Гранитная богиня
Перевод Н. Виленской
Добравшись до локтя, Мартен остановился передохнуть. Он не то чтобы устал, но до подбородка было еще далеко, и он хотел приберечь силы для последнего, лицевого этапа.
Он оглянулся на проделанный путь. От кисти шириной в милю уходили в воду ровные мысы-пальцы. В бухте между большим и указательным покачивался его инборд, за бухтой сверкало южное море.
Поправив рюкзак, Мартен проверил свое альпинистское снаряжение: скальный пистолет в самозакрывающейся кобуре, патроны к нему, герметичный пакет с кислородными таблетками. Сделал пару глотков из фляги, спрятал ее обратно в холодильный футляр и закурил, пустив дым в голубое небо.
Здешнее солнце, альфа Виргинис, изливало потоки тепла и света на горный хребет в форме женской фигуры, известный как Дева.
Дева лежала на спине, глядя в небеса голубыми глазами-озерами. Со своего места на локте Мартен хорошо видел одинаковые горы ее грудей. Они поднимались примерно на восемь тысяч футов над плато грудной клетки, но поскольку само плато лежало на десяти тысячах, настоящая их высота равнялась восемнадцати. Мартена это, впрочем, не волновало: его целью были не груди.
Не глядя больше на их снежные вершины, он двинулся дальше по округлостям руки выше локтя. Профиль Девы еще не развернулся перед ним полностью, но он уже видел одиннадцатитысячную глыбу щеки и волосы – огромный лес, сбегающий по плечам почти до самого моря. Сейчас они зеленые, осенью позолотеют, зимой станут черными.
Века́ непогоды не нарушили изящных контуров руки – Мартен шел словно по променаду и показывал хорошее время, но до плеча добрался только к полудню и понял, что сильно недооценил размеры хребта.
К плечу стихии были не столь добры, и он сбавил темп, обходя выбоины и трещины. Гранит местами уступал другим вулканическим породам, но цвет оставался тем же беловато-серым с розовыми вкраплениями, поразительно напоминая оттенок человеческой кожи.
Происхождение Девы во многом напоминало земные загадки наподобие египетских пирамид, крепости Саксайуаман и Баальбекского храма солнца. Эта тайна, как и те, скорее всего никогда не будет разгадана: древняя раса, некогда населявшая альфу Виргинис IX, либо вымерла, либо переселилась на другие планеты и никаких письменных источников после себя не оставила.
Но если на Земле прежде всего возникает вопрос, как это было сделано, то здесь напрашивалось зачем. Для чего создатели Девы, приложив поистине геркулесовы усилия, придали естественному геологическому образованию женский облик и установили под скалами автоматическую насосную станцию, чтобы снабжать глаза-озера морской водой?
Возможно, ответ заложен в самом вопросе, подумал Мартен. Возможно, они хотели всего лишь подправить природу. Нет никакой фактической базы, подкрепляющей теософские, социальные или психологические мотивы, выдвинутые полусотней земных антропологов (никто из которых не видел Деву в глаза). Возможно, все очень просто.
Южная часть плеча была повреждена меньше северной и центральной, поэтому Мартен стал продвигаться быстрее. Ему открылся великолепный вид на левый бок Девы – откос, протянувшийся в пурпурной тени до самого горизонта. В пяти милях от плеча он образовывал талию, еще через три переходил в крутой холм бедра и сиреневый изгиб ляжки.
Подъем по плечу был не особенно труден, но на высшей его точке Мартен ощутил стеснение в груди и сухость во рту. Он сел передохнуть, прислонившись спиной к снятому рюкзаку, напился из фляжки, закурил снова.
Отсюда он видел голову Девы гораздо лучше. Черты ее лица, не считая кончика гранитного носа, пока оставались скрытыми, зато щека и подбородок обрисовались четко. Закругленный уступ скулы плавно сливался со щекой, гордый утес подбородка круто (чуть слишком круто, по мнению Мартена) сбегал к грациозной линии шеи.
Все дело в расстоянии. Вблизи Дева, несмотря на все труды ее создателей, далека от совершенной красоты, задуманной ими, поскольку тебе видна только часть ее: щека, волосы, груди, далекий контур бедра. Но если смотреть на нее с нужной высоты, все меняется. Она хороша даже на десяти тысячах миль, прекрасна на семидесяти пяти – но чтобы увидеть замысел ваятелей во всем совершенстве, ты должен найти свою высоту.
