Прежде чем Кремниевая долина набрала силу, слово «монополия» было в Америке ругательством. Конечно, предприниматели стремились, чтобы их можно было назвать этим неприличным словом. Во все времена бизнес агрессивно добивался полного и абсолютного доминирования на рынке. Большинство современных учебников по экономике назвали бы это стремление здоровым и нормальным. Тем не менее монополия была культурно неприемлемой и политически опасной целью. За исключением нескольких компаний, которые можно считать предшественниками нынешних гигантов, в родной стране Томаса Джефферсона, привыкшей видеть в конкуренции лучшее средство от концентрации власти в одних руках, никто не решался даже произнести вслух эту задачу. И когда американское правительство в 1980-х гг. практически перестало противодействовать монополизации, компании по старой памяти продолжали отдавать дань благородному духу конкуренции.

Затем на свет появились технологические гиганты. Крупнейшие компании Кремниевой долины не просто стремятся к монополии как средству обеспечить доход. Их консультанты и теоретики не просто терпят гигантизм как факт экономической жизни. В огромных офисных комплексах к югу от Сан-Франциско монополия – предмет страстного вожделения, поднятая на знамя идея. Крупные технологические компании считают концентрацию власти в своих руках, а вернее, в контролируемых ими сетях, важнейшим общественным благом, необходимым условием всемирной гармонии, средством уничтожить взаимное отчуждение внутри человечества.

В приступе идеализма технологические компании могут прикрывать стремление к монополии напыщенной риторикой о правах человека и связях внутри человечества. Сильное оправдание масштабной задачи, возложенной ими самими на себя! Оно превращает рост их сетей в безусловную необходимость, их размер становится самоцелью. Эти компании стремятся избежать конкуренции, стать исключениями, чтобы ничто не мешало им реализовывать свой поистине трансцедентальный потенциал. Их опасная мечта опирается на такое твердое основание, потому что у нее длинная родословная. Стремление Кремниевой долины к монополии восходит, как ни странно, к контркультуре 1960-х гг., в которой оно родилось из самых лирических картин мира и любви. Если конкретнее, оно началось с некоронованного короля хиппи.

На дворе было начало 1960-х. Стюарт Бранд вел пикап сквозь рассеивающийся туман в северо-восточной части Сан-Франциско. На бампере красовалась наклейка: «Кастер умер за ваши грехи». В раскрытом вороте рубахи виднелись бусы. Граждане кислотного мира, для которых Бранд был путеводной звездой, называли его «свернутым на индейцах». Его роман с коренным населением Америки начался с приглашения пофотографировать резервацию Уорм-Спрингс для буклета, а закончился женитьбой на Луис Дженнингс из племени оттава. Для Бранда, сына директора рекламного агентства, коренные американцы стали откровением. Его отец, можно сказать, своими руками создал конформистский консьюмеризм 50-х, а индейцы были его живым, воплощенным отвержением.

Как и многие белые мужчины до него, Бранд нашел в резервации чувство настоящей жизни, столь явно отсутствовавшее в его каждодневном существовании. Резервация была убежищем, бастионом, упрямо отказывавшимся принять участие во всепланетной вакханалии разрушения и вместо этого крепко державшимся за «космическое сознание». Будучи в особенно хорошем расположении духа, Бранд как-то раз остроумно заметил, что «индейцы до такой степени явление планетарного характера, что оно имеет тенденцию превращаться в инопланетное». Чтобы пропагандировать ценности, обретенные в Уорм-Спрингс, он создал небольшую танцевальную труппу, выступавшую с мультимедийным шоу America Needs Indians («Америке нужны индейцы»). Насыщенное цветными огнями, музыкой и проецируемыми изображениями шоу было, по словам Бранда, «церемонией с пейотом, но без пейота».

Этот спектакль был одним из первых эпизодов в карьере Бранда как импресарио – причем определившего будущее технологий. Он обладал даром выражать духовные чаяния своего поколения и объяснять, как технология может дать ответ на них. Сначала его инструментом были книги и статьи, но ему эти жанры были хорошо знакомы. Позже он создал издание нового формата, где тексты таких же путешественников, как он сам, были связаны подобием гиперссылок. Задолго до TED он создал отличный инструмент для общения внутри группы.

Бранд вдохновил революцию в вычислительной технике. Инженеры по всей Кремниевой долине благоговели перед ним, ведь он мог простыми словами объяснить невероятный потенциал их работы, даже если они сами его пока не видели. У него появились убежденные последователи, так как он привнес идеализм в технологическую отрасль. Там, где политике не удалось преобразовать человечество, компьютеры могут и преуспеть.

