Глава четвертая

За свою почти двухвековую историю эта ленинградская улица сменила немало названий. Изначально именовалась Преображенской Полковой, затем была перекрещена в неблагозвучную Грязную. После смерти Николая I стала Николаевской. По горячим следам Февральской революции, когда в Петрограде спешно избавлялись от царской топонимики, улицу не только переназвали в честь дня начала большой бузы (27 февраля), но и присвоили ей статус проспекта. Правда, в таком качестве она просуществовала недолго, год спустя снова став улицей. На сей раз носящей имя французского бунтаря Марата. Надо ли говорить, что знаменитый якобинец никогда не бывал ни здесь, ни где-то поблизости?

Улица славилась достопримечательностями. Тут тебе и Музей Арктики и Антарктики, разместившийся в стенах бывшей Никольской церкви; и дом, где располагалась первая редакция газеты «Правда»; и прекрасно известный выпивохам дом номер 79-бис, в котором еще до войны открыли первый в СССР медвытрезвитель. Но вот конкретно у инспектора уголовного розыска Анденко улица Марата прежде всего ассоциировалась с местом обитания его достопочтенного тестя – знатного корабела-клепальщика, Героя Соцтруда Павла Матвеевича Жукова, и менее почтенной тещи…

В половине одиннадцатого утра во двор дома № 66 по Марата въехал микроавтобус РАФ-977. Из него выбрались коллеги-сотоварищи Анденко и Захаров, а следом два хмурых милиционера в штатском. Хмурость объяснялась бесцеремонным выдергиванием стражей социалистического порядка в законный выходной на стихийно нарисовавшийся воскресник.

– Парни, бросайте цигарки! – скомандовал Анденко, пресекая попытку исконно русской традиции начинать любое дело с перекура. – Сперва разгрузка, потом потехи. Вы носите, Захаров – подающий. Поднимайтесь за мной, в тринадцатую.

– А этаж какой?

– Второй.

– Хоть тут повезло.

– Это как посмотреть, – буркнул Захаров. – С одной стороны, невысоко. Но с другой – нехороший номер у квартирки-то.

– Отставить мракобесие, – приказал Григорий, направляясь в знакомый ему до зубовного скрежета подъезд.

– …Так, заносим по коридору до конца и направо. Сваливайте прямо посередине комнаты. Только покомпактнее. Обувь можно не снимать.

– А никто и не собирался.

– Разговорчики!.. Да аккуратнее ты, Ипатов! Глагол «сваливайте» я употребил фигурально. Не картошку несешь – вещдоки… Прелестно, дуйте на вторую ходку. Тащите кресло-качалку, втиснем ее, пока проход не захламили.

Анденко вышел на лестничную площадку и загнал колышек под входную дверь, чтоб всякий раз не распахивать. Щелкнули замки двери напротив, и из-за нее опасливо высунулась физиономия старухи.

– Гришка? Ты, что ли?

– Я, баб Галя. Здрасте.

– А я уж хотела милицию вызывать.

– Это зачем?

– Как же? Мне Анна поручила за квартирой приглядывать. Смотрю в окно: машина подъехала, дверь нараспашку и вещи носют. Думаю, никак грабители по нашу душу заявились?

– Так ведь не из квартиры, а наоборот, носют-то, баб Галя? Тем не менее благодарю за бдительность.

– Уж так я, Гриша, энтих воров-паразитов до ужасти боюсь. Вон, видишь, какую штуку себе поставила? – соседка показала пальцем на ввинченный в филенку дверной глазок.

– Это что ж такое у вас?

– Штука специальная. Из квартиры на лестницу смотреть.

– Никогда таких не видел. Можно взглянуть?

– А чего ж. Погляди, мне не жалко.

Анденко прошел в соседскую прихожую, с интересом припал к глазку.

– Обалдеть! Отличная вещь. Где купили?

– Эка ты сказанул! Это ж заграничная! Зять из плавания привез. Я и Спиридоновне такую предлагала заказать.

– И чего Спиридоновна?

– Отказалась.

– Понятно. Денег пожалела.

– Не. Сказала, к им не полезут. У их, мол, зять – милиционер. Будто все ленинградские воры за это в курсе.

– Согласен, логика в аргументации прихрамывает.

По лестнице, натужно пыхтя, поднялся Ипатов с креслом и скрылся в недрах тещиной квартиры. За ним прошествовал второй милиционер, бережно неся обернутую в мешковину картину.

– А чегой-то, Гриш? Никак обратно съезжаться собрались?

– Я? С тещей?! – оскорбился самой постановкой вопроса Анденко. – Нет, я, конечно, горячо люблю и безмерно уважаю Анну Спиридоновну и Тимофея Степановича. Но не до такой же степени!

– А зачем тогда они того? Носют?

– Да мы тут, с Машкой, ремонт затеяли, пока наследник в пионерлагере. Вот, решили временно вещички у тещи с тестем разместить. А то обои неудобно переклеивать.

– Гришк! Может, когда дотаскают, переуступишь мне мужичков?

– За какой надобностью?

– Да мне бы карниз в спальне приколотить. И еще там, всяко разно. По мелочи.

– Извини, баб Галя. У них потом другой вызов. Срочный. Да и не советую. Конкретно этих.

– Чегой-то?

– Да так. Понту много, а руки, извиняюсь, из жопы растут…

Поезд резко дернулся и встал, протяжно проскрипев всеми своими сочленениями.

От этого толчка Барон и проснулся. Вскинул руку, сощурившись посмотрел на часы. Ого! Получается, проспал без малого двенадцать часов. Он и припомнить не мог, когда в последний раз позволял себе подобную роскошь.

С полки напротив спрыгнул сосед. Сунул ноги в сандалии, двинулся на выход.

– Дружище, что за станция? Не знаешь, долго стоять будем?

– Галич. По расписанию – десять минут, но мы опаздываем.

А вот от такого «толчка» Барон подкинулся так, что ударился головой о багажную полку. И то сказать – подобные совпадения разве что в кино встречаются. Да и то – в самом непритязательном. Вот только… А вдруг это знак? Из числа тех, что изредка, лишь в самые ответственные жизненные моменты, посылаются нам свыше? Барон слез с полки, торопливо зашнуровал ботинки, протопал в тамбур и вышагнул на знакомый перрон. Поводить жалом на предмет знаков.

Галич встретил знакомой привокзальной суетой, пригорелым ароматом паровозного дыма и гомоном детей, носящихся вокруг разномастных узлов, сумок и чемоданов. Какое-то время Барон расслабленно стоял на шумном перроне, глядя поверх голов мечущихся, обтекающих его, как вода камень, мешочников. Но тут мелькнула в толпе синяя беретка железнодорожницы Лиды, и он, будто нашкодивший школьник, отвернулся, опасаясь быть узнанным.

«А что, если?..» – мелькнуло в голове шальное.

Охваченный внезапным, совершенно несвойственным ему волнением, Барон достал папиросу. «Может, и в самом деле? Послать всё к чертям, метнуться в купе за чемоданом, да и… Остаться-затеряться. Насовсем».

Барон курил, фиксируя в мозгу замаячившие на горизонте перспективы. Те, о которых ранее и помыслить не мог. А если бы сдуру и подумал – оборжался бы в голос, сам над собой. «Переквалифицируюсь в пейзанина. Поселюсь, благо жилплощадь позволяет, у Ирины. Устроюсь на местный экскаваторный завод. Или, к примеру, музейным сторожем, стану коллекцию редких самоваров охранять. Жена-красавица. Домашние обеды. Сопливые дети. По выходным рыбалка. Раз в год профсоюзная путевка в санаторий. Худо ли? Опять же до Ольги меньше суток езды».

В эту минуту он отчетливо осознал, насколько устал. Устал так, как устают давно разменявшие четвертый десяток люди. Когда еще полно планов и стремлений, когда еще не угасло желание совершать поступки, да только все эти «души прекрасные порывы» волнами разбиваются о неясной природы неудовлетворенность. Всем и вся. А потому… Что, если Ирина и в самом деле способна стать спасительным лекарством? От усталости?

– Браток! Будь другом, угости папиросочкой.

Не сразу сообразив, что просьба обращена к нему, Барон обернулся.

Возле обжитой транзитными пассажирами скамейки обнаружился плотный, немного сутулый мужчина, с белой бородкой под широким лицом. С левой стороны видавшего виды пиджачка красовались ряды потертых планок – отметок о боевых наградах, среди которых угадывались две Славы. Мужчина стоял в окружении коробок и ящиков. Судя по всему, выгрузился со всем этим богатством из поезда, а теперь оставлен на ответственное охранение.

– Да запросто. – Барон любезно раскрыл портсигар, но, прежде чем взять папиросу, мужчина тревожно осмотрелся.

– Никак милиционера опасаешься?

– Хуже. Жену.

Прикурив, фронтовик принялся с наслаждением вдыхать дым, пуская через нос густое облачко и следом делая новую, столь же жадную затяжку.

– Уф-ф… Благода-а-ать! Представь, за три месяца – ни одной папироски. «Памир» и «Казбек» по ночам снились: когда пачками, когда россыпью.

– Кабы я осознал, что стал бояться жену больше, чем милиционера, призадумался бы.

– Да нет, она хорошая. Просто за здоровье мое шибко печется. Нашептали, понимаешь, коновалы. Вот она и…

– На каком фронте воевал?

