Дом казался нежилым, однако еще не подойдя к двери, Лютгер услышал доносящиеся изнутри голоса. Вернее, один голос.

Он загодя уверил себя, что услышит Валенсу, поэтому не сразу осознал, что голос это все-таки мальчишеский.

– Жили-были два пастуха. Один был старательный, заботливо присматривал за овцами, поэтому было у него всегда вдоволь молока и сыра, на всю семью хватало. И никогда не резал он своих ягнят и не ел их мяса, – паренек говорил уверенно, как с пергамента читая. Судя по голосу, это был кто-то из старших мальчиков. – Другой был ленив и хитер. Повадился он красть ягнят из загона своего соседа и варить из них похлебку для семьи. Сам же продавал приплод в городе, а на вырученные деньги объедался и пьянствовал в корчме.

Лютгер осторожно придвинулся к двери вплотную. Покачал головой: воистину все Адамовы дети одинаковы! Велико ли различие пред Господом меж деревенскими ребятишками, которые отгоняют неизбывно надвигающийся на них страх, рассказывая друг другу сказки, и орденскими братьями, что упоминают в разговоре названия восточных притч, опасаясь произносить их целиком?

– Сосед никак не мог понять, куда деваются его ягнята, думал, что это волки их таскают, – продолжал парнишка. – К их стадам и впрямь пытался подобраться голодный волк, но верные собаки его отгоняли. Начал добрый пастух догадываться, что причина тут иная. Тогда хитрец решил изловить хищника, чтобы на него свалить свои проделки. Поставил неподалеку от загона петлю, привязал ее к искусно согнутой ветви дерева, и наутро видит: попался зверь, вздернут ловушкой за обе задние лапы, стоит на одних передних, едва земли касаясь.

Несколько детских голосов шумно выразили восторг этим описанием.

– Подошел хитрец с ножом, чтобы зарезать волка и наутро показать соседу. Да только, замахнувшись, услышал вдруг чей-то голос…

Малышня одновременно выдохнула.

– Погоди, неразумный человек, дай мне сказать последнее слово!

А вот эти слова произнес совсем другой голосок, девчоночий. Узнаваемый.

Это, похоже, не просто сказка… Они что там, мистерию разыгрывают? Альбигойское моралите, с «добрыми людьми» в роли праведников и дикими зверями вместо демонов?

– Хитрец испугался, потому как никого вокруг не было, и по всему выходило, что говорит-то волк! – это снова заговорил мальчик. – Ноги у него подогнулись, выронил он нож и сам наземь плюхнулся. А серый этак ясно выговаривает…

– Слушай же, – произнесла Валенса «волчьим» голосом. – Когда-то был я таким же хитрецом, как ты, воровал, чревоугодничал, отчего и умер. Но душа моя не попала ни в ад, ни на небеса. Меня вернули в этот мир – но видишь, каким я стал? Много лет прозябал я в этой мерзкой шкуре, всеми гонимый, вынужденно питаясь сырым мясом, – такова кара за мои былые грехи. Но сегодня вдруг обрел я человеческий голос! Это добрый знак: видимо, скоро вырвусь я из оков бренной плоти, или, на худой конец, вновь стану человеком и постараюсь заслужить место на какой-нибудь из звезд, так призывно мерцающих по ночам… Убив меня, ты совершишь благое дело. Думаю, дар речи мне возвращен для того, чтобы мог я воздать тебе за это добрым советом. Неразумный, бросай дурные привычки, чтобы не случилось с тобою чего-то столь же нехорошего, как со мной!

Лютгер словно окаменел: он слышал хрустальный детский голосок, слова семилетней девочки – но ему казалось, что их словно бы произносит другой человек.

Он даже знал какой.

– Слова волка запечатлелись в сердце пастуха, – как-то по-книжному продолжил мальчик. Неужели и вправду читает? – Он сразу почувствовал отвращение к убийству. «Не стану я тебя убивать, – отвечает. – Раз уж пребывание твое в серой шкуре определено светлым Богом, негоже прерывать его до назначенного срока. Но не горюй: век волка недолог, и вскоре испытание твое само собою закончится. А до тех пор буду я заботиться о тебе, чтобы легче жилось твоей душе».