Эта мечта о преобразовании мира, в которой технологии исцелят его язвы, а сам он будет объединен идеей мирного сотрудничества, обладает всем очарованием невинности. В Кремниевой долине ее пропагандировали десятилетиями. Даже самые прагматичные корпорации взяли ее на вооружение.

В руках Facebook и Google идеи Бранда превратились в предлог для установления всемирного господства.

Стюарту Бранду, прежде чем потрясти основы технологической отрасли, нужно было изменить 60-е. Как и многие другие истории до эпохи хиппи, эта в своем начале выглядела бесцельным блужданием. Закончив частную школу в Эксетере, а затем Стэнфордский университет, Бранд завербовался в армию. Его казарменный опыт закончился неудачно, но дал ему организационные и управленческие навыки. С тех пор они никогда не изменяли ему, даже когда он клал на язык «марку» с ЛСД. (Он начал принимать «кислоту» в 1962 году, когда ее можно было легально получить из медицинских лабораторий). Бранд великолепно справлялся с организационной деятельностью, представлявшей неразрешимую задачу для его длинноволосых друзей, например с арендой зала или освещением мероприятия в прессе. Даже когда он сошелся с писателем Кеном Кизи и его кружком «Веселых проказников», где наркотики были в ходу постоянно, он представлял «умеренное, думающее» крыло этой кислотно-яркой стаи неформалов – во всяком случае, так говорит Том Вулф в своей книге «Электропрохладительный кислотный тест», своего рода «летописи» возникавшей тогда контркультуры. Пусть Бранд носил цилиндр с цветком и говорил едкими афоризмами, внутри он оставался опрятным и аккуратным человеком, все дела которого разложены по папкам, а папки расставлены в шкафу в идеальном порядке.

Его главным достижением была организация «Фестиваля Полетов», наиболее грандиозного из «Кислотных тестов», то есть вечеринок с массовым употреблением ЛСД, проводившихся Кеном Кизи и его кружком. Бранд подготовил трехдневную программу психоделии, во многом определившей знакомый нам облик 60-х. Этот фестиваль впервые показал публике группу Grateful Dead. Он собрал шесть тысяч хиппи и дал им чувство принадлежности к общей культуре – вернее, контркультуре. Своему увлечению Бранд отвел центральное место: труппа America Needs Indians была главным номером программы.

Все световые эффекты и проекции изображений были попыткой Бранда ввести зрителя в сходное с возникающим после приема психоделика состояние сознания. Америке были нужны индейцы, но «кислота» ей тоже была нужна – как встряска, которая вывела бы страну из бесчувственного оцепенения. В свое время Бранд припишет компьютерам такую же силу изменять сознание. Но он не сразу оценил эти машины по достоинству, поначалу он не слишком жаловал их. Все, что возненавидела зарождающаяся контркультура: бездумное подчинение толп, тирания бюрократии, – могло быть сведено к одному яркому символу, компьютеру. Позже, вспоминая 60-е, Бранд говорил: «Большинство в нашем поколении ненавидело компьютеры как воплощение власти, сосредоточенной в одних руках».

На другом берегу залива, в Беркли, компьютерами тоже были недовольны: критика в их адрес была одной из тем «новых левых» с самого начала их существования. Марио Савио, одаренный оратор и лидер студенческого «Движения за свободу слова» сравнивал силы подавления в университете и в обществе с технологией: «Наступает момент, когда работа машины становится настолько ненавистной, вызывает у тебя такое отвращение, что принимать в этом участие невозможно. Невозможно даже косвенным образом. И нужно бросить свое тело на колеса и шестерни». Впрочем, метафора часто была более конкретной. Как говорил Савио, «в Калифорнии ты всего лишь перфокарта для IBM». В самом деле, протестующие студенты набирали ожерелья из перфокарт, причем на них было выбито слово “STRIKE”, «забастовка». Они наносили на себя издевательские надписи: «Пожалуйста, не складывайте, не перегибайте, не подшивайте меня и не наносите мне других повреждений».

Эта критика была более чем справедливой. Взять для начала компанию IBM, выпускавшую вычислительные машины. Она была полностью закрыта от внешнего мира. К концу 50-х она контролировала 70 % внутреннего рынка компьютеров, и серьезных конкурентов у нее не было. Практически монопольное положение было достигнуто за счет первоклассной продукции, но не только поэтому. Полная поддержка, которой компания пользовалась со стороны Пентагона и других государственных органов, тоже играла свою роль. (Государственные субсидии помогли Соединенным Штатам одержать верх в конкурентной борьбе над превосходными инженерами Европы, лишенными подобных благ.) Стремясь угодить своему основному заказчику, IBM даже назвала одну из своих машин, модель 701, «Оборонным вычислителем» (“Defense Calculator”). Почти все IBM 701 сдавались в аренду Министерству обороны США или производителям авиационной и космической техники. Спустя несколько лет Агентство национальной безопасности США (АНБ) профинансировало разработку новой модели под свои специфические требования. Она получила обозначение Stretch. Пол Черуцци, надежный и лишенный идеологических пристрастий историк вычислительной техники, описывает это время так: «С 1945 по 1970 год среди американских компьютеров преобладали крупные централизованные системы, находившиеся под жестким контролем, заставлявшим вспомнить о советском политическом устройстве».

