Глава первая

Слава богу, завтра выходной. Два последних дня Ирина провела словно в тумане, не в состоянии сосредоточиться даже на музейной рутине. Не говоря уже о более серьезных, требующих вдумчивой головы делах. Мысли неизменно возвращались к Юрию. Столь внезапно ворвавшемуся в ее жизнь и столь же стремительно из нее исчезнувшему.

Лишь теперь, запоздало, на расстоянии, Ирина осознала подлинную ценность их мимолетной встречи. А осознав – ощутила себя настоящей богачкой. Нет, она не питала заоблачных иллюзий по поводу возвращения Юры. Но, странное дело, все равно была ему благодарна: за душевный вечер, за волшебную ночь, за утреннее пробуждение вдвоем. За подаренную возможность наслаждаться самой мыслью о том, что наконец появился на свете человек, которого любишь. Как это сладостно – знать, что отныне такой человек существует не в одних твоих заневестившихся мечтах, но и во плоти. И тебе было с ним хорошо. И ему, хочется верить, тоже. Мечты – штука эфемерная. Зато вполне осязаема надежда, что укрепляет душу и придает сил для ожидания новой встречи. А если ей все-таки не суждено состояться, что ж… Она поймет, примет и это. Ах, если бы только…

Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Сегодня утром, проснувшись, Ирина долго лежала в кровати, все еще пахнущей ИМ, и размышляла о том, что, если случившаяся близость обернется зачатием, она не станет ни секунды раздумывать и оставит ребенка. Более того, она уже желала его.

В половине шестого, сдав помещения уборщице тете Глаше, Ирина вышла из музея и направилась в сторону кинотеатра. Не то чтобы ей так уж хотелось посмотреть какой-нибудь новый фильм – тошно было возвращаться домой. В пустую квартирку, где тебя никто, кроме дежурных хлопот, не ждет. Так что пусть готовка и постирушка поскучают до завтра, а сегодня Ирине захотелось немного отвлечься, развеяться.

Давали картину «Сорок девять». Название – ни о чем, но на рукописной афише красовалось море. Правда, в столь топорном и аляповатом исполнении, что Ирина даже поморщилась. А еще некстати вспомнила висящий в спаленке Ольгин пейзаж. «Если бы не рисунок, в тот день Юра мог бы остаться со мной», – кольнуло ревнивое. Гоня крамольные мысли, она прошла в кассу и купила билет на ближайший сеанс.

Фильм оказался про легендарную четверку – Зиганшин, Поплавский, Крючковский и Федотов. Про то, как 49 дней четверо молодых советских солдат дрейфовали на барже, унесенной штормом в Тихий океан. Оставшись практически без воды и пищи, все это время ребята мужественно боролись за жизнь: когда закончилась картошка, сварили ремешки от часов и от гармони, потом в пищу пошли сапоги… Два года назад эта история прогремела на весь мир, а у себя в стране парни долго, пока в космос не отправился Гагарин, ходили в национальных героях. Ирина помнила, как уже на следующий день после выхода в «Известиях» очерка «Сильнее смерти» страница со статьей была безжалостно вырвана из музейной газетной подшивки и унесена кем-то из посетителей. А вскоре ученики ее изостудии, возвращаясь с занятий, горлопанили: «Зиганшин – буги, Зиганшин – рок! Зиганшин съел второй сапог». Но вот сам по горячим следам снятый фильм разочаровал. Хотя актеры играли неплохо. Возвращаясь после сеанса домой, Ирина размышляла о том, что в реальной жизни наверняка все было гораздо страшнее. И не столь благостно-патриотично, как на экране.

Как именно это было, мог бы рассказать Юра, переживший страшную блокадную зиму. А еще – ее ученица и, как теперь выяснилось, его сестренка Оленька. Точнее – могла бы. Если бы Бог, либо некто, равный по могуществу, в свое время не смилостивился и не избавил ребенка от большей части самых кошмарных детских воспоминаний…

В Галиче темнеет рано, а с уличным освещением вечные проблемы. Вот и этим вечером на улице Подбельского горел лишь фонарь возле магазина. И как раз в его мягком электрическом свете, к ужасу своему, она различила фигуру амбала – того самого хулигана из шпанской троицы, что прицепилась к ним на берегу озера.

Ирина замедлила шаг, тревожно обернулась – ни единой души, звать на помощь некого. Меж тем амбал недвусмысленно перегородил ей тропинку к дому, до которого оставалось каких-то двадцать метров, и Ирина почти физически почувствовала, как душа ее, ища спасения, сиганула в пятки.

– Вы всегда так поздно домой возвращаетесь?

– А вам какое дело?

– Лично мне – никакого. С вами хотят поговорить.

– А вот я не желаю ни с кем разговаривать. Дайте пройти!

В следующую секунду со скамейки, на которой в дневное время томились бабки, ожидающие подвоза в магазин свежего хлеба, поднялся еще один мужчина.

Этот был много старше и не столь пугающей наружности. Когда он оказался под фонарем, подсветившим лицо и седовласую шевелюру, Ирине показалось, что этого человека она где-то видела. Но когда и при каких обстоятельствах – не вспомнила. Да и времени на раздумья не было.

– Или вы сейчас же уйдете, или я начну кричать!

Эту угрозу она произнесла чуть менее тревожным голосом: слегка успокоило появление седовласого, несшего в руках совершенно мирный предмет – букет кричаще-алых гладиолусов.

– Добрый вечер, Ирина Петровна! Умоляю, не пугайтесь. И – тысяча извинений за неожиданный и столь поздний визит.

– Добрый. А разве мы с вами?..

– Исключительно заочно. Я, признаться, люблю захаживать к вам в музей. Правда, это случается не так часто, как хотелось бы. Меня зовут Георгий Сергеевич.

– Чем обязана?

– Я хочу принести вам и многоуважаемому Барону извинения за безобразную выходку, второго дня учиненную этим оболтусом и его, с позволения сказать, спутниками. К сожалению, те двое в настоящий момент находятся на амбулаторном лечении. По известным вам причинам. И лишь потому не смогли присоединиться.

– И слава богу, – буркнула Ирина.

– Это вам.

Седовласый галантно вручил ей букет.

– Спасибо, конечно. Но… Я не вполне поняла… Про барона?

– Прошу прощения. Разумеется, я имел в виду Юрия Всеволодовича. Вы, часом, не в курсе: не собирается ли он в ближайшее время снова побывать в наших краях?

– Нет. Я не в курсе.

– Да-да, вы совершенно правы, Ирина Петровна. Мой вопрос абсолютно бестактен. И все же: если он вдруг объявится, не сочтите за труд передать мою просьбу?

– Какую?

– Передайте, что я буду душевно рад засвидетельствовать ему свое почтение лично.

– Хорошо, если случится такая возможность, я передам. Только… как он в таком разе сможет вас найти?

– Вы знаете шашлычную «Кавказ»?

– Знаю.

– Прекрасно. Юрию Всеволодовичу достаточно подойти туда и справиться за Непоседу. Так меня зовут… хм… близкие друзья. Заранее вам благодарен. А теперь – доброй ночи. Еще раз простите, что потревожили. Сеня, метнулись. У нас еще полно дел.