Рыцарь прислушался: скажет ли что-нибудь сейчас Валенса? Но девочка промолчала.

– И вот он вытащил лапы волка из ловушки, и перевязал его раны, и понес к себе домой. То-то дивились односельчане, глядя на это! И еще пуще дивились потом, когда уложил пастух волка на мягкую подстилку и стал кормить его вкусной кашей. И сам он с тех пор ни кусочка мяса в рот не брал, помня, что в любой живой твари может быть заключена душа, ждущая освобождения.

На этот раз внутри прозвучал какой-то смутный ропот. Наверно, все же не следовало голодному мальчику перед другими голодными детьми в таких подробностях говорить о вкусе каши и правильности отказа от мяса. Рассказчик, кажется, и сам сглотнул слюну, но превозмог слабость – и голос его зазвенел, как у проповедника:

– Через год волк помер от старости. Пастух его похоронил, а потом повинился перед соседом, возместил ему все украденное да и отправился по свету рассказывать людям, что с ним приключилось. Многим он помог стать на путь истинный. Состарившись, ушел он в горы, поселился в пещере, питаясь дикими злаками и родниковой водой, а люди навещали его, беседовали с ним и набирались мудрости. Но однажды застали гости пещеру пустой. Лежала там одежда старца и посох его, а сам он исчез – избавленный от тягот мирских, ушел в обитель сынов света.

– Хочу каши, – вдруг тоненьким голоском промолвила какая-то совсем маленькая девочка. Наверно, это была та Алайзетта, за которой Валенса присматривала.

– А избавления от тягот мирских не хочешь? – вопросил мальчик, как видно, по-прежнему ощущая себя говорящим проповедь.

– Я тебя сейчас самого избавлю, Тисту! – прошипела Валенса. И успокаивающе обратилась к малышке: – Молока есть немного, а каши… Ты уж потерпи, ладно?

Лютгер толкнул дверь.

– А вот и волк, – сказал мальчик. – Он пришел избавить нас от тягот мирских. Я же говорил…

Голос его все же дрогнул немного.

На Лютгера уставилось семь пар детских глаз. Лишь у одной из них, самой младшей девочки, глазки на мокром месте. А старший мальчик, неожиданно рыжий, единственный среди темненьких, сейчас словно горит предвкушением мученической погибели…

Лютгер поморщился.

Притчу-сказку они, конечно, рассказывали, а не читали: не было в доме никаких листов бумаги или пергамента, да и вряд ли эти дети чтению обучены… Хотя кто его знает, как с этим обстоит дело в альбигойских семьях, даже простых. Как бы там ни было, для чтения здесь сейчас слишком темно. В очаге догорает скудная горка хвороста, дети жмутся вокруг, бледные, исхудавшие, неумытые…

Тут он поправил себя: как раз умытые. И не оборванные, хотя одетые бедно.

– Глупость ты сказал, Тисту, – спокойно произносит Валенса. – Этого мессена моя мама просила спасти всех нас.

«Тебя одну!» – подумал фон Варен. Но промолчал. Девочка права: он не может спасать ее одну – как не мог бы спасать в бою или походе одну лишь ее мать.

Значит, снова он во главе отряда, который нужно… Нужно привести туда, где этот отряд будет в безопасности, что бы это ни значило в данном случае.

Семь человек, как копье неполного состава.

Очень маленькое и тоненькое копье. Очень слабое.

– Я о том и говорю! – вскакивает рыжий. – Он стоял среди прочих волков, в волчьей шкуре, в этом своем крестовом плаще и с мечом! Вот этот меч, до сих пор при нем! Он спасет нас, да – уведет из этого мира!

Выкрикни что-то подобное брат-сержант или кнехт – предводитель отряда тут же принудит его замолчать. Скорее всего, даже не зуботычиной. Однако здесь, под кровлей, помнящей Сюрлетту, на глазах ее дочери…

– Спасу, – подтвердил рыцарь. – Но иначе. И уведу. Но не из этого мира.

Он достал из сумы краюху хлеба (все взгляды тут же уставились на нее) и чистую тряпицу, в которую был завернут изрядный кус копченого мяса. Можно бы и без этого… нет, нельзя: кое с чем надо определиться сразу.