Мартен считал себя единственным из землян, достигшим этого уровня и увидевшим Деву такой, как есть – в ее собственной, неповторимой реальности.
Поэтому, возможно, она и произвела на него такое впечатление. И еще потому, что ему было тогда всего двадцать лет. Теперь ему тридцать два, но что такое эти двенадцать лет? Просто занавес, который он сейчас откроет в тысячный раз.
После третьего брака матери Мартен решил стать космонавтом, бросил колледж и нанялся стюардом на звездолет «Улисс», шедший на альфу Виргинис IX для разведки рудных месторождений.
Он, конечно, слышал о Деве, одной из семи галактических чудес, но особо не думал о ней, пока не увидел ее с орбиты в панорамном иллюминаторе. После посадки он «позаимствовал» с корабля спасательный плот и отправился в экспедицию. За это его отправили на неделю в карцер, но он ни минуты не жалел о содеянном.
Когда он приблизился к Деве, альтиметр его плота показывал 55 тысяч футов. Под ним проплывали ее икры, бедра, белый живот с небольшим цирком пупка. Над грудными горами у него возникла мысль подняться повыше.
60 тысяч… 65… 70… 80. Он точно телеэкран настраивал. На 90 тысячах ему стало трудно дышать, хотя датчик показывал нормальное давление кислорода.
100… 101… нет, мало. 102 300… прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки́ со знаменами… 103 211… округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника…
Он вдавил кнопку высоты до отказа и вообще перестал дышать. Тогда, ранней весной, ее волосы были черными, а глаза искрились радостной синевой. Ему казалось, что каменный лик взирает на него милостиво и красные гранитные губы приветливо улыбаются.
Она лежала у моря, как красавица-великанша, вышедшая из воды погреться на солнце. Голые пустоши служили ей пляжем, развалины ближнего городка – сережкой. Плот Мартена парил над побережьем, как чайка, а в прозрачном брюхе птицы сидел микроскопический человек, которому никогда уже не стать прежним.
Мартен задернул занавес, но воспоминание поблекло не сразу. Когда оно ушло окончательно, он осознал, что его взгляд неотрывно прикован к подбородочному утесу.
Мартен прикинул его высоту. Его вершина находилась на одном примерно уровне со скулой – значит, 11 тысяч. Сколько в таком случае остается до лицевого плато? Высота шейной гряды около 8 тысяч, одиннадцать минус восемь равняется трем. Три тысячи футов!
Даже со скальным пистолетом ему столько не одолеть. Подъем там отвесный, и отсюда на нем не видно ни трещины, ни карниза.
Нечего и пытаться, если жизнь дорога. Допустим, он каким-то чудом залезет на этот отполированный до блеска обрыв – а как ему слезть обратно? Да, с пистолетом это сравнительно просто, но останутся ли у него силы на спуск? Атмосфера альфы Виргинис IX становится разреженной на 10 тысячах; кислородные таблетки позволят продержаться какое-то время, а что потом?
Все это он обсуждал с самим собой уже тысячный раз – сколько можно. Мартен решительно вскинул на плечи рюкзак, взглянул напоследок с девятимильного склона на уходящие в море великанские пальцы и зашагал по плоской грудине к началу шейной гряды.
Когда он подошел к ложбине между грудными горами, солнце давно миновало зенит. Здесь дул холодный ветер, пахнущий горными цветами, крокусами или чем-то подобным. Эти горы намного неприступнее и заманчивее лица – почему же он ими пренебрегает?
Потому, что их красота поверхностна, вот почему. Они никогда не дадут ему желаемого, хоть тысячу раз на них поднимись. Ему нужно только лицо с его голубыми озерами, ничего больше.
Он сосредоточился на отлогом, но предательском подъеме к шее. Стоит оступиться, и он покатится вниз, а зацепиться здесь не за что. Откуда эта одышка? Из-за высоты, не иначе, но таблетки глотать еще рано, их надо приберечь на потом.
Солнце перевалило за половину своего дневного пути, но Мартина это не пугало. Он уже понял, что сегодня на подбородок взойти не сможет. Самонадеянно было воображать, что он покорит Деву за один день – хорошо, если за два управится.
Шея, около мили шириной, не представляла трудностей. Подбородок вздымался все выше, но Мартин боялся смотреть на него и взглянул лишь тогда, когда тот заслонил половину неба. Вот оно, его ближайшее будущее.