В мгновение ока тревожная парочка растворилась в темноте. Так, словно ее и не было вовсе. И только шикарный букет красноречиво доказывал обратное. В глубокой задумчивости она добрела до своего дома и, обернувшись, юркнула в подъезд… Интересно, откуда в их захолустье у Юры сыскался столь любезный почитатель? Помнится, на ее вопрос о профессии он ответил, что работает внештатным корреспондентом в одной из ленинградских газет. Причем ответил без особого энтузиазма и быстро сменил тему. Получается, скромничал? Если даже в Галиче нашлись люди, для которых его имя не пустой звук? А она-то, дурочка, строила из себя бог весть какую интеллектуалку. Ай как стыдно! Ирина решила, что завтра, покончив с неизбежным домашним, обязательно сходит в библиотеку и полистает подшивки ленинградских газет. Надо же встретить любимого мужчину во всеоружии, когда он… Если только он…

Как и предполагал, коллегия затянулась до позднего вечера. Предчувствуя нечто подобное, утром я предусмотрительно забрал с дачи командировочный тревожный чемоданчик. Так что перед поездом оставалось лишь заехать в Елисеевский, дабы прикупить столичные презенты: пять армянских звезд для Пашки и коробочку бабаевских шоколадных для его семейства.

Коллегия прошла нервно. Протокольно зафиксированное по ее итогам планов громадье выглядело неоднозначно и вызывало массу вопросов. Но сейчас мне предстояла поездка в Ленинград, проходившая, как ни крути, по разряду полуотпускной. Так что я решил задвинуть всё служебное на второй план. Безусловно, я подумаю об этом, и крепко подумаю. Но – позже. А пока…

А пока, отпустив машину, бодренько припустил через просторные залы здания Ленинградского вокзала на перрон, отыскал свой вагон и, предъявив билет суровой проводнице, зашагнул в тамбур. М-да… давненько я не позволял себе удовольствия неспешного чих-пыханья. В последние годы все больше самолетами перемещался. Во времени и в пространстве.

Я толкнул дверь купе – и в нос тотчас шибанул густой аромат шипра. Каковой все равно не мог до конца перешибить еще более густого алкоамбре. Оба запаха источал мой ночной попутчик – невысокий, плотно сбитый мужчина возраста вокруг да около пятидесяти. При полном параде: костюм-тройка, галстук, до блеска начищенные туфли. Под столиком – пузатый, крокодиловой кожи, дефицитный портфель. На столике – бутылка шампанского и плитка шоколада «Аленка».

«Классический номенклатурщик», – машинально определил я. Но, как вскоре выяснилось, ошибся. И то была одна из редких разновидностей ошибок – тех, что во благо.

Мужчина окинул меня быстрым, внимательным взглядом и немного разочарованно констатировал:

– В который раз святая Кэри, спеша ко мне, ошиблась дверью… Я так понимаю, вы мой сосед сверху?

– Он самый.

– Что ж, шанс улетучился, но повод остался. Давайте знакомиться. Михаил Васильевич. Пенсионер.

– Владимир Николаевич. Служащий.

– Воевали?

– Разумеется.

– Значит – споемся. Да не маячьте вы у трапа! Располагайтесь, обживайтесь. До восьми склянок еще плыть и плыть.

– Благодарю. А можно нескромный вопрос?

– Да хоть два.

– Кто такая эта Кэри? С которой вы снова разминулись?

– Существует предание, что к некоторым морякам однажды ночью является святая Кэри и крепко целует их во сне. «Поцелованный святой Кэри» – так на британском флоте именуют счастливчиков.

Теперь мне все стало понятно. И разочарование, и шампанское с «Алёнкой».

– Рассчитывали на попутчицу, а я спутал вам все карты?

– Ваша прозорливость делает вам честь. Ну да нет худа без добра. Теперь можно расслабиться и рассупониваться. Владимир Николаевич, вы не будете шокированы, если я переоденусь при вас?

– Да ради бога.

Михаил Васильевич потянулся за портфелем, и через пару минут полный парад сменился тренировочными штанами с оттянутыми коленками, тельняшкой и шлепанцами на босу ногу, преобразив моего попутчика совершенно.

– Ф-фу! Совсем другое дело. Без морского узла на шее.

– Я тоже галстуки терпеть не могу. Да и правильно завязывать толком так и не научился.

– Для этих целей существуют жены или любовницы.

– Как-то, знаете ли, не обзавелся. Ни тем, ни другим.

– Ха! Если по первому пункту еще допускаю, то по второму… Я вас умоляю! С вашим-то мужественным бронзовым профилем и благородно посеребренными висками? Опять же костюмчик. Чехословакия?

– Франция.

– Ого! Как это вас занесло к лягушатникам?

– Служебная командировка.

– Однако! И по какому ведомству нынче такие командировочки отваливают?

– По ведомству МИДа.

– Стоите на страже внешнеполитических интересов СССР?

– Стою. Только, скорее, внешнеэкономических.

В данном случае я работал одну из своих официальных легенд. Ибо мидовские корочки работника отдела экономического сотрудничества с западноевропейскими странами, причем вполне легальные, у меня также имелись.

Михаил Васильевич лукаво, киношно-ленински прищурился и невинно уточнил:

– Чуть менее престижно, зато чуть более выгодно?

Нет, решительно попутчик нравился мне все больше и больше.

Однако же требовалось достойно парировать:

– Насколько я успел заметить, ваша тройка тоже не производства фабрики имени Володарского?

– Угадали. Индпошив. Ленинградский мастер-надомник Клейман. Я, в принципе, мог бы шепнуть адресочек и заветный пароль. Но вам, с вашими внешнеэкономическими возможностями, думаю, без надобности. Кстати, Владимир Николаевич… Wie stehen Sie dazu, zu trinken? Ich hoffe, dass Sie es nicht schaffen, einen asketischen lebensstil nüchtern sind?

А вот сейчас – удивил так удивил! Фраза была произнесена мало того что на безупречном немецком, так еще и с оттенками баварского диалекта. Одной из вокальных особенностей коего служит то обстоятельство, что баварцы не жалуют схожие с нашим «ё» немецкие звуки «у умлаут», «и умлаут». Как они сами самодовольно заявляют: «Мы вытягиваем губки трубочкой лишь для поцелуев».

– Sehr gern. Ich bereue, gesündigt.

Михаил Васильевич удовлетворенно крякнул. А у меня возникло странное ощущение, что этот рядящийся под моремана-балагура в отставке пенсионер, с его невинными вопросиками и шуточками, не так прост, каким хочет казаться. Мелькнула даже шальная мысль: не подсадная ли утка – этот мой случайный попутчик?

Впрочем, это предположение я тут же отмел. Все-таки я, худо-бедно, но профессионал. И пытаться прокачивать меня столь неоригинальным способом, мягко говоря, неумно.

– Вот и зер гут. Как говорится, плохо пить, зная, что язва у тебя в пищеводе. Но еще хуже, если знаешь, что она ждет твоего возвращения дома. – Михаил Васильевич азартно потер мозолистые, вполне себе моряцкие ладони. – Только эту шипучку мы с вами, Владимир Николаевич, употреблять не станем. По счастью, в моем арсенале имеется более достойный двух благородных мужей напиток.

С этими словами он извлек из портфеля бутылку молдавского «Белого аиста», водрузил на стол и посмотрел на меня с плохо скрываемым торжеством.

Но и я не собирался исполнять роль нахлебника, да и реноме МИДа требовалось поддержать. Так что, мысленно извинившись перед Пашкой, я достал из чемодана подарочный «Арарат» и присовокупил к «Аисту».

– Оп-па! Будем считать, один: один.

– Да? А вот в другой системе координат – два: ноль.

– Это почему?

– В моем на две звезды больше.

– Однако! А вы, оказывается, штучка, Владимир Николаевич.

– Это комплимент или оскорбление?

– Комплимент, комплимент. Успокойтесь. Ну что ж… На два пушечных попадания под ватерлинию мы ответим незамедлительной торпедной контратакой. Свистать всех наверх!

На сей раз из пенсионерского «крокодила» была выужена палка сырокопченой колбасы производства Останкинского мясоперерабатывающего комбината. И, узрев ее, я, не удержавшись, расхохотался. Михаил Васильевич выпучился непонимающе, а я все никак не мог остановиться.

