Владимир Рогач. Изменить нельзя
— Открой, Володенька, — шелестит мрак по ту сторону запертой на засов двери голосом Горбатого. — Открой, Володенька, я ведь тебя зубами загрызу.
Знаем, видели мы ваши зубы. И в действии, и так… Лучше уж я тут, за дверью, свои от голода на полочку сложу, нежели открою.
— А не хочу-у-у, волки позор-рные, — воет в голос Промокашка. Но даже его полузвериный вопль не способен заглушить неумолимый, беспрекословный приказ Зова, вплетенного красной нитью даже не в шепот — шорох голоса Горбатого.
— Открой, Володенька. По-хорошему открой…
Старая песня — проходили. Своей монотонной повторяющейся командой хрена с чесноком ты меня вытянешь из-за заговоренного железа двери, Карпуша.
А хороша была затея с ярким светом по глазам — не иначе Огнелов выдумал. И образок на двери опять же…
— Открой-открой-открой, — вкрадчиво вползает в уши уже бессловесный, сплетенный из одной только воли Приказ. И если Огнелов ничего, окромя дверцы и иконки, не припас, я могу и сдать — воля Горбатого против моей? Как говорится, бабка надвое да вилами по воде. А ведь с ним еще прихвостни его разномастные… Булочник этот, колобок-переросток — хлебный голем. Мелкий бес с родимым пятном в форме Числа Зверя на всю рожу поганую. Промокашка, конечно, — вон, визжит уже, выворотень паскудный. Ну, пара мелких упырей, инициированных лично Карпом, но едва ли способных потягаться с Горбатым силой. Да еще азиат этот странно знакомый, львиный перевертыш, — как он-то к ним в шайку попал?
— Зубами, Володенька… Зубами загрызу, падла!
А это ты зря, Карпуша, — мне с моей психообработкой нужен непрерывный Приказ, а ты сам, пусть ненадолго, ослабил воздействие Зова.
Хотя кто ж знает твои таланты, старый упырь? Не зря ведь Горбатым прозвали — от тебя ведь пошла приговорка, мол, Горбатого могила исправит. Уж она тебя правила-правила, правила-правила…
— Граждане упыри! — подобный праздничному фейерверку в пугающем мраке ночи, нарушает оглушительную тишину, до тех пор заполненную только Зовом Горбатого и его зубастыми угрозами, долгожданный, усиленный рупором голос Огнелова — Огненного Ловчего, начальника местного Управления упыриного розыска. — Вы окружены! Предлагаю сдаться! Выходить по одному, у двери бросать оружие и артефакты на землю!
— Это кто там тявкает? — наглеет напоследок Карп, одновременно скребя когтями железо разделяющей нас двери — та держит.
— С тобой, рожа нетопырья, не тявкает, а р-разговаривает начальник Управления упыриного розыска! Огненный Ловчий — может, слыхал?
А кто ж не слыхал? Глеб гордится своим прозвищем по праву, и Карп должен понимать, что ловить ему уже нечего. Разве что меня, но я за дверью, которая пока держит — и его, и меня… Но чертов упыриный Зов! Я ведь могу и не выдержать, Глеб! Ты уж быстрее их вяжи!
— А мусорка своего отдашь нам на съедение? — рычит Горбатый, параллельно вплетая новые паутинки-ниточки-канаты в волну Зова — и как ему удается?
Помимо воли — моей воли! недели психообработки! — руки мои тянутся к засову — открыть, впустить, выйти… «В белом венчике из роз впереди Исус Христос…» Блок! Блок! Удается — наполовину, но удается! Психокод «Воск Улисса» — отключает слух на трех уровнях, в том числе и на том, по которому идет Зов. Но с Карпом «Воск Одиссея» не проходит — вернее, проходит лишь частично. Глохну на одно ухо, упираюсь с трудом послушной пока правой рукой в стену, пытаясь удержать себя на месте. А левая, подчиняясь Приказу упыря, тянется, тянется послушно к засову…
«Иди-иди-иди-иди…» — пульсирует возле самого беспорядочно бьющегося, мечущегося во все стороны сразу сердца, грозя и так ополовиненный «Воск» нейтрализовать полностью.
