Глава I. Картины христианской жизни
Невидимые в суете, таятся в глуши святые уголки, где живут люди с такими возвышенными чувствами, что когда узнаешь о них, то кажется, что слушаешь какую-то прекрасную, но несбыточную сказку.
Один странник и молитвенник, ходивший с котомкой на плечах по России, рассказывал о встрече своей с христианской семьей, которая, кажется, умела в мирской жизни воплотить вполне идеалы христианства.
Верстах в пяти от одного уездного города этот странник увидел на самой дороге небогатое село и небольшую деревянную церковь; однако она была хорошо украшена снаружи и расписана.
Проходя мимо церкви, странник пожелал поклониться храму Божию и помолился на паперти его. Около церкви, на лужку, играли двое малюток, лет по пяти или по шести. Странник принял их за священнических детей, хотя они были одеты лучше, чем одеваются обыкновенно такие дети.
Не отошел странник от храма шагов десять, как услышал за собой крик:
— Нищенькой, постой!
Это кричали те малютки, мальчик и девочка. Странник остановился, а дети побежали к нему, схватили его за руку и тянули его, приговаривая:
— Пойдем к маменьке, она нищих любит.
— Я не нищий, — ответил странник, — а прохожий человек.
— А как же у тебя мешок?
— Это мой дорожный хлеб.
— Нет, пойдем непременно, маменька даст тебе денег на дорогу.
— Да где ваша маменька?
— Вон, за церковью, за этой рощицей.
Через прекрасный сад дети провели странника в большой господский дом. Палаты были просторные, сияющие чистотой и богатым убранством. Выбежала барыня.
— Милости прошу, — заговорила она, — откуда тебя Бог послал к нам? Садись, садись, любезный. Не хочешь ли покушать или чайку? Нет ли у тебя каких нужд?
И сама она сняла со странника сумку, положила ее на стол, а самого его посадила на мягкий удобный стул.
— Всенижайше благодарю вас, — отвечал странник, — но кушанья — хлеба у меня целый мешок. Чай я хотя и пью, но по мужицкому быту привычки к нему не имею. Ваше усердие и ласка для меня дороже всякого угощения. Буду молить Бога, чтобы Он благословил вас за такое евангельское страннолюбие.
Растроганный до слез, странник стал прощаться, но барыня не пускала. Она говорила, что скоро придет муж, служащий в уездном городе судьей по выборам, что она почитает каждого странника за посланника Божия. К тому же завтра воскресенье. Они вместе помолятся, а после обедни у них бывает трапеза, за которой бывает до тридцати гостей нищих Христовых братий.
Детям своим барыня велела взять сумочку странника и отнести в образную комнату, где ему предстояло ночевать.
Слушал он, смотрел и спрашивал себя: с людьми говорит он или с ангелами?
Оказалось, что в том городе, куда пробирался странник, мать барыни монашествовала в женском монастыре и недавно приняла там схиму.
Когда настало время обеда и сели за стол, пришли еще четыре особы, которых странник принял за барынь, и стали с ними кушать. После первого кушанья одна из них встала, сделала поклон к образу, поклонилась всем и принесла другое блюдо, и тут же опять села. Затем другая особа таким же порядком пошла за третьим блюдом. Странник из любопытства спросил, не родные ли хозяйке эти особы. Хозяйка ответила, что это кухарка, жена кучера, ключница и горничная, все замужние. И всех их она считает своими сестрами.
После трапезы странник думал один походить по саду и предаться там молитве, но хозяйка просила его побеседовать с ней о духовных предметах:
— Если же тебе идти одному, то дети не дадут тебе покою. Они, как скоро тебя увидят, не отойдут от тебя ни на минуту — так они любят нищих, Христовых братий и странников.
Нечего было делать. Пришлось идти в сад с барыней. Для того чтобы удобнее сохранять безмолвие и не говорить, странник поклонился барыне в ноги и просил рассказать ему, давно ли она провождает богоугодную жизнь и каким образом достигла такого благочестия.
— Пожалуй, я тебе все расскажу, — сказала барыня. — Видишь ли, мать моя — правнучка святителя Иоасафа, которого мощи на вскрытии и почивают в Белгороде. У нас был большой дом, флигель которого нанимал небогатый дворянин. Наконец он умер, а жена его осталась беременной, родила и сама умерла после родов. Рожденный остался круглым бедным сиротой: моя маменька из жалости взяла его к себе на воспитание, через год родилась и я. Мы вместе росли и вместе учились у одних учителей и учительниц, и так свыклись, как будто родные брат с сестрой. По некоторому времени скончался и мой родитель, а матушка, оставя городскую жизнь, переехала с нами вот в это свое село на житье. Когда мы пришли в возраст, маменька выдала меня за сего своего воспитанника, отдала нам это свое село, а сама, построив себе келью, определилась в монастырь. Давши нам свое родительское благословение, она сделала нам такое завещание, чтобы мы жили по-христиански, молились усердно Богу и более всего старались исполнять главнейшую заповедь Божию, то есть любовь к ближним, питали и помогали нищим, Христовым братьям, в простоте и смирении, детей воспитывали в страхе Божием и с рабами обходились как с братьями. Вот мы так и живем здесь уединенно уже десять лет, стараясь, сколько возможно, исполнять завещание нашей матушки. У нас есть и нищеприемница, в которой и теперь живут более десяти человек увечных и больных; пожалуй, завтра сходим к ним.