Дело в том, что буквально за полчаса до начала коллегии я получил набор в столе заказов: банку индийского кофе, блок болгарских сигарет и палочку финской салями. А поскольку холодильника у меня в кабинете нет, пришлось взять колбасу с собой. В качестве сухого пайка. В общем, когда я достал из чемодана салями, то в приступе неудержимого хохота теперь уже зашелся и мой попутчик.

Позднее я рассказал эту историю знакомому журналисту, начинающему писателю Юлику Семенову. Будучи страстным собирателем всевозможных баек, он тут же записал ее в свой полевой блокнот, с которым никогда не расставался. Пообещав, что обязательно использует в какой-нибудь из будущих книг.

Отсмеявшись, Михаил Васильевич катнул в сторону дверь купе и пробасил в коридор:

– Машенька, голубушка! Будьте любезны! Удостойте вниманием двух немолодых, но все еще привлекательных мужчин!

В ответ на призыв заявилась проводница. Та самая, что при посадке показалась мне излишне суровой. Теперь ее было не узнать – сама любезность и учтивость.

– И чего желают двое привлекательных мужчин? – кокетливо поинтересовалась железнодорожная стюардесса.

– Они желают слегка злоупотребить. По этой причине просьбишка: нельзя ли организовать нам в каюту две порции какого-нибудь зеленого салатика и три… нет, лучше четыре, бутылочки боржому. Только холодненького. И две рюмочки. Если нет хрустальных, можно обычные.

– Хорошо, салат и боржом. Что-то еще?

– Владимир Николаевич, у вас будут иные просьбы-пожелания?

– Пожалуй, нет. Разве что хлеб.

– О! Золотая голова! Машенька, и хлебушка. Кусочков… А, просто буханку принесите.

– Поняла. Рюмки сейчас организую, а потом дойду до буфета.

– Чудесно. А это вам за хлопоты.

Михаил Васильевич сгреб со стола шампанское и шоколадку и сунул проводнице.

– Ах, ну что вы?! – показно заалела та. – Вы меня балуете!

– Разве вы не в курсе, Машенька, что женщина именно для баловства и создана? Для баловства и для отдохновения воина. А все остальное, как говорил герр Ницше, есть дурость.

Проводница отправилась за рюмками, а Михаил Васильевич тем временем ловко свернул голову «Аисту». По всему, ночка обещала быть нескучной.

Сна и так не было ни в одном глазу. А тут еще кроватная панцирная сетка, растянутая временем и задницами былых ночлежников до состояния гамака, реагируя на малейшее движение, скрипела как последняя сволочь.

Промаявшись часа полтора, Барон поднялся, нашарил в темноте ботинки, обулся и, подсвечивая себе спичками, тихонько прошел в сени.

– С крыльца не мочись. Ходи в уборную! – ухнуло в тишине сварливое хозяйкино.

– Не волнуйтесь, мамаша. Я только покурить.

– А коли курить, бычки потом где попало не разбрасывай.

– Будет сделано.

Барон скинул дверной крючок, толкнул дверь и вышел на крыльцо.

Ночь была безоблачной и непривычно для этих мест светлой. Такие в Ленинграде обычно стоят в августе, служа напоминанием о недавних белых ночах.

– Дверь! Дверь-то кто за тобой закрывать будет?! Сквозняк гоняешь, ирод!

– Пардон, мадам.

Хозяйку звали Гертрудой Генриховной. «Стерва редкостная. За трешник удавится, но за червонец разместит красиво. Как в „Астории“, даже лучше», – так охарактеризовал свою тещу Валера.

Парень и сам оказался не промах. Таксисты, они ведь еще и неплохие психологи. Неудивительно, что Валерка, стартовав от Егошихинской дамбы и не получив новых инструкций от явно удрученного чем-то богатого клиента, повез того прямиком в ресторан. Причем не абы какой, а расположенный всего в двух кварталах от таксопарка. И пока клиент густо запивал горе горькой, быстренько сдал машину, помылся, переоделся и прискакал туда же. Резонно рассчитывая на халявное угощение.

Барон этот нехитрый фокус раскусил, но вида не подал – заказал еще графинчик, присовокупив щедрый за-

кусон. Очевидных знакомцев у него в Перми не имелось, а потому вопрос с ночной перекантовкой проходил по разряду актуальных. Конечно, на крайняк можно было пойти по пути наименьшего сопротивления и сунуться в гостиницу. Но светить ради одной ночевки документы и рожу в казенном учреждении не хотелось. Мало ли что. Особенно в свете задуманного завтрашнего. В общем, таксист с его частной домовладелицей тещей подвернулись как нельзя кстати.

В итоге, основательно выпив и закусив, случайные знакомцы покинули ресторан и неспешным пешочком прогулялись до уже известного Барону домика. Торговались недолго – червонец и в самом деле произвел на Гертруду Генриховну действие сродни магическому. На том и расстались. Договорившись, что завтра, к одиннадцати утра, Валера подскочит за Бароном и отвезет в центр.

В цветнике сыскалась небольшая скамеечка. Барон опустился на нее, закинул ногу на ногу и задымил в ночь. Вот только табачный дым все равно не мог перебить аромата вплотную подступающих к скамеечке кустовых роз. Тех самых, что нынче осиротели на букет, оставшийся в руках у изумленной Ольги. Но, странное дело, вовсе не к сестренке, встреча с которой вместо запланированного жизнерадостного мажора обернулась душераздирающим минором, были сейчас обращены тягостные думы Барона. Из головы не выходил Самарин. В отношении которого требовалось принять некое решение. И если еще этим утром Барон был по-прежнему настроен валить крысу, то теперь в душе поселились сомнения. И в своей недавней кровожадной решительности он уже не был столь категоричен.

Во-первых, это только на словах просто. Валить.

Нет, конечно, лишить человека жизни как раз нетрудно. Но вот осознавать, что тем самым ты автоматически вписываешься в потенциальную расстрельную статью, мягко говоря, некомфортно. Это только молодым неопытным бакланам, напрочь лишенным привычки задумываться о последствиях, все нипочем. Да и то… Однажды в Вологде Барон присутствовал на сходняке, на котором шумно обсуждали беспредел одного зарвавшегося уркагана. Молодые шумели, волновались: «Беспредел! Валить его, козла, надо!» Тогда местный авторитет Сыч оборвал базар всего одной фразой: «Валить, говорите? Хорошо. А кто валить-то будет? Кто больше всех горланил? Ты и будешь валить! Или передумал уже?!» И сидел потом самый горластый тихо-тихо, засунув язык в задницу.

А во-вторых… Теперь, когда Барон воочию убедился, что Ольга жива и здорова, насколько оправдана будет его возведенная в абсолют месть? В самом ли деле заслуживает дядя Женя, по совокупности всех совершенных в отношении членов семейства Алексеевых подлостей своих, лишения жизни? Не правильнее ли оставить этого почти старика в покое и наедине с угрызениями совести? Ежели таковые, конечно, в нем обитают. Бог ему, как говорится, судья. Вот только…

Бог-то бог, но и сам бы помог. Оставить все, как оно есть, – значит, простить. Но он, Юрка Барон, не простил Самарина. Никогда не простит и не забудет.

Потому что ТАКОЕ невозможно забыть и простить.

– Кто? – напряженно отозвался на Гейкин условный стук (бум – пауза – бум-бум-бум) хриплый голос.

– Бабай, это я.

– Кто я?

– Да Гейка же! Открывай.

Щелкнули замки, брякнула цепочка.

Дверь со скрипом приоткрылась, из-за нее высунулась голова мужика. Мало того что неприлично мордастого, так еще и без шапки. «Неужели у них в квартире так тепло?» – поразился Юрка, отводя глаза от неприятного изучающего взгляда.

– А это что за доходяги?

– Со мной. К Яковлевичу. Он в курсе.