Отвесная стена не предлагала ни единой опоры, отчего Мартену сделалось даже легче: раз невозможно, стало быть, невозможно. Но какое разочарование, с другой стороны. Взятие лица Девы превратилось у него в навязчивую идею, не считающуюся ни с усилиями, ни с риском.
Можно спуститься тем же путем, по руке. Вернуться в колонию, нанять у суровых молчаливых поселенцев уже не инборд, а флаер и всего через час совершить посадку на желанном лице, но это будет мошенничеством. Не перед Девой – перед собой.
Другой способ восхождения, через макушку, Мартену тоже не подходил. Деревья волосяного покрова скорее всего облегчат подъем, но расстояние там втрое больше, чем высота подбородка, и можно наткнуться на не менее крутой склон.
Нет, подбородок – единственный путь. Сейчас это кажется невозможным, но ведь Мартен видел его только с одной стороны, вдруг что-то с другой отыщется.
Ну да что гадать попусту. Когда отыщется, тогда и будем решать. Альфа Виргинис, как он заметил только сейчас, уже опустилось в море, на востоке взошла первая звезда, и золотистые груди Девы полиловели.
Мартен нехотя отложил осмотр утеса на завтра, что было только разумно. Как только он разостлал спальный мешок, настала ночь, а с ней пришел знаменитый на всю галактику холод.
Поставив термостат, Мартен разделся, залез в мешок и сгрыз на ужин галету, запив ее двумя глотками воды. Обед он пропустил, даже не вспомнив о нем.
В уме маячила какая-то параллель, дежавю, которую он никак не мог ухватить. Потом он, конечно, вспомнит, но природа человеческого разума такова, что это будет связано с новой цепочкой ассоциаций вместо первоначальной.
Лежа здесь, под утесом, заслонявшим ему половину звездного неба, Мартен не чувствовал себя одиноким и не испытывал страха – хотя, казалось бы, должен был. Впервые за много лет он был доволен собой.
Прямо над ним стояло созвездие, похожее на всадника с чем-то длинным на плече – то ли ружьем, то ли посохом, а может, и удочкой. По мнению Мартена, это была коса.
Он повернулся на бок, блаженствуя в своем маленьком теплом оазисе. Звезды омывали утес, ночь плыла предназначенным ей путем… Да это же строчка из его собственного романа «Восстань, любовь моя!», написанного одиннадцать лет назад. Того, что принес ему богатство, славу и Лелию.
Лелия! Как давно это было – а если взглянуть по-другому, только вчера.
Впервые он увидел ее в одном из маленьких ретробаров, столь популярных тогда в Олд-Йорке. Высокая, темноволосая, Юноне подобная; стоит себе одна и пьет из стакана, как будто таких женщин в галактике пруд пруди.
Еще до того, как она повернула голову, он решил, что глаза у нее голубые, и оказался прав. Они были голубые, как горные озера весной, и полнились ожиданием любви. Он смело – теперь или никогда – подошел к ней и спросил, можно ли ее угостить.
К его удивлению, она согласилась, сказав позже, что сразу его узнала. Мартен по наивности своей не думал, что так знаменит, хотя его книга имела бурный успех в Олд-Йорке.
Он состряпал ее предыдущим летом, вернувшись с альфы Виргинис IX и навсегда отказавшись от мечты стать космонавтом. Мать, пока он летал, снова вышла замуж; он снял на лето домик в Коннектикуте, подальше от нее, и начал писать, движимый неведомой силой.
Получилась звездная одиссея о приключениях молодого человека, ищущего Бога и находящего его в женщине. «Современный эпос!» – захлебывались критики. «Стремление к смерти!» – восклицали фрейдисты, так и не отвыкшие за четыреста лет от психоанализа авторов. Столь противоречивые отзывы вызвали к нему интерес в замкнутом литературном мирке и привели ко второму, а там и к третьему изданию книги. За одну ночь Мартен стал самым необъяснимым из всех литературных явлений – знаменитым писателем-дебютантом.
При этом он даже не думал, что его будут узнавать в барах.
– Читала вашу книгу, мистер Мартен, – сказала темноволосая девушка. – Мне не понравилось.
– Как вас зовут? – спросил он. – И почему не понравилось?
– Лелия Вон. Потому что таких, как ваша героиня, в природе не существует.
– Я другого мнения.
– Скажите еще, что у нее прототип есть.
– Может быть, и скажу. – Мартен пригубил холодную голубизну марсианского джулепа. – Почему вы думаете, что таких не бывает?
