Глава 4

Выжженные в начале мая склоны оврага уже поросли свежей травой и кустиками земляники, на которых белели мелкие цветы. Пожары прекратились, но ветер все равно разносил в воздухе отголоски запахов кострищ, приправленные пылью.

Время от времени Тошка наклонялась, надеясь найти ягоды, и каждый раз обиженно фыркала.

– Ну нету сейчас земляники, – бубнил шедший за ней следом Лешка, почесывая расцарапанный локоть. – Рано ей, понимаешь? Ты бы еще арбузы здесь поискала.

Тошка отмахивалась от него и через каждые десять шагов снова ныряла вниз, вороша кустики.

– Ну все. Пришли, – молчавший до этого Максим спрыгнул с бугорка и остановился возле полуразрушенной скамейки, притащенной сюда неизвестно кем и когда и торчащей из земли наискось, как ледокол, застрявший в льдинах.

Ребята стояли на дне большого оврага, оглядывая склоны: один отвесный, почти как скала, второй пологий, бугристый, кое-где взъерошившийся кустарником.

Ты уверен, что начинать надо отсюда? – в сотый раз спросил Лешка.

Уверен, уверен. – Из кармана рюкзака Максим вытащил помятый свиток, развернул. – Во, смотри!

– Колодец – это точно бывшая скважина, – утвердительно сказала Тошка, балансируя на скамейке. На уцелевшем углу спинки виднелась полустертая резьба – морда дракона. – Леха, кончай нудеть! Пошли скорее, а то я в яичницу испекусь!

Лешка вздохнул, вытер ладонью пот, оставив на лбу серые полосы, и вразвалочку двинулся вперед. Тошка с Максимом зашагали за ним.

Случайный встречный, увидев этих троих, решил бы, что двое из них – брат и сестра. Лешка с Тошкой в самом деле были похожи – на первый взгляд. Баренцев – невысокий, коренастый, с выгоревшими вихрами, вечно ухмыляющийся щербатым ртом. Летом волосы его из русых становились совсем льняными, а на носу высыпали веснушки. Такие же веснушки появлялись и у Тошки, особенно щедро осыпая самый кончик носа, который от этого казался обгоревшим.

Тошка тоже была низенькая и крепенькая, с круглой головенкой, из макушки которой, как хвостик из редиски, торчали перехваченные резинкой светлые волосы. Стоило им отрасти, как Тошка тут же обгрызала кончик хвоста, регулируя таким образом длину волос без помощи парикмахера. Голубые глазищи в пол-лица смотрели на мир доверчиво и простодушно.

А вот Лешка, хитрец, всегда щурился, словно оценивая положение дел. Баренцев был третьим ребенком у матери, продавщицы продовольственного магазина, воспитывавшей детей без отца – тот бросил их как раз тогда, когда младшему Баренцеву исполнилось два месяца. Мать самым действенным средством воспитания детей считала подзатыльник, а в особо тяжелых случаях – ремень. Два старших брата не упускали случая подраться друг с другом, при этом частенько доставалось и самому младшему, а мать, разняв их, наказывала всех без разбору. Поэтому Лешка привык к бдительности.

Темноволосый Максим Арефьев был выше Лешки почти на голову, но в отношении приятеля Баренцев занимал покровительственную позицию. Конечно, ума Максу было не занимать, это все признавали. Но только ум его был какой-то странный – направленный не к собственной выгоде, а к чему-то непонятному, что и объяснить сложно.

Взять, например, эти их с Тошкой игры в шифры. Тошка-то ладно, она девчонка, ей, можно сказать, положено всякой ерундой увлекаться. Но когда парень четырнадцати лет, вместо того чтобы гонять мяч, сидит над энциклопедией и изучает, какими кодами пользовались древние египтяне – этого Лешка понять не мог. Когда при нем Максим с Тошкой принимались обсуждать какую-нибудь очередную идейку, он быстро начинал скучать и старался отвлечь их. Ведь хорошие ребята оба, просто отличные! Мути бы вот только в голове поменьше, и было бы совсем классно.

Но именно благодаря «мути» в голове Максима Арефьева они сегодня отправились на поиски.

На поиски клада!

Вообще-то все началось с отчима Макса. Тетя Таня, Максова мать, год назад вышла замуж за какого-то непонятного типа. Типа звали Борисом, он носил короткую бородку и ко всем обращался на «вы», даже к Лешке, чем при первом знакомстве вверг Баренцева в оторопь. Поначалу Максим говорил о новом члене семьи скупо и неохотно: упомянул лишь, что Борис Осипович – переводчик, как и мать, и что его родной дядя «этой рожей сильно недоволен». Так высказался сам дядя в присутствии своей сестры, после чего Татьяна выставила его из своего дома.

– А чем твоему дяде новый мамкин хахаль не приглянулся? Пьет, что ли?

Максим покосился на Лешку, покачал головой:

– Да ты что, он вообще непьющий. Не знаю я, почему не понравился! У дяди Саши с мамой даже ссора из-за этого вышла. Они думали, я сплю… А теперь дядя Саша к нам больше не заходит. Мать ему по телефону сказала – когда перестанешь быть хамом, придешь.

Лешка понимающе кивнул. Ему было понятно, за что не любить какого-то левого мужика, которого притащила в хату Максова мамаша.

Однако постепенно в настороженном отношении Макса к отчиму произошла перемена. Он и сам не мог бы сказать, когда начал называть этого чужого человека дядей Борей и радоваться ему куда больше, чем родному дядюшке. Борис Осипович оказался для него кладезью информации, он много занимался с мальчишкой и притаскивал ему всякие забавные вещицы вроде головоломок или тех же энциклопедий, которыми Макс зачитывался.

А на Максов день рождения и вовсе придумал нечто удивительное. Пригласил зайти в гости Тошку и Лешку, ненадолго оставил их, недоумевающих, в комнате вместе с Максом и вскоре вернулся с бутылкой в руках. Бутылка казалась жутко пыльной на вид, и пробка у нее была залита чем-то, похожим на блестящую глину. Тошка потом сказала – «настоящий сургуч». Во как!

– Это – не подарок, точнее – не совсем подарок-суховато, как всегда, сказал Борис Осипович, поблескивая очками. Может, и суховато, но глаза за очками у него были хитрые-хитрые, как Лешка заметил. – Здесь, Максим, находится инструкция. Если ты будешь следовать ей, то сможешь отыскать клад. Инструкция зашифрована, но я надеюсь, Наталья и Алексей тебе помогут. На их знания и сообразительность я возлагаю большие надежды.

Так и сказал – «возлагаю большие надежды» – и еще слегка поклонился в сторону Тошки. Та покраснела и стала похожа на редиску.

Кстати говоря, Максиму на четырнадцать лет надарили кучу других подарков, Лешка видел. Но загорелся он именно от этого, как только до него дошло, что предлагает ему дядя Боря.

– То есть – что, самый настоящий клад? – недоверчиво уточнила Тошка.

– Ценный? – встрял Лешка.

– Безусловно, настоящий, – согласился дядя Боря. – Насчет ценности возможны расхождения во мнениях, но лично я считаю его ценным.

Он протянул бутылку Максу, зачарованно принявшему ее в ладони, улыбнулся и, кажется, хотел погладить пасынка по голове… Во всяком случае, рука его потянулась к Максовой башке. Но затем дядя Боря как будто спохватился, что руки у него пыльные, и, извинившись непонятно за что, вышел из комнаты.

– Открывай давай! – с азартом воскликнул Лешка, едва Борис Осипович вышел из комнаты.

– Да погоди ты… открывай! Сначала надо сообразить, как ее открыть!

В конце концов бутылку попросту разбили. Внутри оказался свиток, испещренный буквами. Вверху свитка было написано: «Ave Caesar».

– Это что?.. – нахмурилась Тошка.

Макс постоял, глядя на развернутый свиток и шевеля губами, и вдруг поднял на друзей просветленный взгляд:

– Аве Цезарь! Народ, это шифр Цезаря! Точно! Давайте сюда тетрадь…

Написанное разгадали через пятнадцать минут. Только с ключевым словом пришлось повозиться, пока Тошка не догадалась, что это «Цезарь» и есть. Лешка только глазами хлопал, пока друзья подставляли нужные буквы взамен той белиберды, что написана в свитке. Не зря все-таки Тошка с Максом просиживали штаны над всякой закодированной ерундой!

В итоге они получили указание о том, где искать вторую подсказку. Когда вся троица с горящими глазами промчалась к входной двери мимо тети Тани и дяди Бори, те довольно рассмеялись им вслед.

Три подсказки они нашли спрятанными в разных местах двора, и последняя недвусмысленно отправляла их в овраг. Максим помнил, что именно полузарытую в землю скамейку дядя Боря, увидев, назвал остовом чудища и тут же рассказал Максу о том, что драконы действительно существовали на Земле.

Поэтому сегодня, без тени сомнения прогуляв школу, они с самого утра рванули к оврагу, не дожидаясь, пока солнце начнет припекать. Вторая половина мая выдалась жаркой.

Почти бегом они добежали до низины, где, по слухам, когда-то хотели сделать колодец. Скважину-то в землю врыли, но потом что-то с колодцем не сложилось, и верх скважины закрыли намертво, приварив железную крышку. Здесь росла старая ива, и Тошка с Максом облегченно свалились в тени.

– Давайте, вставайте! – тормошил их Лешка. – Нам еще четвертую подсказку искать!

