Глава IV. Проповедь веры
Проповедь веры указана в катехизисе в числе обязанностей христианина.
Никто не свободен от завета, который дал Христос всем людям, когда сказал апостолам: «Шедше, научите!»
Разница только в том размере, который получает проповедь.
Апостолы огласили проповедью всю вселенную того времени. Нина равноапостольная просветила Грузию. Равноапостольные Кирилл и Мефодий — славянские страны, равноапостольные Ольга и Владимир — свою Русь, священномученик Кукша — вятичей, святитель Стефан — великую Пермь.
Есть архипастыри, благодетельные для своей епархии, но не знаемые за пределами ее. Есть такие, как Московский Филарет, чьи имена гремят не только по всей стране при жизни их, но продолжают еще шире греметь и в веках.
Есть священники, чтимые своим приходом, а приход отца Иоанна раздвинулся на всю страну.
Также есть и проповедники среди небольшого кружка людей, и, наконец, употребляющие все воздействие свое на обращение ко Христу какой-нибудь одной души.
Понятие о проповеди должно быть принято в высшей степени широко и, конечно уж, нисколько не обнимает поучения, произносимое с церковного амвона по какому-нибудь определенному случаю и на определенную тему.
«Проповедуйте благовременно и безвременно».
Как понимать это?
Неужели же так, что, например, стать на площади, полной народа, и начать выкрикивать проповедь?
К такому приблизительно способу прибегают деятели известной Армии Спасения. Но можно сомневаться в целесообразности и действенности такой проповеди.
Есть другие правильнейшие пути.
Проповедь Бога и религии может осуществляться — и чрезвычайно красноречиво, чрезвычайно впечатляюще — вовсе без слов.
Постоянно говорить о Боге вовсе еще не значит проповедовать Бога в высоком и настоящем значении этого слова.
Человек, в котором живет истинное, пламенное чувство к Богу, будет без слов заражать своим чувством других…
Бывает, например, что вы придете в церковь без желания молитвы; стоите вначале без чувства и внимания, думая о совершенно посторонних предметах. Но около вас стоит человек, погруженный в истинную молитву, и от этой сосредоточенной молитвы другого человека что-то сильное и благое овладевает и вами. И та хладность, с которой вы вошли в церковь, уже растаяла. Вам тяжело и стыдно за ваше уже прошедшее состояние равнодушия, и вы счастливо подчиняетесь тому потоку теплой веры, которая бьет из души стоящего рядом с вами человека.
Человек, привязанный к другому человеку глубокой и сильной привязанностью, невольно обнаружит эту привязанность самим тоном своего голоса, теми хотя бы немногими словами, в которых будет говорить о нем.
Мне доводилось слышать, как один архимандрит высокой жизни отзывался о своем духовном воспитателе, о великом оптинском старце Макарии. Лицо говорившего сразу получало выражение какого-то умиления, в глазах сверкали слезы, и вы невольно говорили себе: «Как должен был быть высок этот старец, что одно его имя низводит такое умиление на душу его ученика».
Конечно, человек, встречавшийся с Франклином, сразу видел все то благоговение, которое жило во Франклине по отношению к Божеству. И то чувство, с которым Франклин произносил имя Божие (а он не произносил его иначе, если находился на улице, как обнажая голову), — уже одно это показывало всякому, кто имел с ним дело, глубину его религиозных убеждений.
Как в миру люди легко узнают, по тысяче мелких признаков, определяют наличность большого чувства, так истинно верующий носит в себе самом что-то столь значительное, что несомненно отражается во всей его жизни, на всех его делах и поступках. Получается в полном смысле слова та христианская жизнь, которая является в то же время самой громкой самой красноречивой и неотразимой христианской проповедью.
Когда православный архиерей бывает торжественно в храме облачен для совершения литургии, протодиакон громко в лицо ему восклицает то, что должно составлять важнейшую обязанность его звания. Это слова Христовы: «Так да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрыя дела и прославят Отца вашего, Иже есть на небеси».
Проповедь делом доступна решительно всякому, между тем как проповедник, даже одаренный самым высоким и столь редко встречающимся даром красноречия, не произведет на паству никакого впечатления, если паства будет знать, что жизнь проповедника идет вразрез с его словами.
А самое немудреное слово такого батюшки, светлая жизнь которого вся перед крестьянами, всегда дойдет до души и не останется втуне.
И в первые времена христианства так действительно и было. Жизнь мира языческого и жизнь общины христианской представляли между собой поразительное несходство. Это были действительно ясно до резкости разграниченные два царства: царство людского зла и царство Божией благодати.