– Это не женщина, а символ какой-то.
– Что же она символизирует?
– Не знаю, только это не живой человек. Критерий, образец для подражания. Слишком уж совершенна.
– Вы на нее очень похожи.
Лелия помолчала.
– На этом месте обычно принято спрашивать: «Вы это всем девушкам говорите?» Но я так почему-то не думаю.
– И правильно делаете. Здесь так шумно, не прогуляться ли нам?
– Хорошо.
Анахронизм, называемый Олд-Йорком, продолжал жить благодаря горсточке литераторов, приверженцев старых домов, старых улиц, старых традиций. Его считали карикатурой на новый город, что вырос на Марсе, но с годами он обрел ауру парижского Левого берега и весной подходил для влюбленных как нельзя лучше.
По тихим авеню, мимо облагороженных временем зданий, они пришли в пустынный Центральный парк. Небо синело, деревья оделись свежей листвой, а затем прекрасный день сменился прекрасным вечером. Звезды никогда еще не сияли так ярко, луна не была такой полной, часы не летели так быстро. Мартен, как в блаженном сне, проводил Лелию домой и лишь на собственном крыльце вспомнил, что с утра ничего не ел.
Проснувшись в чужой ночи, он на миг испугался незнакомых созвездий, но тут же вспомнил, где он и что здесь делает. Сон подкрался опять, и Мартен, высвободив руку из теплого кокона, дотронулся до утеса, озаренного звездами.
Вслед за робкой зарей в розовом одеянии пришла ее сестра Утро, вся в голубом, украшенная ослепительным медальоном солнца. Опасность и ожидание держали Мартена в напряжении, как туго натянутую струну. Не позволяя себе задумываться, он съел концентрированный завтрак, упаковал спальник и начал систематически исследовать утес-подбородок.
При свете утра тот выглядел далеко не так грозно, как ночью, но оставался все таким же отвесным и неприступным – пока Мартен, разрываясь между облегчением и унынием, не обнаружил на западном краю шеи трубу.
Мелкая трещина, шириной примерно с двух Мартенов, скорее всего образовалась после недавних сейсмических колебаний – их следы он видел еще в колонии, но не додумался о них расспросить. Дюжина разрушенных хибар мало что значит для человека, собравшегося осуществить то, что не давало ему покоя целых двенадцать лет.
Труба, сколько глаз видел, уходила зигзагами вверх и обещала сравнительно легкий подъем на первой тысяче футов. Знать бы еще, хватит ли ее до самой вершины.
Эх, дурак – нет бы бинокль захватить. Руки у Мартена дрожали, сердце стучало о ребра, однако он знал, что все равно полезет наверх, и ничто его не остановит, даже он сам. Если труба закончится тупиком, тем хуже.
Он вставил в пистолет патрон, прицелился, нажал на курок. Долгие часы тренировок, пока он ждал отправки из космопорта в колонию, не прошли даром: колышек с почти невидимым нейлоновым тросом вошел в тот самый карниз, который для начала наметил Мартен. Второй выстрел, слившийся с эхом первого, вогнал стальные корешки глубоко в скалу и гарантировал Мартену безопасность на первых 500 футах.
Мартен спрятал пистолет в кобуру и полез, зная, что трос будет сматываться на катушку автоматически по мере подъема.
Руки больше не дрожали, сердце билось нормально. Что-то пело в нем, наполняя Мартена силой, которой он не знал прежде и, возможно, никогда уже не узнает. Эти 500 футов дались ему до смешного легко: он точно по каменной лестнице шел, то ступая по выбоинам, то держась за стенки трубы. Добравшись до карниза, он даже не запыхался и решил двигаться дальше без передышки. Разреженный воздух скоро начнет оказывать свое действие – лучше подняться как можно выше со свежими силами. Новый колышек внедрился в новый карниз футах в 200 над Мартеном. Пистолет мог стрелять на тысячу футов, но труба, извилистая и узкая, ограничивала дальность.
Уверенность Мартена росла с каждым футом, но вниз он все-таки не смотрел: от шеи прямо под ним уходила вниз восьмитысячная пропасть.
Поднявшись на второй карниз столь же легко, как на первый, он снова не стал отдыхать и забил колышек в третий карниз, примерно на 250 футов выше. Почувствовав на середине подъема тяжесть в конечностях и одышку, он сунул в рот кислородную таблетку и полез дальше.
