Фото с автоматом

Иной раз посмотришь – ни одного нормального мужика вокруг, одни хипстеры.

В другой раз приглядишься – одни мужики повсюду, ни одного человеческого лица.

В третий, то ли пятый заезд с гуманитарной и прочей помощью в славный город Луганск – промёрзший, полутёмный, с отсутствующими рекламными плакатами, с вооружёнными людьми на улицах и редкими прохожими, – я получил охрану – двух молодых, но давно уже воюющих ополченцев, Илью и Димку.

Илья был местный, из Луганска, у него погибли родители и сгорел дом вместе со всеми документами. Он воевал без паспорта и прописки.

Дмитрий до всех этих событий был контрактником в российской армии, демобилизовался, поехал к родным в Краматорск погостить, но тут всё вокруг заполыхало, и он, поговорив с местными и убедившись в правильности своего выбора, пошёл в подразделение ближайшего полевого командира.

«Ты кто?» – спросили его.

«Пулемётчик», – ответил он. Ему дали совершенно новый пулемёт, в смазке.

Я прибыл тогда на своей красивой, набитой битком, машине – мне предстояло много всевозможных поездок.

Когда тебя сопровождают два ополченца, на блок-постах всё решается гораздо быстрее, и вообще передвигаться можно в обход многих правил дорожного движения. Включаешь аварийку – и вперёд.

В те месяцы передвигающийся слишком медленно автомобиль рисковал быть подбитым из «зелёнки». Вдоль трассы тогда стояло много сгоревших машин, никуда уже не торопившихся.

В Чечне в своё время было примерно то же самое: федералы – ну, то есть, мы – так же разъезжали как хотели, а если кто-то торчал на дороге, мешая проезду, – могли дать очередь в воздух. Аварийку, правда, включать никому в голову не приходило. Объяснение простое – в чеченскую кампанию партизанская война непрестанно шла в городах, и машина с аварийкой была идеальной мишенью для любого «ваххабита» на крыше. В Луганске и Донецке городской партизанской войны не было.

…Возле разрушенного артобстрелом здания магазина «Эльдорадо» в Луганске мы однажды остановились сфотографироваться на память.

Димка сказал мне:

– Хотите с автоматом?

Я засмеялся:

– Нет, фото с автоматом у меня уже есть.

Он хотел как лучше, понятно.

Но в эту минуту я задумался о том, какое серьёзное количество мужчин желает иметь это самое «фото с автоматом». Может быть, не в конкретном Луганске, не в конкретном Донецке, не в конкретном Грозном, и, возможно, даже не совсем с автоматом – а в принципе.

Мужской мир с некоторой долей условности можно поделить на три части. Тех, кто страстно доказывает свою мужскую состоятельность; тех, кому это уже не нужно, потому что их состоятельность и так очевидна; и тех, кого все эти темы вообще не волнуют, в силу того, что у них категорически другие приоритеты.

Начнём с последних.

Не знаю, как вас, но меня очень мало заботят пацифисты и экологи, герои светских раутов и завсегдатаи модных кафе, представители богемы или те, кто сбежал в деревню от шума городского с целью быть ближе к земле (к горе, к норе, к воде, к Белому морю, к Тихому или Атлантическому океану и так далее).

Кому, наконец, придёт в голову предъявлять претензии врачу – который делает свою работу, или к портному, или к пекарю, или к пахарю, или к токарю. Люди равны самим себе – это самое важное.

Я готов уважать их труд (и образ мыслей) – и, допускаю, что лучшие из них готовы уважать чужой труд (и чужое мировоззрение – хотя бы до тех пор, пока оно не становится угрозой для них).

Им не нужно фотографироваться с автоматом – они могут сфотографироваться в своём белом халате с красным крестом, на фоне своей горы и норы, с мольбертом, с компасом посреди Антарктиды («чёрт, где здесь юг?»), непосредственно у токарного станка. Или вообще не фотографироваться.