Компьютеры в самом деле выглядели зловеще. До начала 1970-х машины были массивными и неколебимыми, совсем как колоссальные учреждения, использовавшие их. Для их размещения требовались целые залы. Поскольку они были дорогими и хрупкими, их тщательно охраняли. Чтобы сдать данные в обработку, нужно было передать стопку перфокарт в специальное окошко оператору в белом халате и при галстуке. Эту касту неизменно называли «жрецами». Сами перфокарты были похожи на бумажный документ, основной инструмент бюрократии. Такой «стерильный» метод, напоминавший хорошую больницу, льстил элите послевоенных лет – озабоченным эффективностью технократам.

Во многие из страшных вещей, говорившихся о компьютерах, Стюард Бранд верил. И в то же время он хранил надежду, что они могут изменить мир к лучшему. В некотором роде этот оптимизм был чертой поколения. Дети поколения «бэби-бума» выросли в мире, где их окружали новые технологии: автомобили, телевидение, даже рок-н-ролл. Они слишком наслаждались окружающей действительностью, чтобы организовать контратаку. Теоретик «новых левых» Теодор Роззак объяснял позднее: «С увлечением народной музыкой, кустарными изделиями, первобытными навыками и умениями соседствовало детское восхищение космическими кораблями и чудесными механизмами, которому фильм «Космическая одиссея 2001 года» Стэнли Кубрика и сериал Star Trek обязаны своим культовым статусом».

Пророчество Бранда о будущем технологий приняло форму последовательности откровений, только одно из которых имело место под влиянием психоделиков. Сидя на крыше многоквартирного дома в богемном квартале Норт-Бич, он завернулся в одеяло. Цепочка мыслей пронеслась в его мозгу. «Почему здания, которые я вижу перед собой, не параллельны, а немного расходятся к вершинам? Черт возьми, это, наверное, из-за кривизны земной поверхности. Определенно из-за кривизны земной поверхности. Странно, как при всех этих спутниках, висящих над планетой, у нас до сих пор нет фотографии Земли? Не просто Земли, а всей Земли. Если бы у нас была фотография всей Земли, все было бы по-другому». Так началась кампания Бранда, направленная на то, чтобы NASA опубликовало цветные фотоснимки всей Земли. Вскоре он отправился автостопом на восток, чтобы продавать пуговицы в университетских городках, и в ходе поездки провозглашал и проповедовал свои требования. Этот крестовый поход, каким бы донкихотством он ни выглядел сегодня, дал толчок движению в защиту окружающей среды.

Второе откровение вытекало из первого. Возвращаясь с похорон отца, он задумался, как он мог бы истратить только что унаследованные им деньги. Ему на ум пришли друзья, вынужденные переселиться в коммуны. Легко понять, отчего коммуны захватили его воображение. Начиная с «Лета любви» 1967 года и на протяжении всего 1968 года, снискавшего прозвище «ужасного», сотни тысяч молодых американцев, следуя за надеждой или подчиняясь страху, оставляли традиционный образ жизни и переселялись в самодостаточные коммуны. Они основывали деревни с названиями типа Дроп-Сити или Твин-Оукс где-нибудь в пустынях штата Нью-Мексико, в горах Теннесси или в лесах Северной Калифорнии. (По одной оценке, общее население коммун в начале 1970-х гг. достигало 750 тыс. человек) Сидя в самолете, Бранд подумал, что он мог бы ездить на пикапе от одной коммуны к другой и продавать инструменты и другие предметы, нужные их жителям для устройства жизни. «Это был способ приносить пользу коммунам и в то же время не жить в них», – шутил он позднее.