– Что ее искать! – лениво отозвалась Тошка. – И так ясно! Вчера еще все отгадали.

Накануне Лешку мать загнала домой за двойки еще в пять часов, и он не знал, что именно отгадали. «Где новые тайны под саликсом ждут» – ерунда какая-то непонятная! Может, Саликс – это созвездие такое? Но как под ним искать тайны?

– Саликс – это ива по латыни, – успокоительно сказал Максим. – Так что мы на месте. Тошка, ты куда?

Тошка, отдохнув и не в силах ждать, облазила всю иву, ожидая найти новую подсказку, но ничего не обнаружила.

– Слушайте, – упавшим голосом сказала она, спрыгнув вниз. – А подсказки-то нету!

– Расслабься, Тоха! – скомандовал Лешка. – Читай внимательно: «под саликсом»! Поняла? «Под», а не «на».

Они оглядели основание ивы. С одной стороны была подсыпана горкой свежая земля, и, разрыв ее, Максим вытащил вложенный в пакет конверт, из которого выпал плотный лист, сложенный вчетверо.

На листе была от руки нарисована карта, но какая-то странная: с числами вместо подписей и линиями, похожими на параллели и меридианы. Лешка глянул на нее и присвистнул:

– Да, Макс, переоценил тебя дядя Боря!

– Меня, может, и переоценил, – отозвался тот после недолгого молчания. – А Тошку – вряд ли.

Она уже вертела карту в руках, озабоченно рассматривая ее.

– Ножницы бы… – вдруг сказала Тошка. – Лех, ты случайно ножницы с собой не захватил?..

Обошлись без ножниц. Тонкими пальчиками Тошка аккуратно разорвала карту по линиям «параллелей» и «меридианов» и сложила на земле из получившихся кусочков заново, но уже по-новому.

– Тоха, ты талант! – восхитился Макс, разглядывая получившуюся карту.

– Бери выше – гений, – скромно отозвалась та. – На самом деле все просто: здесь не зря числа в каждом квадрате. Их сумма везде должна быть одинаковой. Видишь, что написано вдоль каждой линии?..

– А давайте научные объяснения потом! – взмолился Лешка. – Лучше скажите – куда дальше-то идти?

– Сюда. – Максим ткнул в центр карты, где сам собою после перестановки кусков местами сложился красный крестик. – Это у нас – что? – и нахмурился, пытаясь сообразить. – А, точно! Мост!

– Тогда – впегед, товагищи! – Лешка, отчаянно картавя, указал правой рукой в сторону моста, левую заложив за спину. – А что вы ржете, товагищи?

Мост, конечно, был не настоящим мостом, а ржавой трубой, переброшенной через узкую речушку, бойко скачущую по камням. Возле дальнего конца трубы высилась горка белых камней, из верхушки которой торчала сломанная ветка ивы.

– О! Нам туда! – Лешка первым вскочил на трубу и засеменил, мелко-мелко перебирая ногами.

Тошка последовала за ним, а дольше всех, как обычно, перебирался Максим, который едва не свалился на середине моста к бурной радости Тошки.

– Что на этот раз? – спросил он, запыхавшись, когда спрыгнул с коварной трубы на землю. – Ого!

Один из камней – тот, что удерживал ветку, – оказался перевязан толстой красной нитью. Перевернув булыжник, ребята увидели, что с обратной стороны к нему привязан спичечный коробок. Из коробка извлекли под сказку – новый листок бумаги, на котором было написано одно-единственное слово. Но очень длинное.

Лешка выжидательно уставился на друзей в надежде, что сейчас ему все разъяснят.

– Я не знаю, что это за шифр, – растерянно проговорил Максим. – Вроде бы простой, но какой-то странный…

– А зачем забор в углу? – Тошка показала на карандашный рисунок в нижнем углу листа. – Может быть, это тот же шифр Цезаря, который был в первый раз? А ключевое слово – «забор»?

Максим пошевелил губами, отсчитывая буквы.

– Нет, не выходит.

Они отошли в сторону, присели на траву. Арефьев достал из рюкзака тетрадь, расчертил лист квадратами и принялся вписывать в них буквы в разном порядке.

– Белиберда какая-то, – обескураженно сказал он пять минут спустя. – Ни одного слова прочесть не могу. Хоть с забором, хоть без забора.

– Спокойно! – Лешка, жующий травинку, выплюнул ее в сторону и склонился над листочком с шифром. – Давай каждую букву заменим на английскую!

– Давай. А зачем?

– Ну… – смутился Баренцев, – не знаю. Так просто предложил.

– Леха, ты погоди, – вмешалась Тошка, отбирая у Арефьева его записи. – Здесь все дело в перестановке, только мы никак не поймем, как и что переставлять. Засада в этом заборчике. Ведь не просто так его нарисовали!

– Да ладно! Может, ручку расписывали? Не, – осенило Лешку, – не так! Нам хотели показать, что как бараны бьются лбом об забор, так же и мы будем сидеть над этой задачкой!

– М-м-ее-е-е… – тоненько проблеяла Тошка. – То есть бе-ее-е-е…

Максим рассмеялся, глядя на нее, и все мысли о шифре на секунду вылетели у него из головы. Он, только что переживавший из-за того, что не может разгадать несложную загадку, вдруг почувствовал себя очень счастливым.

И как только он поймал это ощущение, ответ сам собой возник в его голове.

– Забор! – вскинулся Максим. – Леха, Тошка! Это же забор!

– Ну да, – кивнул Баренцев. – А мы – бараны.

– Сам ты баран! Забор! Штакетник!

Он выхватил из рук у Тошки листок и быстро начал считать буквы. Поставил разделительную палочку в середине «слова», и кончик его карандаша запрыгал по буквам из одной половины в другую, словно прошивая длинные стежки.

– Точно! Все получилось!

– Рассказывай! – потребовала Тошка. – Почему штакетник?

– Потому что это название шифра! Я про него читал раньше, но сейчас даже не подумал о нем, потому что он очень простой. Вот, смотрите, как писать «штакетником»…

Он вывел в тетради: «Тошка и Леха», прочертил ниже горизонтальную линию.

– Первая буква пишется сверху, вторая снизу, и так по очереди. Получается две линии из букв. А потом они просто-напросто записываются в строку. Ну, как будто две перекладины у штакетника выстроили в одну палку, ясно?

Тошка внимательно рассмотрела лист, на котором Арефьев записал:

– Это я шифрую, – объяснил он. – Сейчас запишу все подряд: «ТШАЛХОКИЕА». Чтобы прочесть, нужно разделить на две части и из каждой поочередно выписывать по букве. То есть проделать все в обратном порядке.

– Круто… – уважительно протянул Лешка. – Это, типа, самый легкий шифр?

– Не самый, но простой! Я мог бы и раньше догадаться.

– И что получается из этого, который нам оставили?

– Сейчас!

Арефьев быстро начал писать, то и дело сверяясь с листочком. Когда он закончил, получилось следующее:

– Клад закопан под нижней ступенькой лестницы на глубине фута, – прочитал Лешка, запинаясь. – Удачи!

Все трое переглянулись, охваченные возбуждением. Максим даже дыхание задержал от восторга, как перед нырком на глубину.

– Лестница! – проговорила Тошка, расширив и без того огромные глазищи. – Точно! Где ж еще прятать клады, как не там!

Лестницу когда-то построили, чтобы люди могли спускаться в овраг цивилизованным способом, а не скатываясь по склону. Однако сработали ее так, что через пару лет половина ступеней сгнила, перила проломились, и в целях собственной безопасности жители окрестных районов предпочитали идти вниз проверенными путями – по тропинкам. Их здесь хватало.

От нетерпения Максим припустил бегом, Лешка и Тошка вскоре нагнали его.

– Лопаты-то у нас с собой нет! – пропыхтел Лешка. – Чем рыть будем?

– Там видно будет. Сначала добраться надо!

Добрались даже быстрее, чем рассчитывали, потому что поднялся ветер. Идти по ветру оказалось легко – не так действовала жара – и четверть часа спустя ребята стояли возле подножия лестницы.

– Смотрите! Вот где! – Тошка присела и показала на маленький красный крестик, нарисованный в уголке нижней ступеньки.

– Под ним и нужно копать! – уверенно сказал Максим. – Чем бы только…

– Э, вы, а ну идите сюда! – вдруг раздался сверху хрипловатый голос.

Все трое подняли глаза, и Тошка приглушенно ахнула. В двух пролетах лестницы от них сидели пятеро – все в спортивных штанах и футболках, все с обритыми головами – и ухмылялись, разглядывая сверху троих друзей. Каждому – не меньше пятнадцати. Один курил, двое допивали пиво из банок.

– Интернатские… – прошептала она.

Тот, кто приказывал им подняться – сутулый парень с перебитым носом – выпрямился, с громким хлопком смял банку ногой, демонстративно потянулся и принялся спускаться по лестнице, ловко перепрыгивая через прогнившие ступеньки. За ним последовали и остальные.

– Макс, ты, главное, молчи, – вполголоса распорядился Лешка, оценив ситуацию. – Я попробую без драки разрулить, ясно?

Спустившись, интернатские разошлись полукругом, так что Максим с Лешкой и Тошкой оказались прижатыми к лестнице.

– Это что у нас за мальчики-девочки? – протянул старший, водя взглядом по Тошке. – Малыши, вы откуда?

