Книга: Цена нелюбви
Назад: 18 декабря 2000 г.
Дальше: 25 декабря 2000 г.

21 декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,
Я немного взволнованна. Только что мне позвонили, а я понятия не имею, как этот Джек Марлин достал мой номер, не внесенный в телефонную книгу. Марлин представился документалистом с Эн-би-си. На мой взгляд, шутовское рабочее название его проекта – «Внеклассная работа» – вполне аутентично, и по меньшей мере он быстро дистанцировался от «Страданий в Гладстон-Хай», кошмарного шоу телекомпании, где, как информировал меня Джайлз, в основном показывают в прямом эфире рыдания и поминальные службы. И все же я спросила Марлина, почему он решил, что я захочу принять участие в очередной сенсационной аутопсии того дня, когда, насколько я понимаю, закончилась моя жизнь. А он ответил, что, может, я хотела бы изложить «свою версию этой истории».
– И что же это за версия? – Я живо вспомнила наш разговор над семинедельным Кевином.
– Например, не был ли ваш сын жертвой сексуального насилия? – подсказал Марлин.
– Жертвой? Мы говорим об одном и том же мальчике?
– Как насчет прозака? – Сочувствие, слышавшееся во вкрадчивом голосе, вряд ли было искренним. – Это была его защита на процессе, и довольно хорошо доказанная.
– Идея его адвоката, – еле слышно отозвалась я.
– Хотя бы в общих чертах… может, вы думаете, что Кевина неправильно поняли?
Прости, Франклин, я знаю, что должна была повесить трубку, но у меня так мало общения вне офиса… Что мне было ответить? Нечто вроде «Боюсь, я слишком хорошо понимаю своего сына». И я сказала: «Если уж на то пошло, то Кевин наверняка один из наиболее понимаемых юношей в этой стране. Действия говорят громче слов, не так ли? Мне кажется, он изложил свое личное мировоззрение лучше большинства, и думаю, вам следует интервьюировать детей, которые гораздо хуже умеют самовыражаться».
– Что, по-вашему, он пытался сказать? – спросил Марлин, возбужденный предвкушением заполучить живого представителя той отстраненной родительской элиты, которая почему-то не жаждет своих пятнадцати минут телевизионной славы.
Разговор наверняка записывался, и мне приходилось следить за своей речью, но я выпалила:
– Каким бы ни было его послание, мистер Марлин, оно, без сомнения, было неприятным. Зачем, черт возьми, вы пытаетесь обеспечить ему еще одну аудиторию?
Когда мой собеседник пустился в разглагольствования о жизненной необходимости постижения мотивов дефективных мальчиков, чтобы в следующий раз «мы могли почувствовать приближение катастрофы», я его резко оборвала:
– Мистер Марлин, я чувствовала приближение катастрофы почти шестнадцать лет. И сильно это помогло?
Я повесила трубку.
Я понимала, что он всего лишь делает свою работу, но мне не нравится его работа. Меня тошнит от репортеров, вынюхивающих под моей дверью, как собаки, почуявшие мясо. Я устала быть кормом.
Я получила большое удовольствие, когда, прочитав лекцию о неслыханности подобного в наше время, доктор Райнстайн вынужденно признала, что у меня мастит в обеих грудях. Те пять дней в Бет-Израэль под капельницами с антибиотиком были болезненными, но я училась ценить физическую боль как форму страдания, которую понимала, не в пример непостижимой безысходности новоявленного материнства. Даже простая тишина дарила мне невыразимое облегчение.
Кипя жаждой деятельности главы семейства и, вероятно – признай это, – не желая испытывать «добродушный характер» нашего сына, ты воспользовался шансом нанять няню. Или мне следует сказать «двух нянь», поскольку к моему возвращению первая нас уже покинула.
Однако ты не собирался добровольно делиться этой информацией. Везя меня домой в своем пикапе, ты просто начал болтать об изумительной Шивон, и мне пришлось остановить тебя:
– Я думала, что ее имя Карлотта.
– А, та няня. Знаешь, большинство этих девушек иммигрантки, которые так и норовят удирать с работы без разрешения, когда их визы превращаются в тыкву. Им плевать на детей.
На каждой неровности дороги мои груди воспламенялись. Я не жаждала углубиться в мучительный процесс откачивания молока, чем мне велели заниматься каждые четыре часа, чтобы избавиться от мастита. И не важно, что я все до капли выливала в раковину.