Идее с пикапом не суждено было воплотиться в жизнь, но со временем она переросла в нечто куда более серьезное и заметное. Бранд придумал «Каталог всей Земли» – книгу, которую Стив Джобс назвал «одной из библий» своего поколения. За четыре года издания «Каталога» было продано 2,5 млн экземпляров; он получил Национальную книжную премию. Подзаголовок книги гласил: «Доступ к инструментам». Действительно, на его страницах описывались (но не продавались – разве что в магазине Бранда, находившемся в местности, которую позже назовут Кремниевой долиной) многие инструменты. Каталог рассказывал своим читателям о калькуляторах, куртках и геодезических куполах, а кроме того, о книгах и журналах. Сами вещи были не так важны, как обоснование «Каталогом» их полезности. В одном из первых выпусков говорилось:

«Мы не только подобны богам – мы можем хорошо овладеть этим ремеслом. Сегодня сила и слава, осуществляемые на расстоянии – например, государственная власть, формальное образование, церковь, – достигли той точки, где их отвратительные недостатки перевешивают реальные достижения. Наш ответ на это – царство силы развиваться самостоятельно, силы индивидуума самому осуществлять свое образование, находить свое собственное вдохновение, определять среду, в которой он живет и разделять свое приключение с тем, с кем посчитает нужным. «Каталог всей Земли» ищет инструменты, облегчающие эту задачу, и рассказывает о них».

Манифест Бранда не только выражал мысли коммунаров, он развивал их сразу в нескольких направлениях.

Можно было бы сформулировать то же самое в виде лозунга: «Мощные инструменты – народу». Если эти мысли звучат знакомо, то это потому, что они много лет были центральной темой рекламы Apple.

В некотором смысле это была теория крайнего индивидуализма и опоры только на свои собственные силы, предшественница радикального либертарианства Кремниевой долины. Но Бранд изучал работы таких мыслителей, как Бакминстер Фуллер, Норберт Винер и Маршалл Маклюэн. Все его интеллектуальные кумиры говорили о важности систем и сетей. Именно из этого возникла идея Единой Земли. Бранд хотел, чтобы его читатели мыслили экологически, видели взаимосвязанность всего, понимали свое место в паутине жизни. Как говорилось на обложке его каталога: «Мы не можем сделать мир единым. Он уже един».

«Каталог всей Земли» – основополагающий текст для Кремниевой долины, именно ему она обязана своей культурой. Несмотря на венчурных капиталистов, на компанию Tesla, в атмосфере Кремниевой долины всегда ощущаются следы коммуны. Именно поэтому генеральный директор компании сидит в открытом офисе, якобы уничтожающем чувство иерархии, и носит такую же футболку, что и люмпен-программист напротив. И хотя монополии Кремниевой долины существуют ради прибыли, они воспринимают себя как проводников революции, возводящих мир к тому состоянию единства, за которым всю жизнь гнался Бранд. Как писал Фред Тернер в своей книге “From Counterculture to Cyberculture”: «Каталог помог создать условия, в которых микрокомпьютеры и компьютерные сети могли восприниматься как орудия освобождения».

Когда Джобс называл «Каталог всей Земли» библией своего поколения, он подразумевал принадлежавших к этому поколению людей с инженерным мышлением, одержимых программистов, хакеров – то есть авангард силы, произведшей революцию в вычислительной технике. К тому, чтобы компьютер стал персональным, все было более-менее готово к концу 60-х. Благодаря компании DEC из Массачусетса появились новые мейнфреймы, уже не занимавшие целые комнаты, а сжавшиеся до микропроцессора вполне приемлемых размеров. Инженеры из Стэнфордского университета создали мышь. Министерство обороны построило первую сеть, которую можно было назвать Интернетом. Провидцы вроде Дуга Энгельбарта (изобретателя мыши) уже видели будущее, в котором компьютеры гораздо сильнее вовлечены в каждодневную жизнь людей. Но язык, на котором говорили эти люди, по-прежнему был непонятен непосвященным, а машины были слишком дороги, слишком велики и слишком сложны в обращении, чтобы их можно было представить на столе в офисе, не говоря уже о доме.

Технологические новшества не возникают по волшебству или путем логического продолжения научной мысли. Нет, их вызывает к жизни культура. Идее персонального компьютера только предстояло выкристаллизоваться. Скорее всего, именно Бранду принадлежали мысли, вдохновившие инженеров на этот скачок. «Каталог всей Земли» перенес идеи контркультуры в сферу технологий. И со временем Бранд стал показывать, как компьютер, это чудовищное порождение бюрократической машины, может быть использован для личного освобождения и взаимодействия внутри общества-коммуны.

То, что окраины Сан-Франциско были как психоделическим, так и компьютерным центром страны, – важный факт в истории технологий. Географическая близость делала молодых инженеров открытыми к идеям Бранда. В особенности это было верно в отношении знаменитого Исследовательского центра компании Xerox в Пало-Альто (PARC), настоящего «котла изобретений». Алан Кей заказал все книги, упоминавшиеся в «Каталоге всей Земли», и собрал их в офисной библиотеке. Впоследствии Кей отдавал дань именно Бранду как человеку, который смог предвидеть будущее: «Именно он рассказывал сотрудникам PARC, чем станут компьютеры в будущем».