В одном — себялюбие, безудержность страстей, невероятная порочность, алчное корыстолюбие; в другом — милосердие и самоотвержение, мудрая воздержанность и чистота нравов, в них не было ни одной точки соприкосновения — по крайней мере в главных чертах и основаниях.
И самым сильным доказательством своей проповеди, самым неопровержимым доводом своей правоты христианство могло тогда привести короткие слова: «Посмотрите, как живут наши христиане…»
Можем ли мы теперь сказать те же слова о людях, считающих себя христианами? Могут ли эти слова быть сказаны кем-нибудь о нас самих — в доказательство неверующим истины христианского учения?
Мы Бога нашей жизнью не проповедуем, а треплем в грязи наше звание христианина. И вместо того, чтобы дать людям любоваться нашим светом, мы показываем им большей частью одну тьму, и нередко кромешную.
Независимо от проповеди делами, тем, кто может это «вместить», должен также вести живую неустанную пропаганду между теми людьми, с которыми будет связана его судьба.
Остановимся хоть на одном житейском положении. Искренне верующий молодой человек окружен неверующими товарищами.
Одной из главных его задач должно быть стремление привести их к Богу, пробудить и укрепить в них религиозное чувство.
В людях, далеких от веры, может быть такое предубеждение против духовных лиц, что со священником они и говорить не будут, тогда как с товарищем, с которым они хороши, они, хотя с видом некоторого снисхождения и одолжения, поговорят и на непривычные для них духовные темы, и, может быть, настанет час, когда они этими темами действительно заинтересуются.
И глубокая убежденность товарища, к которому они относятся с уважением и доверием, его горячее желание, чтобы в пробудившейся вере своей тот получил то самое сокровище, которым он давно владеет, сделает свое дело и потихоньку, незаметно может привести его к вере.
Мне лично известен такой случай.
В одной семье крупных помещиков, преданной Церкви, один из сыновей, очень способный и развитой молодой человек, стал отходить от веры под впечатлением книг графа Л. Н. Толстого, которого он даже лично посетил.
В это время он познакомился с одним человеком старше его лет на пять. Этот еще более, чем он, преклонялся перед литературным гением графа Л. Н. Толстого, но совершенно не сочувствовал его убеждениям и жалел тех, на кого его проповедь производила впечатление.
Молодые люди сошлись и, подолгу беседуя о разных предметах, конечно, касались часто и вопросов веры.
Старший, сочувствуя младшему, страдал из-за того, что тот находится под таким ложным влиянием, и их споры, во время которых оба увлекались, превращались почти что в ссоры.
Однажды оба они ехали в далекую деревню на охоту, и на одной станции, где ночью меняли поезд, начав вновь о том же вопросе, наговорили друг другу таких резкостей, что старший, более впечатлительный, решил вернуться обратно, хотя было сделано более половины полуторатысячеверстного пути, и еле его могли успокоить. Так как погода была морозная, а они говорили на воздухе, то он получил сильный насморк, но оба они впоследствии вспоминали это событие своей молодости с удовольствием.
Младший опять вернулся постепенно к Церкви, и, вероятно, это чувство, что о нем так безпокоились и так желали возвращения его к прежней вере, немало помогло ему вновь найти себя.
В переходном возрасте, очень впечатлительном, когда по самой природе вещей мальчик стремится вырваться из-под домашней опеки, очень часто бывают случаи колебания веры или полного оставления ее. Со всех сторон на неокрепший мозг лезут отрицание товарищей, известные книги известных писателей, которые завораживают неопытную молодежь одним своим именем. И не в силах сам разобраться во всем самостоятельно, подросток делает то, что ему кажется самым легким: он огулом подчиняет себя отрицанию.
И сколько бывает тут недоразуменного, непродуманного; сколько таких явлений, которые могли бы казаться смешными, если б не относились к столь важной и священной области.
Я знал одного московского гимназиста, который в течение года, начитавшись отрицательных книг, любил громко заявлять о своем неверии. Однако если он был уверен, что за ним не наблюдают, он очень был не прочь, идя в гимназию в то утро, когда его должны были спросить из трудного предмета, приложиться к иконе, вделанной в стену храма почти против гимназии и принимавшей лобзания младших ее классов… Когда же наступали экзамены, он клал в ручку для пера кусочек ваты от чтимой в Москве Иверской иконы и вообще предпринимал целый ряд действий, которые, по его мнению, должны были обезпечить ему небесную помощь.
Все это, конечно, не определяло характер мальчика. Но как часто, в менее отталкивающих чертах, замечается эта рознь между сердцем, ищущим в вере утешения и поддержки, и неокрепшим мозгом, который гипнотизируют модные отрицательные теории.