– Как я понимаю, Карлотта не выдержала.
– Я сразу же предупредил ее, что у нас младенец. Он какает, пукает, срыгивает…
– Визжит…
– Младенец. Похоже, она ожидала нечто вроде самоочищающейся духовки.
– И ты ее уволил.
– Не совсем так. Шивон – святая. И представь себе, из Северной Ирландии. Возможно, люди, привыкшие к бомбежкам и дерьму, не возражают против легкого хныканья.
– Ты хочешь сказать, что Карлотта сбежала. Всего через несколько дней. Потому что Кевин… какая была формулировка? Капризный?
– Представь себе, через день. Когда я позвонил в обед удостовериться, что все в порядке, ей хватило наглости потребовать, чтобы я сократил рабочий день и избавил ее от моего сына. Меня так и подмывало не заплатить ей ни цента, но я не хотел, чтобы ее агентство внесло нас в черный список. (Пророческие слова. Два года спустя ее агентство внесло нас в черный список).
Шивон действительно оказалась святой. На первый взгляд простоватая, с непослушными черными кудрями и смертельно белой ирландской кожей, с похожим на кукольное телом без сужений в суставах. Хотя она была довольно тонкой, торс без талии и колоннообразные руки и ноги создавали впечатление полноты. Со временем она стала казаться мне красивее, потому что была очень добросердечной. Правда, я немного напряглась, когда при знакомстве она сказала, что является членом христианской секты «Альфа корс». Я считала подобных людей безмозглыми фанатиками и боялась стать объектом ежедневных поучений. Однако Шивон не подтвердила мои предубеждения; она редко возвращалась к этой теме. Возможно, нетрадиционный, религиозный путь был ее попыткой вырваться из католическо-протестантских объятий графства Антрим, о котором она никогда не упоминала и от которого отгородилась океаном.
Ты поддразнивал меня, говорил, что я так привязалась к Шивон потому, что она поклонница моего путеводителя «На одном крыле», ибо она действительно пользовалась им, путешествуя по Европе. Она не знала, какое «призвание» выберет для нее Бог, и говорила, что не может вообразить более восхитительного занятия, чем профессиональные путешествия по всему свету, чем бередила мою ностальгию по жизни, казавшейся все более далекой. Она светилась той самой гордостью, которую я надеялась пробудить в Кевине, когда он повзрослеет настолько, чтобы оценить достижения своих родителей. Я тешила себя странной фантазией, в которой Кевин будет разглядывать мои старые фотографии и спрашивать, затаив дыхание: «Где это? что это? ты была в АФРИКЕ? ух ты!» Однако жестокая реальность не оправдала моих надежд. Кевин действительно однажды заинтересовался моими фотографиями – облил их керосином и поджег.
Второй курс антибиотиков избавил меня от мастита. Примирившись с окончательным переходом Кевина на «формулу», я сделала все, чтобы мое молоко иссякло, и, оставив на передовой Шивон, вернулась той осенью в НОК. Какое облегчение я находила в красивой одежде, быстром движении, взрослых разговорах не на повышенных тонах, в том, чтобы говорить другим, что делать, и заставлять их это делать. Упиваясь казавшейся раньше будничной работой, я упрекала себя за то, что приписывала крохотному существу такие дурные мотивы, как вбивание клина между тобой и мной. Я просто была больна. Адаптация к нашей новой жизни оказалась труднее, чем я ожидала. Восстановив силы и обрадовавшись возвращению прежней фигуры, я решила, что самое худшее позади, и сделала мысленную заметку выразить сочувствие, когда впервые забеременеет одна из моих подруг.
По возвращении домой я часто приглашала Шивон выпить со мной чашечку кофе и с наслаждением беседовала с женщиной раза в два моложе меня, может, не столько потому, что стиралась грань между поколениями, но и просто чтобы с кем-то поговорить. Я делилась сокровенным с Шивон, потому что не делилась с мужем.
– Вы, наверное, отчаянно хотели Кевина, – как-то сказала Шивон. – Посещать прекрасные места, встречаться с удивительными людьми и получать деньги за это удовольствие! Не могу представить, как вы отказались от всего этого.
– Я не отказалась. Через годик я вернусь к обычной жизни.
Шивон помешала свой кофе.
– Франклин это одобрит?