Таблетка убрала признаки кислородного голодания, но Мартен все же заставил себя посидеть на карнизе, прислонив голову к стенке трубы. Солнце било в глаза, и он осознал, что прошло уже несколько часов с начала подъема: альфа Виргинис перевалила за полдень.
Рассиживаться некогда. Если он не доберется до лица к ночи, может вообще на него не взойти. Мартен встал и стрельнул очередным колышком.
Теперь все стало иначе. Уверенность не оставляла его, и торжествующая песнь все так же звучала внутри, но дремотная одурь в сочетании с тяжестью и одышкой наступала все чаще, сменяясь краткими периодами просветления после приема таблеток.
Когда труба расширялась, Мартен упирался спиной в одну стенку, ногами в другую и взбирался при минимуме усилий.
Раньше он использовал трехточечную подвеску, но теперь осмелел и стал пренебрегать мерами безопасности. Ну, сорвется, и что? Трос удержит его через каких-нибудь пару футов.
Трос действительно удержал бы, не окажись новый патрон дефектным. Мартен второпях не заметил, что трос больше не сматывается; когда камень, на который он оперся, ушел в пустоту, он испытал инстинктивный ужас, но тут же сказал себе, что падение сейчас прекратится.
Оно не прекращалось. Он все падал и падал, медленно, как во сне. Ему слышался чей-то крик – неужели это кричал он сам? Падение ускорялось, труба неслась мимо, потревоженная щебенка сыпалась вниз.
Пролетев так футов двадцать, Мартен ударился о выступ, грохнулся на недавно покинутый им карниз и растянулся на животе. Кровь из рассеченного лба заливала глаза.
Подвигав руками-ногами, он убедился, что ничего себе не сломал – уже легче. Главное, что живой. Открыл зажмуренные глаза, протер их от крови. Они смотрели на древесные волосы Девы в десяти тысячах футов ниже. Мартена замутило, и он вцепился пальцами в гранитный карниз, но тошнота прошла быстро.
Лес, граничащий с шейной пропастью и девятимильным склоном руки, тянулся почти до самого моря. Водная гладь в полукружье зеленого берега золотилась на солнце.
Тут напрашивалась какая-то аналогия. Когда-то Мартен уже лежал на таком же карнизе – или утесе? – и смотрел вниз, на берег.
Миг спустя он вспомнил, устыдился и попытался снова забыть, но не вышло. Воспоминание стояло перед ним во всей своей наготе – пришлось ему, хочешь не хочешь, пережить это заново.
Поженившись, они с Лелией сняли тот же коттедж, где появилась на свет его первая книга, и он начал писать вторую.
Домик стоял на утесе, над самым морем. Вырубленная в скале лестница вела на узкий белый пляж, скрытый от посторонних глаз лесистыми крыльями бухты. Лелия загорала там без купальника, а он трудился, загружая беспомощные фразы в пишущую машину.
Вторая книга не получалась. Вдохновение, с которым создавалась «Восстань, любовь моя», исчезло бесследно. Мысли, если даже и приходили, не желали складываться в слова. Мартен знал, что в этом отчасти повинна его женитьба. В Лелии было все, чего только можно ждать от молодой жены, но чего-то все же недоставало, и это недостающее мучило Мартена и ночью и днем.
Тот августовский день выдался жарким и влажным. Бриз с моря шевелил занавески на окне, но не проникал в штилевую полосу самого кабинета, где маялся за письменным столом Мартен.
Прибой шумел в его ушах, перед глазами неотступно стояла загорелая Лелия. Как она лежит сейчас, на боку? А может быть, на спине, и солнце льется ей на живот, на бедра, на грудь…
В висках запульсировало, пальцы нервно сжали корректирующий карандаш. Лелия неподвижно лежит у моря, раскинув темные волосы, и смотрит голубыми глазами в небо…
Что, если посмотреть на нее сверху, с утеса? Будет ли она похожа на другую женщину, лежащую у другого моря? На ту, благодаря которой он обрел вдохновение?
Пульсация в висках сливалась с ритмичным шумом прибоя, настенные часы показывали 2:45. Скоро Лелия поднимется наверх принять душ. Мартен прошел через гостиную на веранду. За зеленой лужайкой и кромкой утеса мерцало море.
Мягкая трава щекотала ноги, все вокруг нежилось в сонном покое. Мартен, чувствуя себя дураком, дополз на четвереньках до края обрыва, раздвинул высокие стебли и посмотрел на пляж.
