Пространство, по которому шли в ночь с 11 на 12 июля Скрябин и сопровождавший его Стебельков, скорее могло именоваться туннелем, чем коридором. Коля не видел ни одной двери с того самого момента, как Иван Тимофеевич с легкостью сдвинул в сторону громадный посудный шкаф в лубянской столовой, и за шкафом этим обнаружился узкий, темный, но довольно высокий проход, шедший вниз под небольшим углом. Только тогда юноша понял, для чего чекист велел ему прихватить с собой карманный фонарик и запасные батарейки.

– Кто же проложил этот ход и когда? – не удержавшись, спросил Николай.

– Говорят, его прорыли еще в то время, когда здесь был доходный дом Страхового общества «Россия», – сказал Стебельков. – Я слыхал, будто какой-то банкир водил по нему к себе на квартиру своих замужних любовниц. – Невозможно было понять: искренен Иван Тимофеевич или откровенно насмехается над своим спутником.

Студент МГУ предпочел не выяснять этого, только протянул: «А-а, понятно…» Чекист согласился оказать ему услугу, явно не окупавшуюся никакими деньгами, и ссориться с ним Скрябин сейчас не желал.

Пускаясь в эту авантюру, Коля и его провожатый, будто смеха ради, решили поменяться формой одежды. На сотруднике НКВД был штатский костюмчик, а Колино облаченье, раздобытое для него Иваном Тимофеевичем, включало в себя синюю фуражку с краповым околышем, синие габардиновые бриджи с малиновым кантом, сапоги и гимнастерку цвета хаки с двумя усеченными треугольниками красного цвета на каждом рукаве. То была форма сержанта госбезопасности.

Спуск по коридору (туннелю) продолжался не менее четверти часа, и Николай утратил всякое представление о том, в каком именно направлении они со Стебельковым движутся. Пару раз ему казалось, что они делают поворот по широкой дуге, но было ли это на самом деле, и в какую сторону они сворачивали – Скрябин сказать не мог. Наконец, когда фонарь в Колиных руках светил уже совсем тускло, и пора было заменить первую севшую батарейку, путь завершился. Туннель закончился тупиком, и, если б не его провожатый, Николай ни за что не обнаружил бы в этом тупике крохотную дверцу, цветом и фактурой неотличимую от краснокирпичных стен подземелья.

– Ну, вот и всё, – сказал Стебельков и надавил несколько раз на кирпичи у самого пола, справа от двери, вследствие чего та бесшумно отворилась. – Дальше вам идти одному. Станете выходить – дверь захлопните, а потом снаружи откроете ее таким же манером. План-то при вас?

Юноша кивнул: план пресловутого тира НКВД, переданный ему пронырой Иваном Тимофеевичем, он химическим карандашом перерисовал себе на правую и левую ладони.

– Ну, тогда – ни пуха!.. – И, сопроводив пожелание кратким взмахом руки, Стебельков развернулся, а затем почти что трусцой припустил по коридору прочь.

– К черту!.. – пробормотал Коля.

Он дождался, когда шаги Ивана Тимофеевича смолкнут в отдалении, и снял с плеча маленький рюкзачок, на который Стебельков всю дорогу поглядывал с явственным любопытством, и осмотрелся по сторонам.

Возле краснокирпичной стены коридора, почти упираясь в приоткрытую секретную дверь, лежал длинный, довольно узкий предмет, накрытый куском брезента. Об этом предмете у Коли с Иваном Тимофеевичем накануне вышел жестокий спор. Но, в конце концов, Стебельков сдался, пообещал, что всё сделает. И не обманул.

Подойдя к стене, Коля приподнял край брезента и с явной неохотой заглянул под него, поморщился и снова прикрыл длинный сверток.

– И правда – есть сходство, – пробормотал он, темнея лицом.

Что он имел в виду – было неясно, поскольку на сверток у стены Скрябин больше не глядел. Вместо этого он вытащил из рюкзака и аккуратно разложил на полу полосатое женское платье, а рядом поставил туфли на довольно высоком каблуке; и то и другое было частью имущества, оставленного у него на квартире сбежавшей подружкой.