– А ты с какой целью интересуешься? – Лешка сделал полшага вперед, расставил ноги и вызывающе сунул большие пальцы в карманы. «Вот суки. Щас до Тошки будут докапываться».

– А что, тебе западло с пацанами побазарить?

– Ты не ответил на мой вопрос, – Лешка широко улыбнулся щербатым ртом.

– Не понял… Ты че лыбу давишь? – мрачнея, осведомился старший. – Тебе с чего так смешно-то, а?

– Ты меня в чем-то обвиняешь? – в свою очередь удивился Лешка, в точности копируя интонацию взрослых парней, которую он слышал на разборках.

Баренцев помнил: ему нужно строго следить за тем, чтобы не сорваться на оправдания. Отвечай вопросом на вопрос, выбивай из-под противника почву, базарь по понятиям, чтобы остаться целым… В этой игре он чувствовал себя на своем поле, и если бы не численное превосходство интернатских, его бы ничего не беспокоило.

Но он неверно оценил противника. Перед ним стояли нереальные пацаны, которые быстро считали бы своего, а те, кого называли отморозками.

– В том, что ржешь без повода, падла! – сорвался парень.

– Ну вот… – загрустил Баренцев. – А вроде начали по понятиям…

– Да пошел ты!

Повинуясь невидимому сигналу вожака, стая начала сжимать кольцо.

– Да вы беспредельщики! – ощерился Лешка, поняв, что мирные переговоры сорваны. – Все, вам на районе не жить!

Он сжал кулаки и приготовился драться. Сейчас бы, конечно, очень пригодилась пустая стеклянная бутылка, но бутылки не было. «Сделают они нас, – мелькнула в голове предательская трусливая мысль. – Двое против пяти! Заорать, что ли… Вдруг кто услышит?»

– Да ладно – на районе, – вдруг раздался за его спиной голос Макса. – В вашем же интернате для вас лафа закончится. Я дяде своему, Арефьеву, расскажу о том, что видел вас здесь.

– Если тебе язык не отрежут, – бросил старший, сунув руку в карман.

– Слышь, Серый, – позвал его один из свиты, приостановившись. – По ходу, это реально Пушкина племяш.

За ним остановились и остальные, разглядывая Максима.

– Реально, племяш, – подтвердил Макс.

– Он это, он! – подхватил Лешка, быстро сориентировавшись в ситуации. – Арефьев-младший!

Пятерка застыла в нерешительности.

– Ладно, живите, раз такое дело, – отыграл назад старший после недолгого раздумья. – Пушкина у нас все уважают, так и передай дяде своему. Считай, ты под защитой!

Последнюю фразу он произнес напыщенным тоном, словно и не собирался только что избивать мальчишек. Макс в ответ промолчал, решив слова благодарности оставить при себе. Пятеро интернатских вскарабкались по склону, словно обезьяны, и в две минуты исчезли из вида.

Лешка облегченно выдохнул:

– Черт, пронесло… Слушай, твой дядя правда директор интерната?

– Ага.

– А почему Пушкин?

– Потому что у него имя-отчество – Александр Сергеевич.

– Елки, а что ж ты раньше-то молчал? – рассердился Лешка. – Я тут потею, веду разговор по понятиям со всякими беспредельщиками, а он стоит!

– Я сказал, когда уже деваться было некуда, – хмуро ответил Максим. – Не хотел дядей Сашей прикрываться!

– Не хотел! Посмотрел бы я на тебя, когда они Тошку лапать бы начали! И что бы ты тогда делал?

– Я бы дрался, – отрезал Арефьев. – А размахивать родственными связями – это некрасиво!

– Сам придумал – про родственные связи?

– Дядя Боря так говорит. Я с ним согласен. Баренцев хотел зло сказать про сопливое благородство, но их прервали.

– Макс! Леш! – радостно позвала Тошка. – Смотрите!

Ребята обернулись и тут же забыли о начинающейся ссоре. Девочка сидела возле нижней ступеньки, ладони у нее были перепачканы в земле.

– Я начала рукой рыть, – взахлеб зачастила она, как только Максим с Лешкой подскочили к ней, – а там фанера! Я ее вытащила, и вот!

«Вот» оказалось ямой, в которой лежала деревянная коробка-пенал.

– Ну, давай! – подтолкнул Баренцев Макса. – Доставай!

Максим наклонился и вытащил коробку. С замиранием сердца приоткрыл – и все трое разочарованно вскрикнули.

– А где же клад? – упавшим голосом спросила Тошка.

Коробка была пуста.

Макс осмотрел ее со всех сторон, но безрезультатно. Он присел на ступеньку, задумчиво вертя пенал в руках.

– Да, круто дядя Боря прикололся! – Лешка со злости пнул попавший под ногу ком земли. – А мы купились!

– Нет, он не мог, – возразила Тошка.

– Ну и где тогда то, что должно быть внутри?

– Может быть, кто-то нашел ее раньше нас и забрал содержимое, а коробку положил на место?

– Может, и так. Только все равно мы получаемся дураками – столько искали, шиш с маслом нашли.

Баренцев плюхнулся на траву и стянул пропотевшую футболку. Тошка присела рядом с ним и принялась обгрызать кончик своего хвостика.

– Под нижней ступенькой лестницы на глубине фута, – задумчиво проговорил Максим. – Под нижней ступенькой…

Лешка с Тошкой переглянулись.

– Все правильно, под ступенькой, – осторожно согласился Баренцев. – И чего?

– На глубине фута…

– А фут – это сколько? – встрепенулась Тошка.

– Фут, дорогая Наташа, это тридцать сантиметров или около того, – с уже нескрываемым торжеством сообщил ей Максим, поднимаясь со ступенек.

– А яма-то неглубокая! – сообразил Лешка, вскакивая вслед за Арефьевым.

– Вот именно!

Подобрав отброшенный Тошкой кусок фанеры, Максим начал копать под лестницей. С третьего же удара его импровизированная лопата ударила во что-то твердое, гулкое. Расшвыряв землю, ребята аккуратно вытащили точно такой же кусок, под которым снова оказалась яма, а в ней – крошечная круглая коробочка цилиндрической формы.

– Ничего себе схрон! – присвистнул Баренцев. – С обманкой! Надеюсь, теперь-то кидалова не будет? Не больно много ценностей можно поместить в эту фитюльку!

Максим осторожно вынул коробочку, перевернул, и на ладонь ему упали три тяжелых желтых монеты. Баренцев и Тошка склонились над ними.

– Это что – золото? – изумленно спросила Тошка. – Настоящее?

Лешка осторожно взял одну монету, вгляделся. Двуглавый орел с одной стороны, бородатый профиль, чем-то напоминающий дядю Борю без очков, – с другой… Под орлом выбито: «5 рублей 1903 г.» А под дядей Борей – «Николай II Императоръ и Самодержецъ Всеросс.»

Выразиться Баренцеву помешало только присутствие Тошки, при которой он старался сдерживаться.

– Макс! Эх, твою… Ты понимаешь, что это такое?! Это ж монеты, которые еще при царе чеканили! Знаешь, сколько стоят? Я про такие слышал. Бывает, одна штука – дороже иномарки!

На Максима находка оказала странное воздействие. Он стоял, не в силах оторвать взгляда от двух монет на своей ладони. Его поразила не их стоимость, а древность. Тысяча девятьсот третий год оказался рядом, близко-близко, отразился в блестящем профиле императора, повеяв смутой и близкой революцией. Максим перевернул верхний кругляш. Двуглавый орел, растопырив лапы, надменно взирал на него с другой стороны, и мальчик провел пальцем по скипетру, зажатому в когтях.

Одна монета была блестящей, как будто ее совсем недавно чистили, вторая – тусклой. Подумав, Арефьев протянул Тошке первую:

– Держи. Эта будет твоя.

Она сперва не поняла, потом захлопала ресницами:

– Ты что, Макс, с ума сошел?! Правильно Леха сказал – они же кучу денег стоят!

– Какая разница? Это клад! Втроем искали – значит, делим на троих. Все по справедливости.

Лешка замер, зажав свою в кулаке:

– Ты чего, в самом деле хочешь каждому по монете?

Максим похлопал его по плечу:

– Бери, не сомневайся!

– Спасибо, Макс! Слышишь, Куликова – вот что значит настоящий друг! Еще не знает, за сколько эту денежку толкнуть можно – а все равно отдает!

– Дурак ты, – беззлобно отозвалась Тошка. – При чем здесь «толкнуть»? Она не из-за этого ценная…

– А из-за чего?

– Из-за нас, – туманно ответила Тошка.

Максим бросил на нее быстрый взгляд – ему показалось, что он понял, о чем она говорит. Ему снова стало радостно – как тогда, когда они сидели у реки, – и он рассмеялся, сам не зная чему. Затем высоко подкинул свою монету, и она сверкнула, переворачиваясь, словно золотая рыбка, выпрыгнувшая из воды.

Сергей позвонил, когда Илюшин разговаривал с Алексеем Баренцевым.

– Соседи ничего не слышали – деловито сказал Бабкин, – но ее видели дети из соседнего дома. Куликова выходила из подъезда в сопровождении двух мужчин. Они говорят, что ее силком посадили в машину темно-синего цвета, но марку ребятишки не разглядели.

– Во сколько это было?

– Приблизительно в два, точнее никто из них сказать не может.

– Достаточно и этого. Почему ты уверен, что это была именно Куликова? Может быть, они видели другую женщину?