Пальцы правой натыкаются на ребристую рукоять пистолета — и я с истерическим каким-то остервенением палю прямо сквозь дверь, нутром чуя, как пули с серебряной сердцевиной и стальным наконечником проходят через неодолимую для упыря с той стороны преграду, находя со смачными всхлипами неживую плоть…
Зов смолкает — но на чудо можно не надеяться. Конечно, Горбатый жив, и шавки его пока целы. Так, царапины плюс удивлен, ошарашен таким отпором старый упырь.
— Хрен тебе с чесноком, а не Шарапова! — тоже услыхав выстрелы, откликается Огнелов. — А теперь выходи по одному! И быстро — я устал упрашивать и ждать!
— Дождетесь вы у меня, — шепчет мне с той стороны Карп, и уже громко — Огнелову: — Твоя взяла, начальник! Мы выходим!
Нащупав запасную обойму, вгоняю ее в пистолет — мало ли чего могут выкинуть эти обреченные на скорый и справедливый суд упыри. «Я ведь тебя зубами загрызу, Володенька», говоришь, Карпуша? Спаси бог, не надо мне этого.
Но они выходят — сдаются.
— А теперь Гор-р-рбатый! — радует слух надсадная хрипотца Огненного Ловчего. — сказал — Гор-р-рбатый!
— Зубами, Володенька… — шелестит мрак на прощание, и старый вампир беззвучно скользит к выходу, где его встретит Глеб с бригадой.
Интересно, остался еще кто за дверью из шайки?
— Выходи, Шарапов, — знакомо хрипит с той стороны. — Все свои…
Знаем мы ваши шутки замогильные.
— Как ты Кирпича брал, Огнелов? — спрашиваю, направив ствол на предусмотрительно закрытую пока дверь.
— Я этому голему глиняному кошелек незавязанный с серебряными монетами за ворот кинул, — смеется Глеб, довольный моей осторожностью. — Моя школа! Выползай! Хорош мурку водить!
Выползаю.
Свет. Жизнь…
— Хорошо-то как! — говорю.
Огненный Ловчий хлопает меня по плечу и, дружески приобняв, выводит наружу.
— Молодец, — хвалит сдержанно. — Молодец! И ребята улыбаются.
Только что-то не так — и круглолицый азиат Чен Ко, видно выходивший последним из членов банды, прямо в руках конвоиров оборачивается могучей кошкой с солнечной гривой и, никого, что странно, не покалечив, в три прыжка преодолевает расстояние до стены близлежащего склада.
— Уйдет ведь!.. — кричу, хватаясь за оружие.
— Уйдет, — чуть придержав меня, едва слышно произносит Глеб. И вдруг улыбается хитро. — Он ведь с тобой шел — банду сдавать, — одними губами выдыхает. — Теперь еще куда-нибудь внедрится — может, еще встретитесь.
Нет уж, спасибо. Лучше вы к нам. Работа внедренного агента — не для меня! Хотя…
* * *
— Заходи, Шарапов, — рыкнуло из-за двери. Поражаюсь этому умению Огнелова — угадывать, кто стоит за дверью. И как ему удается? Слух, верно, на зависть многим перевертышам.
Спеша воспользоваться своевременным приглашением, делаю-таки два шага, отделявшие меня от обитой черным дерматином двери, толкаю ее и вхожу.
Глеб с мрачным видом развлекает себя тушением свечи с трех метров — нарочно для этого приспустил огромную, на девяносто свечей, чугунную люстру из-под потолка и теперь злыми взмахами один за одним сбивает трепещущие огоньки, причем даже не становясь в позу, без всяких видимых усилий — а огоньки в трех метрах от его рук срываются с фитилей и пропадают. Заметив, что я уже вошел, Глеб сжимает в кулак правую пятерню и бьет наотмашь воздух между собой и люстрой, отчего гаснет сразу шесть или семь свечей и еще две, словно подумав, мгновением позже.