Мужик не сразу, но распахнул дверь, и окоченевшая троица шагнула в темную прихожую. Внутри и в самом деле оказалось тепло. С подобной непозволительной роскошью – отапливать ВСЮ квартиру – нынешней зимой Юрий столкнулся впервые.

Снова скрип и щелканье замков. И от этих звуков Олька испуганно прижалась к брату.

– Ждите здесь, – отрывисто бросил мужик и, протопав по коридору, скрылся в дальних комнатах.

– Юра! Какой дядька страшный!

– Цыц, ты!.. Гейка, а это кто? Родственник?

– Это Бабай. Он у Яковлевича навроде ординарца.

– Бабайка? Тот самый? Из сказки?

– Я же тебе сказал – помолчи! – Юрий сердито одернул сестренку за рукав.

– Хорошо. Помолчу. Только ты меня больше так не дергай – больно.

Через пару минут из глубины квартиры показались двое – Бабай и всемогущий, если верить рассказам Гейки, Марцевич. Здесь «всемогущий» – от «могущий достать всё». Не за красивые, разумеется, глаза.

Марцевич был невысок, поджар и кривоног. Голова, словно у ужа, – маленькая, лысая, с желтыми бегающи-

ми глазками. И хотя смотрели эти глазки приторно-ласково, угадывались в них раздражение и недовольство. Последнее, судя по всему, было связано с визитом в святая святых незнакомцев.

– Анатоль Яколич! – считав сокрытое, заторопился-затараторил Гейка. – Это Юрка, про которого я вам рассказывал. Помните? Он фамильное рыжьё принес. А пацанка – сеструха его. У них бабка умерла, и теперь малолетку не с кем дома оставить.

– Сочувствую. Ах, война-война! – Марцевич сокрушенно поцокал языком. – Сколько же ты всем принесла горя! А сколько принесешь еще… Ну?

Хозяин квартиры вопросительно уставился на Юру.

– Доставай! – пихнул парня в бок Гейка.

– Ах да. Сейчас.

Порывшись за пазухой, Юра извлек на свет толику фамильного наследства. Не без опаски засветив покупателю, пояснил:

– Сережки золотые с камушками рубиновыми. А к ним цепочка, тоже с камушком. Бабушка говорила: конец прошлого века.

– А бабушка при жизни слыла специалистом?

– Как это?

– Ладно, проехали.

Марцевич небрежно подмахнул ювелирку, явив холеную, ухоженную ладошку и идеальную чистоту под ногтями, и удалился в свои покои, оставив гостей под присмотром Бабая.

– А… э-э?

– Стой ты, не дергайся, – осадил Гейка. – Ему надо на светý это дело посмотреть. И в лупу специальную. Такую, знаешь, которая прямо в глаз пихается?

– Юрка! А зачем ты этому дядьке противному мамины сережки и цепочку отдал?

Бабай сердито зыркнул на девочку, и Юрий зашипел:

– Между прочим, кто-то обещал молчать?

– Ну и пожалуйста. Буду молчать. Только учти! Вот вернутся мама с папой с Северного полюса, всё им будет сказано-рассказано.

Хозяин возвратился нескоро, но зато с двумя банками тушенки.

– Это за серьги. – Анатолий Яковлевич вручил Юрке банки. – А это за цепочку. – Марцевич достал из кармана кацавейки похожую на миниатюрные бусы связочку вяленых снетков и, пресекая возможные возражения, уточнил:

– Цепочку беру исключительно за парность комплекта. Надеюсь, мы в расчете?

– В расчете, – буркнул Юрка, пряча сокровища в отцовский, еще времен Империалистической, вещмешок.

И здесь, неожиданно для всех, в торги вступила маленькая Олька. Расстегнув верхние пуговички облезлой шубейки, она достала из-за пазухи любимую игрушку – маленькую резиновую овечку.

– Дяденька, а мою овечку не возьмете? За хлебушек?

– Спасибо, девочка. Оставь себе, – покачал головой Марцевич и, демонстрируя широту натуры, протянул Ольге засохшую карамельку.

И тут девочка удивила всех вторично: посмотрела на благодетеля насупленно и упрямо помотала головой.

– Значит, не такие уж мы и голодные, – показно вздохнул Марцевич. – Что ж, молодые люди, я вас больше не задерживаю. Всего доброго. Да, если вдруг поскребете по сусекам и сыщете еще что-то фамильное – милости просим. Вот только приходить сюда больше не нужно. Отдадите вот ему – он все сделает. Кстати, Гейка, задержись. Ты мне нужен.

Бабай снова взялся орудовать хитроумными замками. Открыв дверь, он сперва опасливо выглянул, осмотрелся и лишь тогда кивком головы указал гостям на выход. Юрий взял Ольгу за руку и вывел на лестничную площадку.

И снова щелканье замков. А следом – донесшееся из-за двери приглушенное, выговариваемое:

– Я ведь, кажется, неоднократно просил не приводить сюда своих дружков?! Да еще с детским садом!

Брат и сестра стали осторожно спускаться по обледенелым ступеням.

– Олька! Ты почему конфету не взяла?

– Потому что дядька – плохой.

– Вот и надо было забрать у него конфету. Пусть лучше хороший человек съест.

– А хороший – я, что ли?

– Ты-ты. Кто ж еще?

– Ур-ра!

Юрка вдруг резко затормозил и прислушался. Судя по звуку шагов, кто-то, тяжело пыхтя, поднимался по лестнице им навстречу. И этим кем-то оказался тот, кого он меньше всего ожидал сейчас встретить. Дуля – кореш Гейки, которого тот две недели назад так жестоко отметелил на Чернышовом мосту.

– Здравствуй, – машинально поприветствовал Юрка.

– Здоровее видали, – огрызнулся Дуля, шествуя мимо.

Преодолев еще два лестничных пролета, он остановился и заколотил кулаком в дверь Марцевича. Всё тем же условным стуком.

«Интересно, а ему-то здесь что понадобилось?»

– Юр, а мы сейчас к Лёле в гости?

– Да.

– Надолго?

– Не знаю. Смотря как примут.

– Я, конечно, хочу пойти к Лёле. Но немножечко боюсь туда идти.

– С чего вдруг?

– Они возле Волкова кладбища живут. Значит, там волки бегают.

– Не бойся. Больше не бегают. Давно съели всех.

– А разве волки вкусные?

– Да уж наверняка повкуснее крыс. Всё, помолчи немножко, ладно? У меня от твоей болтовни голова болит.

– Сам говорит, что я хорошая. А у самого голова болит, – обиделась Ольга. Но тут Юра сунул ей за щеку крохотную сушеную рыбку, и обида на брата тотчас улетучилась. С одной стороны, девочке было очень жаль маминых сережек и цепочки. Но с другой – до чего же вкусный зверь. Этот самый снеток.

В мирное время путь от Садовой до Растанной занял бы не более часа. Но сегодня на него ушли все три. Мало того что и так плелись по сугробам нога за ногу, так еще и на подходе к Лиговке застала воздушная тревога. Пришлось укрыться в ближайшем бомбоубежище.

Последний отрезок пути дался Ольге особенно тяжело. От слабости девочку буквально шатало из стороны в сторону, и Юрию приходилось постоянно подхватывать ее, удерживая в состоянии хрупкого равновесия. Каждый шаг давался с трудом, а в мозгу колотилось одно: «Только бы не упасть. Главное – не упасть». Хорошо, что квартира Самариных располагалась на первом этаже. В противном случае у Ольги не достало бы силенок подняться. И не факт, что Юрка, сам вымотавшийся донельзя, сумел бы втащить ее по ступенькам наверх.

Но вот наконец и заветная парадная.