Лелия лежала прямо под ним, на спине – левая рука в воде, правое приподнятое колено позолочено солнцем, и живот тоже, и пригорки грудей. Гряда шеи ведет к гордому подбородку и золотому плато лица, голубые озера глаз смежены в сладкой дреме.
Иллюзия и реальность слились воедино, время отступило, пространство исчезло.
Лелия открыла глаза, увидела его, удивилась, но тут же все поняла (ничего на самом деле не понимая).
– Спускайся, милый, – позвала она, протянув к нему руки. – Здесь лучше видно!
Он бежал вниз по лестнице, и стук крови в висках заглушал прибой. Она ждала, как всегда, у моря, ждала его. На бегу он превращался в гиганта, плечи его задевали небо, земля содрогалась под его бробдингнеговскими стопами.
Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки́ со знаменами…
Бриз, рожденный в лиловой ложбинке между горами, охладил его пылающее лицо и побитое тело. Мартен медленно встал, думая, хватит ли трубы еще на тысячу футов, до сих пор отделяющих его от вершины.
Он выбросил из пистолета негодный патрон, прицелился, нажал на курок. Его тут же одолело головокружение, и он, нашаривая на поясе пакет с кислородными таблетками, понял, что тот при падении оторвался.
Мартен застыл без движения. Логика подсказывала только одно: немедленно спуститься обратно, заночевать под утесом, утром вернуться в колонию, дождаться оказии в космопорт, улететь на Землю, забыть о Деве.
Его разобрал смех. Логика – вещь хорошая, но не все на небе и на земле ей подвластно. Например, Дева.
Мартен возобновил подъем.
На высоте около 2200 футов труба начала меняться.
Мартен заметил это не сразу. Из-за кислородного голодания он двигался как в летаргическом сне, подтаскивая сперва одну, потом другую тяжелую ногу, перемещая грузное тело из одной опасной позиции в другую, столь же опасную – и все же, дюйм за дюймом, приближался к вершине. Когда он наконец спохватился, на страх уже не осталось сил.
Он только что взобрался на узкий карниз и смотрел вверх, ища следующий. Сначала он подумал, что видимость искажают последние лучи заходящего солнца, но нет. Карнизов вверху больше не было, да и трубы как таковой тоже.
Расширявшаяся уже некоторое время, она переходила в вогнутый склон. Строго говоря, трещина, по которой он лез, с самого начала была не трубой, а скорее воронкой. Узкую часть Мартен уже прошел, теперь начиналось горло, не сулившее ему ничего хорошего.
Слишком уж гладко, ни одной зацепки не видно. Может, вблизи они и покажутся, но вряд ли он найдет достаточно большой выступ, чтобы выстрелить в него колышком.
Руки начали дрожать снова. Мартен потянулся за сигаретой, вспомнил, что с утра ничего не ел, достал из рюкзака галету на ужин. Сжевал ее через силу, запил глотком воды из почти пустой фляги. Теперь он поступит вполне логично, двигаясь дальше: надо же пополнить запас воды из голубого озера.
Он сидел на карнизе с поджатыми коленями, курил и мурлыкал что-то, слегка покачиваясь. Старый мотив, застрявший в памяти с раннего детства. Вспомнив, где это слышал и кто это пел, Мартен сердито встал, швырнул сигарету в наползающие сумерки и полез дальше.
Склон оказался точно таким же скверным, как выглядел. Идти по нему вертикально было нельзя, приходилось лавировать между выступами и впадинами шириной с палец – но Мартен, подкрепленный отдыхом и едой, поначалу держался бодро.
Разреженный воздух, однако, оказывал свое действие. Мартен уже еле полз и сомневался, продвигается ли куда-то вообще. Запрокинуть голову и посмотреть вверх он не смел, боясь нарушить хрупкое равновесие, да и темно уже было.
Зря он не оставил рюкзак на последнем карнизе, тот с каждым футом все тяжелей. Скинуть бы его, да руки от скалы нельзя оторвать.
От пота щипало глаза. Попытавшись вытереть лоб, Мартен разбередил свою ссадину, и кровь пополам с по́том лишила его зрения окончательно. Бесконечный он, что ли, этот утес? Он кое-как ухитрился протереть глаза рукавом, но во тьме все равно ничего не увидел.
Время словно остановилось. Взошли ли звезды? Найдя зацепки чуть понадежнее прежних, он осторожно взглянул на небо, но кровь и пот снова застлали ему глаза.
