Скучная, как антисоветская библиотека
Они всё-таки добились этого эффекта: слово «советское» воспроизводится молодыми людьми зачастую в контексте сугубо негативном: как символ косности и отсталости.
Смотрел недавно фильм «Статус: свободен» с Лизой Боярской и Данилом Козловским в главных ролях, время действия – современность, но и там вдруг мелькнула эта тема, когда одна девушка, играющая резидента «Comedy Club», пошутила о своей жизни: «Скучная, как советская библиотека».
А что эти люди знают о «советских библиотеках»?
Что они помнят о том, как их открывали по всей, вопиюще неграмотной, стране – когда на целые огромные деревни, а то и городки, не было ни одной библиотеки вообще?
Когда люди потом – обычные крестьяне и рабочие – стояли в очереди за книжкой Распутина, или братьев Стругацких, или Шукшина, или братьев Вайнеров?
Я всё детство своё провел в «скучной советской библиотеке» – и это было отличное детство. Я все волшебные книжки помню, которые приходили к нам в деревню: «Электроник» в белой обложке, пухлый, коричневый том из трёх романов о Штирлице Юлиана Семёнова – чудо невозможное, собрание стихов и публицистики Есенина в одном томе, удивительные раритеты – издания Марины Цветаевой.
Сейчас в моей деревне нет библиотеки вообще. Теперь там не скучно, как прежде. На месте этого здания растут весёлые лопухи.
В стране исчезли тысячи библиотек – зато теперь у нас есть «Comedy Club».
Вы спросите: зачем я это сравниваю? Да я не сравниваю – это они; я ж за язык их не тянул.
Картина «советского», которая зримыми и незримыми пассами складывается, алогична, а порой просто смехотворна – но в виду того, что за 25 лет выросло целое поколение, не знающее тех времён, – приживается любая благоглупость.
Один дурацкий, но очень знаменитый публицист недавно, походя, заявил: «…при совке Захар Прилепин работал бы ментом, а сейчас пишет книжки и зарабатывает приличные деньги».
То есть, мы должны сделать совместный вывод, что в Советском Союзе книги писать было нельзя? И уж тем более зарабатывать на них? Можно было только «ментом» работать?
В Советском Союзе тысячи поэтов зарабатывали на, боже мой, стихах! Такого вообще нигде в мире нет и не было. И если этот дурацкий публицист скажет (а он скажет), что все эти поэты были «про Леонида Ильича и БАМ» – то он просто не знает предмет разговора.
А прозаики? Где, позвольте спросить, публиковался Юрий Трифонов? Неужели Виктор Астафьев писал в стол? Разве существуют не изданные романы Булата Окуджавы? Где многомиллионными тиражами были опубликованы Фазиль Искандер и Чингиз Айтматов? В какой такой стране публиковались Фёдор Абрамов и Василий Белов?
В какой, наконец, стране вышли все главные книги Анатолия Рыбакова, включая «Дети Арбата»?
В СССР они вышли.
Была ли цензура? Была. Шаламова публиковали? Рассказы, увы, нет – только стихи.
«Москву-Петушки» Ерофеева – не публиковали.
Всякое бывало.
В мире по сей день всякое бывает: одно публикуют, другое – категорически нет, даже в самых свободных европах.
Общались недавно с замечательным режиссёром Павлом Лунгиным – и он рассказывал мне про Бориса Ельцина в самых панегирических тонах.
Я позволил себе мягко усомниться в масштабе этой фигуры, на что Лунгин сразу ответил: если б не Ельцин – ты бы тут не сидел. В смысле, в телестудии.
А где бы я сидел?
Где сидел Алексей Герман, снявший все свои картины в СССР? Где сидел Андрей Смирнов, снявший все свои картины в СССР? Где сидел Марк Захаров, снявший все свои картины в СССР?
Мне скажут, что они редко снимали, их картины резали, выпиливали из них целые куски, еле допускали на экран, мешали работать. Правда, когда работать разрешили, выяснилось, что Герман и Смирнов и в свободную эпоху работают в том же ритме: одна картина лет в шесть, а то и десять. А Марк Захаров вообще снимать кино перестал.