Закончив с дамским нарядом, Коля извлек из своего рюкзачка небольшое зеркальце и десятка полтора маленьких жестяных баночек: круглых, снабженных бумажными этикетками.

– Слава богу, что Мишка меня не видит, – пробормотал юноша, – а не то сдал бы он меня в больницу Кащенко или, вернее того – в институт Сербского…

Как и обещал Григорий Ильич, для Михаила Кедрова нашлось занятие в сфере изучения труднообъяснимых явлений. То есть, конечно, нашлось оно для обоих друзей, однако именно Мишино участие помогло сделать открытие, обеспечившее внезапный прорыв в деле «Максима Горького».

Так называемая библиотека была для Семенова и его сподвижников вспомогательным хранилищем, своего рода архивом. И, хоть доступ в него разрешался лишь тем избранным, чьи кандидатуры одобрялись лично Григорием Ильичом, подлинно секретным объектом он всё-таки не был. Сердце Ярополка (Коля ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь упомянул при нем само это слово) находилось, как подозревал юноша, совсем близко, но оно было спрятано за семью печатями.

Не раз и не два Николай Скрябин пытался пройти чуть дальше по коридору, мимо библиотеки: туда, где располагалась одна особенная дверь; однако всякий раз его останавливали часовые, денно и нощно сторожившие подходы к ней. А между тем никакой нужды в подобных предосторожностях вроде бы и не было. Дверь эта была такова, что понадобился бы не один килограмм динамита, чтобы снять ее с петель. Она была не просто бронированной: Коля полагал, что ее отлили в виде цельной стальной плиты, толщину которой он не мог себе даже вообразить. Ни замочных скважин, ни кодового замка, ни даже ручки на ней не было. Оставалось только гадать: кто, как и когда эту дверь отпирает?

Коля ни разу не видел, чтобы кто-нибудь заходил в неё или выходил обратно. И терялся в догадках, откуда именно берутся бесчисленные фотографии и документы, которыми набиты архивные папки? Фотографии особенно интересовали Колю, поскольку именно их сортировкой приходилось теперь заниматься ему и Мише Кедрову. А те кое-кто, кого Григорий Ильич обещал Скрябину показать – были люди, на этих карточках запечатленные.

Число фотоснимков пополнялось едва ли не каждый день, и были они столь необычны, что Коля сделал вывод: их проявляли и печатали в особой, снабженной специальным оборудованием фотолаборатории. И находилась она, по мнению студента МГУ, за той самой стальной дверью.

Мысли о двери настолько поглотили Скрябина, что ключевые улики по делу «Горького» он в библиотеке пропустил. И нашел их Миша Кедров. То были кинопленки – отснятые на Центральном аэродроме имени Фрунзе. Колин друг отыскал их на одном из стеллажей в дальнем конце библиотеки.

К пленкам прилагалась целая подборка распечатанных с них особых фотографий, и на всех карточках было явственно видно: за спиной у летчика Благина находится некое наподобие его вытянутой тени. Только контуры у нее были иные, чем у тени настоящей. Другая тень имела вид человека, но в то же время напоминала черный конус, в который постепенно – как в воронку смерча – затягивало сталинского сокола.

– Это – аура Благина? – спросил Миша, уже начинавший разбираться в таких вещах.

– Да, но только – специфического рода, – сказал Коля. – Я бы назвал ее «ангелом смерти». И вот ведь что интересно: когда авиационный праздник только начинался, ее видно не было. «Ангел» появился после того, как он пообщался с Благиным. – Юноша ткнул пальцем в одну из фотографий, на которой присутствовал мужчина в форме НКВД – со знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. – Интересно, славные сотрудники товарища Ягоды обратили на это внимание?

– Судя по всему, сотрудники товарища Ягоды на многое обращают внимание, – буркнул Миша. – Ты сам видишь: у них тут материалов на несколько фотовыставок хватит.

