С самого начала хотел бы напомнить одно важное библейское обстоятельство: для Бога нет умерших. У Него все живы (Лк. 20, 38), и потому живем ли или умираем — всегда Господни (Рим. 4, 8). Если трезво рассудить, то и для нас «мертвые» не являются мертвыми, а также живыми, как и для Бога. Мы твердо веруем, что умирает и разлагается в человеке только тело. Душа же (грешная или праведная) продолжает свое сознательное существование. В рамках христианской религии умерших просто нет. Это некая условность. Плотяность нашей мысли принуждает нас иллюзию смерти принимать за реальность. Но если эта иллюзия влияет на догматику, то не плотские ли вы? (1 Кор. 3, 11).

Но мы знаем, что молитвы верующих могут поистине творить чудеса. Молитва христианина изменяет горы (Мф. 21, 21), преображает сердца атеистов и язычников. Ап. Павел повелевает совершать моления за царей и за всех начальствующих (1 Тим. 2, 2), которые чаще всего бывали враждебны к христианству. Следовательно, молясь об исправлении состояния души усопшего, мы не совершаем чего-либо необычного или безосновательного. Ведь, как и в случае с царями-язычниками, не жестокосердие Христово держит душу вне Царства Божия, а состояние души по отношению к этому Царству.

«Если у кого из вас осел или вол упадет в колодезь, не тотчас ли вытащит его?» (Лк. 14, 5) — говорит Христос. А если брат во Христе остался человеком неосвященной жизни и даже перед смертью так и не сотворил достойного плода покаяния и предстал пред Господом безплодным? Грешно ли будет помолиться о нем Богу? Неужели ради овцы стоит потрудиться более, нежели ради брата своего?

Не молиться за умерших, на наш взгляд, так же неестественно, как и, веря в Бога, не верить в Его милосердие.

Для православного нет никакой новизны в молитве за умерших. Как при жизни он молился о душе брата, так и по смерти тела православный молится о той же душе.

Итак, Тот же Бог, та же душа, и те же мы… что изменилось? Почему я не имею права помолиться за ту душу, за которую молился всю жизнь? По той ли причине, что она разрешилась от тела? Неужели потому, что она стала безпомощной? Но ведь в христианстве не грех молиться за безпомощных. Поэтому молясь о прощении грехов своих братьев во Христе, нелишним было бы помянуть и ныне безтелесных (что не значит совершенных) братьев и сестер.

Православные христиане, погребая умерших, не испытывают какого-либо качественно нового чувства. То, что происходит — это расставание, пусть даже и долгосрочное. В этот момент перед всяким верующим встает вопрос: о ком и о чем молиться? Как и в случае расставания с живым другом, человек в меру своей духовности решает: помолиться ли о том, как бы ему пережить это расставание, то есть, помолиться о себе. Или же помолиться об уходящем (о его предполагаемых нуждах)?

«Живые и оставшиеся (на земле) веруют, что отшедшие и умершие не лишены бытия, но живы пред Богом. Как Святая Церковь научает нас о путешествующих братиях молиться с верою и упованием, что совершаемые о них молитвы полезны им: так надобно разуметь и о молитвах, совершаемых об отшедших от мира сего». Итак, православные выбирают молитвенное напутствие об уходящем.

Совершенное незнание загробной участи отшедших также не убеждает нас бездействовать. Оно является поводом к молитве, а не к ее отрицанию. Так как и в земной жизни: незнание исхода дела у христиан рождает тревогу и попечение, выражаемые главным образом в молитве. Мы молимся потому, что не знаем.

Жизнь — школа, смерть — экзамен. Аналог: брат готовился, как мог, к важнейшему экзамену. Накануне просит другого брата: «Помолись о благополучной сдаче!». И тот обязательно будет молиться до тех пор, пока не узнает результата. И когда он молится, он не знает: сдает ли брат свой экзамен именно сейчас или же он уже успешно сдан час назад, или, может, наоборот — экзаменуемого уже выгнали из кабинета… и т. д. Тем не менее брат молится о брате независимо от времени. В этом смысле его молитва возносится без учета времени ее исполнения. Незнание в подобных ситуациях, безусловно, — повод молитвенного ходатайства.