Заинтересовавшись книжкой Иоанна Лествичника, странник попросил показать эту книгу и, вернувшись в дом, расположился с барыней читать ее. Тут приехал барин. Увидев странника, он любезно его обнял, по-братски и по-христиански с ним расцеловался и повел в свою комнату со словами:
— Пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келью. Я думаю, что она (он указал на жену) тебе надоела. Она, как увидит странника или странницу или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них — во всем ее доме исстари такое обыкновение.
Они вошли в кабинет. Там было множество книг, прекрасные иконы, животворящий крест во весь рост, и при нем было поставлено Евангелие. Странник помолился на эти иконы и сказал:
— У вас, батюшка, здесь рай Божий. Вот Сам Господь Иисус Христос, Пречистая Его Матерь и святые Его угодники. А вот их божественные, живые и несмолкаемые слова и наставления. Я думаю, вы часто наслаждаетесь небесной беседой с ними?
— Да, — ответил барин, — признаюсь, я охотник читать.
— Какие же у вас здесь книги?
— У меня много и духовных, — отвечал барин. — Вот целый годовой круг Четьих-Миней, творения Иоанна Златоуста, Василия Великого, много богословских и философских книг, а также много и проповедей новейших знаменитых проповедников. Библиотека моя стоит мне тысяч пять рублей.
Странник спросил, нет ли у барина какой книжки о молитве, и барин достал толкование молитвы Господней «Отче наш». Они занялись чтением. Вскоре пришла к ним барыня, принесла чай, а малютки притащили серебряное лукошко, полное какими-то сухими пирожками, каких странник от роду не едал. Это, очевидно, было печенье. Барин, взявши у странника книжку, подал ее барыне и говорит:
— Вот мы ее заставим читать. Она прекрасно читает, а сами будем подкрепляться.
Так они и пили чай под чтение барыни. После чтения пошли ужинать. За столом по-прежнему сидели с ними все люди — мужчины и женщины. И за столом благоговейное молчание и тишина. Поевши, все люди и дети стали молиться Богу, и странника заставили читать акафист Иисусу Сладчайшему. По окончании молитвы служители пошли на покой. И странник с господами остались в комнате втроем. Тогда барыня принесла страннику белую рубашку и чулки. Странник, поклонившись в ноги, сказал:
— Не возьму я, матушка, чулок. Я их от роду нашивал. Мы привыкли ходить всегда в онучах.
Барыня опять побежала, принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна и разрезала на две онучи.
Барин сказал:
— Вот у него, бедного, и опорочки почти развалились, — принес новые свои башмаки большие, которые надевают сверх сапог (ботики), и говорит: — Поди вон в ту комнату, там никого нет, и перемени с себя белье.
Странник переоделся в той комнате и опять вышел к господам. Они его посадили на стул и начали обувать. Барин стал обвертывать ноги онучами, а барыня стала надевать башмаки. Странник сперва не хотел было даваться, но они велели ему сидеть спокойно и сказали:
— Сиди и молчи. Христос умывал ноги ученикам.
Нечего ему было делать. Он начал плакать, заплакали и они.
Барыня осталась в покоях ночевать с детьми, а странник с барином пошли в сад в беседку. Им долго не спалось. Они лежали, разговаривая. Барин стал допытываться у странника, кто он такой, предполагая, что он из хорошего рода и только напускает на себя юродство. Странник же рассказал ему по чистой совести, что он происхождения простого, хотя и научен хорошо письму и чтению, а духовную премудрость получил от своего старца.
Тогда барин стал рассказывать ему об одной замечательной встрече.
Два года назад пришел к ним нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый, почти нагой и босой; говорил он мало и так просто, как степной мужик. Они поместили его в своей нищеприемнице. Дней через пять он сильно захворал, и они перенесли его в сад — в беседку — и стали с женой ходить за ним и лечить его. Но он, видимо, приближался к смерти. Они приготовили его, позвали своего священника его исповедовать, приобщить и особоровать. Накануне смерти он встал, потребовал у барина лист бумаги и перо и попросил, чтобы дверь заперли и никого не впускали, покуда он напишет завещание своему сыну, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по приложенному им адресу.
Барин изумился, увидев не только прекрасный, изящный почерк, но и превосходно изложенные мысли. Он просил рассказать умирающего историю его жизни. Тот, взяв с него клятву не открывать никому его тайны прежде его смерти, стал рассказывать:
— Я был князь N., имел очень богатое состояние и проводил самую пышную, роскошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, а я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердинером; не перетерпевши своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в деревню. Это было вечером, а на другой день камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалев о моей неосторожности, вскоре и забыл об этом. Вот проходит шесть недель, и умерший камердинер начал являться мне, прежде во сне; каждую ночь безпокоил и укорял меня, непрестанно повторяя: безсовестный, ты мой убийца! Потом я начал видеть его и наяву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти непрестанно меня безпокоил. Наконец вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, каких я жестоко оскорблял, и женщин, каких соблазнил. Все они безпрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-нибудь заниматься; совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но, пролечась там полгода, нисколько не получил облегчения, и мучительные видения все жестче умножались. Меня привезли оттуда едва живого; и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души, прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад, и узнал, что значит он.
