Где я исчезаю

Некоторых пациентов приятно видеть снова, потому что ты знаешь: в компании этого человека проведешь время приятно. Удовольствие вдобавок к профессиональным отношениям. Но, к несчастью, есть и другие пациенты – те, которые тебя смущают, те, о ком ты знаешь, что они загонят тебя в твои окопы. В траншею, под обстрел. Ян из второй категории. Идя к нему в тот день, я говорил себе, что мы, наконец, приближаемся к концу нашего литературного приключения. Было ли оно успешным? Конечно да, но лишь частично. Это не так уж плохо, потому что в Яне есть препятствие – какое-то упорное противодействие, с которым мне не удавалось справиться. Провести час рядом с ним казалось мне не более приятным, чем если бы меня погладили по коже наждачной бумагой. Впрочем, он сам не управлял ничем – ни своим телом, ни своим умом. В них проникало все. Нет никаких фильтров. Он как планета без озонового слоя, не защищенная от лучей и метеоритов. Он писал все, без цензуры, и часто попадал в цель. Подросток Холден по сравнению с ним казался мне менее ужасным – менее опасным. Вот пример относительности. Я подумал, что, если бы Холден пришел ко мне за помощью, я бы посоветовал ему прочитать историю Яна. Холден почувствовал бы, как велика его собственная свобода. Он бы возненавидел Яна. Но Холден жил в Нью-Йорке и искал уток Центрального парка.

Из-за того, что я живу в книгах, меня подстерегает опасность: я могу начать думать, что книжные персонажи живут на самом деле. Как Бальзак, который в старости разговаривал со своими созданиями.

– Здравствуй, Холден; как дела?

– Привет, Алекс. Дела не очень; в последнее время у меня немало неприятностей, и все такое.

– Я хотел бы предложить тебе познакомиться с одним подростком, его зовут Ян. У него была нелегкая жизнь.

– Честно говоря, если он – еще один такой же идиот, как другие, это мне не интересно. О господи! Что ты в них находишь, в этих чудаках? Ты их любишь?

– Это работа.

– Ну да, верно; только, честно говоря, эта твоя работа боится максимальной нагрузки. Я лучше не буду ни хрена делать весь день, чем встречаться с этими психами. Есть у тебя виски?

– Есть то, что хуже виски – снотворные, психотропные средства, арсенал, от которого можно покинуть землю на несколько дней.

– Ты мне нравишься, Алекс, когда так говоришь. В конце концов, ты такой же, как я, когда меня выгнали из школы и я бродил по улицам и встречался с разными типами, которые хотели послушать мои россказни.

– Ты прав, Холден, я – это ты. Я становлюсь тобой, когда слишком много прочитал и снял с полки коробку с лекарствами.

– Тогда дай мне из нее виски, бедняга: на улице жарко. Понимаешь, скоро Рождество, а и утки не улетят из Центрального парка. Я думаю, что двадцать четвертого числа приду туда, выпью стаканчик и выкурю сигарету рядом с ними. У нас есть много чего рассказать друг другу – у меня и уток.

– Вы верите в совпадения?

– Не знаю. Я никогда не задавал себе этот вопрос.

– А я в них верю и за последние дни стала верить еще больше.

Я не понимал, почему Анна, ожидая, пока к нам присоединится Ян, говорила со мной об этом. Я чувствовал себя неуютно в этом доме. И начатый разговор ничего не изменял к лучшему. Бессодержательные темы вроде «совпадений» напоминали мне плохой курс философии, который читал у нас в лицее преподаватель, чем-то сильно угнетенный. Анна продолжала:

– В последнее время я очень много читала. Много лет я не погружалась так в книги. Это было погружение в бездну. Впрочем, вы знаете про это: читать ведь ваша профессия.

– Услышать от кого-то, что он снова начал читать, – всегда хорошая новость.

– Вы когда-нибудь чувствовали, что роман засасывает вас, что вы тонете в словах писателя?

– Да, со мной такое бывало. У классиков есть места, которые вспыхивают, как молнии, и уносят тебя с собой. Сложно описать это словами. В этом есть что-то мистическое, волшебное. Великие писатели – сверхъестественные существа. Они имеют власть воздействовать на наше сознание. Но какая книга украла вашу душу?

– Я с огромным удовольствием открыла для себя романы Мопассана. Я читала их Яну, и мы провели это время очень приятно. Этого с нами не было уже много лет.

– Вы читали «Милого друга»?

– Да! Жорж Дюруа – забавный человек. Мужчина, лишенный смелости, который напомнил мне моего мужа.