И это было чистой правдой. Григорий Ильич поручил Скрябину и Кедрову составлять описи архивных фотоснимков, численность коих, по скромным Колиным подсчетам, измерялась десятками тысяч. Семенов явно рассчитывал, что Скрябину быстро осточертеет копаться в них и он, бросив своего друга в архиве, попросит для себя настоящее дело. И перестанет наводить тень на плетень со своими книгами. Но именно эти фотографии и оказались настоящим.

На карточках запечатлены были субъекты самые разные: мужчины и женщины, молодые и старые, известные всем государственные деятели и неведомые прохожие на улицах. Всех этих людей (а среди них были и Ленин в Горках, и Киров у дверей Смольного) объединяло одно: за их спинами просматривались такие же черные коконы, как был у летчика Благина.

Медный же Колин ауроскоп нужен был (по идее) для того, чтобы оценивать другие, обычные фотоснимки – на которых ангелов смерти не было. Таких фотографий в библиотеке также имелось немало. Скрябин должен был их изучать и заносить в особый реестр те из них, на которых его подзорная труба позволила бы ангелов разглядеть. Случалось, что Коля их действительно видел – не с ауроскопом, невооруженным глазом, но сообщать об этом Семенову, конечно же, не собирался.

В жестяных баночках, которые Коля разложил перед собой на рюкзаке, было не что иное, как ингредиенты для театрального грима. Скрябин позаимствовал их в драмкружке МГУ, а гримеру сказал, что набор специфических красителей нужен ему для одного розыгрыша, затеваемого в канун Петрова дня. И это была практически чистая правда.

Грим предназначался не для женского лица: Николай намерен был сам воспользоваться им. Это явно не вызывало у него энтузиазма, но даже не из-за того, что нанесение косметики на лицо он почитал занятием, не вполне достойным мужчины. Причина была иная, куда более неприятная.

Вздохнув, Коля посмотрел на длинный сверток у стены, потом покосился на свои наручные часы и понял: медлить нельзя. Разумнейшая мысль: что Иван Тимофеевич был не так уж и неправ, восставая против этой части его плана, – посетила юношу. То, что он собирался сделать, являлось поступком бессовестным, и это было еще мягко сказано.

– Господи, прости меня, – прошептал Николай, а затем добавил, обращаясь к укрытому брезентом предмету: – И вы простите меня тоже, если это возможно. – С этими словами он сбросил брезент на пол.

Коле открылось такое зрелище, что он, хоть и оглядывал уже бегло содержимое свертка, не сдержался и в первое мгновение отшатнулся. То, что находилось под брезентом, и впрямь обладало сходством – сходством с самим Николаем Скрябиным, если бы, конечно, ему прибавить лет тридцать пять возраста, сделать его волосы седыми, избороздить лицо морщинами, а в довершение всего пустить ему пулю в голову. Да, Стебельков по поручению Коли вытащил из расстрельного рва в тюрьме НКВД тело убиенного узника, ростом и телосложением похожего на Скрябина, и приволок сюда.

Стараясь не глядеть в лицо своему мертвому двойнику, Коля стал расстегивать на нем пиджак, заскорузлый от крови и покрытый к тому же коричнево-бурыми разводами, столь отвратительными, что об их происхождении юноше не хотелось даже думать. Оставалось только благодарить бога, что тело, находившееся здесь с прошлой ночи, почти не источало запаха разложения.

Кое-как стянув с трупа пиджак, Коля взялся было снимать еще и рубашку, но – остановился, ощутив сильнейший спазм в горле. Тело узника: от пояса до самой шеи, как со спины, так и со стороны грудной клетки – сплошь покрывали черно-синие полосы кровоподтеков. Рубцы, находившие один на другой, были оставлены то ли скрученным электрическим проводом, то ли ременной плетью с вплетенными в неё стальными шипами. На коже было множество рассечений, и местами они даже начинали подживать, но видно было, что именно по заживающим ранам чаще всего и наносились новые удары. При этом руки узника оставались неповрежденными, лишь возле плечевых суставов проступали черные пятна; видимо, заключенного подвешивали на вывернутых руках к потолку и лишь после этого приступали к порке.