Будучи в таком мучительном состоянии, я осознал мои беззакония, раскаялся, исповедался, дал свободу всем при мне служившим людям и заклял себя на всю жизнь мучить себя всякими трудами и сокрыться в нищенском образе, дабы за беззакония мои быть последнейшим служителем людей самого низкого класса. Лишь только с твердостью я на это решился, тут же и кончились безпокоившие меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что не могу вполне изобразить. Вот здесь я также опытно узнал, что значит рай и каким образом разверзается Царствие Божие внутри сердец наших.
Вскоре я совершенно выздоровел, исполнил мои намерения и с паспортом отставного солдата тайно ушел из моей родины. И вот уже пятнадцать лет, как я скитаюсь по всей Сибири. Иногда нанимался у мужиков в посильные работы, иногда Христовым именем прокармливал себя. Ах, при всех сих лишениях какое я вкушал блаженство, счастье и спокойствие совести! Это вполне может чувствовать только тот, кто из мучительного ада, милосердием Ходатая, переведен в рай Божий.
С завещания этого барин хранил список. Вот он:
«Во имя Бога, в Троице прославляемого,
Отца и Сына и Святого Духа.
Любезнейший сын мой!
Уже пятнадцать лет, как ты не видишь твоего отца, но он в безызвестности своей, изредка осведомляясь о тебе, питал к тебе отеческую любовь, которая заставляет послать к тебе и предсмертные строки сии, да будут они тебе уроком в жизни.
Тебе известно, как я страдал за мою неосторожность и невнимательную жизнь; но ты не знаешь, как я блаженствовал в безызвестном моем странничестве, наслаждаясь плодами покаяния.
Я спокойно умираю у моего доброго и вместе у твоего благодетеля, ибо благодеяния, излитые на отца, должны касаться чувствительного сердца признательного сына. Воздай ему благодарность мою, чем можешь.
Оставляя тебе мое родительское благословение, заклинаю тебя помнить Бога, хранить совесть, быть осторожным, добрым и рассудительным, обращаться с подчиненными тебе людьми как можно благосклоннее и любезнее, не презирать нищих и странных, помня, что и умирающий отец твой в нищенстве и странничестве таком обрел спокойствие и мир мучившейся душе своей.
Призывая на тебя благодать Божию, я спокойно закрываю глаза мои в уповании жизни вечной, по милосердию Ходатая человеков, Господа Иисуса Христа.
Отец твой N.»
Так они с добрым барином лежали да и поговаривали. Странник спросил барина:
— Думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без безпокойства со странноприемницей? Ведь много нашей братии странников ходят от нечего делать или по лености к делу, да и шалят на дороге, как мне случалось видеть.
— Не много таких случаев было, все больше попадали истинные странники, — ответил барин. — Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, поживши между добрыми нашими нищими Христовыми братьями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот недавний тому пример. Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот, и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал. В таком виде и голодный пришел он к нам; просил хлеба и вина, до чего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково принявши его, сказали: живи у нас, мы будем давать тебе вина, сколько хочешь, но только с тем уговором, чтобы ты, напившись, сейчас ложился спать, если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то не только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтобы сослать тебя на поселение как подозрительного бродягу Согласившись на это, он у нас остался. С неделю обещанию своему и по приверженности к вину (чтоб его не лишиться) ложился спать или выходил на огород, лежал там и молчал. Когда он отрезвлялся, братья нищеприемницы уговаривали его и давали советы, чтобы воздерживаться сначала хотя бы понемногу. И так он постепенно стал пить меньше и наконец месяца через три сделался воздержанным человеком и теперь где-то нанимается и не ест втуне чужой хлеб. Вот третьего дня он приходил ко мне с благодарностью.
«Какая мудрость, — подумал странник, — по руководству любви совершаемая». А вслух воскликнул:
— Благословен Бог, являющий милость Свою в ограде ограждения вашего!
Так проговорил странник с барином почти всю ночь. Потом прилегли всего часа на два или на полтора. Их разбудил благовест к заутрене. Они собрались и пошли. И, когда явились в церковь, барыня была давно тут со своими детьми. Слушали утреню, а потом вскоре началась Божественная литургия. Странник с барином и с его сынком стояли в алтаре, а барыня с малюткой — у алтарного окна, чтобы видеть возношение святых даров. Как они молились на коленях и заливались радостными слезами во время чуда пресуществления! И лица у них сделались какие-то просветленные, так что странник, глядя на них, досыта наплакался.
Когда служба закончилась, господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу. Нищих было человек до сорока. Были и увечные, и ребята. Все сели за один стол в великой тишине и молчании.
Странник, запасшись смелостью, сказал барину:
— В обителях читают жития святых во время трапезы. Вот завелся бы такой порядок и у вас. В доме вашем есть ведь круг Четьих-Миней?
— Маша, — сказал тогда барин барыне, — в самом деле, заведем такой порядок. Это будет преназидательно. В первый обед буду читать я, потом ты, там батюшка, а далее братия по очереди, кто умеет.
— Нет, — вставил свое слово батюшка, — слушать-то я люблю, а уж читать — увольте. Да и нет совсем у меня свободного времени.
Как прибежишь домой, так и не знаешь, как изворотиться, да и скота много. Целый день в суете. Тут уж не до чтения или поучения. Что я в семинарии вычитал, так и то давно забыл.
Странник, слыша такие слова священника, содрогнулся. А барыня схватила странника за руку и тихонько ему сказала:
— Батюшка это говорит по смирению. Он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни. Вот уже лет двадцать вдовый и воспитывает целую семью внучат, притом же часто и служит.