– 2-й Украинский.

– Соколы Малиновского? Уважуха.

– А тебе, судя по возрасту, не довелось?

– Отчего же. Сперва партизанил, потом на Карельский фронт попал.

– Орлы Мерецкова? Не менее достойные хлопцы.

– Уезжаешь или наоборот?

– Наоборот. Домой наконец прибыл. Ездили с супругой на юга, в санаторий.

– А почему наконец? Море не глянулось?

– С морем всё в порядке. Пять баллов. Просто билетов прямых не достали – пришлось с пересадкой возвращаться. А у нас, сам видишь, семь мест на двоих. Так что набегались-натягались, будь здоров.

– А чего везете? Ракушки?

– Фрукты. Тут ведь какое дело: детей-внуков побаловать надо, родне не привезешь – обидятся. Друзьям-знакомым, соседям. Опять же себя не обделить. Вот на круг и вышло. Знаешь, как говорят? Одному многовато, а верблюду в самый раз… А, черт! Кажись, моя возвращается!

Мужчина поспешно загасил папиросу, отщелкнул ее в урну и, словно выброшенная на берег рыба, часто-часто задышал, втягивая вглубь себя табачное послевкусие. И от этого рыбьего его поведения сделалось Барону исключительно тоскливо.

«Ну и?! Ты все еще ЭТОГО хочешь? Устал жить днем сегодняшним, захотелось получить уверенность в дне завтрашнем? Валяй, получай. Вот оно – ДНО. Со всеми вытекающими: коновалами, санаториями, внуками, соседями и обидчивыми родственниками… Опомнись, друже! Ну годик, ну два, ну пять… А потом все равно ведь завоешь на луну и тихо уйдешь. Ночью, не простившись. И ей, Ирине, от того только больнее будет… Нет, шалишь! Не жилец волк в человеческом доме. Разве что в зоопарке. Ну так и мы к небу в клеточку более привычные».

– Кто здесь еще мои пассажиры?! – взвизгнула-заголосила проводница. – Стоянка сокращена. Быстренько заходим в вагон, сейчас отправляемся.

И этот ее взвизг стал финальным аккордом.

Сродни грохоту захлопнувшейся крышке рояля.

– Ну, счастливо тебе, сокол Малиновского.

Барон крепко пожал ладонь фронтовика.

– И тебе всех благ, орел Мерецкова.

Басовито прогудел паровоз, загрохотали буфера, состав Пермь – Ленинград медленно тронулся. Барон припустил, запрыгнул на подножку и, не оглянувшись на оставляемый за спиной город Галич, с оставляемой в нем несостоявшейся красавицей женой, вернулся на свою полку. Все правильно. Так оно, всяко, честнее.

Как наставлял его Чибис: у бродяги два клина – поле, лес да посередь осина…

– …Так нормально?

– А если левый край чутка повыше поднять?

– Так?

– Нет. Плохо. Слезай.

Захаров спрыгнул с табурета. С облегчением, но и с максимальной осторожностью положил картину на пол. Живопись мало того что имела два метра по диагонали, так еще и была заключена в тяжеленную раму.

– Э-э! Отставить перекур! Времени в обрез, – продолжил руководить процессом развески Анденко. – У меня через полтора часа романтическая встреча с Вавилой. В саду, под липами. Давай-ка вот что: перевесь ту, с лошадью, ближе к окну. А которую с бабой – на ее место.

Сам Григорий в данный момент вольготно, на правах старшего и в высоких материях и мотивациях якобы разбирающегося, покачивался – нога на ногу – в кресле-качалке.

– А в чем разница?

– Разница в эстетическом восприятии.

– Чего сказал?

– Я говорю: картины местами поменяй.

Теряя остатки терпения, Захаров взялся перевешивать. Анденко же дотянулся до стоящей на красного дерева прикроватном столике (тоже из вещдоков) бутылки пива (не из вещдоков) и сковырнул зубами пробку.

– Всё, готово. Учти, Гришка, если скажешь, опять не так – полезешь сам.

– Во-от! Совсем другое дело. Поменяли картины местами, и угол заиграл.

– Сказал бы я, что и в каком месте у тебя заиграло.

Захаров забрал у приятеля бутылку, жадно присосался.

– Но все равно. Как сказал бы Станиславский: «Не верю!»

– А по мне, довольно миленько получилось.

– То-то и оно, что миленько. А нам потребно – экстра-люкс.

– Да брось! Много чести для заурядного уголовника.

– Э-э, не скажи. Барон, он очень даже незаурядный. Чтобы такую, как в столице, кражу обставить, не навык – талант нужен. Дар Божий.

– В первый раз слышу, что у Боженьки имеются навыки профессионального уголовника… Короче, конкретно от меня чего еще требуется?

– Погоди, не части. Надо поразмыслить, включить пространственное воображение.

– Без проблем, включай. Только без меня.

– Алё? Я не понял?

– А тут и понимать нечего. Была поставлена задача нарядить квартиру, так?

– Ну так.

– «Елочные игрушки» привезли, развеску закончили. Сейчас «звезду» на пианину водрузим, и – хорош, разбегаемся. Тебя Вавила под липами, а меня через час Светка под часами ждет. Мы в кино условились.

– Светка, кино… Мелко плаваете, товарищ Захаров. Ставите свои мелкобуржуазные интересы выше успеха нашей оперативной комбинации.

– Не нашей, а вашей, товарищ Анденко. Это раз. А во-вторых, еще неизвестно, когда придет час оной реализоваться. И придет ли вообще.

– А вы, батенька, пессимист.

– Я реалист. Короче, чего на пианину ставить будем? Кстати, вполне себе инструментик у твоей тещи. Богемного виду.

– Много ты понимаешь в богемной жизни. У клиента, достойного Барона уровня, если и должно стоять пианино, всяко не марки «Красный Октябрь». А какой-нибудь там «Стенвей». Или «Блютнер».

– И где мы тебе этого Блюхера раздобудем?

– К твоему сведению, у нас в ДК милиции как раз такой.

– Метнуться? В ДК? Щас прикачу. Он же на колесиках?

– Не, не стоит.

– А что так?

– О прошлом месяце на крышке какая-то сволочь перочинным ножом надпись процарапала: «Мусорá – козлы!»

– Оно вандализм, конечно. Но по сути верно. В отношении отдельных представителей.

– Ты это на кого, козья морда, намекаешь?

– Почему намекаю? Практически открытым текстом произношу.

– Ладно, что там у нас еще осталось? Из неоприходованного? – проигнорировал вызов Анденко. Он нехотя поднялся с кресла, подошел к одной из коробок с вещдоками, порылся в ней небрежно.

– Ух ты, какая вазочка! Красота… Бли-ин! Мыкола!

– Чего орешь?

– Я ж просил проконтролировать! Чтоб никаких казенных наклеек! Спалимся на фиг!

В 17:20 лайнер ТУ-104 совершил посадку в аэропорту Шереметьево, доставив пассажиров из Ленинграда. Хоть с утра Кудрявцев и созванивался с конторой, предупредив дежурного, что вернется раньше запланированного срока, распоряжений по части встречи не отдавал. Потому, спускаясь по трапу, был изрядно удивлен, приметив на летном поле служебную машину и маячащего рядом Олега Сергеевича.

– Добрый вечер, Владимир Николаевич. Как долетели?

– Долетел нормально. А вы чего тут, со всем подобострастием? Если мне не изменяет память, машины с фанфарами я не заказывал?

– Помните, вы просили установить координаты доктора Анисимовой? Заведующей медсанчастью на соликамской зоне?

– В склерозе до сей поры не замечен. И чего?

– Оказывается, Анисимова в Москве. Пока еще.

– О как?! На ловца и зверь… А «пока еще» – это сколько?

– Минут сорок-пятьдесят.

– Не понял?

– Анисимову переводят на вышестоящую должность в медслужбу при Управлении ИТК Свердловской области, в связи с чем неделю назад она прибыла в столицу, на курсы повышения квалификации. Вчера прошли последние занятия. Сегодня с утра была прощальная обзорная экскурсия по городу, и теперь Анисимова улетает обратно. Самолет в 18:20, регистрацию вот-вот объявят. Я и подумал: раз уж так оно совпало, может, вы захотите с ней встретиться прямо здесь? Чтобы потом специально не мотаться?

– Молодцом, Олег Сергеевич. Возьми с полки пирожок. Разумеется, лучше здесь и сейчас. Едем.

Кудрявцев и порученец загрузились в «Волгу», и та рванула через рулежные дорожки в направлении новенького, всего три года как открывшегося здания аэровокзала…

Услышав столь странное объявление, майор медицинской службы Анисимова вздрогнула от неожиданности. А затем, немало подивившись интересу к своей персоне и тревожно посмотрев на часы, отправилась как есть, с чемоданом, разыскивать кабинет начальника. В этой эффектной, стильно одетой, уверенной в себе женщине сейчас трудно было распознать девятнадцатилетнюю девчонку Клашку. Ту самую, что весной 1942-го стала первой женщиной Барона…

– Можно?

– Да-да, заходите.

Клавдия вошла в кабинет, обстановка которого более всего напоминала музей. Этакая экспозиция «Прошлое и настоящее отечественной авиации». И лишь во внешнем облике самого хозяина кабинета ничего авиационно-романтичного не наблюдалось. При этом, удивительное дело, лицо аэровокзального начальника показалось Клавдии знакомым.