– Он должен это одобрить.
– Но он как-то упоминал… – ей сразу стало неловко оттого, что она проболталась, – будто с вашими длительными отъездами вроде бы… покончено.
– Я, наверное, создала неверное впечатление, рассказывая об усталости, об отсутствии свежего белья, о забастовках во Франции.
– О да, – сказала она грустно. Вряд ли Шивон намеревалась посеять раздор между нами, хотя видела, что тучи сгущаются. – Наверное, ему было одиноко, когда вы уезжали. А теперь, если вы снова начнете путешествовать, ему придется одному присматривать за крошкой Кевином, когда меня здесь не будет. Конечно, в Америке некоторые отцы сидят дома, когда мамы работают?
– Американцы все разные. Франклин не такой.
– Но вы управляете целой компанией. Конечно, вы могли бы позволить себе…
– Только в финансовом отношении. Мужчине и так непросто, когда о его жене пишут в «Форчун», а он всего лишь ищет места для рекламы.
– Франклин сказал, что вы путешествовали по пять месяцев в году.
Я тяжело вздохнула.
– Очевидно, придется сократить поездки.
– Вы знаете, с Кевином надо держать ухо востро. Он… сложный ребенок. Иногда они это перерастают. – Шивон явно собралась с духом. – Иногда нет.
Ты думал, что Шивон привязалась к нашему сыну, но я толковала ее чувства как преданность мне и тебе. Она редко говорила о Кевине иначе чем в смысле материально-технического обеспечения. Новый набор бутылочек простерилизован; иссякает запас одноразовых подгузников. Подобное отношение явно не сочеталось с ее эмоциональностью. (Правда, однажды она заметила: «У него такие глаза… бусинки». Она нервно рассмеялась и уточнила: «Я хотела сказать – пронзительные». – «Да, они нервируют, не так ли?» – ответила я как можно равнодушнее). Однако Шивон восхищалась мной и тобой. Ее очаровывала свобода нашей работы, и, несмотря на евангелический роман с «семейными ценностями», она была явно обескуражена тем, что мы сознательно испортили эту головокружительную свободу, связав себя по рукам и ногам ребенком. И может быть, наш пример давал ей надежду на собственное будущее. Нам было под сорок, но мы слушали «Карз» и Джо Джексона; она не одобряла сквернословие, но ей, пожалуй, нравилось, что почти сорокалетняя чудачка называет сомнительную инструкцию по уходу за детьми чушью собачьей. Мы же, со своей стороны, хорошо ей платили и приноравливались к ее церковным обязательствам. Я дарила ей необычные подарки вроде шелкового шарфа из Таиланда, которым она восторгалась так, что мне стало неловко. Она считала тебя безумно красивым, восхищалась твоей крепкой фигурой и белокурыми волосами. Я задавалась вопросом, не влюблена ли она в тебя чуть-чуть.
Имея все причины полагать, что Шивон довольна работой у нас, я через несколько месяцев с удивлением заметила, что она стала выглядеть изможденной. Я знала, что ирландцы плохо стареют, но даже для ее тонкокожего народа она была еще слишком молода для таких глубоких морщин на лбу. Теперь, когда я приходила домой, она бывала раздраженной. Однажды я просто удивилась, что у нас опять закончилось детское питание, на что она огрызнулась: «Так ведь не все попадает ему в рот!» Она тут же извинилась и даже всплакнула, но не стала ничего объяснять. Все труднее становилось соблазнить ее чашечкой кофе, как будто она стремилась как можно скорее покинуть наш лофт, и я была совершенно ошеломлена ее реакцией, когда предложила ей переехать к нам. Ты помнишь, что я предлагала отгородить тот мало используемый уголок и сделать отдельный санузел. Я имела в виду нечто более просторное, чем каморка в Ист-Виллидж, которую она делила с распущенной, пьющей, неверующей и, в общем, неприятной ей официанткой. Я бы не стала уменьшать ее жалованье, так что она очень много сэкономила бы на аренде. Однако перспектива жить вместе с нами повергла ее в ужас. Ее уверения о невозможности разорвать договор об аренде лачуги на авеню Си звучали как, ну, чушь собачья.