Один студент выдающихся способностей, очень много читавший и человек горячей души, говорил как-то хорошему своему знакомому о разных своих религиозных сомнениях и о том, между прочим, что он совсем не понимает культа мощей и икон.
Прошло с полгода. Тот знакомый заехал как-то, сильно спеша, в часовню Иверской иконы. Народу было в ней так много, что он, поставив свечу, не стал ожидать очереди приложиться. Каково же было его удивление, когда в длинной веренице лиц, медленно приближавшихся к иконе, он узнал того своего знакомого студента.
Он рад был, что тот не видел его, так как впечатление для того от этой встречи могло быть только отрицательным. Но тот студент был чрезвычайно искренний человек, не чета тому гимназисту, и его знакомому оставалось только подивиться, как много разногласия в одной и той же душе человеческой.
И вот с этими людьми, с одной стороны страдающими духом отрицания, а с другой — таящими в себе неугасимую жажду веры, надо обходиться людям, которые им желают добра и которые сами веруют, в высшей степени бережно.
Никаких упреков. Ничего подобного тому, о чем упоминает Ю. Ф. Самарин, когда говорит, что своей верою люди часто пользуются лишь для того, чтобы, как камнем, швырнуть ею в атеиста.
Нужно убеждать тихими речами, ловить минуты, когда у человека душа размягчена и когда он особенно бывает склонен внять слову веры.
Католики прекрасно знали, что делали, когда рассылали в качестве сестер милосердия по больницам своих монахинь.
У человека страдающего есть потребность искать опоры, прильнуть к благому, милующему и всемогущему Существу, а уединенность помогает ему сосредоточиться. Также и со здоровыми: надо ловить благоприятные случаи, а не приставать без толку, когда такие приставания могут только ожесточить.
Высокую заботу о вере друга представляет собой жизнь христианина Неарха, который, задавшись целью привести ко Христу друга своего Полиевкта, не только это исполнил, но имел еще утешение видеть на Полиевкте венец мученичества.
Неарх и Полиевкт, уважаемые жители армянского города Мелитины, были связаны узами тесной дружбы. Неарх был убежденный христианин, Полиевкт — язычник, хотя вел жизнь чистую. Стараясь обратить друга ко Христу, Неарх часто читал ему Священное Писание и доказывал мерзость идолопоклонства, но сердце Полиевкта не было еще готово.
Было объявлено гонение на христиан, и повсюду ходили глашатаи, требуя, чтобы все поклонялись богам, и угрожая в противном случае смертью.
Неарх стал готовиться умереть за Христа, и в эти дни ему было особенно тяжело, что Полиевкт не единомышленен с ним в вере. Однажды, расплакавшись перед ним, Неарх воскликнул:
— Сердце мое разрывается на части, когда я думаю, что наша приязнь должна кончиться.
— Как, — отвечал Полиевкт, — смерть не расторгнет наш дружеский союз!
Тут Неарх рассказал другу, что готовится умереть за Христа и в небе христианин не встретится с язычником.
И тут разом во всей силе хлынули на душу Полиевкта все убеждения, раньше слышанные им от Неарха. Он вспомнил и то, как незадолго перед тем видел во сне Христа и как Христос, милостиво сказав ему: «Ты христианин, Полиевкт!» — дал ему новую прекрасную одежду и крылатого коня.
Тут Неарх объяснил ему, что новая одежда — это обновленная верой христианская жизнь Полиевкта, а крылатый конь — скорый переход его в небо.
— Вот ты уже и познал Бога! — в восторге воскликнул Неарх.
— Когда же я не знал Его! Сердце всегда во мне горело, когда ты о Нем мне говорил. Я дивился Его словам, когда ты читал Евангелие. Только именем я не был христианин, а душой я христианин, и только думал о том, когда оставлю ложных богов и стану служить Христу. Не будем же медлить, Неарх, и докажем Христу нашу верность.
Тут друзья стали испытывать друг друга. Неарх боялся, что любовь его друга к жене, к детям, к жизни, к воинскому званию пересилит в нем стремление ко Христу. Он сказал о себе, что для него Христос дороже всего на свете, а что Полиевкт едва ли представляет себе славу и блаженство, которые Господь уготовал любящим Его.
— Вот как ты думаешь, — возразил Полиевкт. — Нет, я знаю больше тебя об этом, так как получил уже во сне царскую хламиду, но можно ли мне, не принимая христианского таинства, стать воином Христовым?