– Уверен. Она помогала раскрашивать детскую площадку в соседнем дворе, дети запомнили ее как тетеньку, которая рисует крылатых бегемотов. Да и описывают они ее верно.

– Как выглядели мужчины?

– Дети стояли далеко и не разглядели. Похоже, оба средних лет, русские. Больше ничего. Даже цвет волос не могут назвать.

– Ясно. Что еще?

– Снимки я сделал, сейчас с оперативником поговорю – и к тебе.

Илюшин убрал телефон, постоял в задумчивости и вернулся в комнату, где ждал Баренцев.

Это был крепкий белобрысый парень, старательно пытавшийся казаться проще, чем есть на самом деле. Вид его словно говорил о том, что вот он весь как на ладони: незамысловатый Иванушка-дурачок. Разве что не сидит на печи, а своими руками кует себе счастье. Макар и прежде наблюдал похожий типаж и знал, что эта маска надета не для общения с ним, а используется повседневно – для удобства. С дурачка какой спрос?

Почти ничего нового из разговора с Баренцевым Макар не вынес, и это его сердило. Друг молодой женщины должен знать о ней куда больше, чем ее отец. Но Баренцев либо не знал, либо что-то скрывал.

В то же время он казался не на шутку обеспокоенным исчезновением Наташи. О том, что парень серьезно отнесся к произошедшему, говорила и поспешность, с которой он появился у Илюшина.

– Честно – сразу все дела бросил, к тебе рванул, – говорил он, поглядывая на Макара прищуренными голубыми глазами. – Может, чем помогу. Я не знаю – ты, может, не думаешь, что нужно тревогу вот так сразу бить… Но Тоха не могла бы уйти и отцу не позвонить. Она знает, как он над ней трясется.

– У нее умерла мать, верно?

– В аварии разбилась, когда Тошке всего четыре года было. Аркадий Ильич один ее воспитывал, даже бабушек-дедушек у них не было. У нас в школе Тошку некоторые считали странной, говорили, что она с прибабахом. Посмотрел бы я на них, если б они без матери остались в четыре-то года!

– Кто мог желать ей зла? – спросил Илюшин. – Знаешь таких людей?

Баренцев отрицательно качнул головой:

– Тошка – она безвредная. Маленькая, умная и смешная. Никому не вредит, гадостей не делает. Мужиков у знакомых теток не отбивает. У таких людей врагов нет.

«У таких людей врагов нет, – повторил про себя Илюшин. – А кто тогда были те двое, посадившие ее в темно-синюю машину?»

Вопрос за вопросом – друзья, знакомые, любовные связи, работа… Баренцев отвечал коротко, иногда надолго задумываясь, но в его ответах не было ничего, за что Макар мог бы зацепиться. У Илюшина сложилось впечатление, что парень не так часто общался с пропавшей, чтобы быть осведомленным обо всех сторонах ее жизни. Пожалуй, Наташа Куликова и Алексей Баренцев остались не друзьями, а всего лишь приятелями. То же самое сказал Аркадий Куликов и об отношениях своей дочери с Максимом Арефьевым.

Вспомнив о нем, Макар тут же задал вопрос Баренцеву. Тот помрачнел:

– У Макса телефон не отвечает. Я ему первым делом позвонил после разговора с Аркадием Ильичом. Не нравится мне это…

– Почему? Где он сейчас?

– Отправился в дальнее Подмосковье… черт, как его… название забыл! Кажется, Шаболино. У него там очередной клад.

– Что значит «очередной клад»? – насторожился Илюшин.

– А вы не знаете? У Макса хобби такое – клады искать. С детства еще пошло. Вам, наверное, с его отцом поговорить надо – в смысле, с отчимом, дядей Борей. Он лучше меня об этом знает. Или с дядей Сашей – это его родной дядюшка. Правда, у Макса с ним отношения не так, чтобы очень… Но Александр Сергеевич мужик головастый, может, чего подскажет. Да, и не обращайте внимания, если он на вас букой станет смотреть. Дядя Саша – директор местного интерната для трудных подростков. Сами понимаете – профессиональная деформация, штука такая…

Вернувшийся Бабкин сбросил в прихожей куртку, протопал в гостиную и выложил на стол фотоаппарат.

– Отснято в лучшем виде. А во всем остальном – полный швах.

– В каком смысле?

Сергей плюхнулся в любимое синее кресло Илюшина, игнорируя негодующий взгляд Макара.

– Я говорил с оперативником, который работает по этому делу. Нормальный попался парень, вменяемый. Он мне кое-что рассказал. Так вот, промахнулся я с предположением о камерах. Оказывается, их нет ни в подъезде, ни на доме – нигде! Дом старый, район еще старее, прогресс до них пока не дошел. Ближайшая камера висит на перекрестке, но там есть объездная дорога, не попадающая в поле видимости, и по ней, очевидно, машина и уехала.

– То есть данных с этой камеры нет, – протянул Макар.

– Есть, но темно-синей машины не видно. На всякий случай этот опер, Вадим, отрабатывает и другие темные машины, но за три часа их проехало от силы штук двадцать, не больше. А то и меньше. В общем, записей нет, отпечатков нет, свидетелей нормальных – нет… Повезло тем, кто увел Куликову. А что у тебя?

– На редкость малосодержательный у меня вышел разговор, – с досадой сказал Илюшин. – Разве что появилась новая информация о втором друге пропавшей, Арефьеве.

Он повторил напарнику рассказ Алексея, и Сергей присвистнул:

– Ну и компания у них подобралась! Одна бьется над шифрами, другой ищет клады… Боюсь даже предполагать, чем занимается третий их приятель. Баренцев, да? Исследует в одиночку северные моря?

– У него все прозаичнее: небольшой бизнес. Продает спортивное питание.

– А-а, ясно. Слушай, давай у него купим пару банок! Они здоровенные бывают, по десять кило.

– Для какой цели?

– Тебя откормим. Ты на этом порошке будешь расти как на дрожжах!

– Нет, спасибо, заботливый ты мой, – отказался Макар. – Я уж лучше мяса поем. Показывай снимки.

Сидя перед экраном ноутбука, Илюшин перелистывал фотографии, внимательно разглядывая каждую. В соседней комнате Бабкин уточнял у отца Куликовой, не появлялись ли у его дочери в последнее время новые друзья.

– Аркадий Ильич, я понимаю, не волнуйтесь так, пожалуйста, – донеслось до Макара.

Илюшин вскочил и заглянул в соседнюю комнату.

– Спроси, нет ли у него недавних фотографий из квартиры дочери, – попросил он.

– Аркадий Ильич! Да, секундочку… Нет ли у вас недавних фотографий, сделанных в Наташиной квартире? Ага… Понял.

Бабкин зажал рукой трубку и спросил:

– Двухнедельной давности пойдут?

– Конечно.

– Да, Аркадий Ильич, присылайте, – сказал Сергей, убрав ладонь. – Запишите е-мэйл…

Он вернулся в комнату, где Макар вновь сидел, разглядывая снимки, на которых со строчками соседствовали странные изображения растений и людей.

– Сейчас Куликов пришлет снимки. А зачем они тебе?

– Пришлет – тогда увидим, – рассеянно отозвался Макар, включая принтер.

– Ладно… Тогда скажи, каков у нас дальнейший план действий.

– Это зависит от того, чем в ближайшее время станет заниматься следственная группа, которая ведет дело Куликовой. Я правильно понимаю, что ее должны создать?

– Думаю, да. Теперь появились неоспоримые доказательства того, что девушку увезли силой, так что есть все основания для квалификации по статье «Похищение человека». А это, ты знаешь, уже серьезно…

– С чего начнет следователь?

– С отработки связей, – не задумываясь, ответил Бабкин. – Опрос свидетелей они уже провели, записи с камеры отсмотрели, значит, будут шерстить народ. Все контакты, новые знакомства, все люди, появившиеся недавно в ее окружении, – всех их будут проверять. Были ли изменения в поведении, не получала ли писем, что делала в социальных сетях… Одновременно станут проводить технические мероприятия.

– Телефон-компьютер? – спросил Илюшин.

– Именно. Называется все это – «снятие информации с технических каналов связи». Следователь проверит все соединения за последние полгода, вычислит новых людей, проверит уже их… В общем, гора работы. Кстати, после меня к этим ребятишкам, которые видели Куликову с похитителями, отправился Вадим – тот опер, с которым я общался. У меня не получилось заставить их вспомнить марку, но, может, у него получится. Тогда ему предстоит проверять по базе все темно-синие машины этой модели. Тоже, скажу тебе, работенка не из быстрых и легких.

– Ясно. Хорошо, что нам всего этого делать не нужно, – удовлетворенно подытожил Макар. – Раз это сделают за нас профессионалы, мы можем заняться кое-чем другим.

– Это чем же? – поинтересовался Бабкин.

– Тем, в чем мы заведомо сильнее. В данном случае это кропотливая работа со свидетелями первого круга. Я уверен, что…

Пискнула почтовая программа, извещая о том, что письмо доставлено, и Макар замолчал на полуслове, отвлекшись на снимки. Бабкин подсел ближе, чтобы видеть новые фотографии. В сопроводительном письме Куликов писал, что тестировал новый объектив, поэтому в кадр попадало все подряд. Ножка стола, травяной ковер, вид из окна, сама Наташа, радостно улыбающаяся в камеру… На этих снимках Макар надолго не задерживался. Наташа на фоне окна, Наташа, обхватившая колени руками, на табуретке, Наташа на фоне стены…

– Стоп!