В конце обеда одной старухе из нищих сделалось дурно. Ее крепко схватило, и она застонала. Тут высказалось все сердоболие этих господ. Барыня стала за ней ходить. Священник на всякий случай пошел за запасными дарами, а барин приказал запрячь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись.
Странник заметил, что один из нищих, слепой, все время что-то шепчет, и понял, что он творит, не переставая, Иисусову молитву. С этим странником он согласился вдвоем продолжать путь в Тобольск и по дороге прочесть ему из своей книги «Добротолюбие» все, что относится до сердечной молитвы.
Вечером сам барин пришел звать всех ужинать. После ужина странник объявил, что со слепым отправляется в путь.
Странник продолжал дорогу, прерванную пребываем в этой семье, о котором он вспоминал, как о райской жизни. Барин с барыней с версту проводили их от своего жилища, и они распрощались.
Бывает так, что люди встретятся на короткое время, но духом сблизятся тесней, чем с людьми, с которыми видятся постоянно.
И над таким согласным переживанием вместе заветных чувств безсильны пространства и время. И в вечном Царствии эти люди встретятся и узнают друг друга.
От этих тихих картинок из жизни верующей зажиточной семьи перейдем в московскую Русь, ознакомимся с рассказами дворянина Осоргина и его матери, праведной Иулиании, которой подвиги во время великого русского голода по кормлению народа были выше писаны.
Калистрат Осоргин, побуждаемый сыновними чувствами, видел в своей матери совершеннейший идеал жены по понятию той эпохи, то есть женщину святую, и сохранил о ней память не только в назидание будущим поколениям, но и во свидетельство о своем благородном, любящем сердце.
Его записки о матери представляют любопытное явление в русской древней литературе. Они делают честь нежному чувству этого древнего грамотея и вместе с тем восстанавливают в наших глазах нравственные достоинства древней русской женщины, которая и в тесном кругу своей скромной деятельности могла оказать столь благотворное влияние на своего сына и высотой своих душевных качеств возбудить в нем силу и работу чувства и воображения.
Иулиания была дочерью богатого служилого дворянина Иустина Недюрева. И он, и жена его Стефанида, рожденная Лукина, были нищелюбивы, благочестивы, имели много дочерей и сыновей, много богатства и рабов. Мать свою Иулиания потеряла по седьмом году, и ее взяла к себе в Муром мать ее матери, вдова Лукина, рожденная Дубенская, и воспитывала ее в течение шести лет до своей смерти. Умирая, она завещала своей дочери Араповой взять к себе племянницу. С ранних лет Иулиания отличалась послушанием, смирением и молчанием, стремилась к молитве и посту.
Тетка выговаривала ей за строгость ее жизни, а двоюродные ее сестры над ней смеялись:
— О безумная, зачем в такой молодости плоть свою изнуряешь и красоту девственную губишь!
Ее чуть ли не насильно заставляли с утра пить и есть. Она старалась без споров, в молчании, отойти от них. Была же кротка, молчалива, не величава, от смеха и всякой игры она удалялась и, как ее сверстницы ни приглашали на свои игры и песни, она не приставала к их сборищу.
Она любила работу, и то была занята пряжей, то сидела, склонясь, над пяльцами; работе она посвящала и большую часть ночи. Она любила обшивать сирот, вдов и бедных, любила, чем могла, помогать нуждающимся и больным. Ближайшая церковь от усадьбы Араповых была в двух верстах. Поэтому в девичестве своем Иулиании ни разу не удалось побывать в церкви.
Как некогда великомученица Варвара, она была наставляема к добродетелям через какое-то внутреннее внушение. Не научившись книгам, не наставляемая духовными наставниками, она еще в девичестве соблюдала все заповеди и, как бисер драгоценный, светилась среди тины. Как ни желала слышать она проповедь о Боге, но в эту пору ее жизни ни разу ей это не удалось. По шестнадцатом году Иулиания была выдана замуж за добродетельного и богатого дворянина Георгия Осоргина, жившего в пределах Муромского округа. Венчались они в Осоргинской вотчине, селе Лазаревском, в церкви праведного друга Божия Лазаря Четверодневного. Венчал их священник Потапий, впоследствии бывший в Муроме иноком и архимандритом. Этот священник научил молодых супругов страху Божиему, как жить мужу с женой в молитве, посте и милостыне.
У Иулиании были в живых свекор и свекровь. Видя благоразумие снохи, они поручили ей все домашнее хозяйство. Иулиания с детства имела обычай всякий вечер долго молиться и полагать земных поклонов сотню и более и потом уже отходить ко сну. Приучала она к тому же и своего мужа.
Чистая сердцем, с тяготением к высшим областям духа, Иулиания скорбела, что не выпало ей на долю девственное житье. Но ее утешали слова: «Можно и в мире, с мужем живя, Богу угодить, и не всяк, постригаясь, спасется, но тот, кто сотворит монахов достойное. И кто в мире с женою живет и правит часть законную, лучше пустынника, не весь закон исправившего. Смиренный и добродетельный в мире удивителен».
И, живя в браке, Иулиания часто проводила жизнь иноческую.
