вашу папку у меня на столе. Участники проекта «Ярополк», о котором вы столько узнали, с ее содержимым разберутся. – И, бесшумно ступая, Иосиф Виссарионович направился к дверям, которые вели в его личные покои.

«А заодно, вероятно, разберутся со мной и с Мишкой», – успел подумать Коля, но Сталин, словно прочитав его мысли, вдруг приостановился. Обернувшись к посетителю, он произнес:

– Думаю, в этом проекте вам и самому стоит поучаствовать, товарищ Скрябин. Тогда и не произойдет никакого нарушения секретности, о чем так переживал Генрих Григорьевич. Такие сотрудники, как вы, там пригодятся.

И, не попрощавшись, Хозяин вновь зашагал к дверям.

– Иосиф Виссарионович! – окликнул его Коля, хоть ему явственно дали понять, что разговор окончен. – Еще два слова!..

Вождь, уже взявшийся за ручку двери комнаты отдыха, полуобернулся к юноше и глянул на него, вопросительно изогнув бровь.

– Во-первых, я хотел спросить: нельзя ли реабилитировать тех кинодокументалистов, которых очернил Семенов. По крайней мере на их семьи не ляжет позор.

Речь шла отнюдь не об одном позоре: об отправке в лагерь для тех, кого обозначали аббревиатурой ЧСИР – член семьи изменника Родины. Конечно, товарищ Сталин это знал.

– Что же, – сказал он, – снять с них позор – это будет правильно. А что во-вторых?

– Семенов пытался использовать для своих экспериментов ребенка – девочку пяти лет, случайно уцелевшую при крушении «Горького». Она сейчас в Морозовской больнице. Нельзя ли распорядиться, чтобы Ягода не чинил препятствий в ее возвращении домой?

– Ну, тут я вам не помощник, – сказал Хозяин. – С этим делом, товарищ Скрябин, вы и сами справитесь. Когда девочку выпишут из больницы, позаботьтесь о том, чтобы родственники забрали ее.

И с этим товарищ Сталин переступил порог своих «апартаментов», так и не произнеся слов прощания, оставив дерзкого гостя стоять посреди кабинета.

Отец дожидался возвращения Коли не в своем служебном кабинете – на улице, в смысле – на территории Кремля. Юношу поразило, каким бледным и постаревшим его отец выглядит.

– Всё хорошо, папа, – с полдороги проговорил Николай. – Не волнуйся, всё хорошо…

– Слава богу, ну, слава богу… – Отец произнес это с таким истовым чувством, что Коле показалось: сейчас он осенит себя крестным знамением; но этого сталинский сановник позволить себе не мог.

Кроме того, ему нужны были подробности.

– И что сказал тебе товарищ Сталин? – поинтересовался Колин отец, понизив голос, хотя в кремлевском дворе, по которому они теперь шли, никакой прослушки явно быть не могло.

– Товарищ Сталин меня наградил, – совершенно серьезно сказал Николай.

– Чем? – От изумления Колин отец чуть не споткнулся на ровном месте, застыл столбом. – Орденом?

– Да, – Коля кивнул – по-прежнему без малейшей улыбки, – орденом Сталина.

– Всё шутишь! – Сановник рассмеялся, покрутил головой. – Такого ордена не существует.

– Существует, – произнес Скрябин твердо, – только мало кому удавалось получить его от Иосифа Виссарионовича. Я – один из немногих счастливых кавалеров. Товарищ Сталин вынес по моему делу частное определение: пока что я буду ему полезен живым и на свободе.

Вместе с отцом Коля вошел в его квартиру, и тут сановник вдруг хлопнул себя по лбу:

– Чуть не забыл! Тебе, сынок, звонил из больницы Семашко твой друг, Кедров. Два раза звонил. Сказал: ему крайне необходимо с тобой переговорить. Оставил телефон – больничный, конечно, но друга твоего позовут. Там, возле аппарата, лежит бумажка с номером.

И Николай кинулся звонить.

Миша взял трубку сам, после первого же гудка – как видно, ждал у телефона.

– Алло… – натужно произнес он.

«Психует Мишка», – решил Скрябин и бодро выкрикнул в трубку (отец стоял рядом, даже не подумал отойти):

– Ну, как ты там, больной? Всё в порядке? Наши дела благополучно улажены, если тебя это…

Но Миша перебил его:

– Слушай, Колька, чего скажу…

И по одному только его голосу: примороженному, словно у Кедрова едва ворочался во рту язык, – Коля понял, что собирается сообщить ему друг, еще до того, как тот выдал свою сенсационную новость.

Некоторое время Скрябин слушал Михаила, не говоря ни слова в ответ, только косился на отца; но тот всё не уходил. И потому Коля, вздохнув, произнес в конце концов:

– До завтрашнего утра ничего не предпринимай. Сиди в своей палате, даже в уборную не выходи. Пусть сестра принесет тебе «утку». А завтра я приеду, и мы все обсудим.