Бабкин покосился на Макара, не понимая, почему именно на этой фотографии он остановился. Фотограф промахнулся с резкостью, и лицо девушки вышло расплывчатым, как и страницы манускрипта за ее спиной. Илюшин быстро пролистал остальные снимки и снова вернулся к этому, неудачному.

– Придется сверять по нему, раз других нет, – пробормотал он, открывая второе окно с фотографиями, которые принес Сергей, и начиная неторопливо просматривать их одну за другой.

Закончил Макар быстро. На экране ноутбука остался один снимок из отщелканных Бабкиным. Илюшин нажал «распечатать» и обернулся к выжидательно молчавшему Сергею:

– Занятные вещи обнаруживаются, вот что я тебе скажу. У меня была одна неуверенная мыслишка, а теперь она превратилась в уверенную гипотезу.

Сергей всем своим видом выразил готовность слушать.

– Куликова прервала телефонный разговор с отцом, сказав, что звонят в дверь. Это было в двенадцать часов, – напомнил Илюшин. – Из подъезда ее вывели около четырнадцати, как ты выяснил. Правильно? Правильно. Значит, мы имеем два часа, которые она провела в обществе двух мужчин, впоследствии – предположительно – похитивших ее.

– Хм. Допустим. И?

– У меня есть подозрение, что за эти два часа Куликова изобразила на стене вот что…

Макар вытащил из пасти принтера распечатанный лист, на котором отчетливо был виден странный цветок, а рядом – исписанный буквами квадрат.

– С чего ты взял? – недоверчиво спросил Бабкин. – Что-то сомнительно мне…

– На снимках двухнедельной давности этого фрагмента нет – это раз. Значит, его нарисовали недавно.

– Принимается. Но «недавно» могло быть неделю назад. Или десять дней. Или четыре.

– Этот рисунок не относится к манускрипту Войнича. Видишь, здесь одни буквы, не поделенные на слова? В рукописи нет такой страницы, я проверил. Это два.

– Та-ак… – протянул Сергей. – Уже интереснее…

– И он нарисован синей ручкой – это три.

– При чем тут ручка?

– Если бы ты внимательно изучил другие листы, то заметил бы, что девушка писала либо карандашами, либо очень тонкими фломастерами. Для рисунков она использовала только фломастеры, их цвета повторяют цвета оригинала, то есть манускрипта. А там синего нет.

– Вообще нет?

– Вообще есть, но в сочетании с другими красками. Так, чтобы весь цветок был нарисован синим – нет. А на этом листе у нас что? Именно, синий одуванчик. Или астра… Нет, пожалуй, все-таки одуванчик.

Бабкин задумался.

– Тебе не кажется, что это как-то по-дурацки звучит, а? – спросил он наконец. – Даже если похитители действительно просидели в квартире Куликовой два часа – ей что, делать в это время больше было нечего?

– Серега, скажи мне: что нарисовано на этих листах, которыми Куликова так старательно увешала всю стену? – вопросом на вопрос ответил Илюшин.

Бабкин пожал плечами:

– Копии страниц старого манускрипта. Увеличенные.

– Отлично, – одобрительно кивнул Макар. – А что есть страницы манускрипта? А?

– Насколько я понял из твоего объяснения, похоже, что это шифр.

Сергей посмотрел на Макара, ожидая язвительной реплики, но тот молчал, выжидательно глядя на него. И тут Бабкин сообразил:

– Елки-палки, шифр!

– Вот именно. Ты сегодня на редкость догадлив, мой медлительный друг! Разумеется, девушка не просто так развлекалась, изображая для своего удовольствия несуществующую флору. Это такая же кодированная запись, как и все остальное. Только эту запись она придумала сама, а не скопировала манускрипт.

– Нет, постой… погоди! – Бабкин выхватил у Илюшина распечатанный лист, уставился на него. – Но как она смогла это сделать, а? Чисто технически – как?! Если ее действительно сначала стерегли в квартире – кстати, зачем? – а потом увезли, то она все время находилась под охраной. Допустим, ее оставили одну – но в таком случае любой нормальный человек выбил бы стекло и заорал «на помощь», а не стал бы сочинять шифровку «Штирлиц – Центру». А если ее не оставляли одну, то как ей удалось бы незаметно изобразить вот это?! – он потряс листом. – Убей меня, Макар, но что-то здесь не стыкуется. Не говоря уже о том, что вряд ли она сообразила бы в экстренной ситуации писать послание шифром. Девице всего двадцать три года!

– Из которых семь лет она занимается расшифровкой манускрипта. Ты слышал, что рассказывает ее отец? С отличием закончила физмат-лицей, самостоятельно поступила в физтех… Потом, правда, ушла оттуда – но, заметь, не потому, что ее отчислили, – она сама решила, что это «не ее»! И занялась – чем? – дизайном детской мебели! Но, уверяю тебя, ее интеллект никуда не делся оттого, что она выбрала не математическую стезю, а совсем другую.

– Да никто не говорит про интеллект! – попытался отбиться Бабкин, но Макар прервал его:

– Серега, тебя в который раз обманывает внешность. Ты просто не хочешь верить, что такой синеглазый одуванчик может быть укомплектован весьма приличными мозгами.

– Ладно, признаю! – сдался Бабкин. – Хорошо, ты прав – пусть одуванчик… как ты выразился? Укомплектован, ага. Ну и что? При чем здесь рисунки и шифры?

– Я подозреваю… – помолчав, сказал Макар, – что Куликова сумела расшифровать манускрипт. Поэтому ее и похитили.

Ставни распахиваются с глухим стуком, и в мою комнату врывается ветер. Ветер! Он повсюду в этом городе! Сумрачный, кровавый, древний город, чьи каменные улицы наводнены призраками даже днем, – он пропитан сквозняками, и я уже пару лет не могу вылечить хриплый кашель, начавшийся у меня после недолгого пребывания в одном из сырых подземелий под замком Рудольфа.

Он болен, наш правитель, но говорить об этом нельзя. Слишком много людей кормятся благодаря щедрости императора, слишком много мошенников гроздьями висят на нем, выдавая себя за алхимиков, духовидцев и предсказателей будущего. Рудольф подозрителен и в то же время доверчив: нет ничего легче, чем выманить у него небольшое денежное содержание в обмен на байки о том, что случится через сто лет. Удивляюсь, как он до сих пор не распорядился повесить всех рассказчиков, ибо оказалось, что их видения будущего нисколько не схожи между собой! Двор смеется, ловкачи ликуют, а император каждый день желает слушать о событиях, которые никогда не случатся.

Город вокруг меня по вечерам становится похож на сказку вроде тех, которыми пичкают правителя. Влтава – по ее берегам я иногда брожу в поисках приключений – журчит и плещет, убаюкивая жителей. Под каждой аркой жмутся к стене тени в лохмотьях, от которых мирные горожане стараются держаться подальше. Но я – не мирный горожанин, и прохожу мимо воришек и дневных попрошаек безбоязненно.

Я сроднился с Прагой за то время, что живу здесь, и больше не представляю своей жизни в Лондоне. Старый Джон вернулся домой после нашего путешествия. Не знаю, чего он привез больше – разочарования от расставания со мной или же облегчения.

Обиталище мое прежде находилось на улице, названной Золотой – в честь живущих на ней алхимиков. Каждого из нас император особо привечает, ибо мы неустанно трудимся, желая добыть для него секрет превращения металлов в золото. О, об этом Рудольф может говорить бесконечно! Золота, золота жаждет его душа, и он все ждет вожделенного рецепта.

Но, пожив там с год, я перебрался сюда, в башню напротив дома «У золотой подковы», в котором благоденствует богач и страстный любитель лошадей. В этом городе каждый дом имеет свое имя, как человек, и оно подчас куда звучнее и интереснее, чем людское. Дома хранят свои секреты от посторонних, и даже попав внутрь, вы можете не узнать, что глубина подвалов под вашими ногами больше, чем высота самого дома.

Моя башня, сложенная из темно-красного камня, имеет три яруса, и со своего, верхнего, я могу обозревать крыши всей Праги. Улочки горбятся подо мной, выгибают бугристые исхоженные спины, словно оцепеневшие рептилии. Куда бы вы ни пошли, вы всегда идете либо вверх, либо вниз, но почти никогда – по прямой.

В подвале башни я устроил лабораторию. Император Рудольф даже почтил меня своим прибытием, желая увидеть, где проводит свои опыты Эдвард Келли. Прибыл он поздней ночью, закутавшись в плащ, словно в кокон, и обошел все углы, рассматривая и задавая вопросы. К его чести следует сказать, что он проявил большую осведомленность в том, что касается многих химических процессов, – думаю, истоки этого следует искать все в том же его навязчивом увлечении трансмутацией.

Когда он покинул башню, сопровождаемый безмолвной охраной, я задумчиво обошел свою лабораторию по его следам. За те годы, что я притворялся алхимиком, я и сам не заметил, как понемногу стал им. На миг безумная мысль овладела мною: что, если мне самому по силам изобретение философского камня, позволяющего превращать в золото любые металлы? Но стоило бросить взгляд на реторты, и морок спал: нет, если кто и изобретет философский камень, то это буду не я. Я отношусь к тем, кто пользуется плодами чужих трудов, иной раз получая с этого куда больше, чем сам труженик.