Когда Георгия Осоргина вызывали на царскую службу — на два и три года, то, оставшись одна, получив свободу к подвигам, Иулиания проводила все ночи без сна, молясь Богу. Светильник ее не угасал всю ночь. Не отходила она от веретена и пялец и, продавая работу свою, деньги раздавала нищим. Все это делалось ею тайно. Знала об этом только одна маленькая рабыня, с которой она посылала милостыню нуждающимся. Днем ждали ее хлопоты по хозяйству. Как настоящая мать, заботилась она и о вдовах и сиротах; своими руками кормила и поила, омывала и обшивала. Все у нее в доме были одеты и сыты, и каждому она назначала дело по его силе и способности.
При грубости нравов слуг тогда называли и доселе не вышедшими из обихода уничижительными именами: Палашка, Машка, Мишка, Васька. Иулиания, почитая в людях детей Божиих, никого не называла такими именами. Кроме того, лично для себя она не требовала ни от кого услуг. Никто ей не подавал воды на руки, никто не снимал с ног сапоги — все она делала сама. Только когда приходили гости, тогда служанки, по заведенному порядку, стояли около нее и служили. Но по уходе гостей она корила себя за это, говоря:
— Что я — сама убогая, что предстоят мне такие же человеки, создания Божии?
Когда ей приходилось терпеть от непослушания, лености и грубости своих слуг, то она все принимала смиренно и, обвиняя сама себя, говорила:
— Сама я перед Богом всегда согрешаю, а Бог меня терпит. Что мне на них взыскивать — такие же люди, как и я. Хотя и в рабство нам их Бог поручил, но души их больше наших цветут.
Такое расположение к меньшей братии было в ней, потому что помнила слова Спасителя: «Не обидьте малых сих, ангелы ведь их всегда видят лицо Отца Моего Небесного».
За свою снисходительность к слугам не раз бранили ее свекор и свекровь.
От несправедливых этих обвинений она искала утешения в молитве. Вообще же была духом непоколебима, возлагая свою надежду на Бога, на Пречистую Его Матерь и на святителя Николая, которого считала своим покровителем. Эта вера в своего помощника была в ней подтверждена чудесным образом.
Однажды ночью, во время отсутствия мужа, она встала на молитву. Тут дьявол навел на нее сильный ужас. В трепете легла она в постель, крепко укуталась одеялом и заснула. И видит она во сне темное полчище, которое требует от нее прекращения молитв и грозит ей смертью. Тогда возвела она очи свои ко Господу и к Пречистой Богородице и воззвала о помощи к святителю Николаю Чудотворцу.
И немедленно явился перед ней святой Николай, держа в руках великую книгу. Он начал бить ею бесов, разогнал их всех, и как дым исчезли они без следа. Он поднял десницу свою, благословил Иулианию и сказал:
— Дочь моя, мужайся и крепись и не ужасайся бесовских прельщений, потому что Сам Христос повелел мне хранить тебя от бесов и злых людей…
Проснувшись, Иулиания наяву увидала светлого мужа, который, как молния, вышел дверями ее покоя. Она вскочила, пошла за ним, но никого не увидела. Притвор был крепко, по обычаю, заперт.
Когда наступил голод, Иулиания, творя тайную милостыню, стала брать себе пищу для утреннего и полуденного питания, которую и раздавала. Между тем с детства она ела только дважды в день, и до обеда и между обедом и ужином ничего не ела. Тут свекровь стала говорить ей:
— Радуюсь я, невестушка, что ты чаще стала есть, но дивлюсь, как меняются привычки твои. Когда хлеб был в изобилии, мы не могли тебя приучить к раннему и послеобеденному питанию. Теперь же настал голод, а ты берешь себе и завтрак, и полдник.
— Когда я еще не родила детей, — отвечала Иулиания, чтобы скрыть причину своей жадности, — тогда мне не хотелось есть. А как пошли у меня дети, я обезсилела и не могу досыта наесться. И не только днем, но и ночью мне часто хочется есть, а стыдно просить у тебя.
Слова эти порадовали свекровь, и она стала посылать ей пищу и на день, и на ночь. В доме у них оскудения не было, так как от прежних лет было скоплено много зерна. Иулиания сама не ела посылаемую пищу, а приберегала ее и раздавала нуждающимся.
Исполняла Иулиания дело христианской любви и относительно покойников. Когда кто из нищих умирал, она нанимала омыть его, покупала «умиральные ризы» и посылала на погребение его деньги и потом долго молилась об этих усопших.
Некоторое время свирепствовала в тех местах язва, которой дали название «пострел». Многие боялись заразы и не пускали к себе зараженных пострелом. А Иулиания тайно от свекра и свекрови мыла в бане больных, и Бог ее молитвами помогал им.
В глубокой старости, упокоенные до конца доброй невесткой, скончались свекор и свекровь Иулиании, приняв монашество. И долго устраивала она по ним поминки, питая иноческий чин, нищих, вдов и сирот и сорок дней рассылая милостыню по темницам.
Всего у Иулиании было десять сыновей и три дочери. Четверо сыновей и две дочери померли в младенчестве, а шесть сыновей и одну дочь она воспитала.
Один из взрослых детей был убит рабом, а другой сложил голову на царской службе. Смиренно понесла она эти потери, не вопила и не рвала на себе волос, как делали другие женщины. Но днем поминала детей своих милостыней, а ночи простаивала на молитве, слезно моля Бога отпустить им грехи.
После этих потрясений Иулиания стала умолять мужа отпустить ее в монастырь, и он долгими мольбами отговорил ее, приводя ей выдержки из святых отцов, в которых указано, что родители не могут оставлять неподросших детей своих ради монашества.
