Глава 13. Возможен ли прогресс?

При взгляде на подобную чехарду народов, их нравственных устоев, взлетов и падений их религиозности, сама идея прогресса начинает казаться довольно спорной. Быть может, прогресс — не что иное, как проявление гордыни, традиционного бахвальства «прогрессивного» поколения? Поскольку мы не обнаружили сущностных изменений в человеческой природе на протяжении исторического времени, приходится признать, что все технологические успехи являются лишь новыми способами достижения стародавних целей: накопления товаров, привлечения внимания противоположного пола (а порой — того же самого), триумфа над соперником, победы в сражениях и так далее. Одним из наиболее обескураживающих, приводящих даже в некоторое уныние открытий нашего века (полного, надо заметить, подобных разочарований) выступает факт научного нейтралитета: с не меньшей радостью, с которой бы наука исцеляла, она будет и убивать нас; с не меньшей (а подчас — даже большей) готовностью созидать она примется за разрушение. Гордое воззвание Фрэнсиса Бэкона «Знание — сила!» в наше время звучит в чем-то даже странно. Порой и вовсе кажется, что Средние века и Ренессанс с их подчеркнутым вниманием к мифологии и искусству и довольно небрежным отношением к научному знанию были много мудрее нас, постоянно наращивающих технический потенциал и почти позабывших о целях, которые мы надеемся с его помощью достигнуть.

В бочке меда нашего научно-технического прогресса найдется изрядная ложка дегтя: комфортные условия пагубно повлияли как на нашу физическую выносливость, так и на нравственные устои. Нам удалось поразительным образом усовершенствовать средства передвижения; однако случается, что их используют как орудие для преступлений и убийств. Мы научились передвигаться вдвое, втрое, стократ быстрее, чем прежде, но живем с расшатанными нервами и, пролетая тысячу километров в час, остаемся теми же «приматами в брюках», как и тогда, когда умели просто ходить на двух ногах. Мы готовы аплодировать стоя новым чудодейственным лекарствам и прочим достижениям современной медицины, если они причиняют нам хотя бы немного меньше вреда, чем болезнь, для излечения от которой их применили. Мы горячо благодарны всем химикам и фармацевтам, ежедневно продолжающим изнурительную гонку на выживание с устойчивостью вирусов и развитием болезней. Мы от всего сердца рады даруемым современной медициной лишним годам жизни, если только они не сулят тягостное болезненное существование. Мы многократно расширили горизонты познания, мы передаем и узнаем новости со всей планеты, но порой проникаемся искренней завистью к нашим предкам, чей прочный мир лишь изредка тревожили новости о жизни их деревни. Нам удалось значительно повысить уровень жизни среднего класса, бок о бок с которым располагаются гетто и трущобы.

Мы радуемся избавлению от «теологического ига», но удалось ли нам выработать новую этику, независимую от религии, которая была бы достаточно сильна, чтобы обуздать наши алчные, воинственные и похотливые инстинкты? Действительно ли мы переросли нетерпимость или же она лишь преобразовалась из религиозной розни в национальную, идеологическую или расовую? А как насчет наших манер, стали ли они лучше, чем прежде? «Манеры людей, — писал в XIX столетии некий путешественник, — видимо ухудшаются по мере того, как вы направляетесь с Востока на Запад: азиаты воспитаны дурно, европейцы — не очень славно; для описания же скверности американского воспитания трудно подобрать подобающие слова». В наше же время и Восток взял за правило подражать Западу. Быть может, наша законодательная система чересчур заботится о преступнике вопреки интересам общества и государства? Или, возможно, мы предоставили себе чрезмерное количество свобод, с обилием которых наш разум не в состоянии справиться? Неужели мы снова приближаемся к тому порогу социально-нравственной неустроенности, когда перепуганные родители вернутся в лоно церкви в надежде, что она привьет их детям строгую дисциплину, пусть и ценой интеллектуальной свободы? Неужели вся философская мысль со времен Декарта пошла ошибочным путем, поскольку не смогла разглядеть важность мифа для утешения и укрепления человека? «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