– Добрый вечер. Моя фамилия Анисимова. Я услышала объявление по радио.

– Точно так. Это я вас, Клавдия Михайловна, разыскивал. – Кудрявцев встал из-за стола, подошел ближе и раскрыл красную книжицу удостоверения. – У нас возникла насущная потребность задать вам несколько вопросов.

– КГБ? Целый генерал?

– Целее не бывает.

– А в чем дело? У меня сейчас посадку объявят.

– Я в курсе и долго не задержу. Командир экипажа предупрежден, без вас не улетят.

– Даже так?

– Абсолютно. Да вы присаживайтесь.

– Благодарю, конечно. Только я не вполне понимаю, чем могу быть вам полезна?

– Времени мало, потому обойдемся без прелюдий. Скажите, вам известен человек по имени Алексеев Юрий Всеволодович?

Секундное замешательство не ускользнуло от профессионального взгляда Кудрявцева. Хотя последовавший ответ оказался спокойно-нейтральным.

– Не берусь с ходу припомнить. Очень распространенная фамилия.

– В годы войны вы могли знать его как Василия Лощинина. Не припоминаете?

– Да, что-то такое… Возможно. Сами понимаете, столько лет прошло.

– Хорошо, давайте отмотаем пленку ближе: в 1960 году вы заведовали медсанчастью на соликамской зоне? Так?

– Да.

– В это время там отбывал очередной срок осужденный Алексеев. Которому вы подтвердили и завизировали диагноз «тяжелая форма туберкулеза». Так?

Бесстрастное доселе лицо женщины дрогнуло, напряглось, и подозрения Кудрявцева окончательно переросли в уверенность.

– Возможно. Поймите, через меня проходят тысячи больных и столько же диагнозов. Я физически не могу помнить подробности лечебных дел каждого!

– Согласен. Но ведь Алексеев – не каждый?

– Что вы имеете в виду?

– Объясните, почему в архиве медслужбы загадочным образом отсутствуют флюорографические и рентгеновские снимки именно этого зэка?

– Не знаю. Впрочем, бардака у нас хватает.

– Ну да, ну да. По сути, бардак – универсальный ответ на любые неприятные вопросы. Этим термином у нас действительно можно объяснить всё.

– Владимир Николаевич, перестаньте ходить вокруг да около! – устало попросила Анисимова. – Говорите прямо, начистоту.

– Хорошо, будь по-вашему. Мы полагаем, что, встретив на зоне однополчанина, человека, с которым вы, Клавдия Михайловна, воевали в одном партизанском отряде, вы решили помочь ему выйти на волю досрочно. По так называемой актировке. И с этой целью обеспечили ему фальшивый диагноз. Было дело?

Всё. Вот теперь Клавдии сделалось по-настоящему страшно. Не за себя. Не за карьеру, судьбу и все прочее, под откос летящее. Страшно за сына. Каково ему, Сереженьке, будет, когда в адрес воинской части прилетит казенная депеша. Гласящая о том, что мать проходящего срочную службу ефрейтора Анисимова взята под стражу и дожидается суда по обвинению в должностном подлоге. А ведь она была абсолютно уверена, что авантюру с диагнозом Юры провернула так, что комар носа не подточит. Увы! На поверку оказалось, что сплетни-страшилки про всемогущество КГБ не лишены оснований.

И все же запираться далее было глупо, и Клавдия сдалась.

– Вы правы. Все именно так и было. Но Юрий в данном случае ни в чем не виноват. Все это я сделала по собственной инициативе и вопреки его желанию.

Анисимова отважно посмотрела на Кудрявцева, давая понять, что от своих слов не отступится.

– А почему он возражал? Не хотел вас подставлять?

– И это тоже. А еще по причине статуса.

– По причине, простите, чего?

– К тому времени в зэковской среде Юрий проходил по разряду так называемых положенцев. Которым, извините за жаргон, западло пользоваться льготами и послаблениями со стороны администрации.

– Теперь понял. И что, с тех пор вы его не…

– Нет. Больше мы не встречались, – покачала головой Клавдия. И, предупреждая возможный вопрос, добавила: – Где он сейчас, чем живет – не знаю.

– Что ж, спасибо за откровенность.

Кудрявцев высунулся в предбанник:

– Олег Сергеевич, мы через пару минут заканчиваем. Я вас попрошу, потрудитесь затем проводить Клавдию Михайловну. На борт.

– Как на борт? – потрясенно уставилась на кагэбэшника Анисимова. – А разве вы меня не аресто… не задерживаете?

– Не вижу необходимости. Единственное, вы должны пообещать, что этот разговор останется между нами. Договорились?

– Договорились, – растерянно подтвердила Клавдия. – Скажите, Юрий снова что-то натворил?

– Я не могу ответить на этот вопрос. Врать не хочу, а сказать честно – не имею права.

– А я очень сильно навредила ему своим… признанием?

– Нет. Может быть, даже наоборот – помогли.

Анисимова облегченно выдохнула. А затем неожиданно улыбнулась:

– А я вас, Владимир Николаевич, вспомнила.

– То есть? Разве мы?..

– Летом 42-го года вы провели одну ночь у нас в отряде. После того как каратели уничтожили вашу диверсионную группу.

– Было дело. Надо же, а вот я вас, к сожалению, совершенно не помню.

– В этом нет ничего удивительного, – грустно улыбнулась Анисимова. – «Мужчина двадцать лет спустя» и «женщина двадцать лет спустя» – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

– Не знаю, как в Одессе, но для своего возраста вы выглядите просто шикарно.

– А вы и про возраст мой разузнали?

– Ничего не поделаешь, служба.

– Согласна, дурацкий вопрос.

– В свою очередь соглашусь, что мой как бы комплимент исключительно бестактен. Клавдия Михайловна, раз уж такое дело, позвольте вопрос личного характера?

– Да, конечно.

– Вам известны обстоятельства гибели Михаила Михайловича Хромова?

Лицо Клавдии исказилось неподдельной болью.

– Нет. Я даже не знала, что дядя Миша погиб. Когда это случилось?

– Судя по всему, в ноябре 1942-го.

– Дело в том, что в конце августа у нас образовалась редкая возможность переправить на Большую землю партию раненых. Вместе с нею в Тихвин улетела и я. И с тех пор никого из наших больше не встречала. За исключением Юры. А что, это как-то связано…

– Нет. Просто Хромов был моим другом.

– Дядя Миша, он… он очень хороший человек. Был. Я его очень любила. Его и Сережу Лукина. Если бы не они, меня вообще могло не быть сейчас на этом свете.

– Как?! Как вы сказали? Сергей Лукин?

– Ну да.

– Он что? Он тоже был в вашем отряде?

– Лукин попал к нам в октябре 1941-го. Вскоре после того, как бежал из немецкого плена. Я помню, как в день его у нас появления дядя Миша увел Сергея в землянку и беседовал с ним часа три, не меньше. А потом пошел к командиру и персонально за него поручился.

Кудрявцев задумчиво потер лоб.

– М-да… Как говорили древние мудрецы, предопределенного роком не может избежать даже Бог. А вас, выходит, тогда, летом, тоже ранили?

Реакция Анисимовой на сей, казалось бы, невинный вопрос последовала совершенно удивительная: она залилась краской и, насупившись, произнесла почти сердито:

– Вы могли бы обойтись и без наводящих вопросов.

– В каком смысле?

– А в таком, что, изучив мое персональное дело, вы, разумеется, не оставили без внимания тот факт, что в феврале 1943 года у меня родился сын. Исходя из чего нетрудно догадаться, по какой именно причине я была отправлена на Большую землю.

На самом деле, Клавдия разозлилась напрасно. Подготовленную на нее справку Кудрявцев, конечно, читал. Но как раз этому моменту в биографии значения не придал. Но теперь, когда он увязал внезапную нервическую вспышку с услышанными подробностями, его потрясло-осенило:

– Отец ребенка – Алексеев?

– Да, – сухо подтвердила Клавдия.

– А он… знает?

– Нет. И я вас очень прошу, Владимир Николаевич…

– Я понял. Даю честное слово, что персонально от меня Юрий этого не узнает.

С некоторых пор в соликамскую «девятку» свозили все отрицалово с Урала. Воры знали, что будут страдать, – и они действительно страдали. Но в отличие от произвола красных лагерей, где морили голодом, опускали, заставляли одевать косяк на рукав и публично по радио отрекаться от воровской идеи, в «девятке» все было строго по закону. Вернее – по инструкции. А еще точнее – по сотням инструкций.

Подъем в 6:00 – шконки к стенке, лежать запрещено. Лёг – нарушение. Ночью не спишь – нарушение. Камера открылась, не встал на полосу – нарушение. И так далее, и так далее. Очень многие из тех, кто не знает, что такое тотальное подчинение инструкциям, мечтают о законе. Но эти многие не очень опытны и не мудры. Ибо, как некогда высказался печальной судьбы печальный писатель Даниил Хармс: «В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя. Невозможно». Оно так: когда только по закону и ничего, кроме закона, – это АД. Ну а 37-летняя Клавдия Михайловна Анисимова заведовала в этом аду больничкой (в лагерной терминологии – главлепила). Но на судьбу не роптала, работала по 10–12 часов в сутки, не жалея ни своих, ни чужих нервов. И при этом очень не любила, когда кто-нибудь совался в ее антиепархию без крестов…

Лишь около полуночи порядком измотанная за день Клавдия вспомнила об ужине и вернулась в административный корпус. В свой напоминающий монастырскую келью кабинетик. Здесь она перелила из термоса в стандартную зэковскую посудину бульон, развернула газету с упакованными в нее бутербродами и приступила к нехитрой полуночной трапезе. За этим занятием ее и застала влетевшая в кабинет медсестричка Рая.