Нащупав ободранными пальцами карниз, Мартен очень удивился – откуда бы ему взяться? С великим трудом закинув на гранитную полку сперва локти, потом правую ногу, он подтянулся и лег.
Карниз был широкий. Мартен лежал навзничь, раскинув руки, слишком вымотанный, чтобы пошевелиться – еле заставил себя глаза протереть. Звезды взошли и усеяли небо во всем своем блеске, а прямо над ним стоял вчерашний всадник с косой.
Лежать бы здесь вечно, подставив лицо свету звезд, в успокоительной близости Девы. Лежать в блаженном покое, в вечном мгновении между прошлым и будущим, вне времени и движения.
Прошлое, однако, не позволило ему такой роскоши. Ксилла, как ни старался он ее удержать, раздернула темный занавес, вышла на сцену – и спектакль начался.
После провала его третьей книги (вторая по следам первой продавалась неплохо и имела определенный успех) Лелия устроилась на работу в парфюмерный концерн. Она сделала это, чтобы Мартен мог и дальше писать, а впоследствии наняла прислугу, чтобы он не отвлекался на хозяйственные заботы.
Ксилла была уроженкой Мизара X. Жители этой планеты известны своим громадным ростом и малым мозгом; росту в Ксилле было семь футов, ай-кью составлял примерно 40 %.
Сложена она при этом была пропорционально, даже изящно, и могла бы считаться привлекательной женщиной, если бы не лицо – плоское, широкое, с коровьими глазами и толстой, отвисшей нижней губой, – а тусклые коричневые волосы портили ее окончательно.
Мартен взглянул на нее мельком, сказал «здрасте» и больше о ней не думал. Хочет Лелия, чтобы хозяйством у них занималась эта великанша вместо него – и прекрасно.
Той же зимой Лелию перевели за Западное побережье, и они, чтобы не жить на два дома, отказались от коттеджа в Коннектикуте и перебрались в Калифорнию, населенную не гуще Олд-Йорка. Обетованные края переместились в космос, на еще не исследованные планеты, но с отлетом искателей тучных пастбищ упрямым домоседам стало куда вольготнее, и Земля после четырехвековой заброшенности утвердилась в своей новой роли культурного центра галактики.
Роскошные виллы двадцать третьего века почти все пустовали. Лелия сняла розовую, поближе к работе, и вернулась к привычному распорядку – только не в утреннюю смену, как раньше, а в вечернюю. Мартен в это время корпел над четвертой книгой.
Он не питал наивных надежд на то, что переезд пробудит его от творческой спячки, хорошо сознавая, что все слова, загружаемые им в пишущую машину, отныне будут исходить лишь от него одного. Надеялся только, что два провала подряд (вторая книга, несмотря на кратковременный финансовый успех, тоже была провальной) раззадорят его так, что третьего он не допустит.
Скоро выяснилось, что и в этом он заблуждался: творческая летаргия только усугубилась. Мартен почти безвылазно сидел у себя в кабинете, занимаясь вместо писания чтением. Он читал Толстого и Флобера, Достоевского и Стендаля, Пруста и Сервантеса. Читал Бальзака и удивлялся: почему этот краснолицый толстячок был так плодовит, а он, Мартен, остается бесплодным, как белый песок на пляже у него под окном?
Часов в десять вечера Ксилла подавала ему бренди в широком бокале, подаренном Лелией на последний его день рождения. Мартен усаживался перед камином, где уже горели сосновые поленья, пил и предавался мечтам. Задремав случайно, он вздрагивал, просыпался и укладывался в постель. Лелия почти всегда работала сверхурочно и редко приходила домой раньше часа ночи.
Ксилла занимала его мысли все больше и больше. Однажды он заметил, что походка у нее для такой громадины легкая, можно сказать, ритмичная. Потом обратил внимание на девственную твердость ее грудей, на бедра амазонки под простой юбкой. В один прекрасный вечер, под влиянием импульса (как ему казалось тогда) он попросил ее присесть и поговорить с ним.
– Как вам угодно, – сказала она, садясь на подушку у его ног.
Он смутился, не ожидая, что она согласится так сразу, но бренди уже согревал его кровь, показывая Ксиллу в новом свете. Оказалось, что волосы у нее не такие уж тусклые: когда на них играет огонь, они сами словно воспламеняются и смягчают топорность ее лица.
Говорили они о разном. О погоде, о море. О единственной книжке, которую она прочла в детстве. Когда речь заходила о Мизаре X, голос Ксиллы смягчался, и в бесцветных глазах сквозила голубизна – вернее, намек на нее, но и это для начала неплохо.