— Не сомневаюсь. Он платит тем, кто приходит в виноградник в поздний час то же самое, что получают работавшие целый день.
— Слава Христу! — заключил Полиевкт этот разговор. — Пойду прочесть царский указ.
На площади Полиевкт всенародно разорвал царскую грамоту. Затем, встретив идолов, которых несли в капище, сперва рассмеялся на них и прикинувшись, что хочет им поклониться, перехватил их и сокрушил о землю двенадцать кумиров.
Тесть его Феликс имел поручение от царей преследовать христиан. Со стоном он воскликнул: «Ни боги, ни люди не могут теперь помиловать Полиевкта!»
— Что смущаешься, отец! — возразил Полиевкт. — Пусть принесут других богов, и ты увидишь все равно их безсилие.
— Все кончено, — сказал Феликс, — твоя жизнь решена, так как нельзя нарушить царского повеления. Одно могу дать тебе снисхождение: иди домой проститься с женой и детьми.
— Не пойду. Если дочь твоя захочет идти за мной, то будет счастлива, а нет — пусть останется с вашими богами.
Полиевкта стали бить по устам. Прибежала его жена, до которой быстро долетел слух о необыкновенном происшествии, и рыдала вместе со своим отцом. Полиевкт сказал ей, как сокрушил двенадцать идолов, не имевших силы защищать себя, и убеждал ее познать Бога, поклониться Ему и достигнуть жизни вечной. Дивным убеждением новообращенного, чудесно прозревшего, дышала речь Полиевкта к жене.
Слышавшие его слова многие язычники обращались ко Христу. Мученика повлекли на суд, грозили, прельщали и наконец произнесли, за его упорное исповедание Христа, смертный приговор.
Он шел с ликованием в душе на казнь и рассказывал народу, бежавшему за ним, что лучезарный юноша спустился к нему и сопровождает его и велит забыть все, что в мире. Но никто, кроме Полиевкта, этого ангела не видел. В толпе стоял Неарх, друг и духовный отец его по вере во Христа. Он крикнул ему сквозь толпу: «Прощай, верный, любимый друг мой, помни скрепивший нас союз любви!»
На месте казни Полиевкт спокойно преклонил голову, и душа его вознесена была к небу, крещенная в его мученической крови.
Обращение Полиевкта обезпечило победу христианам в его родном городе.
Так любовь христианская доставила другу то высшее и лучшее, что может дать одна душа другой: веру во Христа и вечное спасение.
Вот безценный образ чистой и возвышенной дружбы.
Проповедь веры самая действенная, производящая наибольшее впечатление, — это проповедь «показом»: жизнь, столь близкая к заветам Христовым, что она представляет собой по высоте и по нравственной красоте своей разительную противоположность обычной мирской жизни; и поэтому заставляет людей невольно задумываться над тем, как хороша может быть христианская жизнь.
Есть очень много людей, которые были воспитаны в столь противорелигиозной среде, что сами не сознают в себе религиозных стремлений. Но вот им выпадает случай вступить в общение с религиозной семьей, и их душа в этой семье начинает переживать такой необъяснимый покой, они видят, что эти люди наслаждаются счастьем настолько высшим того счастья, которое дает мир, что они начинают желать сами войти в эту жизнь.
Часто какая-нибудь встреча с лицом высокой духовной жизни, случайное посещение какого-нибудь «старца» производит в человеке душевный переворот, приковывает его внимание к неизвестному ему дотоле миру духовному. И те люди, которые их привезли к этому старцу, — быть может, под предлогом интересной поездки, красивого местоположения того монастыря, где живет старец, а в действительности с затаенной целью духовного воздействия на него старца, — эти люди явились в этом своем действии проповедниками веры.
Всякий вообще поступок наш, который останавливает внимание ближних на мире духовном, есть проповедь наша ближним.
Известный в Москве покойный профессор философ П. Е. Астафьев рассказывал: «Я всегда перед молодежью не только не скрываю, но сознательно подчеркиваю мои религиозные верования… Вот если под вечер я в холодную погоду проеду мимо Иверской, когда там пустынно, — случается, я перекрещусь маленьким крестом, не снимая шапки… Но если днем я вижу, что вокруг много народа, и особенно студенты, которые могут знать меня в лицо, тогда уж, невзирая ни на какую погоду, я снимаю шапку и крещусь широким крестом».
В самом деле, при распространении безверия среди образованных классов общества, молодежи в высшей степени важно видеть нравственную поддержку со стороны таких людей, которые для нее представляют значительную величину по своим знаниям, талантам, общеизвестности.