Мне вспомнилось, как я надул некоего Дайера, подсунув ему кусок меди, покрытый золотой амальгамой, вместо драгоценного слитка. Надо сказать, со стороны «превращение» выглядело весьма эффектно. Дайер был так поражен тем, что все произошло на его глазах, что даже не подумал разбить слиток, чтобы убедиться в его подлинности. На следующий же день он растрезвонил по всей Праге, что наконец-то в городе появился настоящий алхимик, и Рудольф немедленно призвал меня к себе.

Объяснение я приготовил заранее, сказав, что для исцеления «больного» металла мною была использована единственная порция особого порошка, попавшего ко мне в руки случайно. И заверил императора, что непременно буду продолжать поиски подобных веществ, хоть они и чрезвычайно редки.

– Вот стоит живое посрамление скептикам! – обратился Рудольф к одному из своих придворных алхимиков, указывая на меня. – Ученый, которому удалось создать золото!

– Ваше величество, я поверю в возможности особых порошков, – подчеркнув слово «особых», ответил тот, к кому он обращался, – когда на моих глазах проведут не один и не два, а десять таких экспериментов. Пока же мы не видим даже получившегося золота, а лишь людей, рассказывающих нам об этом. Не сочтите за вольность, ваше величество, но рассказчик и из меня самого, как говорят, недурной, а вот извлекать золото я умею лишь на словах.

И он бросил на меня насмешливый взгляд.

Я и сам большой насмешник, но счел за лучшее убраться подальше сразу после разговора. Цели своей я достиг: император запомнил меня не просто как «помощника великого Джона Ди», но как самостоятельного ученого. Зерно было брошено в почву, оставалось ждать благоприятной поры для всходов.

В преддверии своего счастливого часа я обустроил жизнь так, чтобы получать удовольствие от нее в полной мере. Еда, вино и женщины – вот что интересовало меня в первую очередь. Еда в Богемии оказалась отменной, не чета английской, ибо местные жители – большие мясоеды, знающие толк в приготовлении дичи – хоть лося, хоть вепря. Что же касается вина, то я предпочел ему местное пиво. Вот уже больше сотни лет, как все пивоварни освобождены от налогов, и оттого число их растет с каждым годом. Я основательно раздался вширь на здешних харчах, и Молли временами позволяет себе подшутить надо мной.

Молли – это моя служанка. Ее привела ко мне хозяйка постоялого двора, что находится неподалеку от моей башни. Я как раз искал прислугу, но мне попадались сплошь плешивые беззубые старухи, при одном взгляде на которых сводило скулы, словно от кислого яблока. Условий я ставил не так уж много: чтобы постель оставалась чистой и в комнаты можно было зайти, не боясь испачкаться. Кухарка мне не требовалась. Как видите, я проявил себя не слишком взыскательным. А плату между тем положил неплохую! Жизнь научила меня, что жадничать со слугами обойдется в конце концов себе дороже, а то и выйдет боком.

Уж не знаю, что случилось в тот год с пражскими служанками, да только ни одна из них мне не подходила. Одну за другой я выпроваживал глупых теток прочь, едва сдерживаясь, чтобы не швырнуть в очередную безрукую дурищу чем-нибудь тяжелым. Дольше прочих продержалась у меня крепкая деваха, похожая на корову, сперва проявившая себя расторопной, но затем чем-то разозлившая меня. Не вспомню, в чем была причина – кажется, меня вывело из себя неизменно одинаковое выражение ее туповатого лица. Этого оказалось достаточно, чтобы выставить ее вон.

Я уже отчаялся найти себе прислугу по вкусу, как вдруг ко мне заявилась Марта, хозяйка постоялого двора, толстая бойкая баба с хитрыми глазами. Она тащила за руку молодую женщину, одетую опрятно, но очень скромно – так одеваются бедняки на той стороне Влтавы.

– Господин Келли, вы, помнится, говорили, что не можете найти прислужницу? – с порога начала она. – Так я вам ее разыскала! Вот, полюбуйтесь на нашу Молли Сайрус! Она как раз то, что вам надо. Молли для вас и полы помоет, и поесть сготовит, и все сделает так проворно, что и мигнуть не успеете! Я-то знаю, что говорю, она у моего брата работала. Да вы посмотрите на ее руки – это руки трудолюбивой женщины!

Марта расхваливала бедняжку словно товар на базаре, нимало не стесняясь ее присутствия. «Товар» стоял, потупив глаза, но пару раз я поймал брошенный на меня быстрый изучающий взгляд, и это мне понравилось: похоже, она не так глупа, как ее предшественницы.

Девица была аппетитненькая и сдобная. Из лифа выпирали полукружья грудей, и я сглотнул слюну, вспомнив о том, что уже неделю обходился без женщины. Предложение Марты стало казаться все заманчивее, но сперва предстояло узнать цену.

– Сколько ты хочешь, крошка? – спросил я у девицы.

Марта не дала ей ответить, тут же назвав сумму. Цена была подходящей, и я уже готов был согласиться, но тут толстуха прибавила, что и она не прочь получить свою долю. Как же иначе, ведь ей пришлось приложить столько усилий, чтобы помочь своему знаменитому на всю Прагу соседу! Она обегала всех знакомых в поисках хорошей служанки для меня! Неужели же я откажусь вознаградить ее за старания?!

Я только усмехнулся в ответ, но Марту было не остановить. Лесть изливалась из нее пополам с жалобами на бедственное положение. Пока она чесала языком, я разглядывал служанку. На щеках ямочки, возле ушей вьются мелкие кудряшки, почти пушок… Губки пухлые, розовые, и сама эдакий бутончик – конечно, давным-давно сорванный, но все равно ароматный.

– Она и рукодельница! – продолжала хозяйка. – Вы только взгляните, господин Келли, что за вышивка на ее чепце!

С этими словами она подтолкнула ко мне служанку, и та, приблизившись, покорно наклонила голову, чтобы я мог рассмотреть вышивку на льне. Груди ее всколыхнулись в одном шаге от меня, и я подумал, что тут и правда есть на что посмотреть!

– Сперва давай поговорим, – сказал я. – Ты нездешняя, верно? Тут не принято называть детей такими именами.

– Можно сказать, что уже и здешняя, за столько-то лет, – ответила она. Говор у нее оказался совсем простонародный, но голосок звучал приятно, без визгливости. – Маменьку мою сюда отец привез, она была белошвейкой в Доркинге. Только здесь она долго не прожила, родила меня да скончалась. Упокой Господь душу ее!

Она набожно перекрестилась.

– А твой отец?

– Я его давно не видела, – был дан уклончивый ответ.

– Что ты умеешь, Молли?

Она подняла на меня черные глаза, в которых блеснул огонек:

– Все, что угодно вашей милости.

Мгновение я смотрел на нее, пытаясь понять, была ли заложена двусмысленность в ответе или же девица всего-навсего слишком простовата.

– Стирать, убирать, готовить, чинить одежду, – начала перечислять она монотонным голосом, но я прервал ее:

– Хорошо, договорились. Будешь приходить трижды в неделю, начинать можешь завтра с утра.

Марта тут же подскочила к нам, оттерла в сторону Молли и принялась стрекотать, выпрашивая у меня вознаграждение за труды. Я расщедрился на несколько монет, и толстуха громко возблагодарила господа бога за то, что у нее такой сосед. Мне изрядно надоела ее болтовня, поэтому я выпроводил Марту, а вместе с ней, к некоторому моему сожалению, ушла и новая служанка, пообещав прийти завтра с утра и навести порядок в моей берлоге.

Так я обзавелся прислугой и, надо сказать, ни разу не пожалел о своем выборе.

Как я и предполагал, Молли оказалась шустрой бабенкой. На другое утро она прибежала чуть свет и к полудню вычистила башню так, что я едва узнал комнаты, в которых провел к тому времени пару месяцев. Не стесняясь меня, она сдвинула чепец на затылок, открыв моему взгляду кудрявые черные волосы, и засучила рукава. Раскрасневшаяся, с каплями пота, выступившими над верхней губой, Молли была до того хороша, что я передумал уходить по делам и остался в башне, исподтишка наблюдая за ней.

Она не смотрела на меня, делая вид, что целиком поглощена делом, но я чувствовал, что ей приятен мой интерес. Те, кому не нравится, когда на них жадно смотрит мужчина, не поправляют без конца волосы, не приоткрывают рук и не задирают, будто случайно, юбку выше щиколоток. К концу уборки она так виляла пухлым задом, что я не выдержал и без долгих церемоний потащил ее в постель.

Она поупрямилась лишь для виду, а после, деловито оправляя на себе юбки, попросила прибавки к жалованью.

Я расхохотался в ответ, но ее почти детское нахальство подкупило меня. С тех пор раз в два дня Молли появлялась у меня, наводила порядок, иногда готовила, перестилала постель, и, нужно сказать, дом согрелся от ее присутствия.

Я был не единственным, кто платил ей за работу. В те дни, когда Молли не появлялась у меня, она трудилась у какого-то чудака-затворника, о котором я знал от нее лишь то, что он живет на западной окраине города и не видится ни с кем, кроме служанки. Молли нельзя назвать болтушкой, и она не утомляла хозяина городскими сплетнями. Обычно, придя рано утром, она будила меня и принималась за дела. Со временем я даже доверил ей убираться в лаборатории, и Молли ни разу ничего не пролила и не испортила.