— Экономить надо, — не без скрытого бахвальства комментирует свои действия Глеб. — Материальный отдел все жалуется, что на нас много свечей уходит.
— Стул у тебя в кабинете именно поэтому только один? — спрашиваю, усаживаясь на краешек стола — я сегодня не на дежурстве, так что мне можно, трупов не будет. Хотя в приметы эти я не верю, конечно. — Экономишь?
— Ага, — кивает. — Сэкономил. Остальные поломались. Обо всяких тут разных…
Сэкономленный стул, на котором восседает, разумеется, хозяин кабинета, выполнен из замечательной цельной осины. Для всяких там разных — в целях экономии. И мебель, и оружие в одном флаконе.
Несмотря на показуху со свечками — подозреваю, устроенную нарочно для меня: мол, учись, пока я жив, — Огненный наш Ловчий явно не в духе, потому некоторое время, которого ему хватает, чтобы вновь подтянуть к потолку тяжеленную люстру, мы молчим слаженным дуэтом. Что называется, в унисон. Нам бы концерты давать — художественного молчания дуэтом. На подобном представлении никто не скажет, мол, и я так могу, а ты вот «Мурку»…
— Как думаешь, Шарапов, — покончив наконец со своим подсвечником, бурчит Глеб, — почему горбатого упыря Карпом прозвали?
— Потому что зеркальный? — выдаю первую пришедшую в голову и, по-моему, единственно возможную ассоциацию.
— Ас чего бы вампиру зеркальным быть? — словно хваля мою сообразительность, задает следующий вопрос Огнелов.
— У него что — отражение есть? — предполагаю несмело.
— Ага, — хмыкает, — вон, у тебя за спиной…
Прямо со стола, на углу которого так удобно расположился, ухожу перекатом в сторону, одновременно дергая из заплечной кобуры пистолет. Едва не открыл пальбу по ни в чем не повинному овалу зеркала.
— Шуточки у тебя, Глеб! — обижаюсь.
Ловчий смеется, хоть и не особенно весело. Зеркало слева от его стола спокойно и деловито отражает мою надутую от досады физиономию — никаких упырей в нем нет и вроде бы быть не должно.
— А вот это ты зря, — качает головой Глеб. — У нашего неисправимо горбатого друга и впрямь было отражение.
Вот тебе и раз — выпал снег!
— В смысле? — то ли не понимаю, то ли не верю. Оказывается, когда наши пилаты проводили опознание
Горбатого — все как положено, в условиях, исключающих визуальное наблюдение опознаваемым опознающего, — наш «заклятый друг» (возможен также вариант — «кровный друг») вдруг отразился в односторонне прозрачном зеркале, у которого их выстроили, — и шагнул навстречу своему двойнику в глубине стекла…
— И что? — спрашиваю.
— И все, — вздыхает Глеб. — Ни Горбатого, ни его отражения… Кто ж мог предполагать — там же амальгама, вроде бы на серебряной основе.
Я снова, уже с неприкрытой опаской оборачиваюсь к зеркалу, и мне чудится, будто успеваю заметить лишнее отражение там, в самой глубине ненадежного отныне стекла.
— Не паникуй, Шарапов, — успокаивает меня Огненный Ловчий и рубит раздраженно ребром ладони воздух, отчего гаснет пара свеч на люстре под пятиметровым потолком. — Аналитики уже работают, опять же остальных из шайки ребята поспрашивали с пристрастием — ему не все зеркала подвластны. Сам понимаешь, серебро все-таки…
— То есть он ушел? — окончательно доходит до меня.
— Нет, хрен с чесноком! — рявкает Глеб. — Тебя ждет, говорит, пока не увидится — ни ногой из здания Управы!