– Сволочи… – пробормотал Скрябин и так стиснул кулаки, что ногти оставили на его ладонях багровые полукружья. – Чтоб вам в преисподней другие мертвецы глотки вырвали!..

Он прыгающими руками стал натягивать рубашку обратно на мертвое тело, а Колино воображение рисовало тем временем одну за другой картины – этакий новый Ад Иеронима Босха. Коля видел бездонный провал, заполненный извивающимися телами в форме НКВД; видел бесчисленные фигуры людей в штатском, облепившие наркомвнудельцев; различал, как эти убиенные голыми руками выдирают кадыки своим мучителям, а потом и вовсе разрывают на части их тела. Одного только Скрябин пока не понимал: он и сам находился теперь в преисподней, и самые немыслимые видения имели здесь свойство сбываться.

Когда Николай застегнул, наконец, на мертвеце рубашку и провел рукой по лицу, на его пальцах остались капли влаги; но это не были слезы. Пот стекал у него со лба, и юноша вынужден был то и дело утирать его – точно так же, как это делал летчик Благин перед последним в своей жизни вылетом.

– Этот мерзавец что-то ему передает, – сказал Скрябин и, подойдя к экрану, почти уткнулся в него носом; картинка тотчас перекочевала с белого полотна на Колин затылок, и юноше пришлось отодвинуться в сторону. – Можешь прокрутить еще разок?

Миша, бормоча что-то себе под нос, остановил киноаппарат и нашел нужный фрагмент ленты. Двумя часами ранее, когда время их практики закончилось, они с Колей умыкнули коробку с пленкой из библиотеки, где киноаппаратуры в наличии не было, и пронесли в лубянский кинозал. Чего им могла стоить такая выходка – об этом Кедрову не хотелось даже думать, но пленку необходимо было просмотреть. Вставив ее в аппарат, Михаил снова запустил стрекочущий механизм.

На экране человек в чекистской форме, со смазанным серым овалом вместо лица, сунул Благину в руку какой-то светлый предмет правильной формы: то ли квадрат, то ли прямоугольник. Летчик положил его в нагрудный карман.

– Как думаешь, что он мог ему отдать? – спросил Кедров.

– Возможно, блокнот. Или конверт. – Николай во второй раз уткнулся в экран и только теперь заметил одну поразительную вещь, во время первого просмотра прошедшую мимо его глаз.

– И что, по-твоему, в этом конверте? – продолжал вопрошать Михаил, но Скрябин был так поражен своим открытием, что только огрызнулся:

– Откуда мне знать? Может, порнографические открытки из личной коллекции Ягоды… – (Колин отец как-то обмолвился, что у наркома внутренних дел таких открыток хранится на квартире несколько тысяч).

И – хоть в любой момент их могли поймать с поличным, хоть самолету на пленке оставалась лишь пара минут существования, – Миша прямо-таки закис от смеха. Николай в первый момент изумился, не понимая, что с его другом творится, но затем, глядя на Кедрова, и сам принялся смеяться. Друзья хохотали так самозабвенно, что и не заметили, как закончилась пленка в аппарате; лишь равномерный треск поворачивающейся полной бобины привлек их внимание.

Миша остановил аппарат и потянулся уже вытаскивать из него катастрофическую пленку, когда дверь небольшого кинозала распахнулась, и на пороге, подсвечиваемый со спины коридорными лампами, возник мужчина в форме НКВД.

Коля толстым слоем нанес грим на лицо, шею и тыльную поверхность обеих рук, придав им синевато-серый оттенок, а вокруг глаз наложил такие тени, что глазницы стали казаться провалами. Голову он присыпал какой-то жирной пудрой, так что его черные волосы приобрели вид свалявшихся седых косм. И, наконец, от затылка он прочертил по направлению к шее извилистую красно-бурую полосу, началом которой служил аккуратный круг диаметром сантиметра в два: цвета пережаренного мяса и как будто покрытый какой-то коркой.

Гимнастерку НКВД юноша снял и прямо на майку напялил пиджак, позаимствованный у мертвеца. Но никакую другую одежду расстрелянного брать не стал. Вместо этого Коля надел вывернутые на изнанку (чтобы не видны были лампасы) форменные бриджи, выпустил их поверх голенищ сапог, а сами сапоги как можно гуще присыпал – вместо пыли – театральной пудрой.