Так продвинулась ли вообще философская мысль хоть на сколько-нибудь со времен Конфуция? А литература со времен Эсхила? Уверены ли мы, что современная музыка с ее сложными формами и мощным оркестровым исполнением глубже месс и мадригалов Палестрины или более гармонична и проникновенна, чем монодические напевы средневековых арабских музыкантов? (Эдвард Лэйн писал о каирских музыкантах: «Своим искусством они совершенно покорили меня <…> Их исполнение показалось мне прекраснее всего, что я когда-либо слышал».) Сравнится ли наша нынешняя архитектура, невероятно смелая и оригинальная, с храмами Древнего Египта или Древней Греции? Или наши скульптуры — сравнятся ли они со статуями фараона Хефрена или Гермеса? Нынешние барельефы — с рельефами Персеполя или Парфенона? Современные картины — с полотнами ван Эйка или Гольбейна? Коль скоро «основой искусства и цивилизации является устроение порядка взамен хаоса», то спросим себя: не является ли нынешняя живопись обратной заменой порядка на хаос и, соответственно, ярчайшим символом культурного упадка и цивилизационной растерянности всего человечества?

История столь безрассудно богата на всевозможные случаи, что практически под каждый вывод можно подобрать подходящий пример. Чем более мы предвзяты в своих рассуждениях, тем более утешительными будут наши умозаключения. Сперва, однако, стоит определиться, что есть прогресс. Если допустить, что он связан с уровнем счастья людей, то дело будет проиграно чуть ли не сразу же. Наша склонность к душевному неравновесию не знает пределов; какие бы трудности мы ни преодолели, какие бы великие идеалы ни реализовали, мы всегда с легкостью найдем причину для глубокой тоски и печали. Есть, пожалуй, какое-то потаенное удовольствие в том, чтобы последовательно искать и находить подтверждения скверности человечества и всей вселенной. Потому довольно глупо брать за основу уровень счастья, ибо тогда любой ребенок опередит взрослого или мудреца, сколь бы учеными те ни были, потому что ребенок всегда счастливее. Возможно ли более объективное определение прогресса? Здесь мы полагаем, что возрастающий контроль над окружающей действительностью и есть прогресс. Пожалуй, такое толкование подойдет как для простейших организмов, так и для человека.

Мы не должны требовать, чтобы прогресс происходил постоянно и тем более вечно. Очевидно, наступают периоды упадка и регресса, случаются неудачи, порой мы чувствуем себя истощенными или нас охватывает апатия, препятствующая дальнейшему развитию. В прочих случаях, если наблюдается более высокая контролируемость окружающего мира, то прогресс имеет место. В разные исторические эпохи одно государство становилось прогрессивным, в то время как другое переживало упадок (как в наши дни быстрыми темпами развивается Россия, а Англия теряет былые позиции). Одно и то же государство может быть прогрессивным в одной области и терпеть неудачу за неудачей в другой (подобно американскому технологическому развитию против упадка в живописи). Можно даже вывести примерную статистику одаренности молодежи в «молодых» странах вроде Америки и Австралии: юноши и девушки более склонны к практической, научной, изобретательской, управленческой деятельности, чем к скульптуре, живописи, резьбе по дереву или стихосложению. Таким образом, становится понятно, что в разных условиях и периодах ценятся и обнаруживаются в людях совершенно разные таланты и способности, призванные держать под контролем окружающий мир. Не стоит подходить к конкретному объекту (определенного исторического периода и региона) с оценкой «лучшее из того, что когда-либо было создано». Главным критерием прогресса всегда служит благосостояние самых обычных людей, их все возрастающие возможности взять под контроль условия собственного существования.