Согласилась Иулиания с уговором мужа, но просила его не иметь с ней супружеского союза. И, как птичка из сетей, вырвалась она к любимым подвигам, отвергши мир. Воздержание свое она теперь усугубила. Все пятницы проводила вовсе без пищи, затворившись одна в уединенной клети и там упражняясь в молитве. В понедельники и среды питалась однажды в день сухоядением без вареного. По субботам и воскресеньям ставила в своем доме трапезу духовенству, вдовам и сиротам, и тогда, чтобы не оскорблять гостей, выпивала с ними сама чарку вина. Спала она с вечера только час или два, и отдых ее был жесток. Ложилась она на печи, без постели, кладя себе дрова острой стороной к телу. Дрова же служили ей и подушкой, а под ребра клала она железные ключи. Немного поспав, вставала на молитву и проводила в ней всю ночь до заутрени. Потом шла она к заутрене и к литургии, употребляя день на свое хозяйство и на надзор за рабами.
Провинившихся вместо наказания она исправляла поучениями из Божественного Писания. Хотя сама она грамоту не разумела, но любила слушать чтение Божественных книг. И все слышанное усваивала сама, и все непонятное толковала как премудрый книжник, и любила говорить о том, какими делами можно умолить за себя Бога и как подражать житию прежних святых. И при этих беседах по иссохшим от подвига ланитам ее катились слезы.
Пораженный воспоминаниями о таких подвигах мирской женщины, описатель жития ее, любящий сын, восклицает:
— И где говорящие, будто в миру нельзя спастись? Не место спасает, но ум и изволение к Богу. Адам в раю, яко в великом отишьи, утопился, а Лот в Содоме, как в морских волнах, спасся… Скажут, что нельзя среди чад спастись. А вот блаженная Иулиания и с мужем прожила, и детей рождала, и рабами владела, а Богу угодила, и Бог прославил ее.
Так десять лет прожила Иулиания с мужем, как монахиня. Муж скончался, и долгими ночами молила Иулиания Господа о душе супруга своего: поревновала, говорит составитель жития ее, Иулиания благочестивой Феодоре-царице и прочим святым женам, которые по смерти о мужьях своих Бога умолили…
. . .
«И с того времени пост к посту приложила, и молитву к молитве, и к слезам слезы и милостыню паче меры показала».
Случилась, что ни одной сребряницы в доме ее не оставалось, и она занимала и обычную милостыню нуждающимся подавала, и ежедневно ходила в церковь на молитву. При наступлении зимы выпрашивала Иулиания у детей своих на теплые одежды, но и то все раздавала нищим, сама же оставалась без шубы. Сапоги надевала она на босые ноги и под подошвы вместо стельки — орехи, скорлупу и острые черепки подкладывала для удручения тела.
— Что в такой старости тело твое томишь? — говорили ей знакомые.
— Разве не знаете, — отвечала старица, — что тело душу убивает? Убью сама тело мое и порабощу его, да спасется дух мой… не достойно страдание нынешнего века против будущей славы… Сколько усохнет тела моего, того же не будут есть черви в оном веке.
Было ей и таинственное указание того, насколько угодна молитва ее к небесам. Настала как-то такая стужа, что земля трескалась от мороза, и Иулиания оставалась молиться дома. И был голос священнику в той церкви Праведного Лазаря от иконы Богоматери: «Иди и рцы милостивой вдове Иулиании — ради чего не приходит в церковь? И домашняя ее молитва приятна, но церковная выше. Почитайте Иулианию: Дух Святой почивает на ней…»
И когда по зову священника Иулиания пришла в церковь и со слезами молилась и прикладывалась к иконе Богоматери, тогда великое благоухание распространилось по церкви и по всему селу. И стала Иулиания уже ежедневно ходить в церковь на молитву.
Была в ее доме «отходная храмина» для дальних гостей. Туда по вечерам удалялась она для молитвы. Однажды стало стращать ее там бесовское полчище, и она позвала снова на помощь заступника своего Николая Чудотворца. И явился ей вдруг святитель с великой палицей в руке и разогнал бесов. Была же им вообще она страшна, потому что не переставая творила Иисусову молитву, не выпуская из рук четок: ела ли она, или пила, или что делала.
Сын свидетельствует, что даже во время сна ее уста шевелились, и грудь вздымалась молитвенными вздохами, и во время сна рука передвигала зерна четок.
Выше было рассказано о подвигах Иулиании во время великого голода.
Перед преставлением своим она заболела 26 декабря, и была больна шесть дней. Но болезнь ее была особенная. Днем она лежала на постели и творила, не переставая, молитву, а ночью сама вставала и молилась, никем не поддерживаемая. И рабыни говорили:
— Не вправду хворает: днем лежит, а ночью встает и молится.
— Что вы осуждаете меня, — говорила она, — разве не знаете, что от больного Бог ждет молитв?
На рассвете 2 января 1605 года позвала она своего отца духовного Афанасия и приобщилась животворящих тайн — Тела и Крови Христовых. Села она на одре своем, позвала детей и рабов и всех крестьян села своего, наставляя их любви, молитве, милостыни, прибавила о том, о чем мечтала с юности и что ей не далось: «Желанием возжелала я великого ангельского образа еще от юности моей, но не сподобилась по грехам моим. Так угодно было Богу. Слава праведному суду Его».