Приобрел ли Коля сходство с расстрелянным узником – сказать трудно, но что он перестал походить на самого себя – это точно.

Коридор, где он очутился, выйдя из секретного хода, был темен и пуст; один только луч Колиного фонарика мерцал желтоватым светом. Выходя из секретной двери, юноша аккуратно прикрыл ее, и она (фрагмент стены) встала на место мягко, словно была снабжена пневматическим доводчиком. Никто, включая самого Скрябина, в жизни не догадался бы, что эта стена – не совсем стена. Чтобы не заплутать, возвращаясь той же дорогой, Коля щедро присыпал пол возле двери гримировальной пудрой. По виду она была неотличима от обычной известковой пыли.

Скрябин шел, поторапливаясь; до события оставалось никак не менее часа, но Коле требовались дополнительные приготовления прямо на месте. Юноша то и дело сверялся с начерченным на ладонях планом помещения и, наверное, именно из-за этого вдруг споткнулся (на ровном месте, словно нога его зацепилась за воздух), и выронил фонарь, который при падении погас. Практикант НКВД остался в полной темноте.

Опустившись на колени, он принялся шарить по полу руками, но вместо металлического корпуса фонарика натолкнулся вдруг на что-то совсем другое: студенистое и холодное. Коля тотчас отдернул руку, но субстанция последовала за его ладонью, будто вцепилась в нее.

– Эй, здесь кто-то есть? – громко произнес Скрябин.

И в ответ его наплывом окатили чужие голоса: гулкие и бесчисленные. Открытие: что в подземном коридоре он вовсе не один – застало Колю врасплох, но для него это уже не было чем-то диковинным: начиная с недавних пор, внезапные неприятные происшествия случались с ним систематически.

Лица́ того, кто стоял в дверях кинозала, ни Скрябин, ни Кедров разглядеть не могли, но оба мгновенно уверились, что к ним нагрянул киношный даритель – Григорий Ильич Семенов. Воздух в кинозале сделался вдруг тугим, как резиновый мяч, и для того, чтобы продолжать дышать, друзьям пришлось как следует постараться. Почти не думая о том, что он делает, Коля дотянулся взглядом до кнопки электрического выключателя, располагавшегося справа от двери и хорошо различимого теперь, когда из коридора на него падал свет. А затем надавил на эту кнопку.

Свет в помещении тотчас загорелся, так что мужчина в дверях от неожиданности прикрыл лицо ладонью. И только тут заговорил.

– Вы что тут делаете? – спросил гость – голосом совсем даже не зловещим, обычным начальственным баском, произнося слова чуть врастяжку. – Кто вам разрешил находиться здесь вечером? И чего вы так ржали?

Никакого внимания на то, что свет в кинозале зажегся сам собою, мужчина не обратил. Он шагнул через порог, и друзья увидели наркомвнудельца, на рукаве которого краснела повязка дежурного. Был это, конечно же, не Григорий Ильич, но – тоже Колин знакомец: Дутлов, так и не поймавший Скрябина на фабрике военных и учебных фильмов. По счастью, давешнего самозванца он не опознал.

– Мы… кино смотрели… – пробормотал Николай, молясь, чтоб голос его выражал смущение. – Вот… – Он указал на коробку с пленкой, про запас захваченную с собой. – «Летчики»… Новый фильм режиссера Райзмана. В главной роли – Борис Щукин. Очень хорошее кино…

Минуту спустя дежурный НКВД вел Скрябина и Кедрова за собой, держа под мышкой «Летчиков».

– Еще один такой сеанс, – орал он, – и вы оба из своего университета вылетите пробками… Кино они смотрели!.. Вам что здесь – кинотеатр «Иллюзион»?..

В промежутках между фразами он добавлял иносказательные слова и выражения, но студенты МГУ даже и не думали на него обижаться: вел-то их Дутлов не в кутузку, а всего лишь к выходу из здания.