– Клавдия Михайловна! Ой, вы кушаете? Приятного аппетита.

– Спасибо, Раечка. Хочешь, присоединяйся?

– Нет-нет, я уже.

– Что-то стряслось?

– В бараке 2-го отряда снова ЧП.

– Что на этот раз?

– Массовая драка с поножовщиной.

– Опять? Это ж какая по счету?

– С тех пор как на исправление партию черных блатных перевели – четвертая.

– А ведь еще недавно была относительно спокойная зона.

– Вот-вот. Казалось, уже и думать забыли про ихние, прости господи, сучьи войны. Ан нет, новоприбывший положенец никак не навоюется.

– Что за положенец?

– Алексеев, кличка Барон. Неделями из буров и шизняков не вылезает и все равно никак не угомонится. Замначальника оперчасти у меня всю валерьянку выпил. Из-за его художеств.

– Сколько пострадавших? – деловито уточнила Анисимова.

– Семеро легких. Там в основном переломы и черепно-мозговые. Но один тяжелый, как раз этот самый Барон. Ему, помимо прочего, в общей свалке нож в левое бедро всадили и точнехонько в артерию угодили. Большая кровопотеря, не исключен сепсис. А у нас, сами знаете, с антибиотиками беда. Еще и хирург второй день в запое.

– Ну что ж, пойдем посмотрим на их благородие. Попытаемся спасти эту трижды ненужную жизнь.

– Вот вы сейчас в самую точку сказали. Именно что ненужную.

– Это не я сказала, а доктор Ливси.

– Это какой же Лившиц? Который по гинекологии, из Усолья?

– Не Лившиц, а Ливси. Из «Острова сокровищ». Читала?

– Не-а. Это ведь мальчишеская книжка.

– А мне так ужасно нравится. Пиастры, пиастры!

– Ой, хорошо, что напомнили. Машина с лекарствами заказанными опять из города не пришла. С утра придется снова звонить…

В операционной больничного корпуса было полутемно, хотя в дополнение к тускло мерцающей под потолком лампочке сочился свет полной нынче луны, повисшей строго в створе зарешеченного окна.

Лежавший на койке-каталке зэк был без сознания. Неудивительно, при такой-то кровопотере. Нянька Серафимовна, по-матросски опрокинув на бетонный пол ведро воды, замывала кровь, костеря на чем свет стоит и данного конкретного урку, и весь уголовный мир в целом. Используя при этом такие выражения, которые и не всякий-то матрос знает.

– Серафимовна! Вот самое последнее, что сейчас требуется, так это намытые полы, – машинально сделала замечание Анисимова, входя в операционную. – Рая, ты прививку от столбняка ему сделала?

– А что, надо было?

– Быстро готовь. Но рану, надеюсь, антисептиком обработали?

– Было бы чем. Обрабатывать, – огрызнулась Серафимовна, но швабру отставила и направилась к шкафчику с медикаментами.

– Да хотя бы мыльным раствором! Если ничего другого нет.

Анисимова подошла к каталке, всмотрелась в кровавое месиво, менее часа назад бывшее лицом, и в ужасе зажала рот рукой:

– О боже! Василий?!

– Вы ошиблись, Клавдия Михайловна. Барона Юрием зовут. Юрий Всеволодович.

– Что? Да-да… Юрий Всеволодович. Это я… обозналась. – Клавдия мучительно потерла виски, пытаясь сосредоточиться и взять себя в руки. – Значит, так. Ослабить жгут, не хватало еще для полного счастья ишемию конечностей получить. Затем укол. Рану обработать на предмет занесения инфекции с лезвия. Через час наложите повязку, предварительно смочив ее физраствором. Да пошевеливайтесь, что вы как мухи сонные. Где его медкарта?

– Вот.

– Заберу, ознакомлюсь. Если возникнут осложнения, немедленно дайте знать. Я буду у себя.

Бросив последний взгляд на Барона, Анисимова взволнованно покинула операционную.

– Райка! А чего она так переполошилась? Подумаешь, очередного урку подрезали. Невелико событие.

– Понятия не имею. Сама удивляюсь.

– Еще и дефицитную противостолбнячную на него изводить. У-у-у! Гаденыш! Лучше бы тебя насмерть прирезали – всем бы спокойнее стало…

Когда за зарешеченным окошком операционной пышнотелую луну вытеснил предрассветный рваный сумрак, Барон открыл глаза. Какое-то время он невидяще пялился в потолок, а после, учуяв в непосредственной близости некое постороннее дыхание, осторожно поворотил голову. Возле его каталки, склонив голову на грудь и умудрившись закемарить на табурете, сидела взрослая копия Клавдии. В белом медицинском халате. Для этих стен подобное зрелище было настолько невероятным, диким и нелепым, что Барон зажмурился, прогоняя то ли морок, то ли вызванную болью во всем теле галлюцинацию. Но когда он снова распахнул глаза, женщина в белом никуда не делась.

– Клавдия? – неуверенно позвал Барон.

– А? Что?! Ох, слава богу, очухался.

– Это правда ты? Не наваждение, не сон?

– Это правда я. Не сон. – Клавдия тихонечко взяла Юрия за руку. – Убедился?

– Теперь да.

– А вот кто ты, Василий? У меня голова кругом идет. Юрий Алексеев… Барон… Положенец… Поножовщина… Как же так? Почему? Ты – и вдруг убийца?!

– Ты немного сгущаешь краски, Клавдия.

– Я читала твою учетную карточку.

– Да, грех смертоубийства в моем послужном списке в самом деле имеется. Вот только…

– И кого же ты? – не дала докончить Клавдия. – За что?

– Так, одно жЫвотное. Между прочим, некогда ты его неплохо знала.

– Ты это о ком?

– То, Клавдия, история долгая. А мне сейчас малость некомфортно… языком ворочать.

– Понимаю. Но после, потом расскажешь?

– А куда я денусь? Я правильно понимаю, что ты в этих стенах вроде как банкуешь?

– Вроде того.

– Значит, еще наговоримся, гражданин начальник.

– Кабы не твое нынешнее состояние – сейчас ка-ак стукнула бы тебя по лбу. Или по заднице как маленького. Ваську-шкоду.

– Не надо. Меня давеча уже достаточно обстучали.

– Это точно.

– Поэтому ты лучше меня поцелуй. Как большого. Ваську-шкоду.

– Экий вы прыткий, больной. Только-только в беспамятстве валялся… Ладно, исключительно в целях посттравматической профилактики. – Клавдия чмокнула Юрку в лоб. – Ну, здравствуй, однополчанин. Вот не думала-не гадала, что когда-нибудь свидимся. Да еще ТАК свидимся.

– Не-ет, ты меня по-другому поцелуй. Как тогда, в 42-м. Помнишь?

Разумеется, она помнила. Ибо то было воспоминание из разряда тех, что не забываются всю оставшуюся жизнь.

Анисимова молча, изучающе всмотрелась в некогда родное лицо – лицо первого в ее жизни мужчины, отца ее ребенка. А затем, дежурно оглянувшись на дверь, склонилась и впилась в губы вора-рецидивиста…

Воскресенье выдалось на редкость суматошным.

Потолковав с Вавилой и снабдив его подробными инструкциями в части завтрашних телодвижений, я поехал домой, теша себя мыслью провести остаток дня в активном ничегонеделании. Благо ситуация позволяла – жена с сыном укатили на дачу к родителям. Которые и не подозревали, что их пустующая квартира отныне превращена в мышеловку, заряженную на крупного зверя. Но – увы мне. Едва лишь я комфортно расположился на диване, с откупоренной бутылкой пива и со свеженьким номером «Крокодила», на тумбочке в прихожей заголосил телефон. Настойчиво, я бы даже сказал, нагло заголосил. Так что и не захочешь – подойдешь.

Основания у наглости имелись. Звонил дежурный по отделу, и, как выяснилось, далеко не в первый раз. А всё затем, чтобы порадовать сообщением, что наш дорогой Накефирыч взалкал личной встречи. Причем бегом. Все ясно, прослышал о нашем воскреснике и возжелал изустных подробностей.

Ничего не поделаешь – пришлось поехать, уважить…

– …Значит, говоришь, случилась поклёвочка? – переспросил Иван Никифорович, задумчиво почесывая щетинистый подбородок.

– Еще какая! Осталось дождаться завтрашнего утра, когда клиент контрольно оближет червячка. И тогда будем готовить сачок. Для рыбины крученой.

– Ну-ну. Дай бог нашему теляти волка заломати. Кстати, с чего вдруг такая убежденность, что на этот ваш постановочный скок Хрящ пойдет именно с Бароном? О последнем, я так понимаю, неделю ни слуху ни духу? Вот и наружка подтверждает: ничего, даже отдаленно похожего, в контактах ни Хряща, ни Любы не зафиксировано.