Молчим.
— В общем, вот тебе пара образков и крестик особый нательный — сам Патриарх Всея освящал. Кроме того — строгая изоляция до…
— До чего? — взрываюсь. — Пока Карпуша меня зубами не загрызет, как обещал? Почему его сразу осиной не нашпиговали?!
— По кочану, — совершенно спокойно парирует Глеб. — Потому что если мы преступим Закон…
Надо же, Огненный Ловчий про Закон вспомнил! Как серебро голему кирпичному за ворот сыпануть в трамвае переполненном или Лиса-оборотня с моей помощью подловить на записочку, так пожалуйста, а тут…
— Не рефлексируй, поймаем мы его, — обещает Глеб. — И без тебя поймаем, — добавляет, но тут же прикусывает язык, понимая, насколько двусмысленно прозвучало это его «и без тебя». — С тобой, конечно, Шарапов. Только ты до окончания операции из Управы ни ногой. Иначе — сам понимать должен.
Понимаю, не дурак. Иначе одна нога — здесь, другая — там, голову вообще не нашли… «Я ведь тебя зубами загрызу, Володенька…» — вспоминаю шепот-шелест из мрака.
— Он придет за мной, Глеб, — понимаю. — Обязательно придет. И за Лиса поквитаться, и за себя…
— Я знаю, Шарапов, — глядя чуть исподлобья, кивает Огненный Ловчий. — Я знаю.
* * *
— Чеснока многовато! — позволяю себе покапризничать на пятый день вынужденной изоляции, принимая от дежурного очередной обед.
— Жри давай, — добродушно советует Гоша, гордящийся своими кулинарными способностями и внешностью. Сегодня он опять привычно гладко выбрит, не то что последние четыре дня, когда ходил, явно стесняясь неопрятной щетины. — Зато никакой упыряка не позарится, если, конечно, зубы и желудок чистить не будешь.
Умиляюсь заботливости товарища. Хорошо хоть осиной и серебром не потчует — чтоб уж наверняка никакой мертвяк не позарился.
— Где Глеб? — дежурно интересуюсь отсутствием новостей. Чесночная диета и вынужденная изоляция — не лучший способ быть в курсе событий.
— Ловит, — пожимает плечами Гоша, не меньше меня тяготясь своей ролью сиделки. — А я вот тут с тобой…
Молча жую, глотая досаду с ядреным чесночным привкусом. Обидно ему, понимаешь, в тягость за товарищем присмотреть! Небось нарочно чеснока не жалеет — отыгрывается на моем несчастном пищеварении.
— Наши, должно быть, уже берут мертвяка зеркального, — задушевно так вздыхает Гоша, отчего очень хочется согласиться, поддакнуть…
— Хрен им, — говорю, — с редькой на серебряном блюдце. Карп точно где-то здесь — меня ищет наш упырь. Я ведь ему первейший враг — и Лиса, и его самого со всей шайкой… В обиде на меня Горбатый.
— На обиженных воду возят, — задумчиво изрекает Гоша, сам неосторожно вкушая в мечтательной своей и отрешенной задумчивости с моего блюда. Кривится и смотрит на меня с неподдельным, как мне тогда показалось, уважением — мол, как ты можешь это в себя?..
Это было не уважение — отвращение. Природное, естественное.
Больно гладко выбрит, — замечаю, демонстративно отправляя в рот очередное не пойми что, похожее на галету. Вздыхает — как-то даже сочувственно.
— Умный? — спрашивает, сплевывая с нескрываемым отвращением насквозь прочесноченную дрянь. — Умный, да?..