Едва друзья оказались на улице, Миша повернулся к Николаю:

– Та пленка, она осталась в киноаппарате… – Мишино лицо казалось в темноте белым, как брикет мороженого. – Что, если он ее найдет?

Коля, явно думая о чем-то постороннем, проговорил:

– Завтра утром я туда вернусь, тогда всё и узнаем.

На том они и расстались. По забывчивости, перебив эту мысль другими, Николай так и не сказал своему другу о том, что он еще увидел на злополучной пленке. А если б и сказал, Михаил, возможно, не придал бы этому значения. Он ведь даже и не обратил внимания на то, что лицо дарителя было на экране расплывчатым, списал это на дефект пленки.

Однако расплывчатость эта на один миг вдруг пропала. Лицо Григория Ильича сделалось четким и контрастным как раз тогда, когда он вручал Благину свой непонятный подарок.

Коле показалось, будто сам воздух лубянского подвала заговорил с ним. Конкретных слов юноша почти не мог разобрать, различал лишь интонации: ноты мольбы, отчаяния, страха, гнева, боли. И только один мужской голос: молодой, сильный, перекрывающий все остальные – произносил совершенно отчетливо: «Позвоните моей жене, позвоните моей жене…»

Все другие звуки были, по сути дела, единым вибрирующим стоном – обезличенным, но при этом пронзительным, словно ультразвуковая волна. У Скрябина возникло чувство, что у него вот-вот разорвутся барабанные перепонки; он, застонал, прижал к ушам ладони. Но, конечно, это не помогло.

Отняв от ушей руки, Скрябин стал снова обшаривать пол – торопливо, почти в панике. Поначалу он осязал только каменные плиты и вязкое нечто; прошло не менее четверти минуты (Коле показалось: не менее четверти часа), прежде чем пальцы его коснулись металлической трубки: рукояти фонаря.

Коля сдвинул рычажок выключателя и сразу подумал, что зря он это сделал. Вспыхнувший свет высветил картину, какая не приснилась бы даже фламандскому живописцу Босху. Юноше показалась, что он очутился в котле, где варится исключительно густой суп. Только ингредиентами этого супа были человеческие силуэты (души?): полупрозрачные, с размытыми контурами, они наползали друг на друга, перехлестывались, перемешивались и без конца меняли свое местоположение. Это было коловращение призраков, и Коля находился в его центре. Фантомы раскачивались из стороны в сторону, поднимались к самому потолку, стекали по стенам, извивались по каменному полу, и всё для того, чтобы очутиться как можно ближе к единственному живому человеку.

– Я ничем не могу вам помочь, – сказал Скрябин, и эти слова прозвучали так, словно его голова была обмотана ватной телогрейкой. – И почти не понимаю, что вы говорите.

Призраки услышали его и решили исправиться: стали сужать свое кольцо и окружили Колю плотно, как облепляет мачту корабля порванный мокрый парус. Голоса фантомов тотчас сделались более различимыми, а сопровождавший их поток боли и гнева обрел и вовсе убийственную силу. Скрябин почувствовал, что у него вот-вот помутится рассудок. Обеими руками он принялся отмахиваться от привидений, но пытаться отогнать их – было всё равно что резать ножом воду. Юноша ударял по фантомам, те расступались под его руками, а затем смыкались снова.

До события оставалось уже меньше получаса, а Николай не мог ни двинуться вперед, ни сделать хотя бы полшага назад. Такой ситуации он уж точно не мог предусмотреть, когда разрабатывал свой план.

Утром коридоры и лестницы НКВД казались обыденными, как в любом другом советском учреждении. Лица сновавших по ним людей (у кого – заспанные, у кого – сосредоточенные) ни на кого не способны были нагнать ужас. Дневная Лубянка не выглядела похожей на свою ночную ипостась. И даже для практиканта НКВД, едва знакомого со здешними порядками, это было неоспоримой истиной.

Пристроившись на лестничном подоконнике, Миша минут двадцать дожидался своего друга. И когда тот возвратился, мгновенно – по выражению его глаз, по наполненному одним лишь воздухом бумажному пакету в руках – всё угадал.