Эти нравственные аргументы, вполне возможно, кажутся непонятными и неприемлемыми, но это лишь до первой встречи со смертью близкого человека. Я не имею в виду «ближнего» в расхожем понятии этого слова, а реально любимого и дорогого. И тогда легче становится расслышать слова Христа: «Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы», а потому, и молитву за умершего примет так же, как и молитву за живого. И вот какое дерзновение мы имеем к Нему, что, когда просим чего по воле Его, Он слушает нас… мы знаем, что Он слушает нас во всем, чего бы мы ни просили… (1 Ин. 5, 14–15). Ибо сказал: Чего ни пожелаете, просите, и будет вам (Ин. 15, 7). И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите (Мф. 21, 22). Грех — сомневаться в словах Божиих. Грех — отравлять свою молитву маловерием. И уж тем больший грех — отсутствием веры оскоплять пределы этого «все» до узости позитивистского мышления.

Заповедуя нам вообще молиться друг за друга (Иак. 5, 16), апостол не ограничивает нас смертью ближнего: Всякою молитвою и прошением молитесь… о всех святых (Еф. 6, 18). Прошу совершать молитвы прошения, моления… за всех человеков (1 Тим. 2, 1). Молитесь друг за друга (Иак. 5, 16). Разве умершие нам уже не друзья? Или они перестали быть «человеками»?

Евангельский образ христианина предполагает его всегдашнее молитвенное обращение к Богу. У христиан это происходит естественно и во всех жизненных ситуациях. Непрестанно молитесь (1 Фес. 5, 17), — заповедует апостол. Но почему эта непрестанность обязана прерваться в момент смерти ближнего? Или переориентироваться с главного объекта (т. е. самого умершего) на второстепенные? Это неестественно для верующего, так как, отрицаясь от молитвы за умершего, он отрицается и от самого умершего, ибо молитва к Владыке живых и мертвых — это последняя ниточка, соединяющая наши души в богопоклонении (Флп. 2, 10). Поэтому вполне по-христиански было бы, не ища спец-директив в Библии, молясь хотя бы по принципу «о тех, кто в нужде», помянуть и о детях, стариках, инвалидах и без особой скрупулезности и об умерших братьях.

Важно отметить особенность православного учения о молитве за умерших: «Наши молитвы могут действовать непосредственно на души скончавшихся, если только они скончались в правой вере и с истинным раскаянием, т. е. в общении с Церковью и Господом Иисусом». Это не от жестокосердия Православная Церковь не молится за «нераскаянных грешников», а ввиду того, что скончавшиеся в неверии, нечестии и нераскаянности совершенно погасили в себе дух Христов (1 Фес. 5, 19). В них нет того начатка добра, того семени жизни, которое, недостаточно раскрывшись на земле, по милости Божией смогло бы сделать их способными войти в Царство Небесное.

Если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12, 32), — говорит Господь наш Иисус Христос. Но что означает «простится» или «не простится» в веке будущем? Если Бог есть Любовь (1 Ин. 4, 16), то вопрос не в Его немилости или благоволении. Вопрос касается исключительно человека. Человек по смерти, независимо от его желания, обретает видение духовных реалий (Лк. 8, 17). И даже о Боге он узнает несравненно больше, чем живущие ныне богословы. В отсутствии плотяной завесы все становится явно и нескрываемо. И как следствие, он познает себя.

То, к чему подвигает человека видение своей искаженности, и является способностью человека к покаянию. Есть люди, которые еще при жизни обретают один из элементов бесовского самосознания. Этот характерный элемент — озлобление, рождающееся вместо покаяния, при выявлении своих пороков. Например, плохой человек, когда осознает, что был неправ — озлобляется, противопоставляет себя объекту обличения. Таким образом, он приводит себя в состояние нравственно худшее по отношению к первоначальному. Как сказано: Человек, который, будучи обличаем, ожесточает выю, внезапно сокрушится и не будет ему исцеления (Притч. 29, 1). Вспомним фарисеев! Правда Христова о них приводила их в неистовство, мытарей же и грешников — к покаянию. Тот же закон соотношения состояния души пред лицом Откровения бытует и за гробом. Сила его и, соответственно, контраст лишь усиливаются. Ведь первоначально, живя на земле, человек не без внутренних колебаний приходил к озлоблению. Какая-то часть его души все же влекла его к покаянному изменению, к реализации высших нравственных импульсов (голос совести). Привыкнув при жизни подавлять в себе эти движения души, человек оказывается не в состоянии обрести их определяющими в веке будущем. Так на нем в самом горьком значении исполняются слова Господа: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Мф. 25, 29).

Следовательно, такой человек не получит прощения ни в этом веке, ни в будущем не по решению Божию, а просто потому, что окажется неспособен даже возжелать богообщения.

Но христианин, умерший в надежде богообщения, в свете осознания своей греховности, возжелает этого еще более. И молитвы живых явятся для него живым содействием и силою, при которой станет возможным исцеление израненной грехами души.