Они справились, дошли…

– О боже! – всплеснула руками Самарина, открыв на отчаянный мальчишеский стук и обнаружив стоящих на пороге детей. – Юра! Оленька! А закоченевшие-то! Откуда вы?

Юрка облегченно выдохнул. Страшно подумать, чтобы с ними сталось, если бы Самариных не оказалось дома. Возвратиться к себе, на Рубинштейна, брат и сестра были уже не в состоянии. Хоть ложись прямо здесь, на лестничной площадке, и помирай.

– Здрасьте, теть Люся. Мы из дому. А по дороге еще и крюка пришлось дать. По одному важному делу.

– Заходите скорей! И дверь, дверь закрывайте! А то квартиру выстудим, а у нас Лёлечка больная лежит.

Вот и оно, вожделенное тепло. Конечно, не Африка, как у Марцевича, но все равно здесь много теплее, нежели на стылом, пробирающем до костей уличном морозе.

Самарина на ощупь отыскала в прихожей спички, зажгла лучину и Юрка поразился увиденному: в мирной жизни красавица и модница, тетя Люся мало того что пугающе отекла и почернела лицом, так еще и была с ног до головы закутана в какие-то немыслимые хламиды. И это она! «Королева советского трикотажа», как некогда подшучивал над супругой дядя Женя.

– Тетя Люся!

– Что, Оленька?

– А чем Лёлька заболела?

– Ох, милая. Тем же, чем и все. Одна у нас нынче болезнь. Блокадная.

– Ничего, доктор полечит, и все пройдет, – авторитетно успокоила Ольга. – А у нас для Лёльки сюрприз есть. Юрка, покажи!

– Да погоди ты со своими сюрпризами! – насупился Юрий, и Самарина, угадав в его голосе недоброе, тревожно спросила:

– Что-то случилось? С бабушкой?

– Умерла бабушка.

– Когда?

– Позавчера. Я ее на Кирпичный завод отвез.

– Ох вы мои бедные!

Самарина обхватила, прижала Ольгу к себе и до боли прикусила губу, чтобы не зарыдать в голос. Но все равно в черных уголках ввалившихся глаз выступили слезинки.

– Теть Люсь! – виновато забормотал Юрий. – Тут такое дело… Я бы сам ни в жисть, но я слово бабушке дал. Понимаете, она просила, если с ней случится что-то плохое… В общем, чтобы мы к вам пошли.

– И правильно сделали! – Самарина утерла рукавом телогрейки слезы и решительно взяла Ольгу за руку. – Пойдем, милая. Я тебя к Лёльке на кровать, под одеяла засуну. Будете друг дружку греть. А ты, Юра, обожди здесь. Я быстренько.

Тетя Люся повела Оленьку в детскую, а обессилевший Юрка опустился на пол и привалился спиной к вешалке. Стянув рукавицы, стал растирать распухшие от мороза ладони и пальцы.

Через пару минут Самарина возвратилась.

– Всё, Юрочка, Ольгу я устроила. А теперь займемся тобой.

– Людмила! Что там, черт возьми, происходит?! Кто пришел?! – донесся из кухни раздраженный голос дяди Жени.

Оказывается, глава семьи в этот час тоже находился в квартире.

– Женя, ну что ты кричишь? В конце концов, мог бы сам выйти и посмотреть! Ох, Юра, горюшко ты мое, руки-то совсем отморозил! Идем скорей к буржуйке отогреваться.

– Теть Люся! Вы меня, наверное, не так поняли? Бабушка, она… она хотела, чтобы мы с Ольгой остались. У вас пожить. Я ведь теперь в железнодорожных мастерских работаю. А Ольга одна боится в квартире долго быть.

– Я все прекрасно поняла. Разумеется, вы останетесь у нас.

– Что такое?! – из кухни выкатился возмущенный Самарин и сурово выпучился на супругу. – А поставить меня в известность уже необязательно?

Из рассказа бабушки Юрий знал, что Самарина не взяли на фронт якобы по причине целого букета заболеваний. Однако сейчас, сугубо визуально, дядя Женя выглядел много лучше супруги.

– Здравствуйте, – выдавил этикетное Юрка, но Самарин не обратил на парня ни малейшего внимания, продолжив негодующе сверлить глазами жену.

– Людмила, я требую объяснений! Что значит «останетесь у нас»? У нас тут что – ночлежка, приют? А кормить этих сиротинушек тоже мне прикажешь?

– Кормить нас не нужно. У нас свои карточки имеются. И еще вот… – не слушающимися пальцами Юрий развязал вещмешок и достал банку тушенки. – Это на всех.

Вот теперь Самарин удостоил гостя своим вниманием, и Юрка взялся обосновывать обоюдовыгодный интерес:

– И дрова у нас свои. Нам в мастерских каждый день, после смены, по две дощечки выдают. От вагонов разбомбленных. И дома, на Рубинштейна, еще полно книг осталось. Толстых.

– Никаких на всех! Юрий, спрячь сейчас же банку! – приказала тетя Люся и укоризненно посмотрела на мужа. – Женя, как тебе не стыдно?

– Интересно, и за что мне должно быть сейчас стыдно? А впрочем… – Самарин театрально развел руками. – Поступай как знаешь. Вплоть до того, что можешь пойти на улицу и привести сюда еще десяток человек. Ты же у нас альтруистка.

– ПРЕ-КРА-ТИ немедленно! Слышишь?

– А что? Неплохо быть такой вот «туристкой», – по давно заведенной привычке дядя Женя не мог допустить, чтобы последнее слово оставалось не за ним. – Особенно когда зарабатываешь не сама.

Произнеся эту тираду, Самарин возмущенно прошествовал обратно на кухню – и в прихожей повисла тишина. Людмиле было стыдно за супруга, а Юрию – за то, что они создали Самариным дополнительные проблемы. Кабы не Олька, после такого выступления дяди Жени он ни за что бы не остался в этой квартире. Вернулся бы как-то домой, плевать, что нечеловечески замерз и устал. Но вот сестра…

– Ты, Юра, не обращай внимания. И, пожалуйста, не сердись на него. Это он не со зла. Просто… просто у дяди Жени в последнее время нервы сдают. Он очень переживает: и за нас с Лёлечкой, и за то, что с эвакуацией никак не складывается.

С этими словами Самарина ласково приобняла парня за плечи:

– Идем. У меня как раз и кипяточек поспел.

Делать нечего – Юрка покорно поплелся за тетей Люсей.

Барон сидел на скамеечке в саду, смолил одну за другой и покачивал ногой в такт невеселым мыслям. Минуты текли, а решения не было. Не складывалось. Самарин никак не выходил из головы, сидел в душе болезненной свербящей занозой.

С одной стороны, казалось бы, да и наплевать. Шут с ним. Но с другой – такое ощущение, что если эту занозу не удалить, то его персональная, Юрки Барона, совесть так никогда до конца и не очистится. Не факт, что на Страшном суде сие зачтется. Но, если уж и кидать понты, то разве что перед самим собой. А все остальные варианты суть есть позерство и грубая дешевка.

Дверь открыл Самарин и посмотрел на Юрку так, что парень сразу понял – случилось что-то страшное. В подтверждение мелькнувшей догадки из дальней комнаты донеслись приглушенные рыдания тети Люси.

– ЧТО?!

– Лёлечка померла, – прохрипел Самарин.

– Как? Когда?

– Как ты ушел на работу, девок будить стали. Твоя проснулась, а нашу… вишь, не добудились. – На физиономии дяди Жени обозначилась гримаса досады. – Ч-черт! Черт! Один день! Всего один только день!!!

– Какой день?

– А такой! – Самарин достал из внешнего кармана телогрейки какую-то бумажку и затряс ею перед самым носом парня. – ВОТ! Только вчера получил-таки! Да куда там получил? Зубами выгрыз!!! А уж сколько я им за ради этой бумажки мануфактурного товару перетаскал?! У-у-у!!!