Если сравнивать нынешнее наше существование с его нестабильностью, хаосом и преступностью и первобытных людей с их невежеством и суевериями, насилием и болезнями, то, пожалуй, совсем отчаиваться не стоит. Самые низкие группы в цивилизованных странах, быть может, не столь далеко ушли от варваров, однако тысячи и миллионы людей продвинулись в своем развитии — как ментальном, так и нравственном — далеко вперед. Конечно, живя в городах, мы время от времени любим помечтать о возвращении к простоте первобытной жизни, однако же в менее романтические минуты ясно осознаем, что подобное возвеличивание дикарей — лишь незрелая реакция на события, с которыми мы по тем или иным причинам не в состоянии адекватно и разумно совладать. Словом, повстречай вы этот идеал «дружелюбной дикарской простоты», можно было бы с удовольствием прогуляться с ним, если бы не его каменный топор, вши и грязь. Научные исследования примитивных племен указывают также на высокий уровень детской смертности, малую продолжительность жизни, меньшую выносливость и крайне высокую восприимчивость к заболеваниям. Так что если продолжительность жизни свидетельствует о более высокой управляемости средой, то статистика смертности по разным местностям и эпохам однозначно свидетельствует о том, что продолжительность жизни белого населения Европы и Америки за последние три столетия утроилась. Некоторое время назад поставщики ритуальных услуг всерьез опасались, что их бизнесу скоро придет конец, поскольку люди все позже (а значит — реже) отправляются к даме с косой. Уж если могильщики в печали, значит, прогресс идет полным ходом!

В споре древности и современности триумф прошлого вовсе не столь очевиден. Разве победа над голодом не стала поистине огромным достижением? Ведь сейчас одна развитая страна может произвести столько продовольствия, чтобы не только с лихвой прокормить себя, но и направить сотни миллионов бушелей зерна нуждающимся. Разве можно отмахнуться от научных достижений, окончательно поборовших суеверия, обскурантизм и религиозную нетерпимость? Или от технологического прорыва, благодаря которому достигнуто невиданное до сих пор изобилие продуктов, владение домом, обеспечение уюта, доступ к образованию и развлечениям? Неужели нам больше по нраву афинская агора или римские комиции, чем британский парламент или Конгресс США? Действительно ли мы предпочли бы жить по афинским или римским законам, нежели по современной конституции, гарантирующей суд присяжных, религиозные и интеллектуальные свободы, эмансипацию женщин и так далее? Настолько ли ниже наши нравственные принципы в сравнении, скажем, с бисексуальным Алкивиадом? Или, может, какой-либо из американских президентов уподобился Периклу, сожительствовавшему с гетерой? Стоит ли стыдиться огромных университетов, издательских домов и наполненных книгами библиотек? Да, древнегреческий театр велик, но выше ли он шекспировских пьес? Были ли комедии Аристофана столь же глубоки, изящны и гуманны, как комедии Мольера? Были ли речи Демосфена, Исократа и Эсхина искуснее и умнее выступлений Чатэма, Бёрка и Шеридана? Неужели мы поместим Гиббона ниже Геродота или Фукидида? Было ли в древней прозе что-либо сравнимое по глубине и грандиозности с романистикой Нового времени? Мы, конечно, можем признать превосходство древних в искусстве, хотя кое-кому Нотр-Дам нравится больше, чем Парфенон. Но вернись сегодня отцы-основатели в Америку, Фокс и Бентам — в Англию, а Вольтер с Дидро — во Францию, разве не упрекнули бы они нас в неблагодарности и слепоте по отношению к своей великой удаче, что мы живем именно сегодня, а не вчера (не говоря уж о временах Перикла или Августа)?

То, что наша цивилизация, как и все другие, рано или поздно умрет, не должно нас слишком тревожить. Как говорил Фридрих своим отступающим войскам при Колине, «вы что, надеетесь жить вечно?» Пожалуй, для жизни предпочтительнее периодическое обновление своих форм, в том числе появление новых центров цивилизации взамен старых. К тому же, глядя на то, как Восток набирает силу, второе дыхание может обрести и Запад.