Поскольку Бранд фактически стал участником работы PARC, ему разрешали находиться в лаборатории сколько угодно. То, что он увидел, он описал в основополагающей статье, вышедшей в 1972 году в журнале Rolling Stone. Статья была ярким, живым образцом «новой журналистики»: «Самая крутая движ-ж-жуха, которую я видел со времен Кислотных тестов «Веселых проказников». Бранд описал инженеров именно такими, какими хотел их видеть: великими проводниками технологий в массы. «Эти великолепные люди со своими полными стремительного движения машинами, исследующие передний край технологии – разбойничьи места, где властвуют не столько законы и правила, сколько жесткие требования возможного». В самом деле, инженеры Xerox уже тогда разрабатывали машины, опережавшие свое время лет на десять и слишком радикально отличавшиеся от существующих, чтобы менеджмент компании мог оценить их в полной мере. На самом известном прототипе присутствовали многие элементы, которые позже появятся на Macintosh. И это не совпадение, ведь Стив Джобс видел все эти новшества во время своего посещения PARC зимой 1979 года, позднее обросшего мифами и легендами, – и был восхищен ими.

Влияние статьи Бранда на последующие события оказалось столь велико, потому что он смог облечь работу инженеров в форму хорошо написанного и убедительного текста, а этот текст, в свою очередь, задал инженерам направление их работы. Бранд создал вычислительной технике образ, полный силы и славы. Все, чего не смогли достичь коммуны, достигнут компьютеры. «Когда вычислительные машины станут доступны всем, власть перейдет в руки хакеров… Мы – компьютерные проказники, получившие в свои руки могучую силу, как каждый по отдельности, так и все вместе, в качестве участников совместного труда… Это могло бы многое изменить к лучшему… как, например, спонтанное творчество могло бы приносить более богатые и тщательно проработанные результаты. То же самое относится и к взаимодействию людей… разумному взаимодействию». Через два года, когда статья выросла до книги, в ней появилось важное словосочетание: «персональный компьютер».

Миру не очень приятно слышать, что родословная технологических компаний восходит к коммунам. Этот эксперимент закончился плохо: коммуны превратились в общества, удерживаемые вместе культом личности, или в маленькие поселения, раздираемые внутренним соперничеством. Великолепные мечты о демократии и коллективизме закончились авторитаризмом и сокрушительным разочарованием. В 1971 году Стюарт Бранд прекратил выпуск «Каталога всей Земли» (он выпускал его четыре года). Чтобы справить поминки по своему детищу, изменившему дух времени, он созвал гостей на «Вечеринку смерти». Тысяча преданных поклонников «Каталога» приехала на очередной праздник, организованный Брандом. Он собрал своих друзей-хиппи во Дворце изящных искусств, впечатляющем архитектурном сооружении в районе Марина в Сан-Франциско. Сам он ходил среди гостей, наряженный в черную сутану, и изображал Смерть.

Даже такому записному оптимисту, как Бранд, было трудно гнать от себя мрачные мысли в этот самый темный час жизни. Его брак разрушился. В голову постоянно приходили мысли о самоубийстве. Но его вера в технологию не пошатнулась. Бранда не слишком заботила политика, и он мало времени уделял размышлениям о природе капитализма. Его интересовали гораздо более возвышенные вопросы. Он по-прежнему стремился к ощущению единства, глубокому чувству принадлежности и аутентичности, которое связывалось у него с индейскими резервациями и коммунами. Им ни в малейшей степени не было присуще отчуждение. Они были едины с человечеством. То же самое стремление он переживал, когда думал, что до сих пор нет фотографии всей Земли. Этот образ мыслей был полной противоположностью либертарианским идеям Айн Рэнд: жажда совместного труда, разделения результатов своей работы с другими, трезвого понимания своего места как частицы целого. Бранд мог выражать это чувство исключительно в виде ярких, запоминающихся высказываний, которые не выдержали бы строгой критики и существовали только благодаря энергии, с которой были произнесены, например: «С тех пор, как появились два живых организма, жизнь была предметом совместной эволюции, она всегда лучше росла при помощи другой жизни. Можно спрашивать, какой вид зависимости мы предпочитаем, но это единственный имеющийся у нас выбор».