– Да вашей наружке верить – себе дороже! Они вон, с утра Хряща потеряли. А в сводке на голубом глазу отписались: «В силу активных проверочных действий объекта наблюдение было прекращено». А какие могут быть активные, если он всю ночь у Вальки Гуманистки керосинил? В таком состоянии не до проверочных, лишь бы до дому доползти да спать завалиться. Работать надо лучше, а не липу сочинять.

– Ах, так это, оказывается, МОЯ наружка? Прелестно. А кто, стесняюсь спросить, здесь, в этом самом кабинете, на коленях стоял? Умоляя пробить ноги вне очереди?

Допустим, в подобной пикантной позе я доселе замечен не был. Но, теша самолюбие начальства, отчего бы и не подыграть?

– Виноват, в самом деле зарапортовался. Но так ведь я ничего такого и не говорю. Разумеется, лишний пригляд не помешает.

– Во-во. Это он для тебя, Анденко, лишний. А для других служб в эту самую минуту, быть может, жизненно необходимый. И вообще, вам-то с Захаровым на коврах не стоять. Тогда как лично я уже на пупе перед руководством извертелся. Изобретая основания для продолжения наблюдения одновременно за двумя объектами в рамках одного, да и то надуманного, дела предварительной оперативной проверки.

Я мысленно представил Накефирыча, исполняющего акробатический этюд «верчение на пупе», и с трудом подавил смешок.

– Мы ценим, Иван Никифорович. Честное слово!

– Спасибо, родной, утешил. Ты бы лучше подсчитал на досуге, во сколько обходится этот ваш гостевой прием? В силах и средствах? И без того у меня такое ощущение, что всю неделю целая бригада работала только на вашу художественную самодеятельность. Барон – это прелестно. Но, если память не изменяет, у вас с Захаровым по парочке нераскрытых дел на брата.

– Если вы на кражу из квартиры замдиректора Кузнечного рынка намекаете, у Захарова по этой теме наметились очень серьезные подвижки.

– Как раз сей рыночный фрукт меня интересует меньше. Как выясняется, по нему давно ОБХСС плачет. Я сейчас имею в виду кражу на канале Грибоедова. Мне по поводу этого Амелина кто только не позвонил. Причем с самого высока, и каждый – с настоятельной просьбой уделить особое внимание и держать в курсе. И думается мне, не могла молва так быстро разлететься. Без самого Амелина всяко тут никак не обошлось. Подключил, сукин кот, нужных людей.

– С ограблением на канале пока хуже. Бельдюга – в несознанке. Да и не станет он колоться. О чем, между прочим, я сразу предупреждал.

– Согласен, погорячился Чесноков с этим задержанием. Ну так что теперь? Сиднем, лапки на мудях сложивши, сидеть?

– А никто и не сидит. Лично я уверен, что Барон причастен к краже в квартире Амелина. Вот как возьмем его, глядишь, и сдвинется дело с мертвой точки.

– А мне, Анденко, не уверенность, не классовое чутье твое, а факты, доказательства нужны.

– Будут, Иван Никифорович. И факты, и доказательства.

– Когда?

– Крайний срок – 25-е. Но, возможно, и быстрее.

В выражении лица майора Грабко читалось сомнение, граничащее с недоверием, так что старика требовалось спешно дожимать.

– Иван Никифорович! Благодетель! Не губите операцию! Нераскрытые мы отработаем, но сейчас главное – Барон. Тем более вся основная работа проделана – капкан изготовлен, заряжен, зверь приманку учуял. Осталось набраться терпения и дождаться, когда он защелкнется.

– «Терпение, Штюбинг, терпение, и ваша щетина превратится в золото», – с издевочкой спародировал артиста Кадочникова Накефирыч. – А почему крайний 25-го?

– До Хряща доведено, что мнимые хозяева квартиры возвращаются в четверг. Так что, либо в ближайшие три дня они решатся и вломятся, либо… Факир Анденко был пьян, и фокус не удался.

– За «не удался» мне особенно понравилось. Учти, я в одиночку за ваши с Захаровым художества отвечать не собираюсь. Если что – вместе, паровозом пойдем.

– Само собой.

– Само собой только кошки родятся.

И от этой начальственной, с во-от такенной бородой хохмочки, меня буквально подбросило. Черт! Как же это я про кошку-то забыл? Вот ведь как, все утро шпынял Мыколу за невнимание к мелочам, а сам едва не упустил такую важную деталь.

– Хорошо, Григорий, три дня я вам даю. Но не больше. Сколько человек планируешь привлечь к операции по захвату?

– Думаю, квартета рыл, включая нас с Захаровым, за глаза и за уши…

В данном случае я умолчал про пятого штыка, которого мы с Захаровым вынужденно привлекли к операции. Штыка звали Анюта Маркина. Была она студенткой 5-го курса юрфака и в настоящее время проходила у нас в отделе производственную практику. Девушка грезила оперативной работой, мечтала о раскрытиях тягчайших преступлений, о погонях и задержаниях. Причем непременно чтоб со стрельбой. Но вместо этого она второй месяц сидела в канцелярии и занималась скучнейшей писаниной – от составления статотчетов до оформления стенпечати. Вот мы с Мыколой и решили привлечь бедолагу к реальному делу. Резонно рассудив, что Хрящ, обнюхивая квартиру, захочет убедиться в реальности домработницы. А коли так, в ближайшие три дня некая особа женского пола должна приходить в адрес на Марата, проводить там около часа, после чего отправляться на Финляндский вокзал и садиться в электричку сестрорецкого направления. Работа вроде и несложная, но у нас в отделе не так уж много бабья. А то, которое имеется, подбить на подобную авантюру представлялось делом решительно невозможным. Так что практикантка Маркина пришлась очень кстати.

Надо ли говорить, что наше предложение Анюта приняла с зашкаливающим восторгом? Хотя и немного огорчилась, узнав, что домработнице служебное оружие по роли не полагается.

– Квартет, говоришь? А не маловато? Впрочем, с учетом допштыков из дежурной смены закрытого поста наружки – да, согласен. Иное дело, еще бы понимать, где этот закрытый пост организовывать? Не на соседнюю же крышу их сажать.

– Обойдемся без наружки. Мы закрытый пост своими силами организуем. Обещаю, выйдет дешево и сердито.

– Это как же?

– Воспользуемся гостеприимством бабы Гали и ее технической новинкой.

Далее я коротенько рассказал Накефирычу о заморской штуковине под названием «дверной глазок» и о блестящих перспективах использования оной в оперативно-розыскной деятельности. После этого мы распрощались, и я снова поехал на улицу Марата. На сей раз за кошкой.

О чем и толкую – исключительно суматошным выдалось нынче воскресенье.

Вот кого этим вечером менее всего ожидала и хотела увидеть Люба, так это Хряща.

Знала бы, кто прозванивается, ни за какие коврижки дверь не открыла бы.

Но теперь делать нечего, впустила. Провела длинным коммунальным коридором в свою комнату и, не скрывая раздражения, поинтересовалась:

– Чего приперся?

– Не знаешь, где Барон?

– А я что – сторож ему? Или супруга?

– Вы же в прошлое воскресенье вместе в город возвращались. Может, говорил чего?

– Сказал, что собирается отъехать из Ленинграда ненадолго. А чего, куда – понятия не имею.

– Жаль, – огорчился Хрящ, но тут же с плотоядным интересом взялся рассматривать Любу. На которой сейчас были надеты лишь легкомысленный халатик поверх комбинашки да шлепанцы на босу ногу.

– А ты, выходит, одна в выходной день скучаешь? Может, вместе поскучаем?

Он сделал попытку облапать ее своими ручонками, но Люба увернулась и злобно сверкнула глазищами:

– Алё! Лапы в карманы убрал!

– Ты чего сегодня такая? Как с цепи?

– А того! Много вас тут желающих ходит. Которые на халяву норовят. Плати червонец, вот тогда я с тобой поскучаю. А нет – так ступай в Летний сад.

– Почему в Летний?

– А там до фига статуй голых. Любую выбирай и лапай сколько влезет.

– Скока-скока? Червонец? Да за десятку я на Невском такую кралю снять смогу!

– Без проблем. Вперед. Трамвайную остановку показать или сам найдешь?

– А Барону-то, небось, бесплатно дала?

– Дала. Потому что Барон настоящий мужик. А вы, остальные, – плесень.

– Обидные слова говоришь, Любаша, – показно вздохнул Хрящ.

Впрочем, следом достал бумажник и отслюнявил две пятерки.

– На, подавись.

Пихнув деньги в карман любимого халатика, он схватил девушку за руку, рывком притянул к себе и, обдавая перегаром, принялся деловито расстегивать пуговицы.

– Погоди! Слышишь-нет? Да уймись ты, кобель похотливый!

– А щас-то чё не так? – все более распаляясь, пузырил слюнями Хрящ. – Уплочено – так что будьте любезны.

– Буду. Любезна. Только сперва сгоняй на угол. – Люба сунула ему одну из пятерок. – Возьми портвяшку и чего-нибудь на зуб положить. С утра маковой росинки во рту не было.

– А вот это дело! Мудрая ты женщина, Любка! Сей момент, одна нога здесь, другая там.

Довольный Хрящ выскочил в коридор, хлопнула входная дверь, и в квартире снова сделалось тихо.