Анна чувствовала, что стала свободной. Она улыбалась мне. Здороваясь, я пожал ей руку и заметил, что она не была, как обычно, покрыта потом. Ладони Анны были липкими, но этот раз стал исключением. Они были мягкими и приятными – признак того, что мать Яна становилась довольной женщиной. Она уже не была главной жертвой своего сына.

– Значит, Яну понравилось то, что вы читали? Я не подумал о Мопассане. А был бы должен подумать!

– Я сказала это не для того, чтобы кого-нибудь упрекать. Вы нам очень помогли. Теперь мне кажется, что мы с Яном можем двигаться дальше вместе.

– Я очень рад за вас. Терапевт всегда желает, чтобы его пациентам стало лучше, иначе он шарлатан! Значит, вы желаете прекратить наше сотрудничество?

– Совершенно верно. Я приготовила вам счет. Проверьте, нет ли ошибок.

– Я верю вам, Анна.

Я был разочарован: мне хотелось довести сотрудничество до конца и, если возможно, самому решить, когда наступит этот конец. Анна увольняла меня вежливо, потому что родители хорошо ее воспитали. Она уважала других при любых обстоятельствах. Но она меня увольняла. Я не сомневался, что мне было бы приятней, если бы меня прогнали с порога. Если бы Анна оставила дверь закрытой на цепочку, высунула в щель только кончик носа и заявила: «Возвращайтесь домой: вы нам больше не нужны. Вот ваш чек, держите!» И бросила бы мне чек на землю. По крайней мере, я бы ушел быстро и не должен был садиться. Я хотел сказать Анне, что моя работа начала приносить результаты, и не нужно прекращать ее так рано, но говорить было бы бесполезно. Решение уже принято. Пришлось ждать вундеркинда, который больше не хотел меня, и говорить о литературе с его матерью, которая тоже меня не хотела.

Мопассан! Писатель, попавший в психбольницу, сумасшедший! Писатель, чей грубый отец бил его мать! Знала ли об этом Анна? Мопассан. Писатель, которого подтачивало безумие! Может быть, однажды Ян станет писать: способности для этого у него есть.

– Вы не должны бы доверять людям. В наше время доверие – устаревшее чувство. Много лет я доверяла мужчине, который меня обманывал. Я ставила его на пьедестал. Я считала его образцовым отцом, идеальным мужем. Считала тем, кто дарит жене цветы в воскресенье, кто гуляет со своим ребенком в сквере, а у матерей при виде этого текут слюнки: «Вот это папа! Он занимается со своим ребенком, играет с ним, а мой муж бы этого не сделал». Я вам говорю – образец! И этот образец вел двойную жизнь и едва не стал причиной смерти своего сына.

– Я лишь частично согласен с вашем мнением. Но вы прошли через очень тяжелые испытания, которые я, конечно, не могу понять. Я не всем доверяю, но вам – да. Мне кажется, что возникшие между нами отношения основаны как раз на доверии. Вы на самом деле думаете, что Ян придет к нам? Мы ждем его уже давно.

Мне очень хотелось убежать отсюда, выпрыгнуть в первое окно, которое попадется на пути: дверь была слишком далеко. Я был бы рад уйти незаметно, но чувствовал себя так плохо, что слово «незаметный» казалось слишком слабым. Я хотел бы стать невидимым, как Улисс у Калипсо. Исчезнуть в пелене тумана. Оглядевшись, я заметил белую скатерть, но не осмелился ею завладеть. Все равно она бы не сделала меня невидимым, разве что смешным.

– Он обещал мне это. Он знает, что вы здесь, он придет.

Ян любил заставлять других ждать его. Он знал, что мать и Алекс разговаривали до его прихода. Это привилегия того, кто рождает в других желание – и раздражение тоже.

Однажды он подсчитал, сколько часов его мать потеряла, ожидая его.

Итак, один час в день. В неделе семь дней, в месяце четыре недели, в году двенадцать месяцев. Прошло десять лет.

Значит, 3360 часов за десять лет. Она ждала Яна 3360 часов – в кресле, в коридоре, за дверью. Божественная пытка, творцом которой был он. Гордость от того, что можешь заставить другого ждать, ощущение своего могущества. Кто заставляет ждать, тот, без сомнения, командует. Врач заставляет вас ждать два часа, когда у вас жар, когда ваше тело ноет, когда вас тошнит. И вы молча сидите среди других страдальцев. Вы покорны потому, что врач пропишет вам лекарства и покой и вам станет легче. Надо ждать.

Банкир, который даст вам деньги на покупку дома, заставит вас ждать в приемной своего агентства. А у вас дрожат ноги, потому что он красив, этот дом. Банкир говорит по телефону, надо ждать. Вы догадываетесь об этом потому, что слышите через тонкую дверь, как он громко говорит с собеседником. Надо ждать и молчать. Тсс!