«Закон жизни таков, — говорит Феофан Затворник, — что коль скоро кто положит здесь семя покаяния, хоть бы то при последнем издыхании, то уж не погибнет. Семя сие возрастет и плод принесет — спасение вечное. А коль скоро кто здесь не положит семени покаяния и перейдет туда с духом нераскаянного упорства во грехах, то и там навеки останется с тем же духом, и плод от него вовеки будет пожинать по роду его, Божие вечное отвержение».

А теперь отступим немного от православного исповедания и предположим, что мы, православные, совершенно не знаем, доходят ли наши молитвы до Бога или не доходят, исполняются ли наши мольбы Христом или не исполняются, и вообще — могут они хоть чем-то помочь усопшим или же не могут? Допустим, что мы этого абсолютно не знаем и ни в чем не уверены. И что же? Вывод отсюда однозначен: молиться за умерших даже в этом случае никак не лишне и даже необходимо! Почему же? Представьте себе, что вы окончательно заблудились в лесу, будет ли грехом кричать: «Ау-у»? Да, быть может, это не поможет, быть может, никто не услышит и все ваши старания напрасны. Но все же! Если речь идет о спасении жизни, кто осудит взывающего? Разве отсутствие стопроцентной уверенности в исполнении молитвы лишает ее права на существование? Да и во всякой обычной своей молитве христианин не бывает уверен ни в ее исполнении, или даже в ее угодности Богу. Потому и прибавляет в конце: «Воля не моя, но Твоя да будет».

Теперь вернемся «в лес». Скажите: а имеет ли аукающий (т. е. взывающий о помощи) какой-то плюс перед тем, кто ходит в дебрях и принципиально молчит оттого, что помощь ему кажется слишком маловероятной? Безусловно, имеет. А скажите, чье поведение естественнее или, скажем, спасительнее? Конечно, взывающего! Итак, все упирается в наличие веры и в ее силу. Отсюда последний вопрос: кто из этих двух оказался религиозным, а кто прагматиком? Вот видите, благоразумен, оказывается, аукающий, даже притом, что он сам неуверен, что будет услышан. И это поведение естественно проистекает из устроения нашей души. В минуты крайней нужды люди решаются просить даже тогда, когда почти уверены в том, что им откажут.

Даже если предположить, что православные мотивируют свои прошения об умерших именно так (и только так), то все равно с этим нельзя не согласиться. Потому что этот нравственный аргумент растет не из учебников догматики и кабинетных рассуждений, а из человеческого сердца, а если оно еще и христианское, то неестественным будет для нее всю свою любовь и попечение во Христе Иисусе ограничить лишь нарядным гробом и венками.

Однако кто остановит плачущего ввиду этой причины? Эти выражения душевного состояния естественны и льются из человеческой души без соизволения на то предубежденного разума. Так и молитва об умершем естественно рождается в душе христианина даже независимо от ее необходимости или действенности.

Такое проявление христианской любви, как молитва, не должно и не может быть подчинено принципам рациональной схоластики. Неверие стоит на началах отрицания молитвы, и только рациональные соображения об эффекте и необходимости понуждают маловера стать на молитву. Но для души христианской молитва есть неотъемлемая часть жизни. Поэтому христианство исходит из ее постоянства и не мыслит о ее границах определяемых критическим разумом. А. С. Хомяков об этом писал так: «Молимся же в духе Любви, а не пользы, в духе сыновней свободы, а не закона наемнического, просящего платы. Всякий спрашивающий: “Какая польза в молитве?” признает себя рабом. Молитва истинная есть истинная Любовь». Итак, если христианин задается вопросом: «Ради какой выгоды мне молиться? Что это даст?», то, очевидно, не познал он любви сыновней к Отцу Небесному. Для такового молитва — тягота, работа, за которую он требует платы, ответной услуги от Бога и т. п. Такая постановка вопроса подменяет самое существо молитвы, которое есть богообщение, собеседование с Богом, это есть дар Божий и радость для сынов Его, а не труд наемника! До некоторой степени молитва может мотивироваться необходимостью испрашиваемых благ, но чада Божии, не отвергая прошений, предпочитают им само молитвенное богообщение. Поэтому у верных вопрос «С какой стати я должен молиться?» не может быть выше самой молитвы и обуславливать ее. Отбросьте рабскую психологию, и поймете дух молитвы за возлюбленных братьев во Христе! Это дух любви. А не выгоды или корысти.

Свящ. Вячеслав Рубский. Православие — протестантизм. Штрихи полемики. www.pravbeseda.ru