Люба устало опустилась на табурет. Скользнула взглядом по прикнопленной к стене фотографии Коренева-Ихтиандра, с неземной улыбкой и столь же нездешними глазами, и по щекам ее потекли тонкие струйки слез, а губы задрожали.

– Господи! Как же вы мне все надоели!..

«Не плачь, Гуттиэре!»

Добывать кошку Анденко решил не в тещином, а в соседнем дворе, чтобы случайно не оказаться опознанным кем-то из жильцов, знающих его в лицо. А то ведь за милую душу настучат Анне Спиридоновне, что ее разлюбезный зять совсем с глузду двинулся.

Кошачья стайка предсказуемо сыскалась у мусорных баков. Окрас и размер особого значения для Григория не имели. Главное, чтоб отловленный экземпляр оказался не откровенно помоечного вида.

Достав из авоськи купленную в гастрономе полуметровую связку, она же – цепочка сосисок, Анденко отломил одну, присел на корточки и, вытянув руку с зажатым в кулаке лакомством, начал приманивать тварей «кыс-кысаньем».

Кошки смотрели на инспектора УР настороженно. С выражением «и хочется, и колется» на мордах. И все же одна, самая смелая или самая голодная, некоторое время спустя решилась на сближение. Анденко не шевелясь выжидал. Кошка, шевелясь, подступала. Наконец она подошла настолько близко, что смогла вцепиться зубами в сосисочный хвост, – и тогда молниеносным движением свободной руки Григорий схватил зверя за загривок. Кошка обиженно мяукнула, вырвалась и бросилась наутек, оставив Анденко на прощание горсть шерстинок в кулаке.

Чертыхнувшись, инспектор предпринял новую попытку заманухи. Да только наученные чужим горьким опытом кошачьи сотоварищи на «кыс-кысанье» более не покупались. Пришлось изменить тактику.

Подойдя на максимально возможное расстояние, Анденко забросил сосисочную цепь в гущу животных, намереваясь подсечь добычу по принципу спиннинга. Не вышло. Одна из кошек заглотнула было наживку, но, едва Григорий рванул цепь на себя, подсекая, зверюга сорвалась с крючка, отжав при этом почти целую сосиску. Отбежав в сторону, животное победоносно посмотрело на опера (дескать, «ну что, взял?») и принялось нахально поглощать взятый в бою трофей. Два с половиной «рэ» за кило, между прочим! И не казенного, а семейного бюджета.

Матерясь сквозь зубы, Анденко осмотрелся и зафиксировал взгляд на вывешенном на просушку покрывале. Почти сразу родилось новое оригинальное решение. М-да, не зря говорят, что охотничий инстинкт у каждого мужчины в крови.

Воровато озираясь по сторонам, Григорий подошел к покрывалу, стянул его с бельевой веревки и возвратился к мусорным бачкам. Кошки с интересом продолжали следить за оперативником, словно гадая, какую же штуку он выкинет на сей раз. И Григорий оправдал их ожидания вполне: покрошив пару сосисок на мелкие кусочки, разбросал их компактно и отошел в сторонку, держа наготове покрывало. Помоечные обитатели, немного поразмышляв, сбежались на угощение, аки голуби на крошки, и тогда Анденко сетью метнул в эпицентр пиршества покрывало, а следом рухнул на него сверху, намереваясь зафиксировать добычу.

И этот маневр удался ему вполне: одну из животин все-таки удалось скрутить и упаковать в ткань. Таким образом, у него в руках образовался увесистый, брыкающийся сверток, внешне напоминающий конверт с новорожденным. То была полная и безоговорочная победа. Однако в следующую секунду радость от оной была изрядно омрачена мощным, а главное, подлым ударом сзади. Тяжелым предметом и аккурат в темечко. Взвыв от боли, Григорий, не выпуская трофея, скакнул вбок, уходя из «сектора обстрела», гневно развернулся и обнаружил воинственного вида бабку. С занесенной над ним, наподобие шашки, палкой-клюкой.

– Мамаша! Вы чего творите?! На мирных советских граждан с дубинами кидаетесь! Аки расисты при разгоне демонстрации темнокожих студентов.

– Я вот те щас покажу темнокожих! Ишь ты, средь бела дня покрывало спёр и думал, всё у него шито-крыто.

– Протестую! Я не спёр, а взял во временное пользование.

– А я вот щас милицию вызову, она тебя быстренько попользует! Мало того что белье ворует, так еще и животных мучает. Живодер! Ну-ка, выпусти кису!

– Спокойно, мамаша. Считайте, что милиция уже вызвалась. Вот. – Одной рукой прижимая к груди брыкающийся сверток, свободной Анденко достал из заднего кармана брюк удостоверение.

Бабка подслеповато всмотрелась в него, долго и тщательно сличая фото с оригиналом.

– Вроде похож. Нешто взаправду милиционер?

– Взаправдее не бывает.

– А животное тебе зачем?

– Поступил сигнал. Из вашего дома. На помойке обнаружена кошка, страдающая… э-э-э… бешенством. И лишаём. Стригущим.

– Свят-свят!

– Согласно жалобам трудящихся, я изымаю ее из обращения. А вы, вместо того чтобы сперва разобраться, лупите сотрудника при исполнении палкой. Между прочим, такие действия подпадают под Административный кодекс. Вплоть до 15 суток.

– Ну, извини, я ж не знала. Просто, сидю на скамеечке, гляжу: подходит такой, с наглой рожей. Покрывало – цап, и ходу.

– Я не понял? Чего там насчет наглой?

– Ой! Прости, сынок, нечаянно вырвалось.

– За нечаянно срокá дают отчаянно. Ладно, будем считать инцидент исчерпанным. Обещаю, что через полчаса покрывало будет возвращено на прежнее место. А вам, гражданочка, за проявленную бдительность объявляю устную благодарность. Так держать!

Бабка расплылась в довольной улыбке, а Анденко, болезненно морщась (ударчик у старухи вышел что надо), выдвинулся в направлении нехорошей, по определению Захарова, квартиры. С намерением натурально подложить теще – не свинью, но кошака…

– …Как привели его – даже не сразу узнала! Худющий, кожа да кости, стриженый, взгляд – как у собаки побитой. «Мама» да «мама», а сам, смотрю, все в кошелку заглядывает. Потом не выдержал, спрашивает: «Мама, а чем это у вас там так вкусно пахнет?» Я ему: «Дак колбаской». А он жалобно так: «А можно кусочек?»

– Что ж их там совсем голодом морют?

– Голод не голод, но, сами понимаете, какая в тюрьме кормежка? Щи да каша… А мой-то с детства к разносолам, к пирожкам да котлеткам привыкший…

По роду службы Клавдия и без того ежедневно сталкивалась с горестями, печалями, а то и с откровенными ужасами тюремно-лагерной жизни. Так на тебе: еще и в самолете угораздило заполучить в соседки женщину, возвращавшуюся из Москвы после посещения сына, отбывающего предварительное заключение в Бутырке. Вот и не верь теперь постулату о том, что подобное тянется к подобному. Не найдя достойного собеседника в лице Анисимовой, женщина быстро спелась с пассажиркой, сидящей по правую от нее руку, через проход, и теперь они без умолку общались.

– Ох ведь горе-горюшко! Долго ему еще сидеть-то?

– Ой, долго! Адвокат сказал, целых пять лет дать могут… Правда, люди говорят, что, может, амнистию объявят. К 20-летию Победы.

– Дай-то бог.

– А еще он мне рассказывал, что…

Страхуясь от посторонних ушей, соседка склонилась в проход и принялась уже шепотом рассказывать сердобольной пассажирке какую-то историю. И в обстановке временного затишья у Клавдии наконец появилась возможность погрузиться в мысли о жизни собственной. А не вынужденно выслушивать про чужую.

Странная, а поначалу и вовсе страшная встреча в аэропорту с генералом Кудрявцевым снова разбудила в душе Клавдии чувство, которое она много лет старательно, как сказали бы ее подопечные – звероподобно, давила, гасила в себе. Это было чувство вины. Вины перед отцом ее ребенка. Перед отцом ее Сереженьки, которого Клавдия назвала в честь Лукина, а в метрику вписала отчество Васильевич. Лишь без малого двадцать лет спустя узнав, что на самом деле первого в ее жизни мужчину зовут Юрием.

Поняв, что беременна, Клавдия поначалу впала в жуткую панику, переросшую затем в глубокую депрессию. Впрочем, на тот момент слова «депрессия» она, конечно, не знала.

Что ей теперь делать, как с этим пониманием не просто жить, а продолжать, наравне с другими, сносить все тяготы партизанской жизни, Клавдия решительно не представляла. А посоветоваться не с кем. Вернее – было с кем, с Анфисой. Но тогда пришлось бы рассказать, от кого. То бишь признаться, что закрутила любовь – мало того, что с парнем младше себя, так еще и несовершеннолетним. Причем по своей, не по его инициативе. Господи, стыд-то какой! Именно по этой причине о своем незавидном положении она ничего не сказала и Ваське. Более того, с этого момента стала всячески избегать любых контактов и пересечений с отцом будущего ребенка. А «отец», маленький и влюбленный, не понимая истинной причины внезапного к нему охлаждения, мучился, страдал. А однажды даже неумело напился с горя. По-взрослому. После чего его выворачивало так, что беспощадный в подобных ситуациях Хромов отменил свое в отношении Васьки взыскание, заменив парню пять суток гауптвахты сутками лазарета.