– Кто-то забрал ее, – почти не разжимая губ, проговорил Николай. – Даже аппарат, в который она была вставлена, и тот пропал…

– Пальчики… – простонал Миша. – Они отправят киноаппарат на дактилоскопическую экспертизу, и…

– Никто не снимал у нас отпечатки пальцев, когда мы пришли на практику, – резонно заметил Скрябин, но даже у него сердце ёкнуло, и нехотя он добавил: – Но, конечно, их могли получить и негласно. За что мы только тут не хватались…

И, понурившись, они направились в «библиотеку». Друзьям оставалось только гадать, какое продолжение будет иметь для них эта история.

Однако реальность, как это обычно и бывает, все их предположения опровергла начисто: история с пленкой – поразительное дело! – никакого продолжения получать не желала. Прошел день, другой, третий – никто не вызывал Скрябин и Кедрова на допрос, не хватал их на улице, заламывая им руки и надевая наручники; никто – даже Дутлов, встречавшийся им после этого в коридоре, – вообще не заикался о происшествии в кинозале, словно его не было вовсе.

Случившемуся Николай видел только одно объяснение: пленку обнаружил сам Григорий Ильич Семенов. И, не заинтересованный в том, чтобы привлекать излишнее внимание к своей персоне, примеривался теперь: как бы ему исподтишка разобраться с двумя наглыми практикантами. Эту мысль – в сильно смягченном виде – Коля и высказал своему другу.

– И что ж нам делать теперь? – возопил Миша. – Ждать, пока он сбросит нам на головы по кирпичу?

– Нет, – сказал Коля, – сбросить самим. Да не пугайся: убивать его я не собираюсь. – В тот момент он говорил совершенно искренне. – Хочу лишь сделать так, чтобы он о нас и думать забыл. Чтобы у него нашлись заботы иного рода.

– И как ты намерен это сделать? Мы будем ходить по коридорам НКВД и всем рассказывать, что Григорий Ильич передал неизвестно что летчику Благину перед самой катастрофой?

– Нет, у меня другой план, – сказал Николай. – Вскоре должно состояться событие, которое я всенепременно желаю предотвратить. Помнишь, я говорил тебе об одном из приговоров по делу кинодокументалистов? Так вот, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля его должны будут привести в исполнение.

Миша ужаснулся:

– Мы опоздали! Теперь уже не успеем собрать улики!..

Разговор этот происходил в четверг 10 июля, в шесть часов вечера.

– Не успеем, – согласился с ним Николай. – Даже и пытаться не будем.

Некоторое время Кедров молчал, пытаясь вникнуть в смысл сказанного, и лишь полминуты спустя до него, наконец, дошло.

– Ты собираешь пробраться в расстрельный подвал и помешать привести приговор в исполнение… – не спросил – констатировал Миша, а затем добавил без всякой иронии: – За такое точно – стенка. Даже твой отец тебя не спасет.

– Сокрушаться по этому поводу поздно, – сказал Скрябин. – Я уже почти всё подготовил.

У Миши пересохло во рту, и минуту-другую он не мог вымолвить ни слова. Но затем всё же заговорил – с горячностью:

– Ну, допустим, ты сумеешь войти туда. Изощришься как-нибудь. Но вот как ты собираешься оттуда выйти? Особенно если учесть, что выходить тебе придется не в одиночестве!..

– Ты не знаешь, университетский драмкружок летом работает? – ни к селу ни к городу спросил вдруг Скрябин.

– Кажется, да. – Миша бросил на друга короткий изумленный взгляд. – Я видел афишу: в сентябре на сцене МГУ будет премьера – «Любовь Яровая». Стало быть, сейчас должны идти репетиции.

– Это хорошо… – произнес Скрябин; на лице его возникло выражение, которому Колин друг смог найти только одно определение: вдохновенное.

– Что бы ты там ни задумал, – сказал Михаил, – не рассчитывай, что ты свой план будешь исполнять один. Хочешь ты этого или нет, а я отправлюсь вместе с тобой.