Если я просыпался до ее ухода, то девице приходилось прерывать свои труды. Не в силах долго смотреть на мою аппетитную красавицу, я заваливал ее на том же месте, где она стояла, и вскоре во всей башне не осталось ни одного уголка, где мы не предавались бы утехам.

Так что с какой стороны ни посмотри, я оказался в выигрыше от того, что Толстобокой Марте взбрела в голову прихоть осчастливить меня служанкой.

Тем временем император Рудольф по-прежнему проявлял интерес к моей особе. Он придумал устраивать «вечера алхимиков», собирая в своем дворце всех тех, кто способен отличить ртуть от свинца. Предполагая, что в споре родится истина, император требовал от присутствующих обсуждать волнующие его темы: рождение философского камня, природу преобразования металлов в золото под его воздействием и прочее, прочее, прочее. Особенно внимательно он прислушивался к моим речам, очевидно, возлагая на них большие надежды. И каждый раз я читал на лице его разочарование, когда мы расходились ни с чем.

Поначалу я думал, что наш правитель алчен настолько, что жадность затмевает его разум. Однако со временем мне стало ясно, что причина его навязчивой идеи не в этом. Он склонен видеть мистическое в любом обыденном происшествии и верит в то, что овладение великим секретом вознесет его на такую высоту, на какую не забирался ни один смертный. Рудольф невысок ростом, телосложения тщедушного, и вытянутое бледное лицо его кажется болезненным и изможденным. Однако я не раз был свидетелем удивительного преображения. Стоило императору заговорить об интересующем его предмете, и перед нами возникал истинный властитель, сильный духом, увлекающий за собой любого, на кого падал его горящий взгляд.

Недавно я получил возможность убедиться, что не правы те из придворных, кто считает нашего правителя неспособным на решительные и жестокие поступки. Случилось это вскоре после появления в Праге некоего лица, прибытие которого всколыхнуло двор.

Его имя было Розенкранц, и называл он себя монахом ордена бенедиктинцев. Едва взглянув на его чрезмерно честное лицо с ясными голубыми глазами, обрамленное рыжей волнистой бородой, я сразу понял, что монахи-бенедиктинцы немало бы удивились, узри они его в своих рядах. Его длинная сутана была расшита странными знаками, а на груди висел черный камень, матовая поверхность которого словно поглощала падающий на него свет.

Откуда он явился, никто не знал. В отличие от меня, Розенкранц не стал медлить, давая людям время присмотреться к себе, а сразу направился к императору и сообщил, что владеет тайной превращения ртути в золото.

Рыжий монах заклинал Рудольфа сохранить его рассказ в тайне и уверял, что только из восхищения императором и глубочайшего почтения раскрывает секрет, который мог бы принести ему несметное богатство. Разумеется, Рудольф заверил его, что если все рассказанное – правда, то Розенкранц не пожалеет о сделанном. Обещанное вознаграждение должно было сделать монаха едва ли не богаче всего его ордена.

В доказательство своей честности монаху предстояло провести опыт на глазах императора. Розенкранц просил, во избежание разглашения тайны, чтобы в лаборатории не было никого, кроме него и Рудольфа. Однако правитель все же настоял на присутствии одного из алхимиков, которого он считал заслуживающим доверия. Этим алхимиком оказался я.

Поздним вечером я прибыл во дворец. Стража сопроводила меня в подземелье, где уже ожидали король и Розенкранц. Двое слуг молча стояли в отдалении. В тигле нагревалась ртуть, а рыжий монах тем временем объяснял Рудольфу принцип превращения ее в золото.

Глядя на этого пройдоху с честными глазами, я испытал жуткую злобу, от которой у меня даже разболелась печень. Он покушался на то, что по праву со временем должно было принадлежать мне! Лишь себя, Эдварда Келли, я видел возле императора, продающим ему секрет трансмутации! На этом поприще невозможно быть вторым, и если ты не стал первым, значит, ничего не достиг. Я представил груды золота, которым император собирался осыпать лже-монаха, славу, изливающуюся на него, и мне захотелось утопить «алхимика» в чане с ртутью.

Тем временем он принес деревянную палку, очень толстую, длиной с половину моей трости, и прислонил к стене. Извлек из кармана крошечную коробочку слоновой кости, украшенную витиеватой резьбой, и бережно поставил на стол рядом с палкой. По его знаку слуга принес поднос, на котором лежали обычные угли, разве что довольно крупные. Угли Розенкранц тоже пристроил на столе.

– Если ты и правда владеешь секретом, над которым долгие годы бьются лучшие умы королевства, ответь, отчего же ты не воспользовался рецептом сам? – спросил я, наблюдая за его приготовлениями.

Розенкранц принял до того благостный вид, словно его лысина должна была вот-вот замироточить.

– Если бы ты знал то, что известно мне, ты не задавал бы таких вопросов, – дал он ответ.

Я усмехнулся:

– Разумеется. Зачем спрашивать о том, что знаешь? Прошу тебя, развей же мое невежество и объясни, что мешало тебе самому производить столько золота, на сколько хватит запасов ртути?

– Ты далек от тайн, унаследованных нашим орденом. Потому тебе простительно не знать, что все мы, бенедиктинцы, при вступлении в орден приносим клятву, которая запрещает нам пользоваться плодами своих знаний.

Я едва сдержался, чтобы не фыркнуть в ответ на его объяснение. Император же кивал, словно болванчик, и с воодушевлением внимал всем бредням рыжего проходимца.

– Однако что есть вознаграждение, которого ты, конечно, заслуживаешь, как не плод твоего знания о превращении ртути в золото? Твоя клятва не помешает тебе воспользоваться им?

– Что – деньги? – философски вопросил монах. – Для тебя они суть материя, а для меня – мера благодарности великого правителя! Благодарность ценна, не деньги!

Я хотел было спросить, что же в таком случае мешало Розенкранцу ограничиться принятием устной признательности императора, но понял, что спор наш бессмыслен. Мне не подловить плута – он на любой вопрос найдет десяток ответов, и чем нелепее будут они, тем вернее воздействуют на Рудольфа.

– Когда же ты приступишь? – нетерпеливо спросил император, которому прискучило слушать нашу перепалку, завуалированную под беседу.

– Ваше величество, все готово, – с поклоном ответил Розенкранц и сделал слуге знак приблизиться.

Тот раздул мехами огонь, и поверхность ртути забурлила. Мы молча наблюдали за действиями монаха. Он открыл резную коробочку, в которой оказался красновато-коричневый порошок, похожий на истолченную глину, и с величайшей осторожностью достал щепотку.

– То, что вы видите, ваше величество, – торжественно проговорил он, – это философский камень! Позже я расскажу вам, как он появился у меня, – это удивительная история!

– Однако же он не похож на те философские камни, что были описаны твоими предшественниками, – заметил король, с интересом рассматривая порошок.

– Смею заметить, ваше величество, что мои предшественники добивались успеха в исключительно редких случаях, – сказал наглец, доставая с полки кусок мягкого воска и уминая в нем пальцем углубление. – Я же дам вам рецепт, который будет действовать всегда, когда бы вы ни пожелали.

В углубление он насыпал щепотку порошка, а затем запечатал воск. Теперь на ладони его лежал бледно-желтый пахучий шарик. Ни слова не говоря, он бросил шарик в чан, схватил палку и начал мешать его содержимое.

С булькающей поверхности ртути шарик мигом исчез, как будто его и не было. А в следующий миг из чана повалил едкий зеленый дым, который, быстро расползаясь по лаборатории, заставил нас с императором обратиться в бегство. Зажимая носы, мы отошли к стене, издалека наблюдая за происходящим.

Розенкранц, почти скрывшийся в клубах дыма, крикнул второго слугу, и вместе с первым они принялись работать мехами, раздувая огонь все сильнее и сильнее. Мы видели, как монах схватил со стола припасенные угли и, высоко подняв руку, с размаху бросил их в ртуть. Вспыхнув, угли сгорели, и тотчас же слуги, повинуясь невидимому нам знаку, отошли в сторону.

Дым рассеялся. Осторожно мы приблизились к чану и увидели, что количество ртути в нем уменьшилось. Розенкранц, не теряя времени, собственноручно принес форму, в которую с моей помощью и перелил оставшееся вещество. Хотя можно ли было назвать его ртутью? Куда исчез ее серебристый блеск? Передо мной тяжело лилась темно-желтая струя, ничуть не похожая на то, чем был наполнен чан.

Даже я в этот миг почувствовал волнение. Что же говорить о Рудольфе! Тяжело дыша, он сделал шаг к монаху и остановился, завороженно глядя на блестящую поверхность жидкого золота.

– Оно скоро застынет, ваше величество, – обратился к нему Розенкранц. – Посмотрите, прошу вас!

Кювета, заполненная веществом, перелитым из чана, была поставлена на середину стола. Мы встали вокруг, глядя, как застывает, будто схватывается пленкой, ее поверхность, как исчезает яркий блеск и остается сдержанный перелив благородного металла. Сомнений не было: на наших глазах застывало золото!

– Необходимо проверить его у ювелира, – вполголоса заметил я Рудольфу.

Король, кажется, совсем потерял голову: не слыша меня, он протягивал руки к кювете, будто хотел опустить пальцы в золото. Быть может, ему представилось, что тогда на него снизойдет магический дар, вроде того, что был дарован Мидасу? Мне пришлось повторить, чтобы он услышал меня, и тогда Рудольф обернулся ко мне:

– Что? Ювелир? – В его глазах сверкал отраженный блеск драгоценного металла. – Да, он ждет. Прикажи позвать его.