– Что это?

– Разрешение на выезд. Пропуск на троих, – дядя Женя развернул бумагу и с плохо скрываемым сарказмом зачел: – Явка на пункт эвакуации к 9:00. Взрослых – двое, несовершеннолетних – одно лицо.

Только теперь Юрка заметил, что в коридоре появились узлы и чемоданы. Еще утром их здесь не было. «Значит, все равно уезжают», – кольнуло в мозгу завистливое.

– А Ольга где?

– Там. В детской.

– Она… знает? Про Лёлю?

– Нет. Люська наплела ей что-то про… – Самарин презрительно скривил губы. – Про спящую красавицу. Которую лучше пока не будить, а то сказка испортится. Тьфу! Сказочница, блин!

– А Лёлю… ее… уже?..

– Днем дежурная труповозка квартал объезжала. На Пискаревку свезли.

– Можно, я к тете Люсе зайду?

– Да иди ты куда хочешь, – отмахнулся дядя Женя и, грузно протопав на кухню, загремел створками шкафчиков…

Юрка и тетя Люся вышли из комнаты в прихожую в тот момент, когда Самарин затягивал ремнями последний чемодан.

– Люсенька! Ну как ты?

– Что?

Жена посмотрела на него отрешенно, непонимающе.

– Я говорю: отошла немного?

– Да… Нет… Не знаю… – Самарина мучительно потерла виски, собираясь с мыслями. – Завтра Оля поедет с нами.

– А-а-а… Э-э-э-э… В каком смысле «поедет»?

– Поедет с нами как наша… Вместо нашей…

Ее голос предательски задрожал, ибо язык решительно отказывался докончить страшную фразу.

– Можно, дядя Женя?! – умоляюще вскинулся Юрка. – Лёльку… ее уже не вернуть. А у вас… пропуск пропадает.

– Та-ак! Интересно, и чья это была, с позволения сказать, идея?

– Моя, – коротко ответила жена.

– Очень сомневаюсь… Что, пацан, решил воспользоваться ситуацией? На чужих костях счастье построить?

– Женя!

– Я уже 37 лет как Женя! – огрызнулся Самарин. – Я всё понимаю, Люся: у тебя беда, несчастье…

– У меня?

– Не цепляйся к словам. Разумеется, у НАС беда. Отсюда твоя временная неспособность адекватно оценивать реальность. Но! Очнись, Люся! Ты сама понимаешь, что предлагаешь?

– Да. Понимаю. Я предлагаю спасти ребенка.

– Не просто ребенка, а дочь врага народа.

– Наш папа не враг! – вспыхнул Юрка.

– А тебя сейчас вообще никто не спрашивает!

– Женя, не кричи, пожалуйста, – тихо попросила Самарина. – Завтра Оля поедет с нами. Я так решила. В противном случае ты поедешь один.

После этих слов, давшихся ей с невероятным усилием, тетя Люся развернулась и ушла обратно в комнату.

– Ну что, доволен, гаденыш?

Юрка проглотил «гаденыша» (теперь не до личных обид) и сменил тактику:

– Дядь Женя! Пожалуйста, возьмите с собой Ольку. А я… я вам за это… Я и за квартирой присмотрю, а еще… Я вам заплачу.

– О как? И чем же, позволь спросить? Дровами? Так они нам теперь без надобности.

– Нет, не дровами, – отчеканил Юрка.

Он снял с вешалки бушлат и начал одеваться.

– Ты куда это намылился?

– Скоро вернусь.

От дома Самариных до главных ворот Волкова кладбища всей ходьбы-то – пять минут. Но пока вусмерть усталый после смены Юрка до них дотащился, пока по кромешной темноте отыскал могилу купца первой гильдии Боярышникова, пока разбирал крепко схваченную льдом каменную кладку, чтобы добраться до тайника, прошло не менее получаса.

Убедившись, что упакованные в два слоя скатерти, а затем для верности еще и в рогожу, тетради деда Гиля покамест более-менее сносно переносят «зимовку», он возвратил их на прежнее место, а вот мешочек с фамильными драгоценностями забрал. После чего тщательно сложил камни в прежнем порядке и, окончательно закоченевший, побрел обратно, стараясь ступать след в след. По уму, следовало их замести, чтоб не выказать своего интереса к данной конкретной могиле. Но сил уже не было, и Юрка решил, что эту работу за ночь за него довершит поземка…

Дядя Женя встретил его, будучи исключительно заинтригованным. Негнущимися пальцами Юрка достал из-за пазухи мешочек и, не скрывая презрения, протянул Самарину:

– Вот.

– Это чего?

– Оплата. За Ольгин билет.

Дядя Женя с интересом потянул шнурок, ссыпал содержимое в пухлую ладонь, и в глазах его блеснули алчные искорки.

– Откуда это у тебя? Надеюсь, не ворованное?

Юрке и хотелось взорваться, но он понимал, что сейчас хозяина положения лучше не злить.

– Это бабушкины и мамины. А значит – теперь мои и Ольгины.

– Хм… А перстень с печаткой? Отцовский?

– Дедов.

– И не жалко с таким богатством расставаться?

– Золото, конечно, блестючее, только на вкус – так себе, – копируя Гейкину интонацию, процедил Юрка.

В следующую секунду из детской комнаты выскочила кутаная-перекутаная Ольга и бросилась к брату.

– Ур-ра! Юрочка пришел! Ой, какой ты холоднючий! А знаешь, что Лёлька придумала? В спящую красавицу играть. Представляешь?.. Мы с ней по очереди будем: сначала она немножко поиграет, потом я… потом обратно она…

Тем временем Самарин, оглянувшись – не вышла ли следом и супруга, – торопливо переместил содержимое мешочка в карман телогрейки…

Оставить все, как оно есть, – значит, простить? Нет уж, дудки! Валить гниду! Раз уж с самого начала решил – ПО СЧЕТАМ – так тому и быть.

Эй ты, небесный официант! Счет!

– …Да, Николаич, потрепала тебя война. И преизрядно.

– Маленькое уточнение: не меня одного. Всех потрепала.

Третий час ночи – и ополовиненная вторая бутылка коньяка. Мы с Васильичем давно перешли на «ты» и, скурив наличные папиросы, добрались до моего блока болгарских. Поначалу еще выходили дымить в тамбур. Но потом приспустили стекло окна и взялись смолить не отходя от кассы. Языки, понятное дело, заплетаются.

– Тоже верно. Так ты, выходит, из петрозаводских будешь? Онежич?

– Точно так.

– Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу, – хитровански заокал попутчик. – Обомлел отшельник, оторопел… А вот я коренной питерец. Закончил в Ленинграде среднюю школу, хотел стать летчиком.

– Почему не стал?

– Не прошел медкомиссию.

– Эге ж. Получается, мы с тобой одинаково небрежны?

– В смысле?

– Я тоже хотел. И тоже не прошел. Сказали, с сердцем чего-то не того. А что именно, до сих пор не знаю.

– Во-во, у меня точно такой же случай. И тогда я поступил в артиллерийское училище. На улице Воинова. Знаешь?

– Знаю.

– Закончил с отличием, и комбриг Тихонов мне говорит: «Оставайся. Командиром взвода будешь». А это престижно было – остаться в училище. Но я отказался.

– Что так?

– Примерно за полгода до того старший брат Иван привел в дом жену, и мне банально жить стало негде. Вот я и решил поехать куда-нибудь на периферию. А комбриг обиделся: «Раз отказываешься, мы тебя пошлем, куда Макар телят не гонял». И меня приказом распределили в село Никольское.

– Это которое под Гатчиной?

– Это которое под Уссурийском.

– Ой-йо!