Потом следует безобразная сцена отнюдь не беспорядочной стрельбы в четыре руки. Спасибо Гоше — его тело, видимо, все же противится воле подселившегося и трансформирующегося сейчас Горбатого — упырь так ни разу и не попал. А я не промахнулся…
* * *
— Как ты догадался? — интересуется Огнелов, изучая беснующегося упыря, преобразовавшего-таки чужой облик в свой, родной, до сих пор невозможно живого, хорошо хоть упакованного в серебряные цепи. Оказывается, Глеб лично все пять дней сидел безвылазно в потайной каморке у своего кабинета — ждал явления нашего заклятого, или, если хотите, кровного врага. Ну и меня стерег, понятно, пока бригады по городу рыскали в бессмысленном поиске.
— Выбрит он был больно гладко, — объясняю. — А потом Гоша умудрился-таки, воспользовавшись его задумчивостью или еще чем, сунуть ему в пасть собственной стряпни. А там же чеснок сплошной. — какой упырь проглотит? Его чуть не стошнило…
— Понятно, — кивает Ловчий. Потом коротко бьет по воздуху между собой и Горбатым. Глаза того, только что налитые красным, гаснут, словно свечки. «Мне бы так», — завидую. Глебу завидую, а не вампиру, схлопотавшему от Огнелова, — тому сейчас не больно-то позавидуешь.
— Жалко Гошу, — кривится Глеб. — Его ведь теперь от этого не отделить, — кивок, как плевок, в сторону погашенного упыря. И уже деловым тоном добавляет: — Кстати, готовься, Шарапов. Командировка в Африку. Твой друг Чен Ко уже там — внедряется в шайку местных перевертышей-людоедов. Ты будешь от нашей Управы в качестве специалиста-консультанта по работе с внедренными агентами. На рожон не лезть — тамошние выворотни тебя вмиг раскусят… — Поняв излишнюю недвусмысленность своего «раскусят», умолкает на миг, но тут же, звеня серебром в голосе, напоминает: — Только кабинетная работа! Чисто консультативная помощь! Все остальное сделают Чен Ко и тамошние силовики!
— А почему я-то вообще? — то ли удивляюсь, то ли возмущаюсь я — сам для себя пока не решил.
— Ну, во-первых, Чен Ко просил — понравилось ему с тобой в связке работать.
«Эй, полоняне, берегите глотки — облизнулись золотые львы», — пришла на ум строчка из старой песни.
— А во-вторых?
— Ты че, Шарапов? — вытаращился Глеб. — Фамилие свое забыл? Ну тогда в зеркало глянь — думаю, уже можно…
Помню я «свое фамилие», Ловчий мог бы и не напоминать. Шарапов — вроде сокращения от «шар арапов». Шар — идеальная форма, в данном случае — форма ауры. Максимальная защищенность, максимальная приспособляемость и т. д., и т. п., и др., и пр. Ну а какого цвета на лицо арапы, думаю, жителям страны, где родился, жил, летал и погиб в воздушной дуэли Пушкин-ас, объяснять не нужно. Черен я ликом от природы, но, в силу идеальной формы ауры, способен к смене характерных расовых признаков. Непонятно? Я — человек-оборотень или расовый выворотень — как угодно. В зверя-то не превращусь, а вот пигментация кожи и волоса, фигура, разрез глаз, нос, губы, надбровные дуги там…
— Только здесь не меняйся, — просит Глеб, не привычный еще к таким способностям у людей. У нечисти, нежити и нелюди это привычно, у них это — зло, если, конечно, как в случае с Чен Ко, не обращено во благо. А вот у просто людей чтобы — мало кто привык. Даже Глеб, Огненный Ловчий. — Не люблю, — добавил, невольно скривившись.
Вежливо приостанавливаю обратную трансформацию на середине. Хоть «а то меня стошнит» не говорит, как в первый день знакомства, — и на том спаси бог.
— Встретимся еще, — протягиваю ему уже почти черную ладонь.
— Ну и рожа у тебя, Шарапов! — хмыкает, пожимая мою руку, Глеб. — Встретимся, конечно.
А где, не уговариваемся. Известно ведь, что место встречи изменить нельзя.