Я, когда был маленький, видел, где сидел неистовый противник советской власти Эльдар Рязанов. Он вёл программу про кино в советском телевизоре. Очень бодро и деятельно выглядел, и рассказывал интересно.
Почему они все сидели там, где они сидели, а я сидел бы где-то в другом месте?
И собственно, в каком? В тюрьме? А Ельцин бы меня освободил?
Я действительно должен в это поверить?
Из уст в уста передаётся этот замечательный довод: «Знаете, как легко определить истинное отношение людей к советскому времени? Надо спросить: хотел бы ты жить там? Вот хотел бы ты жить при Сталине, Захар?»
Какой-то, право слово, детский сад. А вы хотели бы жить при Александре Македонском? При Чингисхане? Быть свидетелем Куликовской битвы? Восстания Емельяна Пугачёва? В 1913 год хотели бы попасть?
Я вот совсем не хочу.
Предпочёл бы я посмотреть на тридцатые годы XX века вместо девяностых? Безусловно.
Мне тут скажут: тебя бы там расстреляли, в тридцатые.
Ну, естественно; что вы ещё можете сказать.
Когда, спустя тридцать лет, господа оппоненты, кто-нибудь скажет вашему сыну: если б ты жил в девяностые, тебя бы убили в бандитской разборке – вы как на такого человека отреагируете?
Вот и я на вас так же реагирую.
Татьяна Друбич, актриса, которую я очень любил, в недавнем интервью говорит: «У Фёдора Конюхова – классическая советская семья: посаженные, репрессированные».
По подсчетам видного российского демографа Леонида Рыбаковского, потери в Отечественной войне составили 11 % населения СССР. Учитывая то, что среднестатистическая семья состоит из четырёх человек, выходит, что почти половина семей в стране потеряла ближайших родственников.
А потери от политических репрессий составили, согласно той же статистике, 0,5 % от общего населения страны.
Как в таком случае семья с «посаженными, репрессированными» может быть «классической»?
Никак не может. И ничего с этим не поделаешь.
Отменяет ли это ужасы политических репрессий? Нет.
Но формулировать так, как Татьяна Друбич, – некорректно, просто потому, что такие утверждения не соответствуют действительности.
«Он вырос в классической семье средневековой Европы – его мама была ведьмой, попавшей в руки инквизиции». «Он вырос в классической американской семье – семье гангстеров». «Он вырос в классической японской семье – семье якудзы».
Интеллигенция постсоветской России зачастую путает трагедии сотен тысяч советских номенклатурных семей с жизнью десятков миллионов советских работяг.
Опыт обычных семей не столь радикален: в той рязанской деревне, где я родился и вырос, было четверо репрессированных, – их выслали в дальние районы страны. На три, на пять, на семь лет.
В моей собственной семье – состоящей из крестьян Рязанской, Липецкой, Воронежской, Тамбовской областей, – не было репрессированных: а это огромный куст родственников: бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, и все многодетные.
Но если б я родился на Арбате, я б наверняка слышал уже в детстве совсем другие истории – и в огромном количестве.
И повторяя то же самое, что говорит Друбич, я б никого не обманывал – а просто выдавал бы мучения своей семьи за обыденную жизнь огромного государства.
Но если житель Якутии скажет: «В тридцатые мы были классической советской семьёй: пасли оленей» – правды в его словах будет не меньше, чем в словах Друбич, – которые воспроизводят сотни, если не тысячи представителей либеральной интеллигенции.
Как вы понимаете, я специально не слежу за проявлениями вульгарного антисоветизма – но ничего не поделаешь: вся эта чепуха и шелуха всё время постоянно сыплется за ворот.
Сумеем ли мы оспорить все эти вещи в ближайшее время?
Нет: не сумеем, наверное, никогда. Мы будем с этим жить.
Ну, пусть и они с нами живут.
Они будут говорить, мы будем изредка отвечать. Пока кому-нибудь из нас не надоест.
Мне – не надоест.