Эти мысли великолепно выражены, но все же не полностью оригинальны. Бранд заимствовал очень многое у Маршалла Маклюэна, канадского ученого, впоследствии превратившегося в икону поп-культуры. В отличие от своих замшелых коллег, Маклюэн воспринимал культуру так, как она присутствовала в жизни того времени: не романы писателей-постмодернистов, не перформансы художников-акционистов, а телевидение, радио и кино. Подвижный, энергичный, склонный то говорить туманно, то отчеканивать афоризмы, постоянный гость телешоу, он был странным образом привлекателен на экране. Более того, в кино он тоже оказался полностью на своем месте, сыграв в фильме Вуди Аллена Annie Hall. Часто было трудно сказать, во что же он на самом деле верит, поскольку у него была привычка говорить парадоксами, непонятными, но в то же время на первый взгляд глубокими. («Я не всегда сам согласен с тем, что говорю» – признался он однажды.) При этом даже в самых туманных его пророчествах можно было отыскать драгоценные жемчужины хлестких, запоминающихся формулировок.

Маклюэн утверждал, что свободен от моральных оценок в отношении описываемого им будущего. Тем не менее его пассажи, посвященные технологическим достижениям, часто были полны эйфории. В своих книгах он предсказывал, что новые технологии, если использовать их должным образом, могут объединить мир в сеть. «Сегодня, когда прошло больше ста лет с момента изобретения электричества, мы расширили до вселенских масштабов свою центральную нервную систему и упразднили пространство и время, по крайней мере, в пределах нашей планеты».

Маклюэн намекал, что эта сеть обладает потенциалом покрыть собой весь мир, словно волшебной повязкой, и исцелить его раны бесследно. Понятно, почему поколение, родившееся в тени великой войны и живущее в постоянном страхе перед ядерным апокалипсисом, было обеспокоено разобщенностью человечества. Кроме того, американцы столкнулись у себя дома с более близкой и актуальной формой разобщенности: ощущением, что работа в офисе изгнала творческое начало из труда, оставив работнику жалкую роль исполнителя однообразных операций с бумагами на своем изолированном участке. Но эту болезнь разобщенности, по мнению Маклюэна, было легко излечить.

Исцеляющую силу сети легко усмотреть в знаменитом афоризме Маклюэна: «Средство коммуникации и есть сообщение». Технология передачи сообщения оказалась важнее самого сообщения. Он обрушился с критикой на изобретение Гутенберга, печатную книгу. Если рассматривать ее как средство коммуникации, то она способствовала разделению людей посредством антисоциального акта чтения. «Алфавит – технология визуального разобщения и специализации», – сокрушается Маклюэн. Она создает «пустыню засекреченной информации». Его критика была скорее оплакиванием: его идеалом была эпоха до печатного станка, эпоха устной культуры, личного взаимодействия. Идеальной будет технология, которая сможет оживить дух той давно ушедшей культуры, но в планетарном масштабе, превратив население всего мира в единое счастливое племя. Или мир превратится в «глобальную деревню», если воспользоваться еще одним его афоризмом, обреченным стать клише. Тогда тепло этой деревни сможет уравновесить пагубный индивидуализм и все другие силы разобщения, действующие в нашем мире.

Наиболее многообещающей из новых технологий был компьютер. Надо признать, что Маклюэн предвидел возможные отрицательные стороны изобретенной им «глобальной деревни»: например, в ней могут очень быстро распространяться слухи, новые возможности слежки могут истребить частную жизнь. Тем не менее он и Бранд воспринимали компьютер очень похоже. Маклюэн тоже страстно желал объединения и еще одной вещи, которую он описывал в следующих поэтических выражениях:

«Сегодня компьютер представляет собой потенциальное средство мгновенного перевода любого кода или языка в любой другой код или язык. Коротко говоря, компьютер обещает состояние вселенской Пятидесятницы, всеобщего взаимопонимания и единства. Следующим шагом, представляется нам, должен быть не перевод с языка на язык, а полное избавление от стадии языка на пути к всеобщему космическому сознанию, которое может оказаться весьма похожим на коллективное бессознательное, о котором мечтал Бергсон (французский философ XX в.). Одновременно с состоянием «невесомости», которое, по словам биологов, обещает физическое бессмертие, может существовать параллельное ему состояние «бессловесности», которое способно обеспечить нерушимую всеобщую гармонию и мир».

Вечная жизнь, вечный мир… Истовому католику Маклюэну тесно в рамках политического прогноза, и его речь приобретает форму библейского пророчества.