Нарезал хлеб на семь равных частей. Так же нарезал мясо. Положил по куску на каждый ломоть хлеба. Отодвинулся.

Еда исчезла во мгновение ока. От мяса тоже никто не отказался, даже рыжий Тисту поколебался лишь миг. Лютгер облегченно вздохнул украдкой: он и в самом деле не знал, что делать, если бы…

Молча смотрел, как дети едят. А они, при всей голодной торопливости, все-таки ели, что называется, с вежеством, аккуратно. Младшие сыновья того безденежного рыцаря, от которого ему досталась ротта, за трапезой куда больше напоминали ребятишек из бедных крестьянских семей – только старшие еще помнили замковые обычаи…

Это могло укрепить его в решении, но оно давно уже было принято.

– А какая у вас одежда настоящая, мессен рыцарь? – первой заговорила, конечно, Валенса. – Нынешняя – или та, о которой Тисту говорил?

Он сейчас был в вагантской рясе, с мечом на поясе и зачехленной роттой за спиной.

– А ты когда «волчьим» голосом Тисту отвечала, ведь в волка на самом деле не превращалась, верно? – вопросом на вопрос ответил Лютгер.

Девочка нахмурила лобик – но, кажется, поняла, что он хотел сказать.

«Мне бы самому кто объяснил, кем я сейчас являюсь. Орденский брат, мирской монах, странствующий менестрель… командир копья, в котором я боец не просто главный, а единственный… обнищавший бродячий рыцарь с многочисленным семейством, на которое покамест не нашлись усыновители… Тот, кто помог изобличить еретиков, – или тот, кто спасает их детей?..

Все вместе».

– Когда вы сюда впервые пришли, у вас не было меча, – Валенса пристально смотрела на него.

– У меня и коня тогда не было. А теперь есть, привязан снаружи у забора. Только он один всех вас не повезет, старшим пешком идти придется.

Тут был очень скользкий момент. Тисту открыл было рот – но промолчал.

– Тогда, наверно, младшим: Алазис я на коня сажать не разрешу, – по-взрослому рассудительно ответила девочка. – А Тисту и Бальбинето могут ехать. И Патриси пусть между собой подержат, если она уместится. Она как раз младше меня, но ничего.

– Должна уместиться. А перейдем через горы – по ту сторону ослика купим, – покладисто согласился Лютгер, сообразив, что «Алазис» – это, по-видимому, Алайзетта.

«Приметное имя. Когда немного удалимся из этих краев – надо будет его на другое сменить. Лизетта, скажем. Или Алиса. И остальным детям надо будет объяснить: зваться так, как их имена звучат сейчас, означает привлекать к себе опасное внимание».

Тисту – это, надо полагать, Батист. Патриси – Патрисия и есть. Бальбинето… О его имени надо будет подумать.

Равно как и об именах остальных. Начиная с Валенсы.

Никогда прежде ему не приходилось отвечать детям на вопросы, убеждать, да и вообще разговаривать с ними как с равными. А тем более слышать от них «разрешу» или «не разрешу».

Впрочем, с принцессами ему тоже никогда говорить не приходилось…

«Забудь. И больше никогда в жизни об этом не скажи – никому. Особенно ей».

– Это те конь и меч, мессен рыцарь, которых вы оставили в Памье? – допрос продолжался.

– Нет, – вздохнул фон Варен. – Это мне эн Альберик дал. А я дал ему расписку, чтобы он забрал мою лошадь и мой меч, что остались в Памье.

«И которые гораздо лучше».

Но своим коням он после Василиска тайных имен больше не давал, потому вполне мог сменить одного на другого: ездовое животное – и только. Меч… Ну, тот меч, с которым он покинул Орден, служил ему недолго, не успел стать родным. Да и вообще это скорее в балладах бывают «прадедовские мечи»: клинок – воин, о нем сожалеешь, как о потере кого-нибудь из сержантов, но при первой же возможности заменяешь его другим. Не впервой.

– А почему вы не забрали их сами, мессен рыцарь? – вздох не укрылся от девочки.

– Я-то сходить в Памье мог бы, – Лютгер смотрел на Валенсу прямо, глаза в глаза. – Но вам там лучше не показываться.