Мы уже говорили выше, что великие цивилизации не умирают целиком — non omnis moritur. Некоторые достижения пережили все тяготы и невзгоды, взлеты и падения государств и цивилизаций, например открытие огня, изобретение колеса, язык, письменность, живопись, пение, земледелие, семья и родительская забота, социальная организация, нравственность, милосердие, обучение и передача семейных и групповых традиций. Все это — элементы цивилизации, которые, появляясь постепенно, бережно хранились, улучшались и передавались от одной цивилизации к другой, соединительная ткань, образующая живую плоть истории человечества.

Если понимать под цивилизационной преемственностью распространение образования, то прогресс, несомненно, идет. Нормы цивилизованной жизни не наследуются, им можно лишь обучиться; каждому новому поколению приходится усваивать и заслуживать их. Однако же если преемственность прервется, скажем, на столетие, то цивилизация погибнет, а мы вновь обратимся в дикарей. Таким образом, главнейшей нашей нынешней заслугой являются беспрецедентное увеличение расходов на доступное и качественное образование. Еще недавно колледжи считались роскошью и предназначались только для мужской половины «праздного класса»; сегодня же существует такое количество университетов, что любой, кто усердно учится, может стать доктором наук. И пусть мы не превзошли избранных гениев древности, зато достигли ранее не виданного в истории уровня распространения знаний и доступности образования.

Пожалуй, разве что малые дети будут сетовать на наших учителей, не успевших искоренить все тысячелетние ошибки и предрассудки. Ведь глобальный эксперимент едва начался и еще может быть свернут плодовитостью невежества. Но уже сейчас можно задуматься о его последствиях. Что произойдет, когда каждый ребенок обретет возможность получать образование вплоть до двадцати лет и поступить в университет, свободно посещать библиотеки и музеи, хранящие бесчисленные сокровища мудрости и шедевры искусства? Мы должны рассматривать образование не как каторжное зазубривание фактов и дат или подготовку к «взрослой жизни», а как передачу умственного, морального, технического и эстетического наследия в столь полном объеме, в каком только возможно, и как можно большему числу людей. Тогда они смогут понимать, контролировать, облагораживать свою жизнь и наслаждаться ею.

Наследие, которое мы можем передать потомкам, сегодня обширно, как никогда ранее: богаче того, которое получил Перикл, поскольку оно включает всю греческую культуру после него; богаче наследия Леонардо, ведь оно вобрало все итальянское Возрождение; богаче вольтеровского, ибо охватывает все французское Просвещение и его экуменическое распространение. Прогресс существует (несмотря на нашу склонность причитать о его отсутствии) не потому, что нынче дети рождаются более здоровыми, крепкими или умными, — главное в том, что они наследуют намного более богатую цивилизацию, чем дети прошлого. Чем обширнее наследуемое, тем выше тот цивилизационный пьедестал, на который восходит наследник. Наследие растет, и пропорционально растет человек, который его получает.

История — это прежде всего создание и фиксация наследия цивилизации. Прогресс же — это его применение, преумножение, сохранение и передача потомкам. Тем, кто изучает историю не с целью получить зловещие предостережения о человеческих заблуждениях и чудовищных преступлениях, но скорее для вдохновляющего напоминания о возвышенных способностях, скрытых в человеке, прошлое перестает казаться эдакой комнатой ужасов или камерой пыток. Оно превращается в небесный город, бескрайнюю страну разума, населенную тысячами святых, государственных деятелей, изобретателей, ученых, поэтов, художников, музыкантов, влюбленных и философов, бесконечно учащих, разговаривающих, ваяющих скульптуры, поющих и рисующих. Историк никогда не станет сетовать на отсутствие в жизни иного смысла, нежели вложенного в нее самим человеком. Почему бы нам не гордиться тем, что мы вольны самостоятельно наделять нашу жизнь смыслом, который подчас перебарывает даже смерть? Если повезет, то человек, прежде чем умереть, в избытке накопит цивилизационных навыков и умений и передаст их своим детям. До последнего вздоха он будет благодарен за сей неиссякаемый дар, зная, что в нем — материнская, вечно рождающая сила жизни.