Велела Иулиания раздуть кадило и вложить в него ладан, простилась со всеми, легла, трижды перекрестилась, обвила четки около руки и сказала последнее слово: «Слава Богу за все. В руце Твои предаю дух мой. Аминь».
И видели все в час разлучения души ее от тела на голове ее золотой венец и белое покрывало. Положили ее в клеть. В ночь все видели горящие свечи, и весь дом наполнился благоуханием.
Все это происходило в Нижегородской вотчине, и ночью она явилась одной рабыне с приказом, чтобы везли ее в пределы Мурома и погребли у церкви Святого Лазаря, друга Божия, подле ее мужа. Многотрудное тело ее положили в дубовый гроб и похоронили в Лазаревской церкви.
Когда хоронили сына ее Георгия, то, копая ему могилу, нашли тело Иулиании, кипящее благовонным миром.
Вот правдивое житие мирской праведницы времен московской Руси.
Нельзя сказать, чтобы тот образ жизни, который был со слов сибирского странника описан, должен был быть принят к точному руководству. Можно сомневаться, чтобы в жизни не было лучшего приложения христианской любви, как особенная забота о здоровых нищих и странниках.
Правда, Древняя Русь и люди, доныне сохранившие настроение Древней Руси, отличались всегда особой любовью к странникам. Вспоминают то событие, когда Авраам в виде странников принял Пресвятую Троицу, и приводят одно выражение: «Боюсь отказать в приеме Христу, а не знаю, в чьем образе Он ко мне придет».
Однако в жизни есть более для жизни нужные и производительные труды, чем странствование по обителям, хотя бы и с молитвой.
Митрополит Московский Филарет, мудрейший из мудрых и в то же время далеко не чуждавшийся области народного подвижничества во всех его видах и понимавший душу этого подвижничества, одной сердобольной и богатой москвичке дал такой совет: «Если придут к вам странники и юродивые, примите их, накормите, наградите, чем можете, и отпустите, но сами их не ищите».
Этот совет митрополита Филарета может быть принят без опасения всеми.
Принять, воспитать бездомного, безприютного сироту и вывести его на ту дорогу, которую указывают его склонности и способности; учредить общежитие, где бы молодежь, стремящаяся к знанию и необезпеченная, могла бы проживать свое учебное время, не заботясь об удовлетворении насущных нужд беготней по грошовым урокам; заметить талантливого человека — художника, ваятеля, врача, ученого, музыканта, поставить его в обстановку, способствующую развитию этого таланта, и таким образом приготовить из него великое утешение своей родине — вся такая забота, направленная на людей, которым мы можем быть полезны, кажется выше и нужней заботы о перехожих странниках.
Но в рассказе об этой семье, жившей за Иркутском, драгоценны сама атмосфера их жизни, их стремления, их понятия.
Это были люди высокого духовного склада, на высокий лад настроившие свою жизнь. Их постоянные молитвы, участие в церковных службах, трепетное благоговение перед совершающимся во храме чудом евхаристии были живым воплощением в жизни их слов апостола о непрестанной молитве. А как хорошо и праведно у них было отношение к меньшей братии, и как такое отношение сумели они привить своим детям!
В русской литературе есть прекрасное, задушевное стихотворение поэта Тютчева, в котором говорится о тяжкой доле лишенных мирских благ людей:
Пошли, Господь, Свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной,
Как бедный нищий, мимо сада
Бредет по жаркой мостовой;
Кто смотрит вскользь через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись,
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Главы его не освежит.
Пошли, Господь, Свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий, мимо саду
Бредет по знойной мостовой.
Но большая разница между тем, чтобы безплодно пожалеть человека, умилиться самому над таким благородным движением своей души и ничего для него не сделать, и тем, чтобы признать его своим братом и отворит для него своими руками эту заколдованную дверь тютчевского сада. Вот это именно дело любви, снисхождения и братства и исполняла эта семья.
— Нищенькой, нищенькой, постой, пойдем к маменьке, она нищих любит.
Вот эта детская фраза сама по себе драгоценна. Еще драгоценнее то настроение, которым она внушена и которое эти дети, вероятно, как их родители, сохранили на всю свою последующую жизнь.
Человек богат и знатен, ни от кого не зависит, у всех в почете. Но если этот человек настоящий христианин с тонкой душевной организацией, он не наслаждается покойно этими дарами судьбы. Он всегда сравнивает свое положение с положением людей, которые ведут жизнь более высокую, чем он, и более достойны были бы этих мирских благ, а их не имеют. И разделить с людьми то, что ему отсыпано судьбой так щедро, является его мечтой и душевной потребностью.
Подобно тому, как та семья принимает в свой дом и в свои собственные комнаты прохожих и нищих, — так вообще драгоценен и нужен в жизни этот дух смирения, мудрого терпения и любви, который есть воздух, необходимый для развития всяких добродетелей, та закваска, которая должна быть в христианине.
Христианин видит брата согрешающего и вместо того, чтобы глумиться над ним или осуждать его, начинает укорять себя: «Меня повивали в добродетелях, я с детства видел о себе заботу; несчастный, как рос он и какими искушениями он был окружен!»