– Преждевременно, ваше величество! – воскликнул монах. – Оно еще не застыло!

Нам пришлось ждать, пока состав окончательно затвердеет. Все это время в подземелье стояла тишина. Двое слуг застыли, сливаясь со стеной, будто король, обретя дар превращать все в золото, первым делом дотронулся до них и обездвижил навеки. Розенкранц спокойно ждал, сложив руки на груди. Сам же Рудольф, вцепившись пальцами в край стола, не отрывал взгляда от содержимого формы, на которой играли блики свечей.

Прошло не так много времени, но ожидание показалось мне бесконечным и томительным. Я представлял, что замыслы мои рухнули, и еще сильнее ненавидел рыжего монаха. У меня оставалась небольшая надежда на то, что королевский ювелир признает золото поддельным, а то и вовсе другим металлом, схожим с золотом лишь внешне… Но стоило мне бросить взгляд на Розенкранца, и я понимал, что ювелир не скажет этого. Слишком уж уверенным и спокойным выглядел рыжебородый. Он знал, знал, что в кювете золото, а не что-либо иное – и оттого не боялся.

Так и оказалось. Когда явился придворный ювелир, король, столько времени ждавший в молчании, стал проявлять все признаки нетерпения. Однако старый еврей знал свое дело: неторопливо отколов один из слитков, он унес его с собой, пообещав дать ответ в самом скором времени. Снова наступило ожидание…

Мы могли бы подняться наверх, в дворцовые покои, и отдохнуть в ожидании вердикта ювелира, но король наотрез отказался покидать лабораторию. Я пытался отвлечь его беседой, но Рудольф отвечал невнимательно, и вскоре стало ясно, что мои попытки тяготят его. Я замолчал и больше не проронил ни слова – до тех пор, пока дверь в подземелье не распахнулась.

Ювелир, появившийся в дверях, не стал томить нас:

– Золото, ваше величество!

И тогда я, не сдержавшись, выругался.

К счастью, король ничего не услышал. Но слух Розен-кранца оказался острее: я увидел, как он бросил в мою сторону молниеносный взгляд, в котором читались насмешка и превосходство. Он опередил меня и знал это! Заскрипев зубами от досады и злости, я заставил себя успокоиться, чтобы не выдавать охвативших меня чувств хотя бы королю.

Как?! Как он сотворил такое?! Неужели я ошибся, и предо мной и впрямь гениальный алхимик, решивший поделиться тайнами ордена? Но мое чутье на себе подобных кричало, что монах – притворщик, игрок, меняющий личины! Если же так, то откуда взялось золото? Подмена кюветы исключалась, ведь все происходило на наших глазах. Но тогда откуда же? Откуда?!

Я обдумал возможность того, что придворный ювелир сговорился с мошенником, но это показалось мне крайне маловероятным. В попытках найти подходящее объяснение я даже предположил, что мы с императором опоены каким-то настоем, вызывающим галлюцинации. Однако следовало признать, что эта версия никуда не годится: с той минуты, как я прибыл в замок, у меня во рту не было ни глотка вина и ни крошки еды.

Тем временем монах со скромным видом принимал похвалы Рудольфа. Про меня они забыли, погруженные в обсуждение трансформации, и я, воспользовавшись этим, подошел к тиглю, возле которого стояла палка. Этой палкой Розенкранц мешал ртуть, и она сгорела почти до середины. Обуглившийся конец ее чернел внизу, возле него рассыпались несколько крошечных угольков.

Не знаю, что заставило меня взять эту палку в руки. Какое-то неопределенное ощущение… Я никак не мог выразить словами, что же не нравится мне в столь прозаическом предмете, использованном вместо поварешки для золотого бульона, но стоило обхватить ее пальцами, и я понял: палка была слишком толстой.

Однако же я легко поднял ее. Повернул обгоревшим концом к себе и… И недоверчиво воззрился на то, что открылось взгляду.

Сперва в голове моей возник вопрос, но ответ на него не заставил себя ждать. Не зря столько лет я провел в лаборатории Джона Ди! Из меня вышел неплохой химик. Пусть сам я не способен превратить ртуть в золото, зато я могу рассказать, каким именно способом могут сделать это другие.

Именно так я и поступил.

– Ваше величество!

Король обернулся, кажется, удивленный тем, что видит меня здесь. Его мысли уже витали далеко от всяких подозрений в адрес Розенкранца.

– Думаю, мне известно, как произошло превращение, которое мы с вами наблюдали.

– Ну разумеется! – несколько раздраженно заметил король. – Мне это тоже известно!

– Мы все видели, как подействовал философский камень, – вступил Розенкранц. – Келли, оставьте интриги! Вы не опорочите меня, как бы вам этого ни хотелось.

Я не удостоил его ответом. Вместо этого я взял в руки то, что осталось от палки, и подошел к Рудольфу.

– Посмотрите, ваше величество: здесь внутри была полость. Видите, остался след? Господин Розенкранц недостаточно предусмотрителен. Ему стоило сжечь свой инструмент целиком, и тогда мы не смогли бы установить истину.

– О чем вы? – пожал плечами рыжебородый.

Тон его был высокомерен, но я услышал за ним страх. Кажется, что-то такое уловил и король, ибо он бросил на Розенкранца внимательный взгляд.

– Ваша палка, которой вы мешали закипающую ртуть, внутри пуста, как пролежавший в земле столетний череп! Может быть, вы скажете, зачем? Нет? Тогда позвольте мне объяснить. У вас не было времени спрятать следы, и, если приглядеться, можно увидеть кое-что интересное.

Я повернул палку, поднес канделябр ближе, и на внутренней стороне полости что-то блеснуло.

– Порошок золота, ваше величество, – пояснил я. – Он был здесь, внутри. Отверстие в конце палки чем-то залепили – наверное, воском, который тут же растаял при соприкосновении с кипящей ртутью. Думаю, что и ваши угли, Розенкранц, были не такими простыми, как нам показалось. В них ведь тоже было золото, не так ли? Иначе зачем такой огромный размер? Вам нужно было много золота, чтобы получились настоящие слитки!

Розенкранц не ответил.

– Келли, прекратите говорить загадками! – потребовал король.

– Ни в коем случае, ваше величество! Произошедшее ясно мне как день, и таким же ясным оно сейчас предстанет перед вами. Господин Розенкранц благодаря своим маленьким хитростям всыпал в чан столько золота, сколько смог. Оно растворилось в горячей ртути, а от такого слияния, как известно любому ученому, получается сплав. Когда же ртуть довели до кипения, она испарилась, а осталось золото! Которое на наших глазах и было вылито в форму.

– А философский камень? – взволнованно спросил Рудольф – у меня, не у Розенкранца.

– Боюсь, что никакого философского камня не существовало, ваше величество. Возможно, это был оксид ртути, который при нагреве распался на ртуть и кислород. Ртуть испарилась, кислород улетучился.

– Наглая ложь! – Розенкранц взял себя в руки и попытался защищаться.

Но было поздно. Король, не отрываясь, смотрел на внутреннюю поверхность полой палки, на которой поблескивали крупицы золота, и прозревал.

Я наблюдал, как меняется его лицо. Как восхищение и детская радость, подобная счастью от сбывшейся мечты, исчезают, давая место ярости. Рудольф откинул голову назад, втянул воздух побледневшими ноздрями. И, видит бог, мне стало не по себе.

– Стража!

На гневный крик короля в подземелье вбежали караульные. Под протестующие крики Розенкранца его схватили и уволокли из лаборатории. Король же немедленно вызвал двух придворных алхимиков и приказал им исследовать все, оставшееся после эксперимента, с тем, чтобы подтвердить или опровергнуть мою гипотезу.

К утру все стало окончательно ясно: хитрый рыжебородый монах и впрямь осуществил «превращение» так, как я описал. После получения вознаграждения он собирался бежать и, если бы не мое вмешательство, ему бы все удалось.

Когда сомнений не осталось, ярость короля уступила место холодному бешенству. Тогда-то я и понял окончательно, как заблуждаются те, кто считает Рудольфа мягкотелым недотепой, готовым верить на слово любому проходимцу. Верить-то он, может, и был готов, но недотепой я бы его не назвал.

Розенкранц прожил еще десять дней, а затем был казнен при большом скоплении народа. Прага не Лондон, и казни здесь не столь часты, а потому повешение рыжебородого заинтересовало чернь. Под крики и плевки его протащили нагим от ворот тюрьмы до площади, на которой была сооружена виселица, и затянули петлю на его шее. На соседних виселицах болтались две бродячие собаки, в компании который предстояло висеть и Розен-кранцу. Позорная смерть, что и говорить!

Я не мог не насладиться зрелищем его казни. Когда тело рухнуло с помоста, я не завизжал и не заулюлюкал – нет, человек моего положения должен быть выше плебеев, подобно обезьянам выражающих свои чувства криками. Но торжествующая улыбка скользнула по моему лицу.

Превратить в победу то, что грозило стать самым большим поражением! После того как я вывел рыжебородого на чистую воду, король стал еще больше отличать меня, и я даже завоевал серьезных недругов при дворе – высшая оценка моим действиям! Если хотите понять, чего стоит мужчина, смотрите на его врагов. Мои дорого ценились, а значит, я ценился еще выше.