А потом Шивон стала пропускать работу по болезни. Сначала раз-два в месяц, но вскоре уже звонила не меньше раза в неделю, ссылаясь то на больное горло, то на расстройство желудка. Она выглядела отвратительно; наверняка плохо ела, так как ее кукольные формы сменились болезненной хрупкостью, что в сочетании с ирландской бледностью придавало ей сходство с эксгумированным трупом. Поэтому я не спешила обвинять ее в притворстве. Я осторожно спросила, не возникли ли у нее проблемы с парнем или с родными в Кэррикфергюсе, не тоскует ли она по Северной Ирландии. «Тоскую по Северной Ирландии, – скривилась она, – шутите?» И я вдруг осознала, что сама она стала шутить очень редко.
Ее неожиданные выходные причиняли мне огромное неудобство, поскольку, согласно новой логике наших отношений – твое зыбкое положение свободного художника против очевидной незыблемости моего поста хозяйки компании, – именно я оставалась дома. Мне не только приходилось переносить совещания или проводить их по многосторонней телефонной связи, но каждый лишний день, проведенный с нашим драгоценным сыночком, нарушал мое хрупкое внутреннее равновесие. К вечеру я не только проникалась неослабным ужасом Кевина перед собственным существованием, я становилась, по выражению нашей няни, чокнутой. И только с помощью этого невыносимого лишнего дня в неделю мы с Шивон – сначала молчаливо – начали понимать друг друга.
Очевидно, дети Господа должны принимать его чудесные дары без раздражения, ибо сверхъестественное терпение Шивон явно поддерживалось лишь катехизисом. Никакая лесть не могла вырвать из нее причину того, что приковывало ее к постели каждую пятницу, и я попыталась пожаловаться сама.
– Я ни капельки не сожалею о своих путешествиях, – начала я как-то ранним вечером, когда она готовилась уходить, – но очень жаль, что я так поздно встретила Франклина. Я не насытилась четырьмя годами, проведенными только с ним вдвоем. Наверное, здорово встретить спутника, когда тебе чуть за двадцать. Жизнь без детей может даже слегка наскучить, и после тридцати вы готовы к переменам и с радостью ждете ребенка.
Шивон проницательно посмотрела на меня, и, хотя я ожидала увидеть порицание в ее взгляде, уловила лишь неожиданную настороженность.
– Вы же не хотите сказать, что не радовались Кевину.
Я поняла, что момент требует поспешных заверений, но не смогла их выдавить. В грядущие годы я время от времени буду сталкиваться с подобными ситуациями: неделю за неделей я безошибочно буду делать и говорить то, что от меня ждут, пока не упрусь в стену. Я буду открывать рот, но так и не смогу выдавить: «Какой чудесный рисунок, Кевин», или «Если мы вырвем цветы из земли, они умрут, а ты же не хочешь, чтобы они умерли, правда?», или «Да. Мы очень гордимся нашим, сыном, мистер Картленд».
– Шивон, – неохотно сказала я. – Я немного разочаровалась.
– Я знаю, Ева, я плохо работала…
– Не в тебе. – Я подумала, что она прекрасно поняла меня и нарочно неправильно истолковала мои слова. Не следовало обременять эту девушку моими тайнами, но что-то словно подталкивало меня. – Все эти вопли и отвратительные пластмассовые игрушки… Я не совсем понимаю, что я себе представляла, но точно не это.
– У вас наверняка была послеродовая…
– Как ни называй, я не чувствовала счастья. И Кевин не кажется счастливым.
– Он дитя!
– Ему больше полутора лет. Ты знаешь, как люди обычно воркуют: «Он такой счастливый ребенок!» Ну, раз так, значит, бывают и несчастливые дети. И ничего из того, что я делаю, положения не меняет.
Она с неоправданной сосредоточенностью возилась с сумкой, укладывая в ее глубины свои немногочисленные пожитки. Она всегда приносила книжку, чтобы почитать, пока Кевин спит, и я наконец заметила, что она месяцами убирает в сумку один и тот же томик. Я бы поняла, если бы то была Библия, но это была всего лишь воодушевляющая брошюрка – тонкая, с уже запачканной обложкой, – а ведь Шивон говорила, что обожает читать.
– Шивон, я ничего не понимаю в детях. Я никогда особо не общалась с малышами, но я надеялась… Ну, что материнство проявит другую сторону моей натуры. – Я заметила еще один ее мимолетный взгляд. – Не проявило.
Шивон поежилась:
– Вы когда-нибудь говорили с Франклином о своих чувствах?