Они беседовали теперь каждый вечер. Ксилла даже сидя возвышалась над Мартеном, но это больше не смущало его – наоборот, успокаивало. Днем он с нетерпением дожидался вечера и ее прихода.
Первое время он волновался за Лелию и уговаривал ее не надрываться так на работе, потом перестал. В ту ночь, когда он впервые взял Ксиллу за руку, Лелия, как нарочно, вернулась раньше.
Он давно хотел этого. Глядя на руку Ксиллы, лежащую у нее на колене, он дивился ее красоте и симметрии, прикидывал, насколько она больше его собственной, интересовался, грубая она или мягкая, теплая или прохладная. В конце концов он не сдержался и переплел свои пигмейские пальцы с ее великанскими. Глаза ее поголубели, как воды горного озера, заросли бровей коснулись его лба, красные карнизы губ врезались в его рот, руки прижали его к грудным горам-близнецам…
– Я ухожу от тебя, – объявила возникшая на пороге Лелия.
Ночь была холодная, иней сверкал, отражая звезды. Мартена била дрожь. Посмотрев на несказанно прекрасные круглые горы внизу, он встал, отыскивая новые зацепки на склоне.
Вместо камня его руки встретили воздух.
Ни зацепок, ни склона. Он стоял не на карнизе, а на плато, на лице Девы, бледном и прекрасном при свете звезд.
Он медленно шел вперед, омываемый потоками этого света. Дойдя до рта, он прижался к нему губами и прошептал:
– Восстань, любовь моя!
Дева безмолвствовала, и он пошел дальше, мимо гордого возвышения носа, отыскивая глазами голубые озера.
Он шел, повесив руки, едва сознавая, что движется. Озера манили его своей глубиной, обещая вечный восторг. Неудивительно, что он так быстро пресытился как Лелией, так и Ксиллой. Что ни одна смертная женщина, с которой он спал, не могла ему дать желаемого. Неудивительно, что после двенадцати пустых лет он вернулся к своей настоящей любви.
Ибо Дева несравненна, и таких, как она, больше нет.
Он поравнялся уже со скулой, но голубого мерцания впереди до сих пор не видел. Напряженно всматриваясь вдаль, он внезапно вышел на край безводной каменной чаши. За ней на фоне неба виднелась полукруглая рощица-бровь, справа пролегала перемычка между двумя бывшими водоемами.
Вода ушла. Систему питания озер повредило, как видно, то самое землятресение, от которого на утесе образовалась трещина.
Мартен, стремясь к любимой, даже не подумал, что она могла измениться.
Нет, он не верит в это! Поверить – значит признать, что он напрасно совершил это кошмарное восхождение, что вся его жизнь прошла зря.
Он посмотрел вниз, втайне надеясь увидеть, как струится в пустую глазницу голубая вода, но увидел лишь голое дно и странный осадок на нем: серые продолговатые образования, то разрозненные, то соединенные вместе. Неужели это…
Мартен зажал рукой рот, повернулся и побежал, но скоро остановился. Не только потому, что дыхание отказало: надо было подумать, что делать дальше.
Инстинкт вел его назад, к подбородку. Не все ли, в сущности, равно: превратиться в груду костей на шейной гряде или утонуть в одном из озер?
Он упал на колени, мучимый отвращением. Как он мог быть таким наивным даже и в двадцать лет? Как мог поверить, что он единственный? Да, из землян здесь больше не было никого, но Дева очень стара и в юности имела многих поклонников, которые покоряли ее всеми доступными способами и символически гибли в голубизне ее глаз.
Их кости – свидетельство ее популярности.
Что делать, если у твоей богини обнаружились глиняные ноги? Если ты понял, что твоя любимая – обыкновенная шлюха?
Спать с ней, во всяком случае, ты не станешь.
На востоке уже брезжил рассвет, звезды бледнели. Мартен стоял на краю подбородка в ожидании утра.
Ему вспомнился один человек, когда-то давно зарывший шоколадку на вершине, которую покорил. Его личный ритуал, непонятный для посторонних. У Мартена тоже найдется, что похоронить здесь. Свое детство. Свою первую книгу. Коттедж в Коннектикуте и виллу в Калифорнии. Под конец – с сожалением, но без колебаний – он схоронил свою мать.
Дождался, когда золотые пальцы солнца лягут ему на лицо, и начал спускаться.