На днях передавали замечательный совет, который давал митрополит Антоний людям, начинавшим перед ним кого-нибудь осуждать:
— Как, — восклицал он в таких случаях, — можете вы осуждать человека, не зная его внутренних побуждений, никогда не говоря с ним, не имея личного на счет него впечатления! Этого человека вы осуждаете со стороны, не зная его, не имея к нему никакого отношения. Но если человек перед вами и провинился, сделал вам какую-нибудь неприятность, то вместо того, чтобы думать о его вине перед вами, постарайтесь отыскать свою вину перед ним, и вы увидите, что вина такая есть непременно, и станете смотреть на него иначе.
Такие картины из этого рассказа, как омовение этими богатыми людьми ног странника, укладывание в постель нищей старухи, с которой случилась дурнота, принадлежат к заветнейшим движениям благой и ясной русской души, пораженной раз навсегда смирением Христовым, Который явился на землю «не для послужат Ему, но да послужит», и в символ этой службы Своей, в самом конце земного подвига Своего, в последний раз, как творил Свою волю, ноги умыл Своим ученикам.
Нам предстоит говорить о разных добродетелях, к которым должен стремиться христианин. Но прежде чем говорить о разных видах добродетели, нельзя с достаточным вниманием и достаточно настоятельно указывать на то, что вот, это настроение любви, всепрощения, смирения, милосердия, братства есть та здоровая атмосфера, в которой расцветают все добродетели и без которой настоящего христианства нет, но есть только более или менее грубая под христианство подделка.
Сочувствующий человек, человек, обливающий лаской души своей всех подходящих к нему, — какая это редкость и драгоценность, какое это чистейшее золото!
И в народе, и в образованных классах есть поверье о так называемой «легкой» руке и «тяжелой» руке. «Легкая» рука и «тяжелая» рука — это свойства души человеческой образовывать атмосферу удачи, уверенности для людей, с которыми человек, обладающий этой легкой рукой, соприкасается.
Мне кажется, что «легкость» руки может сравниться с тем благословением, которое низводит на жизнь человека другой праведный человек, и «тяжелая» рука — с тем дурным воздействием, которое производит на жизнь появление в доме дурного и злого человека.
Замечают, что деньги, полученные от человека с легкой рукой, ведут за собой другие деньги, — что это значит? Человек с легкой рукой, всегда расположенный, сочувствующий, с открытой широкой душой, давая вам деньги, несомненно, в ту же минуту всячески желает вам добра. А ведь пожелание другому добра есть несомненная молитва, есть несомненное устремление к Богу, потому что ведь добрые чувства сами вложены в душу человеческую Богом. Итак, этот человек дает вам деньги с молитвенным пожеланием, и Бог это молитвенное пожелание исполняет.
Я знаю одного человека, родные которого жили в захолустном малолюдном городке. Когда он приезжал к ним на побывку, местные извозчики иногда просили его, чтобы он, хотя даром, присел на их пролетки, говоря, что это приносит им счастье. В другом месте один извозчик посадил его под вечер часов в шесть, и рассказал ему при этом, что с утра не было вовсе почина. На другой день, встретившись с ним, он сказал:
— Ну, барин, и легкая же у вас рука! Как я вас вчера посадил, так от седоков отбоя не было. За один вечер набрал более, чем за другой день.
Тот же извозчик рассказывал:
— А вот сенатора N. N. посадить не дай Бог: скупой страшно, торгуется, гневается. А как тебе заплатит, так точно тебе все пути перерезаны — никого до вечера не посадишь. Какие извозчики его знают — он их позовет, а они от него драть.
Этот второй человек был, действительно, очень скупой, прижимистый, узкой души человек, который, очевидно, сидя на извозчике, гневался уже потому, что должен платить ему, и распространял вокруг извозчиков такую атмосферу недовольства, которая отталкивала от них седоков.
— Какая легкая у нее рука, — рассказывали мне об одной барыне, служащей кассиршей в одном известном богатом печатном органе. — Вот если она первая купит только что вышедшую в продажу книгу — непременно бойко пойдет. Если войдет она в магазин и сделает почин — весь день бойко торгуют. А случится так, что придет она, посмотрит товар, ей не уступят за ту цену, которую она предлагает, и уйдет — так весь день в этом и проходит, покупатели много смотрят, товар ворошат, а уходят, ничего не купив.
Один сотрудник журнала находился в конторе и говорил с издателем, как вошла эта кассирша и не заметила издателя.
— Вот что значит стать землевладелицей, — сказал в шутку издатель, — Софья Карловна меня и замечать не хочет.
— А как она стала землевладелицей? — спросил сотрудник.
Кассирша рассказала о том, как в одной местности с большим будущим приобрела на льготных условиях землю, и по своему сочувственному характеру рассказала ему всю процедуру. Этот господин решился пойти по ее следам и немедленно направился в то место, от которого зависело устройство дела.
Через несколько времени дело было устроено без особых для него хлопот в желательном для него смысле. И этот господин испытал на себе легкость ее руки.
Рассказывали также о ней, что если кто к ней плохо относится и делает какие-нибудь неприятности, тому в конце концов приходится так плохо, что он сам приходит просить у нее помощи. Сама она не отрицает этой легкости своей руки и объясняет ее благословением своего отца.
Отец ее, протестантский пастор, умерший в молодости, был человек чрезвычайно добрый, раздававший все, что он имел, и поэтому оставивший без средств большую семью. Но на его детях воочию оправдались слова Библии: «Я был юн и состарился, но не видел праведника оставленным и детей его просящими хлеба».