Куда больше меня забавляют те, кто идут в нашем списке первыми, – вид распространённый и назойливый, все эти мужики высшей пробы, гордые, как дорогой коньяк, с челюстями, кадыками, костяшками кулаков и повадками вожаков прайда.

Мужской тип, с утра до вечера несущий свою звероватую мужскую состоятельность, – мало чем подтверждённую, или подтверждённую откровенно не тем и не так, чем её стоило бы подтверждать, – самый отвратительный.

Я любого бледнотелого пацифиста прижму к сердцу как родного, лишь бы не видеть всю эту публику – на понтах и распальцовках: городскую гопоту, ставящую целью заплевать гектар, на котором они встали на три минуты покурить; барыг с кирпичными лицами; обладателей блатных номеров на сногсшибательных тачках – любителей подрезать всякого поперечного; набыченных бройлеров из спортивных залов, ежемесячно сжирающих детское питание целого детского сада; ну, не станем продолжать, там ещё много подвидов.

Поймите правильно: мы здесь ни разу не пытаемся доказать, что ополченцы лучше всех перечисленных. Речь совершенно о другом: если ты хочешь выглядеть как викинг или ковбой – будь викингом и ковбоем. А если ты хочешь просто выглядеть – то ты понторез, и ничего более.

А есть ведь ещё особый подвид «железного человека» – полубоги и киборги социальных сетей, боевые тролли и спесивые снобы.

Те, что зовут всякого встречного на поединок: «Приходите, я вас зубами порву!» – и мчат, верхом на мышке, сняв забрало, в атаку на любого противника, а то и целой группы противников сразу.

Знаю дюжину случаев, когда этих скрежещущих монстров тем или иным образом находили и выводили за тонкий хоботок на белый свет из их прокисших комнат. На поверку все они оказывались сутулыми, боящимися солнечного света юношами от пятнадцати до пятидесяти лет, с плавающей улыбкой объясняющие, что «…это же паутина… это же всё не всерьёз… вы же понимаете… ай, не надо…».

Мужчина может быть мужчиной в любых обстоятельствах – да, моему сердцу милее солдат и монах, врач и рабочий, художник и поэт, учитель и учёный – из числа разделяющих судьбу своего народа, – но никто не может отказать в состоятельности всякому человеку, являющемуся тем, что он есть, а не пытающегося жить за чужой счёт, или оболгать того, кем он сам хотел бы стать, но не смог.

Мужчина вправе выбирать себе территории и обстоятельства, где он точно является мужчиной: будь то дизайн, шахта, исследовательское бюро или кабина дальнобойной машины. Хуже, когда дальнобойщик делает вид, что он дизайнер, а шахтёр выдаёт себя за инженера.

Встретил тут своих знакомых, и они давай мне рассказывать, как они – взрослые мужики под сорок – играют в пейнтбол, две команды; никто из них никогда не воевал, но вот уже лет десять, по два раза в месяц, они репетируют захваты и освобождения заложников.

Приходи – говорят гордо – к нам. Потом – говорят, подмигивая, – постреляем из «Сайги». Мол, мужиком себя почувствуешь. Как мы.

Представляю, как они там наряжаются в разгрузки перед зеркалом. С какими чугунными лицами и свинцовыми желваками они там ходят по пустым бетонным коробкам, как ловко стреляют шариками с краской, как кувыркаются, как бесстрашно выпадают из окна второго этажа на снег… как потом пьют пиво и похохатывают, преисполненные чувства собственного достоинства. Самцы! Самцы же!

И десять – дес-сять! – лет подряд одно и то же. Они ни одного котёнка не спасли за это время, только готовятся.

Да у меня дворник во дворе, пенсионер хромоногий, гоняющий малолетних придурков со шприцами с детской площадки, больший мужик, чем весь ваш «спецназ» с пластмассовыми пейнтбольными яйцами.

Я могу вам устроить настоящий пейнтбол, пацаны, обращайтесь.

Будет у вас своё фото с автоматом.