– Во-во, дыра страшная. Но как раз в это время комиссия из ГлавПУРа набирала людей в разведку. Меня тоже вызвали и сказали: «Вы нам подходите, поскольку физически развиты и учитесь хорошо». Я тогда молодой был, дурной, вот и согласился. Попал в Центральную школу подготовки командиров штаба в Москве. Обучался там… хм… Ну, учитывая, что ты у нас мидовец, тебя это вряд ли шокирует.

– Я уже забыл, когда меня в последний раз что-нибудь по-настоящему шокировало.

– Короче, обучался агентурной разведке. Знакомо такое словосочетание?

– Слышал.

– В первую очередь, конечно, учил язык. Основным был немецкий. Рядом со мной сидел такой Карл, из шюцбундовцев , вот он-то меня обучал диалектам. Но и преподаватели, само собой, экстра-класса. Включая бывшего помощника военного атташе в Германии полковника Рыбалко – будущего маршала бронетанковых войск. Замечательный, я тебе скажу, дядька был.

– Я тоже только хорошее о Павле Семеновиче слышал.

– Жаль, рано сгорел. Всего три годика после войны протянул. По окончании школы распределили меня в 91-й погранотряд Киевского особого военного округа. Тогда при каждом погранотряде свои разведпункты действовали.

– И чем занимались? Если не секрет?

– Вели разведку. Каждый на своем направлении. В основном, конечно, работали с перебежчиками. С невозвращенцами. От них узнавали обстановку на той стороне.

– Разумно.

– Еще бы! Я тебе, Николаич, так скажу: кто-то шибко умный эту систему придумал. Нам ведь, по сути, не нужна была никакая охрана – нас прикрывал погранотряд. А замначальником нашего разведпункта перед войной назначили капитана Лукина. Он тоже ленинградец, так что мы быстро сошлись. На почве землячества. Хотя по сравнению с ним, с его-то профессиональным опытом, я был тогда безоговорочным салагой. Притом что по факту – почти ровесники.

– Я так понимаю, испанский опыт?

– Бери выше. Лукин – бывший наш нелегал, некогда засланный в Польшу. Но потом его провалил связник, сука такая… Поляки приговорили Сережу к смертной казни. Но так случилось, что день приведения приговора в исполнение выпал на местный День конституции. В честь праздника Лукину смертную казнь заменили на пожизненное, но его жена, Тина, получила извещение о том, что супруг погиб в боях за Родину.

– Жуть какая.

– Не то слово, учитывая, что вскоре, так оно сложилось, Тина снова вышла замуж. А в 1939 году, после раздела Польши, Лукина освободили. Он приехал домой, к Тине, а та замужем за другим. Представь ситуацию?

– Хреновая ситуация.

– Согласен. Тем не менее Тина сразу решила вернуться к нему. Вот такая, понимаешь, любовь. С большой буквы «Л». Вот за нее, в смысле за настоящую любовь, я и предлагаю выпить. У тебя-то, Николаич, была такая? Чтоб настоящая?

– Была. Правда, недолго.

– Если настоящая, то и недолго – в зачет. Давай вздрогнем. Prozit?

– Prozit!..

Мы выпили и снова закурили. Как ни странно, башка продолжала оставаться условно-ясной. По крайней мере, мне так казалось. На руку мне сыграло и то обстоятельство, что убойная доза коньяка окончательно развязала язык моему еще до того изрядно принявшему на грудь попутчику. А в подобном пьяном диалоге всегда лучше быть ведомым, нежели ведущим. Чтоб не сболтнуть лишку. К тому же судьба Михаила Васильевича интриговала необычайно. Я даже решил по возвращении поднять в архивах его личное дело. Хотя фамилию свою тот уклончиво не называл, зато оставил в рассказе столько реперных точек, что вычислить пенсионера не составило бы труда.

– К весне 1941-го обстановка на границе накалилась до предела. Немецкие самолеты регулярно залетали на нашу сторону. Под видом перезахоронений работали немецкие комиссии, вели разведку. Наши пограничники, не будь дураки, почувствовали, к чему все идет, и начали потихонечку отправлять семьи в Россию. Тот же Сергей свою Тинку, вторым дитем беременную, успел в Москву спровадить.

– Повезло.

– Можно и так сказать. А у Лукина на той стороне был хороший резидент – польский офицер, женатый на немке. Он был вхож к немцам, которые в это время проводили маневры. И вот этот офицер сумел собрать все сведения по этим маневрам, включая карты, и передал их нам. Там были нанесены направления ударов по нашей территории – всё в стрелах. Мы доложили об этом командующему Киевским военным округом, генерал-полковнику Кирпоносу.

– Михаилу Петровичу?

– Слыхал о таком?

– В пору финских событий служил у него в дивизии.

– О как? Тесен мир, лишь океан безбрежен.

– И что Кирпонос?

Михаил Васильевич посмурнел лицом.

– Он нам не поверил. А потом, когда началась война, мы с Лукиным взяли ту карту направлений ударов немцев – всё совпало.

– Я слышал, он потом застрелился?

– Да. Можно сказать, генерал пал жертвой собственного неверия. Цена которому – полмиллиона человек, попавших в окружение.

– Страшная цифра.

– Страшная. Кирпонос попал вместе с ними и застрелился.

– Почему же он вам не поверил?

– Если хочешь знать сугубо мое мнение, он не был достаточно подготовлен. Это не Рокоссовский и не Конев. Совсем другого пошиба человек: как был командиром дивизии, комдивом и остался.

– Очень может быть, – согласился я, немало подивившись столь лаконичной, а главное – исчерпывающе-точной оценке.

– Когда война началась, у нас семьдесят процентов личного состава погранотряда полегло, – горько продолжал мой попутчик. – Там стояла еще 41-я дивизия. Она тоже вступила в бой. Мы дрались, и в первые два дня отошли всего на пять километров. Но затем… – Михаил Васильевич вздохнул и снова потянулся за бутылкой. – Для меня тогда начался, пожалуй, самый тяжелый период в жизни. Отход. Всяко разное было – и до, и после. Но это! Да, не бегство – отход. Но все равно – мы шли, пряча взгляд. Стыдно было смотреть в глаза людям. Знакома такая мизансцена?

– Знакома.

– Сидишь с каким-нибудь колхозником, ешь вместе с ним его суп, а назавтра его бросаешь и уже точно знаешь, что придут немцы. Якорь им в задний проход! Да, попутно проводили много всяких операций. Но все больше так, по мелочи. Не было у нас тогда ни средств, ни возможностей. Разве что сорвиголовы маршрутники, но много ли можно было сделать с их помощью?.. Ну, давай, Николаич. За тех, кто головы сложил. В самое суровое и самое поганое время войны.

Он был абсолютно честен и прав, этот матерый волчара-агентурщик. Именно так оно в те первые месяцы и было. В августе 41-го фашисты заняли Новгород и Старую Руссу. От них до Боровичей, места моей опальной ссылки, оставалось не более двухсот километров. А у нас на тот момент катастрофически не хватало людей, которых можно было оставить в тылу противника в случае вынужденного отступления.

Да, в свое время нам прислали десять человек потенциальных разведчиков, из которых мы взялись готовить радистов, но не успели завершить подготовку к началу войны. Да и радиостанций «Омега» было всего штуки три. А потом меня срочно отозвали в Ленинград, где я получил назначение на курсы командиров разведывательно-диверсионных групп. Так что моя настоящая война, в отличие от большинства сослуживцев, началась лишь в феврале 42-го. Когда я тоже стал плотно работать с маршрутниками, о которых упомянул мой попутчик.

Маршрутники уходили на какое-то время в тыл к немцам, а потом возвращались. Вот только часто они запаздывали, а еще чаще – не возвращались. В какой-то момент дошло до того, что мне самому пришлось вывести группу на маршрут.

Повезло – вернулись без потерь. Потом еще раз. И еще.

