Схема заговора верхушки ВЧК и примыкающих к ним некоторых руководителей второго эшелона ЦК и Совнаркома была проста до примитивности и любому нормальному человеку, отягощенному опытом второй половины ХХ века, была бы ясна как на ладони, стоило только получить о нем самую поверхностную, но достоверную информацию…

…Агранов в своем кабинете на шестом этаже лубянского дома бросил на рычаг трубку одного из трех телефонов. Ситуация раскручивалась стремительнее, чем он успевал ею овладеть. Значит, для него – пока неблагоприятно. Он даже не совсем понимал, почему так вдруг случилось. Казалось, «второй октябрьский переворот» удался полностью и окончательно. Больше половины «ленинцев» из состава ЦК были арестованы и обезврежены в одночасье, командование Московского военного округа во главе с Мураловым относилось к «твердым троцкистам» и полностью контролировало настроение в частях, власть в ВЧК тоже была поделена «справедливо», без каких-либо серьезных разногласий, народ получил наконец то, из-за чего упорно, то исподтишка, то с оружием в руках сопротивлялся советской власти, – свободу торговли и продналог взамен продразверстки, война, черт возьми, закончилась, и вот на тебе!

Неужели он чего-то не предусмотрел? Ему казалось, что по крайней мере на ближайший год никаких серьезных разборок в стане победителей не будет. Исторический опыт всех уже случившихся в мире революций и переворотов об этом свидетельствовал.

Он взглянул на изрисованный красным и синим карандашами лист бумаги. Бывший начальник секретно-политического отдела, а теперь первый заместитель председателя и непременный член коллегии ГПУ Яков Агранов не умел размышлять без графического сопровождения полета своей фантазии. Беда была и в том, что он потерял ориентировку, как пароход в тумане, и не знал, кому сегодня можно доверять, а кому – нет, кто из бывших соратников остается верен, а кто затеял собственную игру с непонятными целями. Поэтому слишком много пришлось изобразить вопросительных знаков, больших и маленьких.

На данный час картина, по сообщениям информаторов, вырисовывалась следующая. Ряд секретарей крупных парторганизаций Москвы и Петрограда, сумевших каким-то образом сговориться, заявил о несогласии с нынешним курсом ЦК, поддержавшего бонапартистский переворот Троцкого, и призвал рядовых коммунистов выходить на улицы. Похоже, со дня на день состоится экстренный, «ленинский» съезд партии в Питере.

Заговорщики, по агентурным данным, собираются объявить об исключении Троцкого и его фракции из РКП, сформировать новое правительство. Их поддерживают Кронштадт и Балтийский флот. А уж этим-то какого дьявола надо? Человек из штаба флота передал, что в крепости идут бурные споры о каких-то «Советах без коммунистов», образовании независимой Северной республики в составе Петрограда с губернией, Кронштадта, балтийских фортов, Либавы и Ревеля и, наконец, о создании унии с Финляндией! Полный бред, казалось бы, но если что-нибудь подобное все-таки начнется…

Имелись данные из заслуживающих доверия источников, что Фрунзе каким-то образом сговорился со Сталиным, Бухариным, Рудзутаком, Рыковым, Томским, Калининым, Молотовым (ни одного еврея, что примечательно), еще кое с кем из бывших приятелей Дзержинского и они создали так называемый «параллельный центр», который и намеревается объявить себя высшим исполнительным органом партии. При поддержке верных фронтовых частей, которые не сегодня-завтра двинутся на Москву с юга. Причем пока непонятно, как они собираются решать стратегическую коллизию на фронте. Оголять фронт можно лишь в том случае, если уверен, что белые не начнут, воспользовавшись случаем, очередного наступления.

Ведь если власть Троцкого рухнет, кто им помешает денонсировать «Предварительный протокол о мире и взаимопомощи».

Тогда вообще все может рассыпаться в одночасье. Впрочем, не исключена возможность блефа, стратегической дезинформации, распространяемой какой-то третьей или четвертой силой.

– Николай Иванович, – кричал он, вновь сдернув трубку скверно работающего телефона, – сегодня с утра в Москве черт знает что творится! Студенты митингуют прямо на Моховой, в двух шагах от Кремля. Сборища и на Скобелевской площади, и возле Страстного монастыря. Анархисты с черными флагами затеяли демонстрацию на Садовой. У трех вокзалов вообще бардак. Толпами бродят какие-то вооруженные люди, выдают себя за фронтовиков и орут, что жиды советскую власть продали. Нет, меня это лично не задевает, я крещеный, но ты-то куда смотришь? Ты что, не можешь выслать в город три-четыре надежных батальона? Нет, я не говорю, что нужно стрелять в своих, но какой-то порядок в столице должен быть? Хотят митинговать, черт с ними, пусть митингуют, но где-нибудь подальше, на Ходынке, что ли…