Анна жила, погруженная в ожидание, как в ванну, а сын держал ее в этой ванне. Ян был Фетидой, Анна – Ахиллом. Перевернутый миф в центре Парижа.

Ян знал, что должен написать несколько строк Алексу – объяснить, что прекращает с ним встречаться, несмотря на то что их встречи помогли ему сделать маленький шаг вперед в отношениях с людьми. В конечном счете библиотерапия его разочаровала. Он рассчитывал на молниеносное озарение, на откровение, а встретил симпатичного молодого мужчину, увлеченного литературой. И только. По крайней мере, именно так решили считать он и его мать. В глубине души Ян спрашивал себя, верна ли эта оценка. Все решения, которые он и мать принимали вместе, часто приводили к неудачам. Все попытки восстановления, которые хотела его мать, оказались на свалке его существования. Уверенность, что успеха не будет, возникавшая еще до попытки, сводила к нулю все эксперименты.

Ян знал, что его мать с самого начала боялась Алекса. Ей Алекс с его книгами казался опасным. Она предпочла бы человека равнодушного. Такого, которому в конечном счете была бы не интересна болезнь ее сына, но который не пытался бы вырвать Яна из объятий матери. Такого терапевта, как те, которых они уже видели, – классического, без книг.

Ян решил сочинить текст со ссылками на литературу: это понравится Алексу. Читателю всегда надо льстить, писать то, что он хочет прочитать: надо дать ему почувствовать, что он тоже существует. И хотел закончить текст завершающими фразами «Цветов зла», которые считал полными тайны и движения:

Эти слова выражали состояние души Яна. Кроме того, он не хотел оставить Алексу о себе плохое воспоминание.

Алекс – единственный парень, с которым он проводил немного времени в своей комнате, и при этом не для того, чтобы играть в видеоигры. Ян улыбнулся, подумав об этом. Алекс вел себя так, словно на лице Яна не было никаких следов аварии. Чтобы не разглядывать его развороченное лицо, Алекс исчезал в своих книгах и искал в них справки. Но Ян понимал, в чем дело. Он не сердился на Алекса: в конце концов, Алекс не так уж сильно отличался от других, хотя и сказал однажды Яну, что никого не оставляет равнодушным. Он ошибался.

Ян вошел в комнату спокойно, как будто не хотел нас беспокоить. На самом деле не было никакого риска, что он нас потревожит: Анна и я не разговаривали уже пять минут. Мне нечего было добавить к уже сказанному, ей тоже. Поэтому, чтобы скоротать ожидание, она сделала вид, что ищет в своей библиотеке сборник новелл Мопассана. А я делал вид, что жду ее. Анна хотела, чтобы я прочитал «У смертного одра». Но почему всегда такие мрачные тексты? Я не похож на девицу в военной форме, которая идет впереди процессии и улыбается даже под ливнем. Но все-таки провести вечер с поздним Шопенгауэром – этого я не заслуживал! «Бувар и Пекюше» – забавная книга, «Заговор дураков» тоже. Вот чего я хотел.

Порядок в библиотеке был настолько идеальный, что на поиски любой книги в ней уходило меньше минуты. Иное невозможно было представить: больше времени ушло бы только у того, кто не умеет пользоваться алфавитом. Анна вела себя так, словно страдала синдромом Диогена, за долгие годы накопила тысячи книг и хранила их без всякой классификации.

Тишина меня пугала. Единственным шумом, который улавливал мой слух, был звон в моих ушах. Я поблагодарил этот звук за то, что он не покинул меня в таком одиночестве.

Ян протянул матери листок, она ознакомилась с содержанием записки и, не взглянув на меня, вышла из комнаты – без книги Мопассана. Она, конечно, пошла продолжать свои поиски на кухню.

Ян не стал садиться, а встал передо мной. В первый раз я видел его под этим углом зрения. Следы аварии на его лице были мне видны крупным планом и снизу.

– Моя мать все вам объяснила?

– Да.

– Я надеюсь, что вы не обиделись.

– Не беспокойтесь обо мне. Мне бы хотелось продолжить наше сотрудничество, но будем смотреть на случившееся с хорошей стороны. Я думаю, что прочитанные вами книги подействовали. Это уже очень интересно.

«Алекс, вы невероятный человек. Я слушал Бранденбургский концерт Баха, и эта музыка увлекла меня за собой. Любите ли вы Баха?»

Любите ли вы Баха? Любите ли вы Брамса?

«И эта коротенькая фраза: „Любите ли вы Брамса?“» – вдруг разверзла перед ней необъятную пропасть забытого: все то, что она забыла, все вопросы, которые она сознательно избегала перед собой ставить».