Когда срок беременности перевалил отметку три месяца, Анфиса подошла к ней сама. Не просто распознала, но еще и догадалась, сообразила – откуда подарочек прилетел. Выслушав признательные показания, Анфиса за милую душу отчихвостила Клавдию в хвост и гриву, после чего организовала за будущей матерью нечто вроде негласного патроната. Последний, впрочем, продолжался недолго. Две недели спустя, когда появилась возможность отправить раненых на Большую землю, Анфиса, через своего партизанского мужа Чапаева, выхлопотала для Клавдии местечко. Официально – как для сопровождающей особо тяжелых бойцов. Клавдия тянула до последнего и все-таки ближе к ночи, накануне отправки, приняла решение поговорить с Васькой и рассказать ему о беременности. Но, как назло, именно той ночью паренька направили в охранение на самый дальний кордон. Поэтому не то что сложного разговора, даже дежурного прощания промеж влюбленных не случилось. Вот так и разошлись их пути. Разошлись с тем, чтобы вновь пересечься 18 лет спустя – в тюремной больничке ИТК № 9.

Конечно, после войны у Клавдии были мужчины. Разные. Но все они были – не то. Какие-то избалованные, самовлюбленные, капризные. Отчасти это понятно: когда на десяток одиноких, истосковавшихся по любви, по мужскому телу баб приходилось от силы три-четыре мужичка, тут хошь не хошь – запривередничаешь. Так что, как ни крути, все ее недолгое, но настоящее женское счастье было связано с той весной 42-го. И чем старше становилась Клавдия, тем крепче и вкуснее, по аналогии с хорошим вином, становились ее воспоминания о Ваське. Воспоминания о яркой звездочке, мелькнувшей на небосклоне ее жизни: осветившей, согревшей, но – тут же и погасшей.

Потому-то, когда все-таки случилась их новая встреча – уже не с Васькой, но с Юрой, уже не со светлым и чистым пареньком, а с жизнью битым, покрытым шрамами и рано начавшим седеть рецидивистом, – его уголовное прошлое и настоящее хотя и немало удивило, но не отпугнуло Клавдию. Уж она-то на своем пути видала-перевидала зэков: и таких и сяких; и «черных», и «красных»; и конченых мерзавцев, и невинно осужденных. И прекрасно знала, что фраза «органы не ошибаются» справедлива лишь для передовицы газеты «Правда». В чем Клавдия лишний раз убедилась, выслушав Юркину исповедь…

– …Так в самом конце 1944-го я впервые попал в лагерь. За соучастие в разбое и убийстве. К которым ни малейшего касательства не имел.

– Бедный, бедный ты мой мальчик.

– А это, Клавдия, с какой стороны посмотреть? Мне ведь, считай, с самого начала, еще с «Крестов», повезло невероятно.

– Скажешь тоже! Хорошенькое везение – попасть в тюрьму ни за что.

– Я не про «виновен/не виновен» сейчас. Понимаешь, в отличие от большинства первоходов, у меня, так оно вышло, с самого начала были исключительно толковые, скажем так, опекуны. Люди старого поколения, очень старого. Сперва Чибис, затем Корчмарь, Лапа. Кабы не их советы и уроки…

– Чибис? Помнится, я что-то слышала о нем. От своих… подопечных. Если не ошибаюсь, он покончил с собой?

– Да. В 52-м. Я тогда на другом краю света сидел. Но потом и туда докатились слухи о том, что его настоятельно о том… хм… попросили.

– Кто попросил?

– Твои коллеги по цеху.

– Как это?

– А так, что сперва Чибис свой правый глаз в руках держал, причмокивая с досады. А когда всё же упал, ему, для полноты ощущений, повязку в рот красную засунули, с тремя желтенькими буковками – СДП. Слыхала про такую?

– Секция дисциплины и порядка?

– Она самая. Засунули, да еще метлой сверху накрыли. Вот Чибис той же ночью и…

– Кошмар какой! Я ничего об этом не знала.

– Разумеется. О таких вещах ведомственные газеты и боевые листки предпочитают не писать… Интереснейший был человек Чибис. Представь: в тюрьме, в лагерях читал Достоевского, Толстого, Горького, Герцена… К слову, позднее я познакомился с врачами, которые сидели по делу Горького. Они отнеслись ко мне очень хорошо, так как я рассказал им про деда Степана, а они его знали… Конечно, таких людей в лагерях мало. Да ты и сама это знаешь прекрасно. Но именно эти люди привили мне любовь к чтению, к искусству. Вернее, возродили заложенное во мне еще в детстве родителями, бабушкой, дедом Степаном…

Отдельная палата в тюремной больничке, выделить которую для «тяжелого пациента» распорядилась сама главлепила Анисимова. Барон полулежит на кровати, опираясь спиной на подушку. Рядом с ним, прижавшись всем телом, примостилась Клавдия. Отдыхая от бурно проведенной ночи, она расслабленно-нежно поглаживает кончиками пальцев голую грудь Барона и продолжает слушать его печальный рассказ.

– Порой думается – уж лучше бы меня тогда, в 1947-м, автоматчики в своем бараке на тряпки порвали. Не было бы тогда всех этих последующих воровских лет. Тех, что на постоянном оскале, терках блатных да косых взглядах за плечо – не пристроился ли кто? Ну да что уж теперь… А за Битюга мне накинули срок и перевели

из Усть-Цильмы аж на Колыму. А там в ту пору собрались такие «сливки общества», что дальше ехать некуда. Чтобы постоять за себя, пришлось снова показывать зубы. Я, Клаша, принципиальный противник убийств, но – врать не буду – порой защищаться приходилось насмерть. Но сам никогда никого не унижал. В нашей стране и так унижены все, поэтому унижать людей еще и в лагерной обстановке – это надо просто зверем быть.

– Господи, как же все это ужасно! Наверное, только у нас в стране и могло случиться такое – война между преступниками по идеологическим мотивам. Звучит как чистейший бред.

– Согласен. Тем не менее за этот «бред» суки и воры резали друг друга беспощадно и яростно, на полное уничтожение. Честно говоря, очень сомневаюсь, что в этой бесконечной и безжалостной кровавой круговерти я дотянул бы до конца срока. Но потом, как ты знаешь, случилась бериевская амнистия. И в феврале 1954-го, со справкой об освобождении на кармане, я впервые очутился в Москве. Да только берега к тому времени потерял окончательно.

– А почему в Москве? А не дома, в Ленинграде?

– Как-нибудь потом, после расскажу.

– Почему не сейчас?

– Потому что до обхода осталось полчаса, и я хочу потратить эти драгоценные минуты на более интересное занятие, нежели ковыряние в собственном незавидном прошлом…

С этими словами Барон обнял ее самым непринужденным образом, как обнимаются давно привыкшие друг к другу муж и жена. А, собственно, разве не ими эти двое и были?..

И вот кем, вот какой распоследней тварью надо быть, чтобы после всего этого не пожалеть человека? Да хрен-то с ними, со всеми! С законами, устоями, уставами! Ведь с большой буквы Правда все равно была на стороне Юры. На стороне очень хорошего человека, с которым так несправедливо, так страшно обходилась жизнь – раз, другой, третий… А он, невзирая на это, все равно пытался оставаться человеком.

Слепив Барону фальшивый диагноз, Клавдия была глубоко убеждена в том, что делает правое дело. Не любовнику помогает – вершит справедливость. Есть такое расхожее выражение – «Бог управит». Это так. Но в данном конкретном случае Бог предоставил ей, майору медицинской службы Анисимовой, редчайший шанс «управить» ее же руками. И разве можно было им не воспользоваться? Отвернуться, пройти мимо? Теоретически – можно. Но тогда, по сути, это означало отречься от мужа и отца ее ребенка. Но как после этого она смогла бы смотреть в глаза своему сыну? Их общему сыну? О котором Анисимова так и не рассказала Барону. Теперь-то уж оно было совсем ни к чему. К сожалению. А может, к счастью…

СВОДКА СКРЫТОГО НАБЛЮДЕНИЯ № 3/147-62

За объектом Хрящ по заданию № 0423

Наблюдение велось с 16:00 22.07.62

до 24:00 22.07.62

В 16:45 объект Хрящ был принят выходящим из адреса проживания по Загородному пр., 16 бис-33.

В 16:54 в сквере на Пионерской площади объект встретился с неизвестным гражданином, кличка которому дана Пингвин. Оба проследовали в шашлычную на улице Дзержинского, где заказали бутылку вина и две порции шашлыка.

В 18:10 Хрящ и Пингвин покинули шашлычную и расстались. Дальнейшее наблюдение за объектом Пингвин не велось, по причине несхожести его примет с приметами разыскиваемого. Объект Хрящ прошел на остановку общественного транспорта, откуда троллейбусом проследовал до конечной остановки «Балтийский вокзал» и далее, пешком, выдвинулся в направлении улицы Шкапина.

В 18:50 Хрящ зашел в известный заказчику адрес объекта по кличке Царевна, где пробыл около десяти минут.

В 19:00 объект Хрящ покинул адрес и прошел в гастроном на площади Балтийского вокзала, где приобрел две бутылки портвейна, два плавленых сырка, полкило колбасы «Любительская» и 300 г конфет «Подушечки». После чего в 19:35 возвратился в адрес объекта Царевна.