Я хмыкнула:
– Тогда нам пришлось бы что-то предпринимать. А что?
– Вы не думали, что первые два года самые тяжелые? Что потом станет легче?
Я облизнула губы.
– Я понимаю, что это прозвучит не очень-то красиво. Однако я ждала эмоционального вознаграждения.
– Но только отдавая, вы что-то получаете взамен.
Она пристыдила меня, хотя тогда я об этом не подумала.
– Я отдаю ему все свои выходные, все свои вечера. Я даже отдала ему своего мужа, которому теперь интересно говорить только о нашем сыне, а из дел – катать коляску взад-вперед по Бэттери-парку. В ответ Кевин злобно на меня смотрит и не выносит моих прикосновений. Насколько я могу сказать, он почти ничего не выносит.
Разговор нервировал Шивон; это была домашняя ересь. Но похоже, мои слова как-то затронули ее, и она не могла больше подбадривать меня. Так что вместо того, чтобы расписывать восторги, ожидающие меня, как только Кевин подрастет, она мрачно сказала:
– Да, я понимаю, о чем вы.
– Скажи, пожалуйста, Кевин… реагирует на тебя?
– Реагирует? – Я впервые услышала в ее тоне сарказм. – Можно и так сказать.
– Когда ты сидишь с ним днем, он смеется? Гукает от удовольствия? Спит? – Я осознала, что до сих пор не осмеливалась спрашивать ее об этом, а теперь пользуюсь ее щедростью.
– Он таскает меня за волосы, – тихо сказала она.
– Но все дети… они не понимают…
– Он дергает очень сильно. Он уже достаточно взрослый и понимает, что мне больно. И еще, Ева, тот чудесный шелковый шарф из Бангкока. Он разорвал его в клочья.
Бум! Бум! Кевин проснулся и застучал по металлическому ксилофону – твой подарок, – увы, не проявляя никаких признаков музыкального слуха.
– Когда он наедине со мной, – сказала я, пытаясь перекрыть шум, – Франклин называет это капризом…
– Он выбрасывает из манежа все игрушки, а потом кричит и не умолкает, пока не положишь их обратно, а потом снова их выбрасывает. Вышвыривает их.
Б-Бэнггг-БЭНГ! БУМЦ! БЭНГ! Б-Б-Бэнг-бэнг-бэнг- бэнг-бэнг! Жуткий грохот, из которого я заключила, что Кевин протиснул ксилофон между прутьями кроватки.
– Безнадежно! – с отчаянием воскликнула Шивон. – Когда он сидит за столом в своем высоком стульчике, он так же швыряется колечками, кашей, крекерами… Вся еда оказывается на полу, и, хоть убейте, я не понимаю, откуда он берет силы!
Я коснулась ее руки.
– Ты хочешь сказать, что не знаешь, откуда у тебя берутся силы.
– Ааааа… Ааааа… Ааааааааааааааа… – завелся Кевин, как бензокосилка.
Мы с Шивон переглянулись.
–  Ааааааааа! УУУУУУУ! УУУУУУУУУУ!
Мы не сдвинулись с места.
Шивон вздохнула:
– Наверное, чувствуешь по-другому, когда это твой ребенок.
– Да, – согласилась я. – Совсем по-другому.
– УУааУУУУаа! УУааУУУУаа! УУааУУУУаа! УУааУУ- УУаа I
– Я хотела иметь много детей, – сказала Шивон, отводя глаза. – Теперь я не так в этом уверена.
– На твоем месте я хорошенько бы подумала.
Пока я пыталась побороть нарастающую панику, Кевин заполнял паузу. Я должна была что-то сказать, как-то воспрепятствовать тому, что надвигалось, но не могла придумать ничего убедительного.
– Ева, я измотана. Я не думаю, что нравлюсь Кевину. Я молилась до посинения… о терпении, о любви, о силах. Я думала, Бог испытывает меня…
– Когда Иисус сказал: «Терпите детей малых», – сухо сказала я, – вряд ли он имел в виду нянь.
– Я не хочу думать, что подвела Его! Или вас, Ева! И все же, может, вы могли бы найти мне место в «На одном крыле»? Вы говорили, что большую часть рутинной работы выполняют студенты. Не могли бы вы… о, пожалуйста, пожалуйста, пошлите меня в Европу или в Азию. Я обещаю, я буду отлично работать.
Я поникла.