Все значительные шаги вперед, которые делала с тех пор технология, так или иначе были продиктованы этим стремлением Маклюэна: создать машины, способные ввести человечество в новую эру – эру сотрудничества. Именно это имел в виду Джозеф Ликлайдер, когда объяснял, как изобретенный им Интернет положит конец социальной изоляции: «Жизнь для человека онлайн будет счастливее, чем прежде». Подобным образом Тим Бернерс-Ли описывал возможности созданной им Всемирной паутины: «Надежду в жизни приносит взаимосвязь между всеми людьми на планете». Мечта о том, чтобы сшить единую «глобальную деревню» из разрозненных лоскутов, вошла в названия, используемые в современных технологиях: сеть «взаимосвязанная», паутина «всемирная», а медиа – «социальные». Эта мечта породила непрекращающуюся череду проектов, основанных на сотрудничестве отдельных пользователей, настоящие храмы знания, построенные без всякого намерения получить доход: от виртуальных сообществ 90-х до операционной системы Linux, сайта Wikipedia или лицензии Creative Commons. Она лежит в самой идее программного обеспечения с открытым исходным кодом. Идея бесплатно делиться результатами своей работы когда-то приходила в голову разве что сумасшедшим изобретателям, но с тех пор до такой степени стала нормой, что капитализм принял ее. Бизнес-планы самых успешных компаний в истории, Google и Facebook, полностью основаны на идее превратить мир в единую гигантскую сеть – сеть, в которой люди трудятся вместе, в духе альтруизма, чтобы делиться информацией с другими.

Существует теория, гласящая, что этот всеобщий фестиваль щедрости производит реальную ценность: новое знание. Она говорит, что возможности индивидуума к самостоятельному познанию мира путем чтения и размышления ограниченны. До появления новых технологий информация, подобно изолированным друг от друга ученым, существовала в виде островков. Но сейчас над информацией может трудиться, упорядочивая и обрабатывая ее, гораздо более обширное сообщество, и оно в силах исправлять ошибки, добавлять новые мысли, пересматривать выводы. Технология сделала возможным то, что Герберт Уэллс называл «мировым мозгом», а редактор онлайн-издания Wired Кевин Келли – «коллективным разумом».

Подобный ход рассуждений относительно технологий строится на одном предположении: что человек – не только экономический агент, приводимый в движение собственным интересом. Линус Торвальдс, программист, создавший Linux, заявлял: «Деньги отнюдь не главный мотиватор. Давно известно, что люди достигают наилучших результатов в работе, когда ими движет страсть». Иногда этот коллективистский взгляд на человеческую натуру было трудно принять. Полномочным представителем компьютерной культуры на ее заре был одержимый программист, хакер, радикальный индивидуалист, всегда готовый подразнить какое-нибудь крупное учреждение. Таких одержимых программистов изображали как одиночек, приклеившихся к стульям и экранам; они были гениями, зависевшими только от самостоятельно натренированной остроты ума. (Одна известная метафора изображала первых жителей киберпространства как пионеров электронного Дикого Запада, идущих вперед на свой страх и риск.) Но в конце концов оказалось, что это представление о хакерах было ложным. Они хотели только одного: принадлежать к чему-то больше себя, собрать из своих выдающихся личностей еще более величественное целое, утратить индивидуальность в поэзии общности.

Однако мечта содержала трудноразрешимые противоречия, зародыш будущих конфликтов. С одной стороны, инженеры жаждали создать мир, свободный от власти гигантских корпораций. Старая ненависть к IBM и ей подобным никуда не делась. С другой стороны, они создавали сети, в которых еще на стадии проекта были заложены два свойства: не иметь себе равных и охватывать собой весь мир. Глобальная деревня может быть только одна. Эти структуры представляли собой величайшие возможности для бизнеса с начала времен, и только наивной верой можно объяснить, что возможность их захвата крупными корпорациями никто не предвидел. В конце концов, ненависть технологических гениев к любой власти представляла собой просто умонастроение, к тому же поддерживающее в них нужный для работы эмоциональный накал. Для бизнеса в их идее был ценен не анархизм. Куда важнее было единство, охват.

Именно потому история вычислительной техники настолько предсказуема. Очередное удивительное изобретение обещает освободить технологию из когтей монополистов и создать новую сеть, причем настолько демократичную, что она сама по себе изменит человеческую натуру. Но почему-то каждый раз человечество сохраняет свой прежний, хорошо знакомый облик.

Персональный компьютер оказался во власти одной компании, постоянно тормозившей прогресс (Microsoft). Для доступа в Интернет вскоре потребовалось ежемесячно платить ощутимую дань сборщикам «телекоммуникационного налога», разделившим карту на привычные зоны влияния (Comcast, Verizon, Time Warner). В то же самое время возникли компании, занявшие место главных ворот или к знанию (Google), или к любой покупке онлайн (Amazon). Термин «социальные сети» можно употреблять во множественном числе, но только одна (Facebook) объединяет больше двух миллиардов людей.