Вплоть до 24:00 объект адреса не покидал.

В 24:00 наблюдение за объектом временно прекращено до 06:00 23.07.

Приметы Пингвина: ср. роста, плотного т/с, на вид 35–37 лет, волосы черные с проседью, с левой стороны лица возле уха ожог. Одет: серый джемпер с белыми полосами на воротнике, т/синие брюки, черные туфли.

С входной дверью коммуналки пришлось немного повозиться, но с дверью, ведущей в комнату Любы, проблем не было. Барон всего лишь просунул лезвие ножа в щель между дверью и косяком и тихонечко отжал «собачку» замка. Всех делов-то.

Неслышно ступая, на ощупь, он вошел в комнату и сразу понял, что его здесь сегодня не ждали. Из темноты, со стороны кровати, раздавались характерные звуки любовных игрищ, с тяжелым дыханием, ритмичными ударами и поскрипыванием.

Барон поставил чемоданчик, нашарил табурет, уселся, закинул ногу на ногу и, выждав небольшую паузу, ухнул с усмешечкой:

– Бог в помощь!

Люба испуганно взвизгнула, а Хрящ от неожиданности громко пустил ветры.

Не сразу нашарив кнопку, Люба зажгла свет в торшере.

– Ф-фу, дурак, напугал! Чуть не родила со страху!

– Так уж сразу и родила? Я гляжу, вы еще толком и зачать-то не успели.

– Тьфу! Типун тебе на язык. Откуда ты вообще взялся? Через форточку залетел, что ли?

– А тебе не все равно? Важен результат.

– Если б было все равно, все бы лазали в окно. Так нет, зачем-то дверь прорубают, – сердито огрызнулась Люба. Ей было неприятно осознавать, что Барон застал на ней именно Хряща. Потому как то был клиент, после которого, что называется, ниже падать некуда.

Сам же Хрящ, напротив, пришел в себя и расплылся в довольной радостной улыбке:

– Ну ты дал, Барон! А главное, даже я ничегошеньки не учуял. – Он нашарил под одеялом трусы, натянул и слез с кровати. – А ведь я тебя по всему городу разыскиваю. Ты даже не представляешь, наскока кстати объявился.

– В части «кстати» вопрос спорный. Ладно. – Барон подхватил со стола бутылку недопитого портвейна. – Я на кухню, а ты заканчивай тут и тоже подваливай. Побазарить в самом деле нужно.

– О дает, а?! Талант! – восхитился Хрящ. – Ну чего, Любк, давай, по-быстрому?

– Да пошел ты! На кухню! И вообще – валите-ка вы оба отсюда! Я спать хочу!

Люба демонстративно отвернулась, уткнулась лицом в подушку и с головой накрылась одеялом. Хрящ в ответ лишь пожал плечами, надел штаны, подобрал с пола остальные свои шмотки и вышел следом за Бароном.

– …В общем, хреновая выдалась неделя. А тут еще и Зойку Графиню повязали.

– На Зойку вашу мне начхать с высокой колокольни. Но вот что касается Бельдюги…

– Да ты не ссы! Кто-кто, а Бельдюга не вломит.

– Знаю. Вот только товар с Грибоедова, получается, йок? Ручкой сделал?

– С товаром – да, худо. Когда Бельдюгу взяли, кодла евонная на другой день кто куда рассыпалась. Лови их теперь по всему Союзу майками.

Барон и Хрящ сидели в огромной коммунальной кухне за чьим-то «индивидуальным» столиком (у Любы своего здесь не имелось, не заслужила). Свет не зажигали – для задушевного, вполголоса, разговора им было вполне достаточно освещения от уличного фонаря за окном.

– Ч-черт! А ведь всего и делов было – грамотно товар распихать. Что за народ нынче пошел: ни украсть, ни посторожить… Так ты меня по всему городу искал, чтобы поведать душераздирающее известие за выловленную Бельдюгу?

– И за него, и не только. Классная тема надыбалась, без особых напрягов сделать можно. Только есть нюанс: если делать, то не позднее послезавтра.

– Ты же знаешь, я не люблю импровизаций с чистого листа. Есть такой средневековый принцип, он же тезис: «Барон всегда идет на войну, зная, что он ее выиграет. Иначе лучше совсем не ходить».

– Да при чем тут война? Я ж говорю, там нюанс имеется…

– Тебе что, на аменины словарь иностранных слов подарили? Что ты заладил «нюанс, нюанс»?

– Во дает! Почти угадал. У меня на Загородном, в общем сортире, именно такая подтиралка лежит. Полезная вещь, вроде как гадишь и как бе просвещаешься.

– Ключевое – «как бе». Переведи на человеческий: что там у тебя за нюа… Тьфу, блин, прицепилось!

После того как Хрящ вкратце пересказал историю хаты на Марата, в стенах которой размещался персональный «эрмитаж» заведующего оптовой базой сантехники и фаянсовых изделий, Барон надолго задумался. А потом вынес свой вердикт:

– Нет. Не глянется мне эта тема.

– Да ты чего?! Квартира двадцать три часа в сутки пустая стоит. И замки дверные – барахло. Верняк!

– Во-во. С чего бы это вдруг барахляные замки, да на двери, за которой, как ты говоришь, малый Эрмитаж?

– Да потому, что заведующий этот – сквалыга редкостная. Такие, знаешь, шампанское пьют, а на спичках экономят.

– А за психологический портрет хозяина в газете прочел?

– Почему в газете? Тоже Вавила рассказал.

– Вот и еще одна причина, по которой не шибко хочется пристёгиваться в эту упряжь. Мутный он, твой Вавила. Мальчик с глазами предателя.

– Слухай, Барон, нам с ним все равно детей не крестить. Отмаксаем ему крошек с пирога да и разбежимся… Ну, так чего? Может, все-таки поставим хату? Завтра прокатимся, посмотрим, что к чему. А послезавтра…

– Подумать надо.

– Думой камня не своротишь, – сварливо проворчал Хрящ.

Тем не менее Барон снова задумался. И на сей раз думка его затянулась на две подряд выкуренные папиросы.

– Э-эх, кабы мне деньги до зарезу не были нужны, хрен бы я в эту делюгу вписался. Но, учитывая, что на кармане меньше сотки осталось…

– Вот-вот! У меня такая же фигня!

– Шут с тобой. Давай попробуем. Адрес, где Вавила дохнет, знаешь?

– Знаю. Он в Свечном переулке обретается.

– Тогда собирайся, пойдем.

– Прямо щас, что ли?

– Ты же сам сказал, времени в обрез. А прежде чем на обнюх идти, хотелось бы у твоего набойщика кое-какие детали уточнить. У него же и заночуем. – Барон поднялся из-за стола. – Короче, выкатывайся и жди меня на улице. А я парой слов с Любкой перекинусь…

А Любке в эту самую минуту было совсем худо. Тошно и пакостно на душе. И жалко саму себя – мочи нет. А все потому, что понимала – не будет никогда в ее жизни такого мужчины, как Барон. И самого Барона у нее тоже не будет. А будут сплошь одни Хрящи…

– Спишь?

– Сплю.

– Ты прости, Люб, что без приглашения, да еще столь беспардонным образом заявился. Понимаешь, всего час как с поезда. Ночь. Перекантоваться негде. Вот я и…

– Понятно. Так и живу. С теми, кому перекантоваться негде. Потому не надо, не извиняйся, Барон. Не за что.

– Люба, ты…

– Думала, хоть ты человеком окажешься. Да, из блатных, но человек. А ты такой же, как все они…

Барон подошел и присел на самый краешек кровати. Молчал, не оправдывался.

– Извини, я… глупость сейчас сказала. Со зла. Но не на тебя, нет. На себя. Конечно, ты не такой. Жаль только, что… не мой, чужой… Знаешь, я тут на днях в кино ходила, «Девчата» называется. Не смотрел?

– Нет. Стоящее или так себе?

– Хорошее. Сказка, но хорошая. Там одна героиня была, Анфиса – словно с меня списали. Красивая, работящая, не дура. Мужиков вокруг полно вьется, но все так – погулять да за сиську подержаться. А любви и близко нет… Вот так же и я: двадцать пять годочков на свете прожила, а что это такое – не знаю. Окрестили Любовью – будто сглазили.

Барон нежно, как ребенка, погладил ее по голове.

– Потерпи, всё у тебя будет. И любовь тоже. Знаешь, как шутила моя бабушка? Была бы рожица – любовь приложится. А рожица у тебя – я вас умоляю!

– Правда?

– Правда. И вообще, ты у нас девка на загляденье.

– Знаю, что врешь, – шмыгнула носом Люба. – Но все равно спасибо… А у тебя, Барон, была? Любовь? Такая, чтоб настоящая?

– Была.

– Счастливый.

И тут, к немалому ее удивлению, Барон сунул руку в карман пиджака и извлек на свет помятый, явно выдернутый из земли с корешками, букетик анютиных глазок и положил на подушку.

– Извиняюсь, что с клумбы. Все закрыто кругом – ни купить, ни своровать. Ну, спокойной ночи, Любаша.

Барон чмокнул ее в щеку, заботливо поправил одеяло и быстрым шагом вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собою дверь.