Но постоянно везти не может. В мае, в ходе очередной вылазки, я потерял своих ребят. Всех до единого. Парни погибли геройски. Погибли за Родину. А еще – ради того, чтобы я сумел уйти и доставить ценнейшие для командования сведения. И я не мог, не имел права их подвести. И дошел. Хотя без везения снова не обошлось – уцелел лишь благодаря партизанам. Именно тогда я в последний раз увидел живыми Михалыча и Юрку.

– О чем задумался, Николаич?

– Да так, о своем.

– Возвращайся. На прежний галс.

– Слушаюсь! Кстати, все хочу спросить: откуда в твоей речи столько морских жаргонизмов? Судя по твоим историям, ты человек сугубо сухопутный?

– Во-первых, каждый ленинградец по определению не может считаться сухопутным, ибо проживает в морском городе. А во-вторых… В 1956-м меня окончательно раскассировали из армии на берег. В чине военного пенсионера.

– По болезни?

– Угу. Диагноз: хрущевское слабоумие.

– Понятно. Попал под раздачу.

– Вскоре после будапештских событий. Ну да… Извини, не хочу говорить на эту тему, иначе придется за новой бутылкой дрейфовать… В общем, с годик вел сугубо паразитический образ жизни. А потом знакомые ребята из БМП устроили сторожем в Стрельне, при яхт-клубе Кировского завода. Сутки через трое. Вот там-то я… Вишь, как оно вышло: в юности болел небом, а под

старость затянуло-затралило море. Моя старуха меня за идиота держит. А я, веришь-нет, мечтаю собственную посудину построить. Своими руками. Это меня дружок московский заразил. Андрюшка Некрасов, писатель. Знаешь ведь такого?

– Виктора Некрасова знаю. А вот Андрея… А что он написал?

– Якорь мне в глотку! Да «Приключения капитана Врунгеля» же!

– А, слышал. Но не читал.

– Два якоря мне в глотку! Это же лучшее произведение о море! Из тех, что у нас были написаны за последние лет эдак надцать.

– Но она ведь детская?

– Дюжина якорей мне в глотку! И чего? «Остров сокровищ» тоже детским считается. Что, и его по этой причине не читать?

– Как раз «Остров» регулярно перечитываю. А еще у меня есть приятель, у которого припасен обязательный к произнесению на любой пирушке тост. От капитана Флинта. «За ветер добычи, за ветер удачи! Чтоб мы всех имели, а не иначе!»

– Капитан Флинт никогда не говорил подобной пошлости, – скривился Михаил Васильевич.

– То есть?

– В каноническом тексте Стивенсона действительно произносится тост. Но не устами Флинта, который по сюжету давно мертв, а Джоном Сильвером. Вот только вторая строчка звучит как: «That we became cheerful and have grown rich!» То бишь если в рифму: «Чтоб зажили мы веселей и богаче!» Так что приятель ввел тебя в заблуждение.

– Благодарю за информацию. В следующий раз утру ему нос.

– Утри-утри. Но и «Врунгеля» прочти обязательно. Обещаю – получишь неописуемое удовольствие. Между прочим, Андрюха пару лет назад вошел в состав руководства одного московского яхт-клуба. Можно даже сказать, элитарного клуба.

– И в чем заключается элитарность? Если оставить за скобками отсутствие в Москве достойного для парусов моря?

Вопрос я задал с плохо скрываемым сарказмом, продиктованным извечным противостоянием и взаимной ревностью двух столиц. Удивительное дело: мой былой ленинградский период жизни длился всего несколько месяцев, тогда как в Москве обретаюсь преизрядно. Тем не менее Питер все равно люблю больше. Неужели все это лишь потому, что в городе на Неве я встретил и потерял Лену? Свою первую и единственную любовь. Ту, что, по определению Васильича, с большой буквы «Л».

– У них в яхт-клубе на балансе десятка полтора трофейных судов. Тех, что раньше принадлежали бонзам гитлеровской Германии. В частности, генералитету Люфтваффе и лично Еве Браун.

– Ого! Тогда вопрос снимается.

– Другое дело, из-за неправильной эксплуатации столичными горе-мореходами большинство судов давно не на ходу. А некоторые и вовсе списаны. Вот одну яхту, из таких вот, списанных, Некрасов и прикупил.

– Воспользовался служебным положением? – снова съязвил я.

– Можно и так сказать, – спокойно подтвердил Михаил Васильевич. – Однако заметь: Андрюха ей полный ремонт сделал. Самолично, на машинке, парус сшил. Восстановил полностью – хоть сейчас в кругосветку. Да только с именем прокололся. Взял и, недолго думая, назвал «Бедой».

– Почему «Бедой»?

– Прочтешь книжку – поймешь. И, представь, уже на третьей вылазке в Москву-реку яхта зацепилась вантами за линию электропередачи судоремонтного завода, вспыхнула и выгорела по ватерлинию. Так сбылось пророчество.

– Какое пророчество?

– Как вы яхту назовете, так она и поплывет.

– Смешно.

– Может, и смешно. Только неоднократно проверено. Работает.

А вот в подобные суеверно-мистические штуки лично я не верю. Хотя в случае с тем же Юркой поневоле задумаешься.

Но – подождем делать выводы. Быть может, предстоящая беседа с Пашкой Яровым позволит снять все вопросы и разложить мистические составляющие этой истории по своим, сугубо материалистическим полочкам.

– Так ты, Васильич, получается, по своим военно-морским делам в Москву наведывался?

– Нет. В этот раз я ездил на встречу со своими. С теми, кто остался. А таких, как ты понимаешь, немного. По давно заведенной традиции на квартире у Тины собирались. Сегодня, вернее, уже вчера, Сереге Лукину полтинник стукнул. Мог бы стукнуть.

– Погиб?

– Пропал без вести. В конце 42-го. А как, при каких обстоятельствах, выяснить не удалось. Хоть после войны мы и пытались. Знаем только, что осенью 41-го Лукин попал в плен в районе Луги. Бежал. Прибился к партизанам. Ходил на диверсии. В том числе в одиночку. С последней акции в расположение партизанской базы не вернулся. Это всё.

– Знакомая история.

– К сожалению, да. Только Тинке от того не легче. Двоих детей в одиночку поднимала. Причем младшую, Юльку, Сереге и повидать не довелось. Ладно, это тема грустная. Посему давай лучше, Владимир Николаич, раскидаем эти жалкие остатки и помянем хорошего человека.

– Давай, Михаил Васильевич, помянем. Светлая память.

И мы снова выпили. И снова не чокаясь. И в эту минуту мне подумалось, что, если задаться целью за один присест помянуть поименно всех хороших людей, что встречались на моем пути, нужно будет опустошить бочонок коньяка. Никак не меньше…

Бочонок бочонком, а без откомандирования в вагон-ресторан Машеньки за третьей бутылкой все равно не обошлось. Признаться, я и припомнить не могу, когда в последний раз употреблял спиртное в таких лошадиных дозах. А куда было деваться? Коль связался младенец с морским чертом. «Эй, моряк, ты слишком долго плавал!» Хороший, к слову, фильм. А вот мой шеф, Грибанов, по выходу из просмотровой, помнится, окрестил его «подсознательно рекламирующим западный образ жизни». И забавно было услышать подобное от человека, курящего исключительно «Marlboro».

Стоп! Что-то я не в меру того… уподобляюсь Олегу Михайловичу и ему подобным. Так, глядишь, и сам не заметишь, как по аналогии с тем же джазом договоришься до того, что, мол, сегодня куришь американские сигареты, а завтра – Родину продашь… О! Кстати, сама по себе фразочка не лишена оригинальности. Надо будет ее тоже Юлику Семенову озвучить. До кучи к истории про коньяк и колбасу.