И громадный пробел в жизни людей, остающихся верными Христу, представляет то, что они доселе не объединились в такой мощный союз, который блещущими в нем славными именами (а верующие находятся во всех решительно отраслях человеческого труда), среди первоклассных ученых, знаменитейших докторов (каким был московское светило профессор Захарьин), великих государственных деятелей, полководцев, художников, артистов, молча опровергал бы внушаемый молодежи предрассудок, что вера — это только пережиток старых предрассудков, суеверия, с которым давно покончили мало-мальски образованные люди.
В превосходном романе французского писателя Буржэ есть признание одного молодого образованного француза.
Он был воспитан в провинциальном городе в верующей семье, но эта вера была разбита неверующим товариществом и всей средой, в которой ему пришлось жить в учебные свои годы.
Между прочим, его очень смущало такое сравнение.
Выходя из классов, он встречал нескольких старушек, возвращавшихся от вечерни из церкви, а им навстречу шли молодые учителя того колледжа, где учился мальчик, с одушевленными живыми разговорами, со спорами о последних кипениях мысли в Париже, донесшихся сюда по телеграфной нити и в столбцах газет.
Он сравнивал отживающих свой век религиозных старух и этих умных, бойких и равнодушных к религии молодых учителей, — и это сравнение колебало последние остатки его веры.
Из этого яркого примера видно, до какой степени важно, чтобы пробуждающееся сознание видело верующими не одних только людей, стоящих далеко от жизни, но и людей смелых, известных, не только вращающихся в кипении жизни, но и создающих общественность и ведущих ее за собой.
И давным-давно пора людям верующим сплотиться для того, чтобы не только находить радость в общении своей веры, но, главным образом, поддерживать молодежь, на которую со всех сторон делается столько нападений, чтобы расшатать ее веру.
Как-то сиротливо чувствует себя, например, студент, вынесший цельными свои религиозные убеждения из губернской гимназии, когда он приедет в столичный город и его окружит среда глубокого религиозного безразличия.
Как капля воды даже камень просверливает упорным, постоянным падением, так и среда в конце концов, с ходом лет, оказывает на человека свое невидимое влияние.
И в высшей степени важно, чтобы такой заброшенный в столицу студент или учащаяся девушка знали, что они не одни: что их верования составляют жизнь и душу не только их самих — неопытной и ничего значительного в жизни не совершившей молодежи, но и людей, прославленных своими знаниями и деятельностью, чьи имена у всех на устах.
У нас же происходит обратное.
Люди очень часто тщательно скрывают, насколько близки им и дороги религиозные интересы, прикидываясь не только безразличными, но и прямо неверующими.
Один генерал из высшего круга Петербурга был широко известен своим острословием и вольностью в выражениях: большего за ним не водилось. Во всяком случае, его считали далеко не серьезным человеком.
После его смерти племянница его рассказывала:
— Как мы при жизни мало понимали дядю Сашу! Мы все видели в нем только веселого балагура, от речей которого надо было спасать уши барышень. А между тем в нем, оказывается, была чуткая душа и большие запросы. Разбирая его письма, мы нашли много писем… — она назвала одно выдающееся лицо, известное своей духовностью. — Они переписывались о разных значительных предметах, и в одном из писем сказано: «Я очень жалею, что наша вчерашняя беседа так неожиданно была прервана. С немногими я с такой охотой и так искренне беседую о религии, как с вами…»
Вот какие потаенные душевные уголки были у человека, которого считали лишь малоприличным болтуном.
Один подросток, очень умный и развитой мальчик, сын старого моряка, рассказывал мне:
— Как я удивился, узнав о набожности папы. Как-то утром зашел я один в собор. Вижу, отец стоит на коленях перед образом Николая Чудотворца и так горячо молится. Я, конечно, не подходил к нему. Ему это было бы неприятно. Я долго стоял, смотрел на него издали. Он все стоял на коленях и молился. Когда он встал, я спрятался за колонну, чтобы он меня не видел.
Как я заметил, эта встреча произвела очень сильное впечатление на мальчика, который в то время колебался некоторыми религиозными сомнениями. Образ молящегося отца поддержал его веру.
Но, спрашивается, зачем это утаивание от ближайших людей столь важной стороны своей жизни?
Едва ли на Западе сын верующего христианина мог бы считать своего отца атеистом.
Быть может, в этом проявляется некоторая стыдливость, целомудренность духа, заставляющая человека набрасывать непроницаемую для всех завесу на то, что для его духа особенно полезно. Но быть может, тут есть и некоторая измена тому, что вместе с проповедованием веры представляет такой же долг христианина: исповедание веры.