– Нет, – Скрябин покачал головой, – нужно, чтобы ты прикрыл меня, остался здесь. – Он повел рукой, указывая на помещение библиотеки, где они с Михаилом почти неотлучно проводили свое время. – В субботу я не приду на практику, однако должно создаться полное впечатление, что я здесь был.

– И как, по-твоему, я такое впечатление создам? – вопросил Миша.

– Ну, – Коля усмехнулся, – в НКВД найдутся для этого технические средства.

Однако в тот же день, после захода солнца, Николай Скрябин вместо «технических средств» занялся какой-то непонятной чертовщиной. Результатом его занятий стало то, что поздней ночью он выбрался из своего подъезда, держа под мышкой холщовый мешок с небольшим по размеру содержимым. Отойдя от дома на порядочное расстояние и отыскав в чужом дворе мусорный бак, Коля воровато огляделся по сторонам и забросил в него свою ношу. А потом, отряхнув ладони, торопливо зашагал прочь.

В мешке, который он выбросил, был белый персидский кот: на вид – спящий, на деле – без признаков жизни. Выглядел он почти точной копией Вальмона, с одною лишь разницей: пушистый хвост торчал у него из середины живота, наподобие необрезанной пуповины.

«Вот он – ад, – только и подумал Коля, не решаясь ни выключить фонарик, ни отвести взгляд от наползавших на него призраков. – Да и где ему быть – аду, как не здесь…»

Однако часть его сознания мгновенно оспорила такое умозаключение. Для того чтобы попасть в преисподнюю, нужно было как минимум умереть. Коля же точно знал, что он всё еще жив: пульсирующая головная боль, жжение и мелькание в глазах не давали ему забыть об этом.

Помнил он и о другом: ему следует находиться совсем не здесь. План его вот-вот мог рухнуть.

– Я должен отгородиться, – прошептал Николай, зажмурился и, пренебрегая завываниями призраков, принялся за работу.

Он мысленно двигался по кругу и возводил вокруг себя сияющую стену: нечто вроде широкой трубы, сужавшейся кверху. Даже с закрытыми глазами Скрябин видел, что каждый созданный (визуализированный) им участок стены наталкивается на скопище призраков, которые хоть и перемещаются назад – за полосу света, но делают это с крайней неохотой. Раза два или три Коля испытывал ощущение, что визуализации его не суждено будет завершиться: так сильно было противление фантомов. Но нет: он всё-таки достроил светящийся конус и завершил его остроконечной, как шляпа звездочета, вершиной.

Тотчас гул голосов вокруг Николая – не умолк, но очень основательно стих, как стихает шум улицы, когда мы захлопываем окно. Приоткрыв глаза, Скрябин сам в первый момент не поверил тому, что увидел: так причудлива и фантастична была эта картина. Его фонарь по-прежнему горел, но теперь его свет, во-первых, многократно усиливался, словно отражаясь от зеркала, а во-вторых, не распространялся дальше конического заслона, смыкавшегося у Коли над головой – заслона не менее реального, чем позаимствованный у мертвеца пиджак.

За пределами светового колпака мрак по-прежнему был заселен тысячами беспокойных обитателей, которые при иных обстоятельствах вызвали бы, несомненно, глубочайшее сострадание у Николая Скрябина. Но теперь ему было не до того, чтобы жалеть их. Чистая радость посетила его; Коля тотчас ее устыдился, но от этого она не прошла. Юноша понял, что для несчастных духов, энергетических останков тех, кто умер здесь или где-то поблизости, – он теперь недосягаем. И он двинулся вперед – почти побежал, огражденный сияющим куполом.

Колина визуализация, правда, имела небольшой – крохотный, можно сказать, – побочный эффект: световой конус распространял вокруг себя волнообразные, струящиеся воздушные потоки. Они были немногим сильнее обычных сквозняков, гулявших по лубянскому подвалу, но этих воздушных волн оказалось достаточно, чтобы горка пудры, оставленная Скрябиным возле секретной двери, начала осыпаться, как песчаная скульптура на пляже. А затем чуть более сильное колыхание воздуха разметало ее бесследно.