«И даже не из-за епископа. Как раз монсеньор Фурнье, по-видимому, придумал бы, как устроить судьбу беспризорных детей, из каких бы семей они ни происходили. Но там сейчас слишком многое зависит от решения Жоффруа Абли – каркассонского инквизитора, который готовится отправить на костер ваших родителей…»

На миг пробудилось воспоминание: Сюрлетта, с бесслезным всхлипом прижимающаяся к нему, первый и единственный раз… и тут же разжимающая объятия, чтобы, как прежде, свести руки на своем животе. Оберегая то, что уже зреет внутри.

– Зачем нам вообще уходить? – в голосе Тисту был вызов, но этот вызов прозвучал нерешительно: рыжий сломался и сам это понимал. – Куда?

– А как же козы? – почти одновременно спросила Валенса.

– Коз возьмут в хозяйство замка, – Лютгер сперва ответил ей, хозяйке, – с эном Альбериком об этом говорено тоже.

Потом перевел взгляд на рыжего.

– Не «куда», а «откуда», – серьезно сказал он, тоже как равный равному (еще ему не хватало праздновать победу над десятилетним мальчишкой!). – Волк, освобожденный из петли, тоже не остался прямо там, рядом с ловушкой. А еще… – он вдруг вспомнил, что сказал Арнау, почти сверстнику рыжего, – впредь не надо говорить лишних слов и называть лишних имен. Ты согласен, Тисту?

Тот неуверенно кивнул.

– Хорошо. Будешь моим помощником.

«Вторым. После тебя», – рыцарь посмотрел на Валенсу. Она поняла.

Выехали еще до рассвета. Точнее, вышли: Лютгер вел коня в поводу, Тисту сидел на крупе, держась за заднюю луку, а еще один из мальчиков, тот самый Бальбинето, умостился в седле вместе с девочкой Патриси. Лошади было не слишком тяжело, даже если учесть вес седельных сум. Но и вправду при первой же возможности следует купить осла. И специальное седло, позволяющее детям садиться на ездовое животное боком, по двое с каждой стороны.

Еще один мальчик и две девочки семенили рядом с рыцарем. Валенса решительно пресекла попытку взять ее за руку и теперь шла впереди всех, сама держа за руку маленькую Алайзетту.

Когда та устанет, надо будет взять ее на закорки. Или нет: безопасных мест не бывает, даже если следуешь по королевской дороге, не говоря уж о горных тропах. Так что когда в копье только один боец – ничто не должно помешать ему мгновенно выхватить меч.

Пассагий, почти не тронутый до сих пор, теперь, конечно, будет расходоваться с непредвиденной скоростью. Но на то и ротта. В здешних краях менестрелей ценят высоко, в Северной Франции, куда лежит их путь… наверное, тоже должны как-то ценить. Скорее всего, ценят их и в державе Эдуарда Длинноногого, куда лежит его путь, потому что именно там Лютгера фон Варена должны найти посланцы Ордена… Но уже меньше.

Эта грядущая встреча с орденскими посланцами, о которой он совсем недавно мечтал как о высшей цели в жизни, сейчас как-то отодвинулась. Не только во времени (уже ясно, что даже если пристраивать детей порознь, на это уйдут не месяцы, а пара лет как минимум), а… вообще.

Что ж, кроме ротты, есть еще меч. Тот безденежный и многодетный рыцарь показывал с мечом жонглерскую игру… скверно показывал, но что ему еще оставалось: как учитель работе с боевым мечом он точно умер бы с голода. Наставники такого уровня никому не нужны.

А вот подлинных мастеров ценят. Везде, даже там, где не в чести искусство менестрелей.

Лютгер невольно усмехнулся, осознав, что думает об отце четверых сыновей как о «многодетном» – а вот сейчас он сам за одну ночь обзавелся сразу семью детишками. Да еще какими!

Думал ли когда-либо фон Варен, рыцарь-монах, а теперь вот мирской монах, что ему надлежит стать отцом принцессы и ее друзей…

Временным отцом, конечно. Только пока не удастся найти достойных (именно и только так: достойных, а не первых попавшихся!) усыновителей. И удочерителей тоже. Что куда сложнее: многим ли нужна девочка? Даже если она принцесса… потаенная сама от себя…

Рыцарь чувствовал: путь их будет долог.