– Я ценю классическую музыку, но мало понимаю в ней.

«Не обязательно быть знатоком чего-то, чтобы это чувствовать. Я люблю музыку Баха ушами, а не мозгом».

Есть люди, которые прячутся за культурой как за ширмой. И давят этой ширмой своего собеседника. Моя мать была специалисткой по использованию культуры в качестве оружия массового поражения. Для нее ничего не значил человек, который не прочитал полное собрание сочинений Филона Александрийского – одного из тех писателей, кто оказывается на последнем месте (из многих миллионов) в списке интернет-продаж. По этой причине она часто оказывалась в одиночестве.

Ян потерялся в Бранденбурге, а я в Париже, во враждебном мне доме. Молодой человек из хорошей семьи уж точно не сказал бы мне, что его чувствами завладел образчик электронной музыки или, что еще хуже, песня, восхваляющая достоинства солнечного понедельника или благотворность отдыха в Нормандии. Это было бы слишком народно. Яну была нужна ссылка, которую нельзя подвергнуть сомнению. Официальный портрет Баха, написанный Элиасом Готтлибом Хаусманом, художником с невероятным именем, которое я помню потому, что эта пара (имя и портрет) пугала меня, когда я был ребенком. Бах и его парик огромного размера. Бах и его двойной подбородок. Бах и его пухлые руки. Бах, который выглядит так несимпатично, что я не пожал бы ему руку даже за большие деньги. Бах, который жил в нашем доме, потому что моя мать слушала его постоянно. В общем, Бах, такой же безобразный, как Мирабо. Я хорошо сделал, когда купил себе затычки для ушей, чтобы больше не слышать его помпезную музыку, когда она гремела в доме. С первых ее нот я применял это средство против Баха, как другие средство против вшей.

«Может быть, мы встретимся на днях при других обстоятельствах».

– Я так не думаю. Я никогда не встречаюсь со своими пациентами вне работы.

«Жаль. Значит, вы читаете мои слова в последний раз».

– Несомненно, да.

«И не жалеете об этом?»

– Не жалею. Вы, кажется, опечалены моим уходом, но сами его добиваетесь.

«Расставание всегда болезненно. Я кое-что понимаю в этом. Кстати, по этому поводу: вы знаете Энтони Полстру, футболиста?»

– Только по имени.

«Он исчез, и вся Франция ищет его».

– Это верно.

«Расставание всегда болезненно. Идите: я оставляю вас вашим другим пациентам, тем, которые говорят. Если быть честным, ждать при общении, пока я пишу… Должно быть, это раздражает нервы и сильно утомляет. Вам никогда не хотелось задушить меня, когда я слишком долго медлил с ответами?»

– Нет! Меня готовили к такому при обучении. Но если хорошо подумать, я был бы должен задушить вас при нашей первой встрече. Когда я понял, что вы зададите мне трудную задачу. Что касается Полстры, меня достаточно сильно тревожит, что человек, решивший отступить, становится центром мира. Умение исчезнуть – это искусство. Он успешно справился со своей задачей! Его советник по связям с прессой работает с мастерством ювелира.

«Его советник по связям с прессой… А почему бы не библиотерапевт?»

– Вот как? Об этом я не подумал.

«Представьте себе это! Лучший французский футболист консультируется у терапевта. Штамп „спортсмен-идиот“ был бы разрушен».

– У вас очень богатое воображение, Ян. Сейчас я должен вас покинуть. Я сохраню ваши записки. И стану читать их при случае, когда мне будет не хватать язвительности в разговоре с немного агрессивным пациентом.

«Значит, вы все-таки не сердитесь. Я успокоился. И последнее. Моя мать заплатила вам?»

– Разумеется, да.

«Я попросил ее заплатить больше той суммы, о которой вы с ней договорились. В знак признательности. И, кроме того, потому что это деньги моего отца».

Я снова был на улице, с чеком в руке, рассерженный немного меньше, чем Жорж Дюруа. И хотел как можно скорее бежать к Мелани. Моя жизнь не кинофильм, я не убил Яна, но как музыкальное сопровождение для этой сцены бега по городу я мысленно выбрал Modern Love Дэвида Боуи. Руки движутся во всех направлениях, ноги неловкие, дыхание частое. И Дэвид Боуи. Я не побежал. Люди лишь в редких случаях делают то, что хотели бы, – потому что боятся условностей, чужих взглядов, чужого осуждения и ломоты в теле.

Я мог вычеркнуть Яна и Анну из своей адресной книжки. Они больше не существовали для меня. Они существовали только друг для друга. Адская пара: Аид и Персефона под музыку Баха.