Ответ Муралова ему не понравился, и он раздраженно крутнул ручку индуктора, дав отбой. Тоже мне Иисусик, не может он без достаточных оснований начинать карательные операции. Мол, демобилизованные красноармейцы просто пар выпускают, из тех, кто призывался в отошедших к белым губерниях. Ехать им некуда, здесь землю получить не светит, местным и то не хватает, вот и бузят… А начни их разгонять, они сорганизуются, и вот тогда действительно беспорядков не избежать! Идиот, забыл, с чего семнадцатый год начинался…

По второму телефону Агранов говорил с курировавшим фронтовые особые отделы и Наркомат иностранных дел Петерсом. Этот вроде был абсолютно надежен.

– Яков Христофорович (откуда, интересно, у чистокровного латыша такое имя-отчество?), я знаю, у тебя есть свои, лично тебе подчиненные конвойные части. Не пора их ввести в дело? – Он вкратце пересказал коллеге смысл разговора с Мураловым, которого Петерс сильно недолюбливал.

Удовлетворившись обещанием привести в полную боевую готовность пять укомплектованных и вооруженных рот, Агранов стал накручивать ручку очередного аппарата.

Чрезвычайная активность, которую развернул в этот туманный и тревожный ноябрьский день именно он, а не председатель ГПУ Менжинский, объяснялась просто. Всю свою ставку Яков Саулович сделал на Троцкого, был наиболее последовательным исполнителем и координатором «октябрьского переворота», и в случае победы оппозиции рассчитывать ему было не на что. Кроме как бежать в Белую Россию…

Он начал складывать бумаги в папку. Через десять минут совещание у Менжинского. Наверняка такое же бессмысленное, как два предыдущих… И вдруг в голове Агранова что-то начало проясняться. А не прав ли, на самом деле, профессор Удолин? Буквально до нынешнего момента Яков не воспринимал всерьез его слишком заумные, шаманистые высказывания… Заставил себя поверить, что повредился в уме старик от пьянства и одиночества. Или просто цену себе набивал, наподобие всех прочих оракулов, чьи предсказания обретают смысл только задним числом. Словно затмение нашло, в самом деле. Или… Или напустили на него это затмение, что ли?

Вчера под вечер, когда от сомнений и противоречивых сведений шла кругом голова и курить уже было невмоготу, Агранов вдруг решительно отодвинул бумаги, вызвал автомобиль и приказал водителю ехать, не слишком спеша, по Владимирке в сторону Измайлова.

После того как профессора, мистика и ясновидца, похитил из хорошо охраняемого дома, точнее, маленькой надежной индивидуальной тюрьмы странный полковник Шульгин и после того как, перевербовав самого Агранова с непонятной до сих пор целью, вновь исчез, предоставив их обоих своей дальнейшей судьбе, Агранов переселил Константина Васильевича в укромную сторожку на лесном кордоне. Здесь Удолин уже не считал себя заключенным, тем более бежать ему было некуда и незачем, он просто жил вдали от городской суеты и опасностей переходного периода на попечении пожилого егеря. Они коротали время в прогулках по лесу, долгих неспешных разговорах о природе и звериных повадках, профессор от скуки писал длинные, не совсем понятные даже ему самому трактаты о дзен-буддизме, а ненастными вечерами у русской печи со стаканом самогона в одной руке и козьей ножкой в другой разъяснял собеседнику разницу между гвельфами и гибеллинами. И каждый находил в этом свое удовольствие и интерес.

Агранов, как всегда, привез профессору большой пакет с деликатесами и несколько заказанных им книг. Из вежливости поговорили минут двадцать об обычных при встрече столичного жителя с провинциалом вещах, как-то: о последних декретах власти, о ценах на хлеб и ливерную колбасу в системе свободной торговли, о слухах насчет предстоящей отмены «сухого закона» и о том, что в театре Вахтангова готовится какая-то невероятно новая постановка… Затем егерь деликатно прокашлялся после третьей рюмочки чистого медицинского и, закинув на плечо ремень старой берданки, отправился пройтись по участку, посмотреть, не рубят ли окончательно потерявшие стыд и страх перовские мужики мачтовые сосны.

– Что значит привычка, – кивнул ему вслед Удолин, – вся жизнь в тартарары укатилась, а ему сосны… – И, не меняя интонации, обратился к чекисту: – А на сей раз что привело тебя в мою скудную обитель? Проверить, не сбежал ли я в Белую Россию, или опять появились сложности в твоих жандармских делах? Однако тут-то у тебя вроде все более чем в порядке, насколько мне известно.