– Ты хочешь уйти.
– Вы и Франклин – чудесные люди, вы, наверное, сочтете меня неблагодарной, но, когда вы переедете за город, вы обязательно найдете другую няню, правда? Я хочу жить в Нью-Йорке.
– Я тоже! Кто сказал, что мы переедем за город?
– Франклин, конечно.
– Мы никуда не переезжаем, – твердо сказала я.
Шивон пожала плечами. Она уже настолько отдалилась от нашей маленькой компании, что не считала это недоразумение своим делом.
– Может, ты хочешь больше денег? – заискивающе предложила я. Постоянное пребывание в этой стране начинало съедать значительную часть моих доходов.
– Жалованье отличное, Ева. Просто я больше не могу. Каждое утро я просыпаюсь…
Я точно знала, что она чувствует, просыпаясь, и не могла больше терзать ее. Думаю, я плохая мать, и ты всегда считал меня таковой. Однако где-то глубоко во мне таился материнский инстинкт. Шивон достигла своего предела, и, хотя это шло вразрез с нашими интересами, ее земное спасение было в моей власти.
– Мы пересматриваем и дополняем путеводитель по Нидерландам, – угрюмо сказала я. Мной овладело жуткое предчувствие, что Шивон уйдет прямо сейчас. – Ты хотела бы оценить хостелы Амстердама? Там изумительно вкусные блюда из риса.
Шивон восторженно обняла меня.
– Хотите, я попытаюсь его успокоить? Может, памперс…
– Сомневаюсь; слишком разумное объяснение. Нет, ты отработала целый день. Отдыхай до конца недели. Ты измучена. – Я уже умасливала ее, надеясь удержать, пока мы не найдем замену. Черта с два.
– И еще одно, – сказала Шивон, запихивая в сумку мою записку с именем редактора НОК по Нидерландам. – Конечно, все дети разные, но Кевин уже должен был бы говорить. Хотя бы несколько слов. Может, надо посоветоваться с вашим доктором. Или больше разговаривать с Кевином.
Я пообещала разговаривать, проводила ее к лифту, бросила печальный взгляд на кроватку.
– Знаешь, действительно все иначе, когда он твой. Невозможно уйти домой.
Да, мое желание уйти домой особенно усиливалось, когда я уже была дома.
Мы обменялись тусклыми улыбками. У ворот Шивон оглянулась и помахала мне. Я не отходила от окна, пока она бежала по Хадсон-стрит прочь от нашего лофта и маленького Кевина так быстро, как только могли нести ее некрасивые ноги.
Я вернулась к нашему сыну, к его возмущенным корчам. Я не собиралась брать его на руки. Некому было заставлять меня, а сама я не хотела. Я не стала, как предложила Шивон, проверять его памперс, не стала согревать бутылочку с молоком. Я не стала его успокаивать. Опершись локтями о решетку кроватки, я опустила голову на сплетенные пальцы. Кевин стоял на четвереньках в положении, рекомендованном Новой школой для родов. Большинство детей плачет с закрытыми глазами, но глаза Кевина были чуть-чуть приоткрыты. Когда наши взгляды встретились, я почувствовала, что мы наконец общаемся. Его зрачки еще были почти черными, и я видела в них понимание: мама не собирается выяснять, в чем дело.
– Шивон думает, что я должна с тобой разговаривать, – сказала я насмешливо. – А кто же еще, если ее ты выгнал? Да, да, своими визгами ты вытолкнул ее за дверь. В чем твоя проблема, маленький кусок дерьма? Гордишься, что губишь мамину жизнь? – Я намеренно говорила вялым фальцетом, как советуют эксперты. – Ты обманул папочку, но мамочка тебя раскусила. Ты – маленький кусок дерьма, не правда ли?
Кевин поднялся, ни на мгновение не прервав визга. Схватившись за прутья, он завизжал прямо мне в лицо, да так, что заболели уши. Его искаженное лицо казалось старческим, и именно так я представляла физиономию заключенного, уже начавшего копать тоннель пилкой для ногтей. На чисто зоологическом уровне наша близость была опасной; Шивон не шутила насчет волос.