Странно, как направление мысли мечтателей от технологии и ненасытных монополистов Золотого Века всегда совпадает, хотя никто не спешит это признавать. И те, и другие любят мечтать об освобождении от жестокой конкуренции, или же восхваляют «сотрудничество», в котором видят экономическую необходимость. Существуют системы, которые просто не могли бы процветать в условиях конкурентного рынка (классическими примерами служат телефон и телеграф). Построить крупную сеть связи невероятно дорого. Представьте себе, во что обошлась прокладка этих линий, пересекающих континент во всех направлениях. Сети конкурентов оказываются слишком неэффективными. Таким образом, мы должны простить компаниям, предоставляющим жизненно важные услуги, их циклопический размер и дать им возможность сотрудничать с правительством и другими крупными игроками – с тем, чтобы они могли выполнять достойную задачу очистки рынка от мелкого мусора и спокойно принимать стратегические решения. Именно в таком ключе выражался визионер Теодор Вайль, создавший компанию AT&T в начале прошлого века: «Конкуренция означает беспощадную борьбу, промышленную войну. Она означает ненависть. Она часто означает использование любых средств, какие только состязающимся сторонам… позволяет совесть». Даже железнодорожные бароны, наиболее бессовестные из созданий, произведенных на свет капитализмом, превозносили достоинства сотрудничества в духе альтруизма. Сам Дж. П. Морган верил в эту благую весть. Как пишет его биограф Рон Черноу, «самый знаменитый финансист Америки был заклятым врагом свободного рынка».

Подобный образ мыслей все больше проникает в Кремниевую долину. Книг по стратегии там написана целая полка. (Например, “Modern Monopolies: What it Takes to Dominate the 21st Century Economy”.) Главным пророком этого нового монополизма стал инвестор Питер Тиль, а это далеко не рядовой инвестор. Среди его успешных проектов – PayPal, Facebook, Palantir и SpaceX, практически рекорд в дисциплине определения победителей еще на старте, до их взлета к славе, что позволяет предположить наличие у него глубокого понимания технологии и путей ее развития. Тиль временами проявляет себя как весьма своеобразный мыслитель, за что снискал себе в последние годы заслуженное осуждение. В президентской кампании 2016 года он поддерживал Дональда Трампа. Кроме того, он негласно финансировал иск бывшего борца Халка Хогана к сайту, публикующему слухи. Из-за этой пагубной побочной деятельности можно упустить из виду его самую сильную сторону: он более строгий мыслитель, чем все его коллеги по отрасли. Хоть он зачастую повторяет либертарианские клише, принятые в его кругу, он обладает талантом ясно показывать свои основополагающие принципы. Он всецело отвергает идею конкуренции по Дарвину. Более того, он считает конкуренцию «пережитком прошлого». В своей краткой работе “Zero to One” («Ноль к одному») он писал: «Конкуренция – это не просто в первую очередь идеология, это основная идеология, пронизывающая все наше общество и искажающая наше мышление. Мы превозносим конкуренцию, усваиваем до мозга костей ее необходимость, руководствуемся ее заповедями и в результате заключаем себя в ее ловушку: чем больше мы конкурируем между собой, тем меньше приобретаем». Делая из конкуренции кумира, мы не видим достоинств монополии. Избавленные от конкуренции монополии могут сосредоточиться на действительно важных вещах: например, достойно относиться к своим рабочим, решать важные задачи, создавать изобретения, способные изменить мир. Они могут оказаться выше «грубой ежедневной борьбы за существование».

Ясно, что большинство его коллег в Кремниевой долине согласны с мыслью о монополии как естественном и желательном порядке вещей. Вот почему стартапы не ставят перед собой цели потеснить Google или Facebook, а изначально ставят перед собой цель быть проданными этим гигантам. (Высматривая выгодные приобретения то здесь, то там, Google за время своего существования купил двести компаний.) В технологической отрасли жестокая конкуренция считается невозможной, противоречащей самому духу сети. Главным образом технологические гиганты находятся в состоянии entente cordiale между собой. Apple, например, настаивала, чтобы конкуренты не переманивали у нее сотрудников. Согласие можно усмотреть даже в бухгалтерских книгах: Google платит Apple 1 млрд долларов ежегодно, чтобы те использовали его поисковую систему, а не какую-либо другую. Эрик Шмидт, будучи генеральным исполнительным директором Google, в то же время входил в совет директоров Apple. Подобно европейским державам XIX века, компании уважают сферы влияния друг друга и конкурируют только на их границах. Марк Андриссен, одно из первых лиц Кремниевой долины, говорит об тенденции в отношении монополий прямо: «В области высоких технологий рынок обычно устроен так, что победителю достается все. На обычных рынках могут сосуществовать Pepsi и Coke. Здесь же в долгосрочной перспективе преобладает тенденция к выживанию только одной компании, или, лучше сказать, компании номер один». Мы дошли до самой сути: Долина едина, потому что каждый в своей сфере – единственный. И так было всегда.