– Второе, Константин Васильевич, как это ни прискорбно. Я и сам считал, что теперь тревожиться почти что и не о чем, за исключением самых обычных практических вопросов, а вот нет… И снова тайны и интриги такого рода, что без вас и разобраться затруднительно…

Агранов, один из наиболее могущественных людей советского режима, имевший право и возможности арестовать и без суда расстрелять любого находящегося на территории республики человека, независимо от его подданства и социального положения, за исключением, может быть, двух-трех десятков представителей высшей номенклатуры и членов ЦК, в присутствии профессора всегда чувствовал себя первокурсником, да еще и не слишком успевающим. Он верил и неоднократно имел возможность убедиться, что вздорный, неряшливого вида и склонный к малопонятным умствованиям старик обладает потусторонними способностями вплоть до непосредственного общения с так называемыми «воображаемыми мирами», откуда и получает сведения о прошлом и будущем.

Доведенный до отчаяния неспособностью самостоятельно найти ответ на странные, не имеющие логического объяснения события последних дней, Агранов стал излагать сомнительной с политической точки зрения личности такие сведения, за разглашение которых любой другой подлежал бы немедленному заточению в самой глухой камере внутренней тюрьмы. С последующим расстрелом, разумеется.

Как водится, Удолин выслушал его внимательно и молча, только задал в самом конце несколько уточняющих вопросов. Поскреб пятерней длинные седоватые волосы.

– Сиди здесь. Я пойду к себе, немного думать буду. Только без меня больше не пей…

Зная, что размышления профессора могут продлиться и час, и больше, Агранов накинул шинель и вышел во двор. Здесь было темно. Не по-городскому, а глухо, безнадежно, будто в подземелье. Новолуние, да еще и небо затянуто плотными тучами. Как там, интересно, егерь Петр Лукич ухитряется ходить по лесу, выслеживать порубщиков? А может, и не ходит вовсе, а только вид сделал, сам же забился в кособокую баньку позади сеновала, да и потягивает там свой самогон в одиночку…

Агранов на всякий случай расстегнул коробку «маузера», попробовал, легко ли взводится курок. Хотя как раз тут бояться вроде и нечего. Остро захотелось больше не возвращаться в Москву, отсидеться, пока обстановка не прояснится.

Он выкурил папиросу, пряча в рукав огонек, подошел к машине, приказал шоферу, пригревшемуся в теплой каретке, пересесть на открытое водительское сиденье и отнюдь не спать, а достать из кобуры «наган» и прислушиваться. Мало ли что.

Вернулся в сторожку, и как раз вовремя. Из глубины дома послышалось покашливание и шарканье ног, заплясали тени по бревенчатым стенам, прикрывая ладонью от сквозняков огонек толстой церковной свечи, появился профессор. Сел на лавку, астматически дыша.

– Знал бы ты, Яков, сколько сил мне стоят твои загадки. Умру вот от паралича сердца, не выходя из транса, и что ты тогда будешь делать? Пропадешь ведь…

– Знаю, Константин Васильевич, оттого и прибегаю к вашей помощи только в самой крайности, оттого и подкармливаю вас по двойной академической норме…

– Ноги протянуть с твоей академической, – привычно брюзжал профессор, наливая себе доверху зеленую граненую рюмку. – При старом режиме я без всякой нормы шел к Кюба или Донону, заказывал… – И махнул рукой, не желая терзать себе душу воспоминаниями. Плеснул в рот спирту со сноровкой питерского извозчика.

– Наше счастье, Яша, что случай сегодня легкий. Не пришлось мне даже в высшие мыслесферы воспарять. Мог и не беспокоить меня, откровенно говоря. Хватило бы и банальной цыганки… – Как уважающий себя пророк, Удолин слегка кокетничал. – Ты вот думал, что, ежели «маузер» носишь, шинель генеральскую и в какой-то там хамской коллегии числишься, так от превратностей жизни застрахован и черт тебе, само собой, уже не брат. Однако получается совсем даже наоборот. Умным ты себя считаешь, и я тебя за такого считал, а нашлись вот куда умнее, получается…

– Опять, что ли, наши друзья-полковники? – не выдержал витиеватой преамбулы Агранов.

– О полковниках особый разговор, – поднял коричневый от никотина палец Удолин. – Поближе нашлись люди, тем не чета, зато хитростью и подлостью наделенные в избытке… Я всех ваших тонкостей не знаю, в умах и душах читать как по-писаному не навострился еще, однако узнал я вот что… – Он снова потянулся к бутылке, но Агранов аккуратным движением успел снять ее со стола.

– Чуть позже, Константин Васильевич, сперва с делом покончим.

– Так, значит, так, – вздохнул профессор и продолжил: – Обманывают тебя, Яша, в этом все дело. Люди, которые тебя окружают, с которыми ты сейчас ближе всего общаешься, строят грандиозную интригу, исторических, можно сказать, масштабов. Заговор, если угодно, способный весь мир еще раз с ног на голову поставить…

– Это я знаю. Сам, так сказать, один из строителей, – насмешливо оттопырил нижнюю губу Агранов.