– Мамочка была счастлива, пока не появился маленький Кевин, ты ведь это знаешь, не так ли? А теперь мамочка каждое утро просыпается с желанием оказаться во Франции. Мамочкина жизнь теперь отвратительна. Правда, мамочкина жизнь стала отвратительной? Ты знаешь, что иногда мамочке хочется сдохнуть? Только бы ни минуты больше не слышать твои визги. А иногда мамочке хочется спрыгнуть с Бруклинского моста…
Я обернулась и побледнела. Никогда еще я не видела такого каменного выражения на твоем лице.
– Они понимают речь задолго до того, как начинают говорить, – сказал ты, протискиваясь мимо меня, чтобы взять его на руки. – Я не понимаю, как ты можешь стоять и равнодушно смотреть, как он плачет.
– Франклин, остынь. Я всего лишь шутила! – Я бросила прощальный взгляд на Кевина. Из-за его криков я не слышала, как поднимается решетка лифта. – Я просто выпускала пар, ясно? Шивон нас бросила. Слышишь? Шивон нас бросила.
– Да. Я слышал. Очень жаль. Найдем другую няню.
– Оказывается, все это время она смотрела на эту работу как на современную версию Книги Иова… Ладно, я сменю ему памперс.
Ты отпрянул:
– Держись от него подальше, пока не придешь в себя. Или прыгни с моста. Начинай с чего хочешь.
Я пошла за тобой.
– Скажи-ка, откуда взялся переезд за город? Когда это пришло тебе в голову?
– Ну… цитирую… маленький кусок дерьма начинает ходить. Этот лифт – смертельная ловушка.
– Лифт можно отгородить.
– Ему нужен двор. – Ты с ханжеским видом бросил мокрый памперс в ведро. – Где можно поиграть в мяч, поплавать в бассейне.
И тут на меня снизошло жуткое откровение: мы имеем дело с твоим детством – с идеализацией твоего детства, – что, как твои выдуманные Соединенные Штаты, могло оказаться жуткой ловушкой. Нет более безнадежной борьбы, чем борьба с нереальным.
– Но я люблю Нью-Йорк! – повторила я лозунг с наклейки для бампера.
– Здесь грязно и полно инфекций, а детская иммунная система полностью укрепляется только к семи годам. И мы должны переехать в район с хорошей школой.
– В этом городе лучшие частные школы страны.
– В частных школах Нью-Йорка процветают чванство и жестокость. Дети в этом городе начинают грезить о Гарварде с шести лет.
– А как быть с такой мелочью, как нежелание твоей жены покидать этот город?
– Ты двадцать лет делала что хотела. Как и я. Кроме того, ты сказала, что хочешь потратить наши деньги на что-то стоящее. Вот твой шанс. Мы должны купить дом. С участком и качелями.
– Моя мать не приняла ни одного решения с учетом моих интересов.
– Твоя мать заперлась в шкафу на сорок лет. Твоя мать сумасшедшая. Твоя мать не годится для ролевой модели матери.
– Я хочу сказать, что, когда я была ребенком, командовали родители. Теперь, когда я стала матерью, командуют дети. И мы должны подчиняться. Ушам своим не верю. – Я бросилась на диван. – Я хочу поехать в Африку. А ты хочешь переехать в Нью-Джерси.
– Какая еще Африка? Почему ты об этом заговорила?
– Мы хотим выпустить НОК по Африке. «Одинокая планета» и «Раф гайд» начинают теснить нас в Европе.
– Какое отношение к тебе имеет этот путеводитель?
– Континент огромен. Кто-то должен провести предварительное исследование.
– Кто-то, но не ты. Ты так ничего и не поняла? Может, ты ошибалась, думая о материнстве как о «другой стране». Это не отпуск за морями. Это серьезно…
– Мы говорим о человеческих жизнях, Джим!
Ты даже не улыбнулся.
– Что бы ты почувствовала, если бы решетка лифта оторвала ему руку? Если бы он заработал астму из-за всей этой гадости в воздухе? Если бы какой-нибудь проходимец похитил его из твоей тележки в супермаркете?
– Дело в том, что ты хочешь дом, – обвинила я. – Ты хочешь двор. Ты представляешь отцовство как рисовал его Норман Рокуэлл. И ты хочешь тренировать Детскую лигу.
– Ты правильно понимаешь. – Ты распрямился с победным видом, держа на бедре Кевина в свежем памперсе. – И нас двое, а ты одна.
С этим соотношением я была обречена воевать неоднократно.
Ева
Назад: 18 декабря 2000 г.
Дальше: 25 декабря 2000 г.