– Дурак! – вдруг сорвался на крик Удолин. – Не знаю, что там ты надеешься построить, а пока тебя как строительный материал используют… Несколько человек… Один, два, три… пять… – Прикрыв глаза, он словно пересчитывал сейчас тех, кого видел внутренним взглядом. – Да, пять человек составили план, в котором ты… не пойму, то ли приманка, то ли главная жертва. Не хватает ясности. В тумане все как будто. Или меня астральное зрение подводит, или их защищает что-то… Думай сам, Яков, догадайся, на чем тебя подловить могут те, кому ты доверяешь полностью, в чьих руках судьба твоя, как Кощеево яйцо. В какой игре и для каких целей за болвана подставят… Ибо ждет тебя, Яков (хотел бы я ошибиться), смерть скорая и лютая, если не догадаешься, кто и зачем тебя погубить хочет.

Но мысли Агранова были сейчас направлены только в одном направлении.

– Подумайте, Константин Васильевич, подумайте, как это может быть связано с теми полковниками? После нашей последней встречи они исчезли. Мы с ними заключили соглашение. Какую-то его часть выполнили они, какую-то я. Войну вот закончили, сами видите. Ну а теперь? Они как раз и могут меня за болвана посчитать и в совсем большой игре моей головой расплатиться…

– Да что ты споришь, шлемазл! – От возмущения Удолин перешел на идиш. – Уж тех-то господ я никогда и ни с кем не спутаю. Вот кто нам с тобой сейчас и нужен! Найти бы их, может быть, и спасешься еще. Только далеко они сейчас. Чувствую я их присутствие еле-еле, но чувствую, а вот в нашем мире или в надмирных сферах – понять пока не могу…

– Скорее уж в надмирных, – стараясь сохранять привычный самоуверенно-насмешливый тон, ответил Агранов, хотя стало ему как-то не по себе. Угадал и это старец. – Один из них, Александр Иванович который, убит недельки две назад. А вот про Андрея Дмитриевича, действительно, сведений не имеется…

– Убит? Быть такого не может. Что я, по-твоему, ауру живого человека от некробиотической не отличаю? Живы оба, и надо их искать… Твои же здешние друзья – враги тебе, все до одного. Не вижу среди них верных тебе. И кровопролитие ждет Москву и Россию совершенно чудовищное. Хуже, чем в восемнадцатом году. Думай, Яша, думай… А то давай прямо сейчас с тобой сбежим! Есть у меня под Осташковом место тайное, там отсидимся…

– Подождем еще, Константин Васильевич. Совсем плохо станет – сбежим. Я вас не брошу. Только Агранова так просто не съешь. Зубы обломают…

А вот теперь, когда прошел еще один отвратительный, сумбурный день, как-то отстоялось в голове все сказанное профессором и несказанное, а только обозначенное намеком, всерьез подумалось Агранову, а не затеяли и вправду товарищи по заговору свою собственную игру? Лучше всего сейчас пробиться на прием к самому Троцкому и изложить все свои соображения. Но удастся ли? Он не знает ничего сверх того, что ему было доложено перед смертью Дзержинского, он с удовольствием воспользовался поводом избавиться от политических противников и просто недостаточно лояльных к нему соратников, а уж скоропостижная смерть Ильича вообще была яичком к Христову дню. Теперь он занят вопросами государственного строительства и внешней политикой, вполне доверяет (или делает вид?) своей ВЧК, буквально на днях переименованной в ГПУ. Впрочем, правильно, новая власть нуждается в новых названиях, символизирующих дальнейший прогресс и разрыв с непопулярной в массах политикой…

Агранов жадно докурил папиросу, раздавил начавший тлеть мундштук в пепельнице из снарядной гильзы, снова поднял трубку, вызвал сменившего его на посту начальника секретно-политического отдела Вадима Самойлова.

Уже целый час тянулась раздражающая Агранова тягомотная, какая-то невсамделишная беседа, когда стороны то начинают спорить по пустяковым вопросам, уточнять и сравнивать поступившую из разных источников информацию, то дружно соглашаются, что делать надо немедленно, только непонятно что… Якову Сауловичу все больше начинало казаться, что совещание это – просто устроенная для него лично инсценировка, все остальные на самом деле знают нечто остающееся для него тайной и просто тянут время до назревающих важных событий. И Агранов, мрачно глядя в стол, изображая такую же, как у других, озабоченность, размышлял, не пора ли действительно смываться? А то, чего доброго, сам окажешься в хорошо знакомых подвалах, куда отправил очень и очень многих. Единственное спасение – как можно дольше прикидываться ничего не понимающим дураком, готовым втемную выполнять чужие замыслы.